Герн Лайан. Трава – его изголовье

   – Полагаю, он отомстил за Шигеру? Должно быть, Такео – отважный юноша. Сомневаюсь, что мой сын способен ради меня на подвиг.
   – Такео всегда был немногословен, – произнесла Каэдэ, желая, но в то же время боясь рассказать о нем. – Внешне он не казался отважным. Любил рисовать. А оказался бесстрашным воином.
   Каэдэ вдруг услышала собственный голос со стороны и резко замолчала от страха выдать себя.
   – Вот как, – произнес Фудзивара и снова обернулся к картине.
   – Я не имею права вмешиваться в вашу жизнь, – наконец заговорил он, переведя взгляд на Каэдэ, – но вы, конечно же, выйдете замуж за сына господина Шигеру.
   – Не все так просто, – ответила она, стараясь выглядеть непринужденно. – У меня здесь земли, к тому же я претендую на поместье Маруяма. Если я оставлю владения и поеду с Отори в Хаги, то могу потерять все.
   – Мне кажется, у вас немало тайн для столь юного возраста, – пробормотал он. – Надеюсь, вы когда-нибудь мне их поведаете.
   Солнце опускалось за горы. Тени от огромных кедров почти дотянулись до дома.
   – Вечереет, – сказал. Фудзивара. – Жаль расставаться, но я обязан отправить вас домой. Буду ждать скорого возвращения. – Он завернул картину и положил ее в коробку.
   Каэдэ уловила легкий запах древесины и листьев руты, с помощью которых отгоняли насекомых.
   – Сердечное спасибо, – поблагодарила она и поднялась.
   В комнату молча вошел Мамору и низко поклонился проходящей мимо Каэдэ.
   – Смотри на нее, Мамору, – сказал Фудзивара. – Наблюдай за тем, как она ходит, как отвечает на поклон. Сможешь повторить, будешь называться настоящим актером.
   Они попрощались. Господин Фудзивара сам вывел Каэдэ на веранду, подождал, пока она сядет в паланкин, и послал в сопровождение вассалов.
   – У тебя все прекрасно получилось, – отметила Шизука, когда они приехали домой. – Ты заинтриговала его.
   – Фудзивара презирает меня, – возразила Каэдэ. Она до изнеможения устала от встречи.
   – Он презирает женщин, но в тебе видит нечто иное.
   – Нечто противоестественное.
   – Может быть, – рассмеялась Шизука. – Или нечто уникальное и редкое, чего нет больше ни у кого.

5

   На следующий день Фудзивара прислал ей подарки с приглашением на премьеру пьесы в полнолуние. Каэдэ развернула два кимоно: одно старинное и скромное, с искусно вышитыми фазанами и осенними травами, зеленой и золотой нитью на шелке цвета слоновой кости, другое – новое и яркое, с малиновыми и голубыми пионами на светло-розовом фоне.
   Хана и Аи пришли полюбоваться на гостинцы. Господин Фудзивара прислал также еду: перепелов и свежую рыбу, хурму и бобовые пироги. Самое большое впечатление это произвело на Хану, которая, как и все, всегда ощущала легкий голод.
   – Не трогай, – остановила ее Каэдэ. – У тебя грязные руки.
   Девочка перепачкалась, собирая каштаны, но она крайне не любила, когда ей делают замечания. Она убрала руки за спину и сердито уставилась на старшую сестру.
   – Хана, – как можно мягче произнесла Каэдэ. – Пусть Аямэ помоет тебе руки, тогда можешь поесть.
   Отношения Каэдэ с младшей сестрой не ладились. Она считала, что Аямэ и Аи разбаловали Хану. Жаль, что не в ее силах убедить отца взяться за ребенка, которому нужна дисциплина. Каэдэ собиралась позаниматься с сестрой, но у нее не хватало на это времени и терпения. Долгими зимними вечерами было над чем поразмыслить.
   Хана с криком побежала на кухню.
   – Я прослежу, – сказала Аи.
   – Она так своевольна, – пожаловалась Каэдэ Шизуке. – Красота в сочетании с упрямством принесут ей немало горя.
   Шизука с усмешкой взглянула на Каэдэ, однако промолчала.
   – Что ты хочешь сказать? – спросила Каэдэ.
   – Девочка очень похожа на вас, госпожа, – пробормотала Шизука.
   – Ты так и раньше говорила. Зато Хана счастливей меня.
   Каэдэ замолчала, думая о разнице между ними. В возрасте Ханы она уже два года пробыла в замке Ногучи. Может быть, она завидует сестренке и поэтому так нетерпима. Однако Хана в самом деле росла без присмотра и никого не слушалась.
   Каэдэ вздохнула. Разглядывая чудесные наряды, она поняла, как соскучилась по ощущению мягкого шелка на коже. Девушка велела Шизуке принести зеркало, чтобы примерить платье и посмотреть, как сочетается одежда с ее волосами и цветом лица. Каэдэ скрывала радость от подарков. Ей льстило внимание господина Фудзивары. Шизука обмолвилась, что Каэдэ его заинтриговала, но Фудзивара интересовал ее не меньше.
   Каэдэ надела старое платье, оно лучше подходило к поздней осени, и они с отцом, Шизукой и Аи отправились на представление в дом господина Фудзивары. Гостям предстояло остаться на ночь, поскольку драма продолжалась допоздна, под полной луной. Хана тоже мечтала поехать, она обиделась, что ее не берут, и даже не вышла попрощаться. Каэдэ хотела оставить и отца. Непредсказуемое поведение старика могло скомпрометировать его в глазах посторонних. Однако господин Ширакава был так польщен приглашением, что разубедить его не представлялось возможным.
   Несколько актеров, включая Мамору, играли постановку «Сукновальня». Пьеса глубоко тронула Каэдэ. За время короткого визита Мамору изучил ее лучше, чем она полагала. Теперь Каэдэ узнавала в нем себя, свои движения, слышала собственные вздохи. «Осенний ветер поет об остывшей любви», – говорила жена, медленно сходя с ума, ожидая возвращения мужа.
   «Яркий свет луны, прикосновение ветра».
   Печальное пение хора пронзало сердце.
   «Блеск инея в бледном свете, хладеет сердце, когда воют ночные ветры».
   Глаза Каэдэ наполнились слезами. Чувство одиночества и тоска женщины на сцене, женщины, созданной по ее образу, словно принадлежали ей самой. Постановка растрогала Каэдэ, заставила вновь почувствовать себя беззащитной. Душевная боль, тоска по Такео не давали покоя. Если она не вернет возлюбленного, то погибнет. Но даже в тревоге и отчаянии Каэдэ не забывала, что должна жить ради ребенка. И ей показалось, что она ощутила под сердцем его первое движение.
   Над сценой ярко светила луна десятого месяца. Ввысь устремлялся дым из угольных жаровен. В тишине раздавался легкий бой барабанов. Все немногочисленные присутствующие завороженно слушали, восторгаясь красотой луны и глубиной актерских чувств.
   После пьесы Шизука и Аи отправились в спальни. К удивлению Каэдэ, господин Фудзивара попросил остаться ее в компании мужчин, которые пили вино, пробовали экзотические блюда из береговых крабов, грибов и маринованных каштанов. Крошечных кальмаров доставили с моря во льду и соломе. Сняв маски, к гостям присоединились актеры. Господин Фудзивара расхваливал артистов и раздавал щедрые подарки. Позже, когда вино развязало языки и веселье стало шумным, он тихо обратился к Каэдэ.
   – Я рад, что приехал ваш отец. Полагаю, ему сейчас сложно?
   – Вы очень добры к нему, – ответила Каэдэ. – Мы высоко ценим ваше внимание и заботу.
   Ей показалось неприличным обсуждать душевное состояние отца с благородным человеком, но Фудзивара настаивал:
   – Он часто впадает в тоску?
   – Временами отца охватывают приступы отчаяния. Смерть жены, война…
   Каэдэ посмотрела на отца, который возбужденно разговаривал с актерами. Глаза его сверкали, и он в самом деле казался сумасшедшим.
   – Вы в любой момент можете обратиться ко мне за помощью.
   Она смущенно поклонилась, понимая, какую честь оказывает ей хозяин. Каэдэ никогда не находилась в обществе такого количества мужчин и чувствовала, что ей здесь не место, но не могла найти подходящего повода, чтобы удалиться. Фудзивара искусно поменял тему.
   – Как вы находите Мамору? На мой взгляд, он многому от вас научился.
   Каэдэ перевела взгляд с отца на молодого человека, который стал снова мужчиной, хотя не утратил следов своей женской роли.
   – Нечего сказать, – наконец произнесла она. – Он великолепен.
   – И все-таки?
   – Вы крадете все у нас.
   Каэдэ хотела ответить непринужденно, но сама не заметила, как язвительная фраза вылетела из ее уст.
   – У вас?! – повторил он удивленно.
   – Я о мужчинах. Вы берете все от женщин. Даже нашу боль – боль, которую сами причиняете – присваиваете и выдаете за собственные чувства.
   Фудзивара пристально вгляделся в ее лицо:
   – Я никогда не видел более естественной и трогательной игры, чем у Мамору.
   – Почему женские роли не исполняют женщины?
   – Любопытная идея, – ответил он. – Вы считаете, что сыграете достоверней лишь потому, что эти чувства якобы вам знакомы? Однако мастерство актера состоит в выражении эмоций, которых он не изведал, и именно в этом заключается его гениальность.
   – Вы ничего нам не оставляете, – сказала Каэдэ. – Мы отдаем вам наших детей. Разве это не справедливый обмен?
   Девушке снова показалось, что он видит ее насквозь.
   Мне он не нравится, подумала Каэдэ, несмотря на всю свою притягательность. Не хочу иметь с ним ничего общего, как бы ни настаивала Шизука.
   – Я обидел вас, – заметил он, словно прочел ее мысли.
   – Я слишком ничтожна, чтобы господин Фудзивара заинтересовался мной, – заявила она. – Мои чувства не имеют никакого значения.
   – Меня глубоко волнуют ваши чувства: они всегда столь самобытны и непредсказуемы.
   Каэдэ ничего не ответила. Тогда Фудзивара продолжил:
   – Вы должны приехать на нашу вторую пьесу. Она называется «Апумори». Мы ждем возвращения флейтиста. Он старый друг Мамору, приедет со дня на день. Вы знаете это произведение?
   – Да, – ответила она и задумалась над трагедией. Беспокойные мысли не покидали Каэдэ, когда она ложилась спать в комнате для гостей с Аи и Шизукой: молодость так красива и талантлива в музыке, жестокий воин убивает человека и забирает его голову, а затем раскаивается и становится монахом, который ищет мира у Просветленного. Она представляла себе дух Апумори, который взывал из тьмы: «Помолись за меня. Отпусти мою душу».
   От странного возбуждения, от рожденных пьесой чувств, от позднего часа Каэдэ не находила себе покоя. Она думала об Апумори, о флейтисте, витала на грани бодрости и сна, улавливая доносящиеся из сада звуки флейты. Это напомнило ей о чем-то неуловимом. Каэдэ уже погружалась в мир грез, успокоенная музыкой, как вдруг кое-что поняла.
   Она тотчас проснулась. Звучала та же мелодия, которую она слышала в Тераяме. Молодой монах, показывавший им картины, несомненно, исполнял тот же полный тоски и боли мотив.
   Каэдэ скинула одеяла, тихо встала, проскользнула мимо бумажной ширмы и прислушалась. Раздался легкий стук в дверь, скрип дерева, голос Мамору, голос флейтиста. В конце коридора лампа слуги на мгновенье осветила их лица. Сомнений не оставалось. Это был тот самый молодой монах.
   – Что случилось? – прошептала Шизука. Каэдэ закрыла ширму и опустилась на колени.
   – Там монах из Тераямы.
   – Неужели?
   – Он и есть долгожданный флейтист.
   – Макото, – сказала Шизука.
   – Я даже не знаю его имени. Он узнает меня?
   – Как же можно забыть? – ответила Шизука. – Мы уедем рано утром. Ты должна сослаться на плохое самочувствие. Нельзя допустить, чтобы он случайно увидел тебя. Попытайся уснуть. Я разбужу тебя на рассвете.
   Каэдэ легла, однако сон не приходил. Наконец она задремала и снова проснулась уже при дневном свете за ставнями. Рядом сидела Шизука.
   Удастся ли прокрасться незамеченными? Прислуга уже на ногах. Каэдэ не могла уйти, не поставив домочадцев в известность.
   – Сходи к отцу, скажи ему, что мне нездоровится, и я поеду домой. Попроси его передать извинения господину Фудзиваре.
   Шизука быстро вернулась:
   – Господин Ширакава не хочет вас отпускать. Просит вас зайти к нему.
   – Где он?
   – В комнате, что выходит в сад. Я велела принести чай. Вы очень побледнели.
   – Помоги мне одеться, – сказала Каэдэ.
   Она в самом деле находилась в предобморочном состоянии. Чай привел ее в чувство. Проснувшаяся Аи лежала под одеялом, на щеках – здоровый румянец, темные глаза прищурены спросонья, как у куклы.
   – Каэдэ, что случилось?
   – Мне нехорошо. Я поеду домой.
   – Я с тобой.
   Аи сбросила одеяло.
   – Тебе лучше остаться с отцом, – сказала Каэдэ. – Вы должны извиниться за меня перед господином Фудзиварой.
   В порыве нежности она опустилась на колени и погладила сестру по голове.
   – Побудь здесь вместо меня, – взмолилась она.
   – Не думаю, что господин Фудзивара заметил мое присутствие, – ответила Аи. – Это ты очаровала его.
   В саду громко пели птицы в клетке. Он узнает о моем обмане и никогда не захочет меня видеть, подумала Каэдэ, но беспокоилась она совсем не из-за господина Фудзивары. Каэдэ боялась отца.
   – Слути сказали, что господин Фудзивара спит допоздна, – прошептала Шизука. – Иди, поговори с отцом. Я велела готовить паланкин.
   Каэдэ молча кивнула и ступила на полированные доски веранды. Как же красиво они выстланы. Пробираясь к комнате отца, Каэдэ увидела сад, каменный фонарь, украшенный последними красными листьями клена, солнце, отражающееся в ряби пруда, желтых и черных птиц с длинными хвостами.
   Отец сидел у окна в сад. Каэдэ невольно почувствовала к нему жалость – отец так дорожил дружбой господина Фудзивары.
   В пруду подобно статуе замерла цапля.
   Каэдэ пала на колени и дождалась, пока он заговорит.
   – Что за вздор, Каэдэ? Твоя грубость просто оскорбительна!
   – Прости, мне нездоровится, – промямлила она. Не услышав ответа, Каэдэ слегка повысила голос. – Отец, мне нехорошо. Я отправляюсь домой.
   Он по-прежнему молчал, словно полагая, что таким образом заставит ее остаться. Цапля резко поднялась, взмахнув крыльями. В сад вошли два молодых человека посмотреть на птиц в клетке.
   Каэдэ оглядела комнату в поисках ширмы, за которой можно было бы спрятаться. Тщетно.
   – Доброе утро! – радостно поприветствовал их отец.
   Мужчины остановились поздороваться с ним. Мамору заметил Каэдэ. На мгновение ей показалось, что актер уйдет из сада, не приблизившись к ней, но, видимо, он осмелел после того, как вел себя господин Фудзивара прошлым вечером. Он пригласил своего спутника и приступил к официальному знакомству. Каэдэ склонилась в глубоком поклоне, надеясь скрыть свое лицо. Мамору называл имя монаха – Кубо Макото – и добавил, что он из храма Тераямы. Макото поклонился.
 
   – Господин Ширакава, – сказал Мамору, – и его дочь, госпожа Отори.
   Молодой монах не смог скрыть удивления. Он побледнел и всмотрелся в ее лицо. Узнав Каэдэ, он тотчас произнес:
   – Госпожа Отори? Вы все же вышли замуж за господина Такео? Он сейчас здесь?
   Последовало молчание. Затем возразил отец:
   – Муж моей дочери – господин Отори Шигеру.
   Макото открыл рот, потом закрыл и снова поклонился.
   Господин Ширакава прильнул поближе:
   – Вы из Тераямы? И ничего не знаете о свадьбе?
   Макото не отвечал. Отец обратился к Каэдэ, не поворачивая головы:
   – Оставь нас одних.
   – Я еду домой. Извинитесь за меня перед господином Фудзиварой, – спокойно сказала Каэдэ, почувствовав гордость за собственную сдержанность.
   Отец промолчал. Он убьет меня, подумала Каэдэ. Она попрощалась с молодыми людьми, заметив, как тем неловко. Каэдэ неспешно ступала прочь, не оборачиваясь, но в душе разворачивалась буря. На нее всегда будут смотреть со смущением, с презрением. От накала чувств, от нахлынувшего отчаянья перехватило дыханье. Лучше умереть, подумала она. Но как же мой ребенок, дитя Такео? Ему суждено погибнуть вместе со мной?
   В углу веранды ждала Шизука:
   – Мы можем отправляться. Кондо едет с нами.
   Каэдэ позволила Длиннорукому посадить ее в паланкин. Ей стало легче, когда она очутилась внутри, в полутьме, где никто не видит ее лица.
   Отец больше никогда не взглянет мне в глаза. Он отвернется, даже когда вонзит в меня нож.
   Добравшись до дома, Каэдэ сняла подаренное платье и аккуратно сложила его. Она надела теплое нижнее белье и одно из старых платьев матери. Она продрогла до костей и боялась окончательно замерзнуть.
   – Ты вернулась! – В комнату вбежала Хана. – Где Аи?
   – Она еще ненадолго осталась у господина Фудзивары.
   – Почему ты не осталась? – спросила девочка.
   – Мне нездоровилось. Теперь уже лучше. – Поддавшись порыву, Каэдэ сказала: – Я подарю тебе платье, осеннее, которое тебе так понравилось. Ты спрячешь его и будешь хранить, пока не вырастешь.
   – А тебе оно больше не понадобится?
   – Хочу оставить платье тебе. Чтобы ты думала обо мне, когда надеваешь его, и молилась за меня.
   Хана внимательно посмотрела на нее:
   – Куда ты собираешься?
   Каэдэ промолчала, и Хана продолжила:
   – Не оставляй нас, сестра.
   – Ты же не станешь скучать по мне, – сказала Каэдэ, поддразнивая девочку. – Даже обрадуешься.
   К ее ужасу, Хана принялась громко рыдать, а затем закричала:
   – Я буду скучать! Не покидай меня! Не покидай!
   В комнату вбежала Аямэ:
   – Что случилось на сей раз, Хана? Не устраивай концертов сестре!
   Появилась Шизука:
   – Ваш отец у реки, – сообщила она. – Он приехал один, верхом.
   – Аямэ, уведи Хану, – велела Каэдэ. – Забери ее в лес. Возьми с собой всех слуг. В доме никого не должно быть.
   – Но, госпожа Каэдэ, еще так рано и холодно.
   – Пожалуйста, делай, что я говорю, – взмолилась Каэдэ.
   Хана заплакала еще громче, когда Аямэ повела ее прочь.
   – Она очень огорчилась, – отметила Шизука.
   – Боюсь, мне придется причинить Хане еще большую боль, – воскликнула Каэдэ. – Но ей нельзя здесь находиться.
   Она встала и подошла к сундучку, где хранила некоторые вещи. Достала оттуда нож и проверила его на вес левой рукой. Скоро будет уже неважно, какой рукой она пользуется.
   – Как лучше: в горло или в сердце?
   – Не стоит этого делать, – тихо сказала Шизука. – Мы можем скрыться. Тебя спрячет Племя. Подумай о ребенке.
   – Я не могу сбежать!
   Каэдэ удивилась твердости собственного голоса.
   – Тогда я дам тебе яд. Он подействует быстро и безболезненно. Ты просто заснешь и никогда…
   – Я дочь воина, – оборвала ее Каэдэ. – Я не боюсь смерти. Кому как не тебе знать, сколько раз я была близка к тому, чтобы лишить себя жизни. Сначала я попрошу отца простить меня, а затем покончу с собой. Единственный вопрос: как лучше?
   Шизука приблизилась к ней вплотную:
   – Поставь острие вот сюда, сбоку шеи. Вонзи его вверх наискось. Перережешь артерию. – Нарочито равнодушный голос Шизуки дрогнул, и Каэдэ заметила у нее на глазах слезы. – Не делай этого, – прошептала она. – Еще не время отчаиваться.
   Каэдэ взяла нож в правую руку. Послышались крики стражников и топот копыт – отец въехал через ворота. Его поприветствовал Кондо.
   Она взглянула в сад. Промелькнуло воспоминание из детства, когда она бегала вдоль веранды от матери к отцу и обратно. Мне казалось, что я навсегда это забыла, подумала она и беззвучно зашевелила губами: мама, мама!
   Отец ступил на веранду. Когда он вошел в дверь, Каэдэ и Шизука пали на колени, лбом к полу.
   – Дочь, – произнес он неуверенно и слабо.
   Она подняла голову и увидела, что его лицо залито слезами. Каэдэ боялась гнева, а встретила безумие, и это напугало ее еще больше.
   – Прости меня, – прошептала она.
   – Теперь я должен убить себя.
   Господин Ширакава тяжело опустился рядом с ней, вынув из-за пояса кинжал. Он долго разглядывал лезвие.
   – Пошли за Шойи, – наконец сказал он. – Он поможет мне. Прикажи своим людям съездить за ним.
   Каэдэ молчала, тогда он сорвался на крик:
   – Прикажи им!
   – Я сама сделаю это, – прошептала Шизука. Она на коленях добралась до края веранды. Каэдэ слышала, как Шизука разговаривает с Кондо, но тот никуда не поехал. Он поднялся на веранду и остановился прямо за дверью.
   Отец неожиданно взмахнул рукой. Каэдэ невольно вздрогнула, подумав, что сейчас он ее ударит.
   – Никакой свадьбы не было! – воскликнул он.
   – Прости, отец, – повторила Каэдэ. – Я опозорила тебя. Я готова умереть.
   – Но ты ждешь ребенка.
   Ширакава смотрел на дочь, словно на гадюку, которая готова ужалить в любой момент.
   – Да, я жду ребенка.
   – Кто его отец? Или ты не знаешь? У тебя было много мужчин?
   – Теперь это не имеет значения, – ответила она. – Ребенок умрет вместе со мной.
   Вонзить вверх наискось, подумала Каэдэ и вдруг почувствовала, как малыш хватает ее ручками, пытаясь остановить.
   – Да, да, ты должна убить себя. – Голос отца поднялся до визга. – Твои сестры тоже должны умереть. Это мое последнее желание. Семья Ширакава исчезнет наконец. И я не стану дожидаться Шойи. Я сделаю это сам. Мое последнее дело чести.
   Он расслабил пояс и распахнул одеяние, отодвинув нижнее белье, чтобы обнажить тело.
   – Не отворачивайся, – приказал он Каэдэ. – Ты должна смотреть. Это ты довела меня до этого шага.
   Ширакава приложил острие лезвия к морщинистой коже и сделал глубокий вдох.
   Каэдэ не поверила своим глазам. Она заметила, как сжались его пальцы вокруг рукоятки, как искривилось лицо. Отец издал хриплый вопль, и кинжал выпал из рук. Но не было ни крови, ни раны. Он вскрикнул еще несколько раз и затрясся в рыданиях.
   – Не могу, – причитал он. – У меня не осталось мужества. Ты выпила все мои соки, ты, женщина, которая перечит природе. Ты лишила меня чести и мужского достоинства. Ты не моя дочь, ты – дьявол! Ты приносишь смерть всем мужчинам, ты проклята. – Он протянул руки и схватил ее, стаскивая одежду. – Дай взглянуть на тебя, – кричал он. – Посмотрю, чего жаждали другие! Навлеки на меня смерть, как на остальных.
   – Нет, – завизжала она, изо всех сил пытаясь оттолкнуть обезумевшего старика. – Отец, нет!
   – Ты называешь меня отцом? Я не отец тебе! Мои настоящие дети – это нерожденные сыновья. Сыновья, чье место ты заняла со своими сестрами. Твои дьявольские чары погубили их в утробе матери!
   Безумие утроило его силы. Каэдэ чувствовала, что с плеч сползло платье, его руки скользили по телу. Она не могла дотянуться до ножа, не могла вырваться. В борьбе одежда порвалась, обнажив ее до пояса. Волосы растрепались и пали на голую грудь.
   – Отпусти меня, отец, – молила Каэдэ, пытаясь образумить его. – Ты сам не свой. Если нам суждено умереть, давай сделаем это достойно.
   Однако слова уже не имели смысла – безумие окончательно овладело Ширакавой. Глаза были залиты слезами, губы дрожали. Он отобрал нож и закинул его в другой конец комнаты, зажал левой рукой оба запястья и притянул дочь к себе. Правой рукой он откинул ее волосы, склонился и впился губами в шею.
   Каэдэ сотрясалась в ужасе и отвращении, на смену которым пришла ярость. Она была готова умереть, последовать суровому кодексу чести своего сословия, спасти имя семьи. Но отец, всегда диктовавший строгие правила поведения, убеждавший ее в превосходстве сильного пола, поддался безумию и тем самым показал, что под выдержкой воина скрываются мужская похоть и эгоизм. Ярость пробудила силы, которые в ней таились. Она призвала Белую Богиню. Помоги мне!
   Каэдэ услышала собственный голос:
   – Помоги мне! Помоги мне!
   И руки отца разжались. Он пришел в себя, подумала девушка, отталкивая его. Каэдэ с трудом поднялась на ноги, натянула платье, завязала пояс, пошатываясь, пробралась с дальний угол комнаты и зарыдала от ужаса и гнева.
   Через некоторое время Каэдэ обернулась и увидела, что перед отцом на коленях стоит Кондо. Отец сидит, сгорбившись, и его поддерживает Шизука. Затем девушка поняла, что его глаза ничего не видят. Кондо словно воткнул руку ему в живот и повернул ее. Что-то громко хлюпнуло, зажурчала и забулькала вытекающая с пеной кровь.
   Шизука отпустила шею старика, и он упал лицом вперед. Кондо вложил нож ему в правую руку.
   К горлу Каэдэ подступила тошнота, она свернулась калачиком, и ее вырвало. Подбежала Шизука:
   – Все позади. – На ее лице не было и тени беспокойства.
   – Господин Ширакава потерял рассудок, – сказал Кондо, – и покончил с собой. С ним часто случались приступы безумия, когда он собирался уйти в мир иной. Он погиб достойно, проявив великое мужество.
   Длиннорукий встал и посмотрел на Каэдэ. Ей на мгновение захотелось позвать стражников, обвинить Кондо с Шизукой в убийстве, потребовать их казни, но волна ярости прошла, и Каэдэ промолчала. Она знала, что никому не расскажет о случившемся.
   Кондо слегка улыбнулся и продолжил:
   – Госпожа Отори, вы должны потребовать присяги от ваших людей. Вы должны быть сильной. Иначе любой из них захватит ваши владения и обездолит вас.
   – Я собиралась покончить с собой, – медленно произнесла она. – Но теперь, кажется, в этом нет необходимости.
   – Нет никакой необходимости, – согласился Кондо. – Покуда вы сильны.
   – Вы должны жить ради ребенка, – пол держала Шизука. – Никто не спросит о его отце, если вы проявите мужество. Однако нужно действовать без промедления. Кондо, собери всех.
   Шизука отвела девушку в женскую спальню, умыла и переодела ее. Каэдэ дрожала от пережитого ужаса, но убеждала себя в собственной силе. Отец мертв, а она жива. Он хотел умереть, и не составит труда подтвердить, что он добровольно лишил себя жизни и покинул этот мир с достоинством, выполнив долг, о котором не раз заявлял. Каэдэ уважала решения отца и теперь защищала его доброе имя. Но она не станет следовать его предсмертному завету, не убьет себя и не позволит сделать этого сестрам.