Страница:
– Да, приятно, – признался Хаэмуас, легким кивком головы ответив на поклон писца, писавшего под диктовку Нубнофрет. – Я не собирался там ночевать, Нубнофрет. Приношу свои извинения, если нарушил заведенный домашний порядок.
– Нет, не нарушил. – Она поднялась и подошла к нему, нежно проведя острым ноготком по щеке и целуя его обнаженную грудь. Губы у нее были мягкими, и Хаэмуас не уловил и тени упрека ни в словах жены, ни в ее мягком взгляде. Слуги любили посплетничать, и сейчас, наверное, они уже смакуют историю о том, как Хаэмуас, необъяснимым образом потеряв голову, вдруг набросился на Амека с кулаками. Однако, надо отдать должное Нубнофрет, благодаря ее стараниям они не выносили за порог семейные дела, не болтали о них со слугами из других домов. И Хаэмуасу впервые пришла в голову мысль, что Нубнофрет, может быть, прислушивается к тому, о чем нашептывает ей Вернуро. Его охватило отчаяние. «Мои похождения не могут долго оставаться тайной для домашних, – думал он, улыбаясь жене. – Ах, как тяжел, как утомителен обман!»
Из Дельты не поступало никаких новостей, так, во всяком случае, сообщил мне Пенбу, – продолжала тем временем Нубнофрет, – не приезжали никакие нежданные гости. Не забудь, однако, что не позднее чем через неделю нас навестит Мей по дороге домой из каменоломен Ассуана. А теперь, Хаэмуас, прошу меня простить. Я должна закончить письмо. Сегодня у меня еще много дел. – Ее сияющие черные глаза молча сообщили ему, что она постарается покончить с делами как можно быстрее, чтобы потом быть в полном его распоряжении. А Хаэмуас совсем позабыл про верховного архитектора своего отца. Сердце у него упало. В другое время он был бы счастлив принять у себя дома столь выдающегося и образованного гостя, но теперь ему хотелось лишь одного – чтобы и отец, и братья, и все государственные чиновники исчезли без следа, а он мог бы посвятить свои мысли… Хаэмуас резко обернулся к жене.
– Дай мне знать, когда освободишься, – ответил он. – Пойдем поплаваем.
Скрывшись у себя в кабинете, Хаэмуас увидел на столе подготовленную Гори аккуратную стопку вчерашних находок. Хаэмуас быстро принялся за работу. «Хватит бездельничать, – думал он. – Чем быстрее я просмотрю эти документы, тем скорее смогу закрыть и опечатать гробницу. Я растратил впустую слишком много времени и сил, которые следовало бы употребить на работу моих архитекторов». Прежде чем приняться за дело, он позвал Иба.
– Надо возобновить поиски, – приказал он. – Не важно, какие усилия от нас потребуются, я все равно должен найти эту женщину.
ГЛАВА 6
Незаметно закончился месяц хатхор и наступил хоак. Мей, гостивший в доме Хаэмуаса, как всегда, доставил своим визитом много радости, каждому привез подарки, а потом уехал на своей вызолоченной, изукрашенной цветами лодке. Хаэмуас составил гороскопы на следующий месяц для всей семьи, и эти новые пророчества мало чем отличались от предсказаний предшествующего месяца. На этот раз Хаэмуас, занимаясь составлением гороскопов, чувствовал некую отстраненность от того, что делает, и на результаты своих трудов взирал с непонятным равнодушием. Чему быть – того не миновать. Жителям Египта были свойственны веселый нрав, жизнерадостность и оптимистичный взгляд в будущее, но вместе с тем они осознавали, что судьба время от времени может приложить свою неумолимую руку к тому, что происходит с человеком. Хаэмуас сейчас все острее ощущал гнет этой тяжкой длани. И получал от этого знания некое печальное удовлетворение. Он принимал больных, исполнял прочие свои обязанности, хладнокровно выслушивал неизменно отрицательные донесения Иба и Амека. Завтра, через месяц, через год – не имеет значения. Он знал, что эта женщина придет к нему. Он ее ждал.
Дни становились все жарче, в полях высоко поднялись зеленые колосья. Гори большую часть времени проводил, укрывшись в прохладной тени гробницы; ее загадки и тайны не давали ему покоя. Шеритра коротала время за купанием и чтением, она жила, погрузившись в собственный замкнутый мирок. В доме, иногда в храмах совершалось поклонение богам, и вся семья простиралась ниц, восхваляя Птаха, Ра или Нейт. Хаэмуас понимал, что вскоре его снова призовут во дворец, поскольку посол Гай вот-вот должен был возвратиться в Египет. Но до поры до времени он предпочитал забыть об этих нелепых переговорах, что ведет его отец. Приближалось лето, время, когда жара сводит на нет все человеческие усилия, когда нескончаемые часы реальной жизни, казалось, приобретают некое новое измерение и в потоках обжигающего воздуха и раскаленного света смертный земной Египет сливается воедино с вечным раем Осириса.
Как-то раз Хаэмуас работал у себя в кабинете. Он диктовал Пенбу кое-какие заметки, касающиеся эпохи правления Осириса Тутмоса Первого, когда в комнату с поклоном вошел Иб. Полуденный завтрак уже подавали, и приближался час дневного отдыха. Взглянув на своего помощника, Хаэмуас понял, что ему вместо отдыха предстоит исполнить еще какую-то обязанность, и эта мысль не доставила ему радости. Ему так хотелось прилечь на кушетке и подремать в прохладе под легкий шелест опахал.
– В чем дело? – резко спросил он.
Пенбу тем временем собрал свои перья, чернильницу и свитки. И у него в этот жаркий полдень слипались глаза. По знаку Хаэмуаса он вышел из комнаты.
– Прошу прощения, царевич, – начал Иб, – но пришел какой-то молодой человек, который просит уделить ему минуту внимания. Его матери требуется врачебная помощь.
– Что еще за человек? – раздраженно спросил Хаэмуас. – В городе полно опытных лекарей. Ты объяснил ему, что я занимаюсь только знатными пациентами или же теми случаями, которые мне особенно интересны?
– Объяснил, – ответил Иб. – Он говорит, что его мать – знатная женщина, а не какая-то простолюдинка. За твою помощь и совет он будет очень признателен, а его дядя щедро наградит тебя за труды.
Хаэмуас вздрогнул от неожиданности, но ничего не сказал.
– Золото меня не интересует, – пробормотал он. – Золота у меня и так достаточно. Что случилось с этой женщиной?
– Она сильно занозила ногу. Занозу удалось вытащить, но рана по-прежнему нагнаивается.
– В таком случае мне нет необходимости идти к ней самому. Я могу просто назначить лечение. – Хаэмуас почувствовал облегчение. – Пришли ко мне этого молодого человека.
Иб удалился, и Хаэмуас стал ждать. Вскоре в дверном проеме возникла темная тень. Хаэмуас поднял глаза. Перед ним в почтительном поклоне и вытянув вперед руки стоял молодой человек приблизительно одного возраста с Гори. Хаэмуас обратил внимание, что руки у него хорошей, изысканной формы, ухоженные, с нежной кожей, ногти аккуратно подстрижены, а ладони покрыты хной. На ногах у него были сандалии с золотыми ремешками, юбка сшита из полотна десятой или одиннадцатой степени прозрачности. Юноша выпрямился и стоял, глядя Хаэмуасу в глаза. В его взгляде не было ни раболепной покорности, ни гордыни, одно лишь ожидание. Хаэмуас обратил внимание, что молодой человек без парика. Черные, совершенно прямые волосы свободно спадали на широкие плечи. Шею охватывал массивный золотой обруч, и один-единственный крупный анк, символ жизни, висел у него на груди, не слишком мощной, но развитой и мускулистой. Серые глаза юноши внимательно, но вместе с тем с некоторой отстраненностью следили за Хаэмуасом. В молодом человеке Хаэмуасу почудилось нечто знакомое, возможно, гордая прямая осанка или же легкий, обращенный вверх изгиб в уголках губ. Хаэмуас решил, что перед ним – наилучший образчик молодого мужчины, который ему когда-либо доводилось видеть, не считая, разумеется, Гори.
– Как твое имя? – спросил он.
Юноша склонил голову. Черные волосы, сверкнув в лучах солнца, упали на лицо.
– Мое имя – Хармин, – ответил он ровным и спокойным, под стать выражению глаз, голосом.
– Слуга рассказал мне о том, что случилось с твоей матерью, – начал Хаэмуас. – Он также сообщил, что твоя семья принадлежит к благородному роду. Мне казалось, что я знаком со всеми знатными семьями в Египте, но тебя я прежде никогда не встречал да и имени твоего не слышал. В чем причина?
Молодой человек улыбнулся. У него была приветливая, обезоруживающая улыбка, не ответить на которую Хаэмуас не смог.
– Скромные владения моей семьи расположены в Коптосе, недалеко к северу от благословенных Фив, – ответил он. – Наш род – старинного происхождения, он ведет свое начало еще от времен правления царевича Секененры, и хотя наша семья не принадлежит к высшей знати и мы никогда не занимали выдающихся постов, все же мы гордимся своим происхождением. Наша кровь чиста. В ней нет ни капли чужеземной примеси. В те дни, когда царевна Хатшепсут вновь открыла для нас эти земли и возобновилась торговля с Пунтом, один из моих предков служил надсмотрщиком ее торговых караванов, следовавших по пути из Коптоса к Восточному морю.
Хаэмуас в недоумении моргал. Мало кто из образованных историков, не говоря уже о простых жителях Египта, знал о легендарной царевне, правившей, как говорят, подобно царю-мужчине и выстроившей к западу от Фив погребальное святилище непревзойденной красоты. Ученые, лично посетившие этот храм, склонялись к тому мнению, что его выстроил фараон-воин Тутмос Третий, но Хаэмуас никогда не был сторонником подобных взглядов. Хаэмуас был заинтригован. И все же, скрывая свой разгорающийся интерес, он сказал юноше:
– Если бы вы жили в Мемфисе хотя бы некоторое время, я, конечно же, знал бы о вашей семье.
Улыбка Хармина сделалась еще шире.
– Моя мать, мой дядя и я поселились здесь около двух месяцев назад. В Коптосе, царевич, у нас больше не осталось никаких дел, а за нашим небольшим имением присматривает надежный управляющий.
Эти объяснения вовсе не удовлетворили любопытства Хаэмуаса, но продолжать расспросы было бы невежливо. Все же рассказ юноши убедил царевича в его благородном происхождении и воспитании.
– Мне нет необходимости лично осматривать твою мать, – мягко заметил он. – Я просто пропишу ей необходимый рецепт.
Хармин сделал быстрое движение вперед:
– Прошу прощения, царевич, я должен все тебе рассказать. Мы приложили к ране повязку из меда с добавлением перьев птицы бейбей, и заноза легко вышла, после чего делали припарки из человеческих экскрементов, смешанных со сладкими пивными дрожжами, семенем сефета и медом, но воспаление никак не проходит.
– Значит, вы уже обращались к какому-то другому лекарю? Этот вопрос, казалось, удивил Хармина.
– Нет, не обращались. Моя мать сама сведуща в лекарственных средствах, но на этот раз она оказалась не в состоянии себя излечить. И она почтет за честь, если ты соблаговолишь осмотреть ее больную ногу.
«Возможно, мне стоит туда поехать», – размышлял Хаэмуас. Припарки, которые они делали, – это старое, всем известное средство для лечения открытых ран, но сам Хаэмуас не возлагал на него больших надежд. Часто случалось так, что от них воспаление лишь усиливалось. Подавив вздох, он велел юноше идти.
– Я поеду с тобой, – сказал он. – Жди меня во дворе.
Хармин не стал благодарить Хаэмуаса. По его виду нельзя было даже сказать, что он испытывает радость, получив согласие царевича. Юноша еще раз поклонился, повернулся и исчез за дверью.
Хаэмуас прошел в библиотеку, отомкнул шкатулку, где хранил свои медицинские принадлежности, и достал кожаный мешочек с бинтами и повязками. Голова кружилась, в ушах слегка звенело – так ему хотелось прилечь и отдохнуть, веки отяжелели. Он быстро запер шкатулку и вышел из дома вслед за Хармином.
В галерее на маленькой табуретке сидел Иб. При виде господина он поднялся с места.
– Мне поехать с тобой, царевич? – спросил он.
– Нет, – ответил Хаэмуас, – на этот раз, Иб, мне твоя помощь не потребуется. А вот Амека я возьму.
В центральном вестибюле Хармина не было видно. Хаэмуас нашел его в тени высоких колонн, покрытых причудливыми узорными тенями, перед главным входом в дом. Юноша неподвижно стоял, опустив руки вдоль тела, чуть склонив вперед голову, словно внимательно вслушиваясь в нежные звуки, плывущие сюда из-за широких зарослей кустарника, отделявшего вымощенную камнем дорожку от сада позади дома.
Потрясенный, Хаэмуас замер на месте. В обжигающем воздухе плыл, высокий и чистый, голос Шеритры. Пела она редко, и в основном это были детские песенки, но на сей раз звучали слова древней любовной песни, пронзившие сердце Хаэмуаса:
«Я жажду твоей любви, как сладкого меда. Ты принадлежишь мне, подобно нежнейшим притираниям на теле благородных господ, подобно тончайшему полотну на руках богов, подобно ладану перед лицом Сотворившего мир…»
Хармин повернулся к Хаэмуасу.
– Какой прекрасный голос, – сказал он.
– Да, прекрасный, – кратко ответил Хаэмуас.
Если бы Шеритра знала, что у нее есть слушатели, ее бы охватили страх и смущение. Кивнув Хармину, Хаэмуас направился к реке.
– Откуда ты прибыл? – спросил он. – Где твой дом?
– Там, за северными окрестностями, – ответил Хармин, поравнявшись с Хаэмуасом. – Я перебрался через реку на ялике, а дальше шел пешком. Стояло такое прекрасное утро.
Больше ничего не было сказано. Хаэмуас пригласил юношу на борт своей лодки, Амек и стражник последовали за ними, и капитан отдал команду трогаться. В это время дня на Ниле не было оживленного движения. Все, кто мог себе это позволить, посвятили послеполуденные часы отдыху, и в имениях знати, мимо которых они проплывали, царили тишина и покой. Хаэмуас решил, что его пациентка живет в одном из этих домов, хотя с большинством их обитателей он был знаком лично. Хармин, однако, молчал, не говорил, что пора приставать к берегу.
Вскоре в поле зрения появилась дорога, в это время дня совсем немноголюдная. Те, кому приходилось куда-то идти, старались двигаться размеренно, беречь силы. Лодка быстро миновала этот участок пути, пронеслась, словно облачко пыли в ярком сиянии солнца. Зеркальная поверхность воды была почти неподвижна.
Они проплыли по каналу, позади остался мост, где Хаэмуас впервые заметил это проклятое ярко-алое платье, но разогретая палящим солнцем дорога была теперь пуста. С западной стороны вдоль дороги стояло несколько домиков, скромных, но чистеньких и аккуратных, вокруг них тянулись поля, потом эти поля сделались бескрайними, колосья клонились под палящим солнцем, и слышался лишь мерный звук воды, льющейся в узкие оросительные каналы, несущие живительную влагу. Феллахи с помощью шадуфов опускали ведра, прикрепленные на конце длинных деревянных палок-рычагов, в нильскую воду, а потом веревками вытягивали их наверх, поднимая до уровня каналов, широкой сетью исчертивших все поле.
Хаэмуас думал о своей дочери, о печальных тайниках ее души, причинявших ей страдания. «Если кто и достоин любви в этой жизни, то это Шеритра, – размышлял он. – Она, должно быть, оказалась тогда в саду в полном одиночестве, потому что даже Бакмут запрещается слушать, как царевна поет».
В этот момент Хармин зашевелился.
– Царевич, пожалуйста, прикажи капитану поворачивать к берегу, – сказал он. – Вон тот причал – наш. – Он указывал на восточный берег, туда, где человеческого жилья почти не было и где скудная растительность из последних сил цеплялась за узенькую полоску земли, переходящую в безжизненную пустыню. Хаэмуас никогда даже и не смотрел в ту сторону. Однако и в самом деле, на берегу виднелись невысокие ступеньки, ведущие в пальмовую рощу, а вдалеке Хаэмуас сумел рассмотреть и кусочек белой стены. Он отдал приказ, и лодка начала медленно разворачиваться.
Дом и в самом деле стоял уединенно. Не меньше полумили отделяло его от глиняных домиков, где обитали надсмотрщики, работавшие на простиравшихся по берегу во всех направлениях полях на благо своих господ-аристократов. Берег реки зарос пальмами, и за их листвой легко можно было не увидеть отдаленную постройку, если только специально не искать именно ее.
У причальных ступеней торчал всего один шест для швартовки; белая краска на нем совсем облупилась. Лодка ткнулась носом в причал, матрос быстро выскочил на берег и принялся привязывать канаты. Хаэмуас поднялся. Он подал сигнал Амеку, знаком попросил Хармина пройти вперед, и тот, не говоря ни слова, повел их к дому – сначала вверх по ступеням, потом по пыльной тропинке, петлявшей в ажурной тени деревьев. Их высокие ровные стволы источали пряный аромат, а жесткие листья негромко шелестели далеко вверху.
Дом стоял посреди небольшой поляны. Хаэмуас тотчас же отметил, что постройка, выполненная из глиняных кирпичей, самым естественным и гармоничным образом вписывается в окружающий пейзаж. Снаружи белая краска местами отстала и облупилась. Пять-шесть рабочих как раз занимались побелкой дома. Хармин принялся извиняться.
– До того как мы сюда въехали, дом стоял необитаемый, никто за ним не ухаживал, – объяснял он. – Из глины хорошо строить дома, но они требуют постоянного внимания и ухода.
Вовсе сбитый с толку, Хаэмуас подумал о том, что среди тех людей, кого он знал, ни один знатный господин не согласился бы жить в глиняном доме, словно простой крестьянин. По крайней мере, в наши дни. «Если бы мои друзья или родственники купили такой дом, они бы в первую очередь снесли все подчистую и приказали бы выстроить подходящее жилище из ливанского кедра, ассуанского песчаника и гранита, которое потом богато украсили бы нубийским золотом. Здесь кроется какая-то тайна».
И все же Хаэмуасу нравился дом, к которому они приближались. Он знал, что глиняные кирпичи отлично сохраняют прохладу, и, словно в подтверждение этой мысли, навстречу ему изнутри дохнуло легким холодком.
Хармин повернулся к нему и поклонился.
– Добро пожаловать, царевич, – произнес он.
Хармин хлопнул в ладоши, и появился босоногий слуга.
Из одежды на нем была одна только набедренная повязка.
– Может быть, прежде чем осматривать матушку, ты выпьешь вина или пива и отведаешь лепешек?
Хаэмуас окинул помещение быстрым взглядом: дверей нет, только один проход ведет в коридор, уходящий внутрь дома, под ногами – простая, без украшений плитка. Как будто некий целительный бальзам излился на его душу – Хаэмуас понял, что в доме царит полная тишина. Сюда не доносились несмолкающие шум и суета каждодневной жизни, безраздельно господствовавшие на западном берегу. Соседи не нарушали покоя этого дома своим смехом и громкими разговорами. И даже приглушенный шелест пальмовых листьев, казалось, не долетал сюда. Хаэмуас чувствовал, как все тело охватывает приятный покой, как расслабляются мышцы рук, плечей, груди.
От внимания Хармина не ускользнуло приятное впечатление, под действием которого находился Хаэмуас.
– Как видишь, царевич, мы придерживаемся старых порядков, – сказал он, – и ни у кого не станем просить извинения за то, что живем, как нам нравится.
Он словно бы прочел мысли Хаэмуаса. Выбеленные стены были искусно расписаны сценами из жизни на реке, изображениями животных, обитающих в пустыне, и образами богов. Одну картину от другой отделяло неизменное изображение финиковой пальмы, занимавшее всю высоту помещения – от пола до самого потолка, отливающего синевой. В углах лежали подушки. В зале стояли три изящных кресла на тонких ножках, сделанные из благоухающего кедра и украшенные золотом, и низкий столик, выполненный в том же стиле, на котором возвышался алебастровый сосуд с благовониями, предназначавшимися для гостей, и глиняная ваза с весенними цветами. Внутри по обе стороны от входной двери возвышались две курильницы для ладана, строгие в своей простоте, а за ними в стенных нишах восседали Амон и Тот, и золото, из которого были изготовлены их фигуры, светилось тусклым блеском. В сумеречном зале царила приятная прохлада.
Ни следа суеты и спешки, никаких излишних украшений, ничего иноземного. Казалось, даже сам воздух чисто египетский по своей природе, лишенный каких бы то ни было чужих примесей, он доносил сюда легкие ароматы лотоса и мирры. Хаэмуас сделал глубокий вдох.
– Нет, благодарю тебя, Хармин, – ответил он с улыбкой. – Сперва я осмотрю твою мать. Амек, ты пойдешь со мной до двери в комнату больной. Стражника оставь у входа.
Хаэмуас заметил, каким взглядом окинул Хармин мощную фигуру Амека, прежде чем проводить Хаэмуаса во внутренние покои. Царевич последовал за ним, держа в руке свою лекарскую сумку. «В таком доме я мог бы провести всю жизнь, – размышлял он, и чувство спокойствия и удовлетворения заполнило его душу. – Какие бы труды я совершил тогда! Какие мечты осуществил бы! Но в такой жизни таится и своя опасность. Да, несомненно, таится опасность. Постепенно я бы позабыл о своих придворных обязанностях, о долге перед страной, перед Египтом, и с головой погрузился бы в прошлое. Так цветок, брошенный на водную гладь Нила, постепенно, но неизбежно уходит под воду. Интересно, что за люди здесь живут?»
Они шли по узкому коридору, темному и лишенному каких бы то ни было украшений. Но в его дальнем конце сверкающий полуденный свет, как острый нож, вспарывал темноту, и Хаэмуас различил небольшой прямоугольник лужайки, несколько цветочных клумб, охваченных буйством праздничных красок, и пруд, поросший восковыми цветами лотоса, белого и розового, над которыми деловито жужжали пчелы. Вдруг Хармин повернул налево, отступил в сторону и поклонился.
– Матушка, к тебе царевич Хаэмуас, – произнес он. – Царевич, это моя мать Табуба.
Хаэмуас ступил в комнату, уже готовый произнести привычные слова поддержки и ободрения больного. Эта женщина поранила ногу. Она не сможет встать с места, чтобы выразить ему свою признательность, как это попыталась сделать маленькая плясунья. «Странно, – подумал он, – странно, что она вспомнилась мне именно сейчас». Он уже собрался заговорить, сказать этой женщине, чтобы она не поднималась ему навстречу, как вдруг за спиной он услышал легкий вскрик Амека. Совсем тихий, едва различимый, но Хаэмуас в то же мгновение замер на месте. Он почувствовал, как кровь отхлынула от лица. Белые стены уютной комнаты поплыли у него перед глазами, и ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы вновь прийти в себя. Он ощущал за спиной поддержку – там стоял Амек, серые глаза Хармина были устремлены на него с выражением, близким к изумлению, а сам он непослушными пальцами крепко сжимал свою сумку, как будто именно в ней сосредоточилась для него сейчас вся ценность жизни. Потом он взял себя в руки и сделал шаг вперед.
– Приветствую тебя, Табуба, – сказал он, удивляясь твердости собственного голоса.
Женщина сидела в большом кресле рядом с ложем, убранным сверкающими белоснежными простынями, больную ногу она подняла повыше и уложила на стопку подушек. Ее обнаженные руки томно покоились на деревянных подлокотниках, и тяжелые серебряные кольца на ее тонких пальцах, казалось, усмехались Хаэмуасу в лицо. Женщина улыбалась ему. На ней было что-то белое и объемное – халат ли, покрывало ли, он не разобрал. Обведенный хной рот изогнулся в улыбке, черные, оттененные сурьмой глаза пристально смотрели на него. «Черные, черные глаза, – проносилось в голове Хаэмуаса, – и волосы у нее тоже черные как ночь, черные как сажа, такие яркие на фоне этих хрупких ключиц, черные, как гнев, что она распалила во мне, когда я видел ее в последний раз, на берегу реки в Мемфисе, одетую в алое платье и гордо шагавшую сквозь толпу. И вот я нашел ее. Неудивительно, что моим слугам этого не удалось, ведь она живет на восточном берегу!»
«Но нет. – Он медленно и осторожно сделал шаг вперед, словно опасаясь, что от любого резкого движения ее образ дрогнет и растворится в воздухе. – Это не я нашел ее. Сама судьба отыскала ее, а потом выбросила меня к ее берегу, словно тонущего моряка, которого море выплюнуло на пустынную полоску земли. Она узнала меня? А Амека? Конечно же, она узнала Амека!» Он смотрел, как женщина спокойно перевела взгляд на начальника стражи, потом вновь взглянула на него самого. Теперь улыбка ее сделалась еще более открытой, и Хаэмуас вдруг почувствовал, что ему страшно услышать ее голос.
– Приветствую тебя, царевич, добро пожаловать в мой дом, – сказала она. – Для меня большая честь, что ты соблаговолил лично прийти и осмотреть меня, и я смиренно прошу у тебя прощения за беспокойство и доставленные неудобства.
У нее был хорошо поставленный голос, который привык отдавать приказания, приветствовать посетителей и развлекать гостей. Хаэмуас подумал о том, как бы этот голос звучал в минуты страстной нежности. Он поставил на пол сумку, склонился над ее больной ногой и сжал челюсти. Потом он заставил себя заговорить. В ее речи Хаэмуас различил едва заметный акцент. Как и в речи ее сына – теперь он понял это совершенно отчетливо. Однако этот выговор совсем не похож на речь тех чужеземцев, с кем Хаэмуасу доводилось когда-либо общаться.
– Никакого беспокойства, – ответил он. – Хармин сообщил мне о тех средствах, которые вы применяли, и мне ничего не оставалось делать, как приехать сюда самому, чтобы оказать тебе помощь.
Он принялся развязывать бинты на ноге, изо всех сил стараясь унять дрожь в руках. «Через какую-то секунду я коснусь ее тела, – думал он. – Держи себя в руках, лекарь! Она твоя пациентка!» Его грудь наполнилась ароматом ее духов – легким, но с привкусом мускуса. Он почувствовал мирру и какой-то еще незнакомый и непривычный запах. Хаэмуас не отводил взгляда от повязки.
– Нет, не нарушил. – Она поднялась и подошла к нему, нежно проведя острым ноготком по щеке и целуя его обнаженную грудь. Губы у нее были мягкими, и Хаэмуас не уловил и тени упрека ни в словах жены, ни в ее мягком взгляде. Слуги любили посплетничать, и сейчас, наверное, они уже смакуют историю о том, как Хаэмуас, необъяснимым образом потеряв голову, вдруг набросился на Амека с кулаками. Однако, надо отдать должное Нубнофрет, благодаря ее стараниям они не выносили за порог семейные дела, не болтали о них со слугами из других домов. И Хаэмуасу впервые пришла в голову мысль, что Нубнофрет, может быть, прислушивается к тому, о чем нашептывает ей Вернуро. Его охватило отчаяние. «Мои похождения не могут долго оставаться тайной для домашних, – думал он, улыбаясь жене. – Ах, как тяжел, как утомителен обман!»
Из Дельты не поступало никаких новостей, так, во всяком случае, сообщил мне Пенбу, – продолжала тем временем Нубнофрет, – не приезжали никакие нежданные гости. Не забудь, однако, что не позднее чем через неделю нас навестит Мей по дороге домой из каменоломен Ассуана. А теперь, Хаэмуас, прошу меня простить. Я должна закончить письмо. Сегодня у меня еще много дел. – Ее сияющие черные глаза молча сообщили ему, что она постарается покончить с делами как можно быстрее, чтобы потом быть в полном его распоряжении. А Хаэмуас совсем позабыл про верховного архитектора своего отца. Сердце у него упало. В другое время он был бы счастлив принять у себя дома столь выдающегося и образованного гостя, но теперь ему хотелось лишь одного – чтобы и отец, и братья, и все государственные чиновники исчезли без следа, а он мог бы посвятить свои мысли… Хаэмуас резко обернулся к жене.
– Дай мне знать, когда освободишься, – ответил он. – Пойдем поплаваем.
Скрывшись у себя в кабинете, Хаэмуас увидел на столе подготовленную Гори аккуратную стопку вчерашних находок. Хаэмуас быстро принялся за работу. «Хватит бездельничать, – думал он. – Чем быстрее я просмотрю эти документы, тем скорее смогу закрыть и опечатать гробницу. Я растратил впустую слишком много времени и сил, которые следовало бы употребить на работу моих архитекторов». Прежде чем приняться за дело, он позвал Иба.
– Надо возобновить поиски, – приказал он. – Не важно, какие усилия от нас потребуются, я все равно должен найти эту женщину.
ГЛАВА 6
Приди же, музыка и песни заждались тебя.
Забудь свои тревоги
И мыслями обратись к одной лишь радости.
Далек еще тот день, когда настанет срок спуститься туда,
Где царит полная тишина.
Незаметно закончился месяц хатхор и наступил хоак. Мей, гостивший в доме Хаэмуаса, как всегда, доставил своим визитом много радости, каждому привез подарки, а потом уехал на своей вызолоченной, изукрашенной цветами лодке. Хаэмуас составил гороскопы на следующий месяц для всей семьи, и эти новые пророчества мало чем отличались от предсказаний предшествующего месяца. На этот раз Хаэмуас, занимаясь составлением гороскопов, чувствовал некую отстраненность от того, что делает, и на результаты своих трудов взирал с непонятным равнодушием. Чему быть – того не миновать. Жителям Египта были свойственны веселый нрав, жизнерадостность и оптимистичный взгляд в будущее, но вместе с тем они осознавали, что судьба время от времени может приложить свою неумолимую руку к тому, что происходит с человеком. Хаэмуас сейчас все острее ощущал гнет этой тяжкой длани. И получал от этого знания некое печальное удовлетворение. Он принимал больных, исполнял прочие свои обязанности, хладнокровно выслушивал неизменно отрицательные донесения Иба и Амека. Завтра, через месяц, через год – не имеет значения. Он знал, что эта женщина придет к нему. Он ее ждал.
Дни становились все жарче, в полях высоко поднялись зеленые колосья. Гори большую часть времени проводил, укрывшись в прохладной тени гробницы; ее загадки и тайны не давали ему покоя. Шеритра коротала время за купанием и чтением, она жила, погрузившись в собственный замкнутый мирок. В доме, иногда в храмах совершалось поклонение богам, и вся семья простиралась ниц, восхваляя Птаха, Ра или Нейт. Хаэмуас понимал, что вскоре его снова призовут во дворец, поскольку посол Гай вот-вот должен был возвратиться в Египет. Но до поры до времени он предпочитал забыть об этих нелепых переговорах, что ведет его отец. Приближалось лето, время, когда жара сводит на нет все человеческие усилия, когда нескончаемые часы реальной жизни, казалось, приобретают некое новое измерение и в потоках обжигающего воздуха и раскаленного света смертный земной Египет сливается воедино с вечным раем Осириса.
Как-то раз Хаэмуас работал у себя в кабинете. Он диктовал Пенбу кое-какие заметки, касающиеся эпохи правления Осириса Тутмоса Первого, когда в комнату с поклоном вошел Иб. Полуденный завтрак уже подавали, и приближался час дневного отдыха. Взглянув на своего помощника, Хаэмуас понял, что ему вместо отдыха предстоит исполнить еще какую-то обязанность, и эта мысль не доставила ему радости. Ему так хотелось прилечь на кушетке и подремать в прохладе под легкий шелест опахал.
– В чем дело? – резко спросил он.
Пенбу тем временем собрал свои перья, чернильницу и свитки. И у него в этот жаркий полдень слипались глаза. По знаку Хаэмуаса он вышел из комнаты.
– Прошу прощения, царевич, – начал Иб, – но пришел какой-то молодой человек, который просит уделить ему минуту внимания. Его матери требуется врачебная помощь.
– Что еще за человек? – раздраженно спросил Хаэмуас. – В городе полно опытных лекарей. Ты объяснил ему, что я занимаюсь только знатными пациентами или же теми случаями, которые мне особенно интересны?
– Объяснил, – ответил Иб. – Он говорит, что его мать – знатная женщина, а не какая-то простолюдинка. За твою помощь и совет он будет очень признателен, а его дядя щедро наградит тебя за труды.
Хаэмуас вздрогнул от неожиданности, но ничего не сказал.
– Золото меня не интересует, – пробормотал он. – Золота у меня и так достаточно. Что случилось с этой женщиной?
– Она сильно занозила ногу. Занозу удалось вытащить, но рана по-прежнему нагнаивается.
– В таком случае мне нет необходимости идти к ней самому. Я могу просто назначить лечение. – Хаэмуас почувствовал облегчение. – Пришли ко мне этого молодого человека.
Иб удалился, и Хаэмуас стал ждать. Вскоре в дверном проеме возникла темная тень. Хаэмуас поднял глаза. Перед ним в почтительном поклоне и вытянув вперед руки стоял молодой человек приблизительно одного возраста с Гори. Хаэмуас обратил внимание, что руки у него хорошей, изысканной формы, ухоженные, с нежной кожей, ногти аккуратно подстрижены, а ладони покрыты хной. На ногах у него были сандалии с золотыми ремешками, юбка сшита из полотна десятой или одиннадцатой степени прозрачности. Юноша выпрямился и стоял, глядя Хаэмуасу в глаза. В его взгляде не было ни раболепной покорности, ни гордыни, одно лишь ожидание. Хаэмуас обратил внимание, что молодой человек без парика. Черные, совершенно прямые волосы свободно спадали на широкие плечи. Шею охватывал массивный золотой обруч, и один-единственный крупный анк, символ жизни, висел у него на груди, не слишком мощной, но развитой и мускулистой. Серые глаза юноши внимательно, но вместе с тем с некоторой отстраненностью следили за Хаэмуасом. В молодом человеке Хаэмуасу почудилось нечто знакомое, возможно, гордая прямая осанка или же легкий, обращенный вверх изгиб в уголках губ. Хаэмуас решил, что перед ним – наилучший образчик молодого мужчины, который ему когда-либо доводилось видеть, не считая, разумеется, Гори.
– Как твое имя? – спросил он.
Юноша склонил голову. Черные волосы, сверкнув в лучах солнца, упали на лицо.
– Мое имя – Хармин, – ответил он ровным и спокойным, под стать выражению глаз, голосом.
– Слуга рассказал мне о том, что случилось с твоей матерью, – начал Хаэмуас. – Он также сообщил, что твоя семья принадлежит к благородному роду. Мне казалось, что я знаком со всеми знатными семьями в Египте, но тебя я прежде никогда не встречал да и имени твоего не слышал. В чем причина?
Молодой человек улыбнулся. У него была приветливая, обезоруживающая улыбка, не ответить на которую Хаэмуас не смог.
– Скромные владения моей семьи расположены в Коптосе, недалеко к северу от благословенных Фив, – ответил он. – Наш род – старинного происхождения, он ведет свое начало еще от времен правления царевича Секененры, и хотя наша семья не принадлежит к высшей знати и мы никогда не занимали выдающихся постов, все же мы гордимся своим происхождением. Наша кровь чиста. В ней нет ни капли чужеземной примеси. В те дни, когда царевна Хатшепсут вновь открыла для нас эти земли и возобновилась торговля с Пунтом, один из моих предков служил надсмотрщиком ее торговых караванов, следовавших по пути из Коптоса к Восточному морю.
Хаэмуас в недоумении моргал. Мало кто из образованных историков, не говоря уже о простых жителях Египта, знал о легендарной царевне, правившей, как говорят, подобно царю-мужчине и выстроившей к западу от Фив погребальное святилище непревзойденной красоты. Ученые, лично посетившие этот храм, склонялись к тому мнению, что его выстроил фараон-воин Тутмос Третий, но Хаэмуас никогда не был сторонником подобных взглядов. Хаэмуас был заинтригован. И все же, скрывая свой разгорающийся интерес, он сказал юноше:
– Если бы вы жили в Мемфисе хотя бы некоторое время, я, конечно же, знал бы о вашей семье.
Улыбка Хармина сделалась еще шире.
– Моя мать, мой дядя и я поселились здесь около двух месяцев назад. В Коптосе, царевич, у нас больше не осталось никаких дел, а за нашим небольшим имением присматривает надежный управляющий.
Эти объяснения вовсе не удовлетворили любопытства Хаэмуаса, но продолжать расспросы было бы невежливо. Все же рассказ юноши убедил царевича в его благородном происхождении и воспитании.
– Мне нет необходимости лично осматривать твою мать, – мягко заметил он. – Я просто пропишу ей необходимый рецепт.
Хармин сделал быстрое движение вперед:
– Прошу прощения, царевич, я должен все тебе рассказать. Мы приложили к ране повязку из меда с добавлением перьев птицы бейбей, и заноза легко вышла, после чего делали припарки из человеческих экскрементов, смешанных со сладкими пивными дрожжами, семенем сефета и медом, но воспаление никак не проходит.
– Значит, вы уже обращались к какому-то другому лекарю? Этот вопрос, казалось, удивил Хармина.
– Нет, не обращались. Моя мать сама сведуща в лекарственных средствах, но на этот раз она оказалась не в состоянии себя излечить. И она почтет за честь, если ты соблаговолишь осмотреть ее больную ногу.
«Возможно, мне стоит туда поехать», – размышлял Хаэмуас. Припарки, которые они делали, – это старое, всем известное средство для лечения открытых ран, но сам Хаэмуас не возлагал на него больших надежд. Часто случалось так, что от них воспаление лишь усиливалось. Подавив вздох, он велел юноше идти.
– Я поеду с тобой, – сказал он. – Жди меня во дворе.
Хармин не стал благодарить Хаэмуаса. По его виду нельзя было даже сказать, что он испытывает радость, получив согласие царевича. Юноша еще раз поклонился, повернулся и исчез за дверью.
Хаэмуас прошел в библиотеку, отомкнул шкатулку, где хранил свои медицинские принадлежности, и достал кожаный мешочек с бинтами и повязками. Голова кружилась, в ушах слегка звенело – так ему хотелось прилечь и отдохнуть, веки отяжелели. Он быстро запер шкатулку и вышел из дома вслед за Хармином.
В галерее на маленькой табуретке сидел Иб. При виде господина он поднялся с места.
– Мне поехать с тобой, царевич? – спросил он.
– Нет, – ответил Хаэмуас, – на этот раз, Иб, мне твоя помощь не потребуется. А вот Амека я возьму.
В центральном вестибюле Хармина не было видно. Хаэмуас нашел его в тени высоких колонн, покрытых причудливыми узорными тенями, перед главным входом в дом. Юноша неподвижно стоял, опустив руки вдоль тела, чуть склонив вперед голову, словно внимательно вслушиваясь в нежные звуки, плывущие сюда из-за широких зарослей кустарника, отделявшего вымощенную камнем дорожку от сада позади дома.
Потрясенный, Хаэмуас замер на месте. В обжигающем воздухе плыл, высокий и чистый, голос Шеритры. Пела она редко, и в основном это были детские песенки, но на сей раз звучали слова древней любовной песни, пронзившие сердце Хаэмуаса:
«Я жажду твоей любви, как сладкого меда. Ты принадлежишь мне, подобно нежнейшим притираниям на теле благородных господ, подобно тончайшему полотну на руках богов, подобно ладану перед лицом Сотворившего мир…»
Хармин повернулся к Хаэмуасу.
– Какой прекрасный голос, – сказал он.
– Да, прекрасный, – кратко ответил Хаэмуас.
Если бы Шеритра знала, что у нее есть слушатели, ее бы охватили страх и смущение. Кивнув Хармину, Хаэмуас направился к реке.
– Откуда ты прибыл? – спросил он. – Где твой дом?
– Там, за северными окрестностями, – ответил Хармин, поравнявшись с Хаэмуасом. – Я перебрался через реку на ялике, а дальше шел пешком. Стояло такое прекрасное утро.
Больше ничего не было сказано. Хаэмуас пригласил юношу на борт своей лодки, Амек и стражник последовали за ними, и капитан отдал команду трогаться. В это время дня на Ниле не было оживленного движения. Все, кто мог себе это позволить, посвятили послеполуденные часы отдыху, и в имениях знати, мимо которых они проплывали, царили тишина и покой. Хаэмуас решил, что его пациентка живет в одном из этих домов, хотя с большинством их обитателей он был знаком лично. Хармин, однако, молчал, не говорил, что пора приставать к берегу.
Вскоре в поле зрения появилась дорога, в это время дня совсем немноголюдная. Те, кому приходилось куда-то идти, старались двигаться размеренно, беречь силы. Лодка быстро миновала этот участок пути, пронеслась, словно облачко пыли в ярком сиянии солнца. Зеркальная поверхность воды была почти неподвижна.
Они проплыли по каналу, позади остался мост, где Хаэмуас впервые заметил это проклятое ярко-алое платье, но разогретая палящим солнцем дорога была теперь пуста. С западной стороны вдоль дороги стояло несколько домиков, скромных, но чистеньких и аккуратных, вокруг них тянулись поля, потом эти поля сделались бескрайними, колосья клонились под палящим солнцем, и слышался лишь мерный звук воды, льющейся в узкие оросительные каналы, несущие живительную влагу. Феллахи с помощью шадуфов опускали ведра, прикрепленные на конце длинных деревянных палок-рычагов, в нильскую воду, а потом веревками вытягивали их наверх, поднимая до уровня каналов, широкой сетью исчертивших все поле.
Хаэмуас думал о своей дочери, о печальных тайниках ее души, причинявших ей страдания. «Если кто и достоин любви в этой жизни, то это Шеритра, – размышлял он. – Она, должно быть, оказалась тогда в саду в полном одиночестве, потому что даже Бакмут запрещается слушать, как царевна поет».
В этот момент Хармин зашевелился.
– Царевич, пожалуйста, прикажи капитану поворачивать к берегу, – сказал он. – Вон тот причал – наш. – Он указывал на восточный берег, туда, где человеческого жилья почти не было и где скудная растительность из последних сил цеплялась за узенькую полоску земли, переходящую в безжизненную пустыню. Хаэмуас никогда даже и не смотрел в ту сторону. Однако и в самом деле, на берегу виднелись невысокие ступеньки, ведущие в пальмовую рощу, а вдалеке Хаэмуас сумел рассмотреть и кусочек белой стены. Он отдал приказ, и лодка начала медленно разворачиваться.
Дом и в самом деле стоял уединенно. Не меньше полумили отделяло его от глиняных домиков, где обитали надсмотрщики, работавшие на простиравшихся по берегу во всех направлениях полях на благо своих господ-аристократов. Берег реки зарос пальмами, и за их листвой легко можно было не увидеть отдаленную постройку, если только специально не искать именно ее.
У причальных ступеней торчал всего один шест для швартовки; белая краска на нем совсем облупилась. Лодка ткнулась носом в причал, матрос быстро выскочил на берег и принялся привязывать канаты. Хаэмуас поднялся. Он подал сигнал Амеку, знаком попросил Хармина пройти вперед, и тот, не говоря ни слова, повел их к дому – сначала вверх по ступеням, потом по пыльной тропинке, петлявшей в ажурной тени деревьев. Их высокие ровные стволы источали пряный аромат, а жесткие листья негромко шелестели далеко вверху.
Дом стоял посреди небольшой поляны. Хаэмуас тотчас же отметил, что постройка, выполненная из глиняных кирпичей, самым естественным и гармоничным образом вписывается в окружающий пейзаж. Снаружи белая краска местами отстала и облупилась. Пять-шесть рабочих как раз занимались побелкой дома. Хармин принялся извиняться.
– До того как мы сюда въехали, дом стоял необитаемый, никто за ним не ухаживал, – объяснял он. – Из глины хорошо строить дома, но они требуют постоянного внимания и ухода.
Вовсе сбитый с толку, Хаэмуас подумал о том, что среди тех людей, кого он знал, ни один знатный господин не согласился бы жить в глиняном доме, словно простой крестьянин. По крайней мере, в наши дни. «Если бы мои друзья или родственники купили такой дом, они бы в первую очередь снесли все подчистую и приказали бы выстроить подходящее жилище из ливанского кедра, ассуанского песчаника и гранита, которое потом богато украсили бы нубийским золотом. Здесь кроется какая-то тайна».
И все же Хаэмуасу нравился дом, к которому они приближались. Он знал, что глиняные кирпичи отлично сохраняют прохладу, и, словно в подтверждение этой мысли, навстречу ему изнутри дохнуло легким холодком.
Хармин повернулся к нему и поклонился.
– Добро пожаловать, царевич, – произнес он.
Хармин хлопнул в ладоши, и появился босоногий слуга.
Из одежды на нем была одна только набедренная повязка.
– Может быть, прежде чем осматривать матушку, ты выпьешь вина или пива и отведаешь лепешек?
Хаэмуас окинул помещение быстрым взглядом: дверей нет, только один проход ведет в коридор, уходящий внутрь дома, под ногами – простая, без украшений плитка. Как будто некий целительный бальзам излился на его душу – Хаэмуас понял, что в доме царит полная тишина. Сюда не доносились несмолкающие шум и суета каждодневной жизни, безраздельно господствовавшие на западном берегу. Соседи не нарушали покоя этого дома своим смехом и громкими разговорами. И даже приглушенный шелест пальмовых листьев, казалось, не долетал сюда. Хаэмуас чувствовал, как все тело охватывает приятный покой, как расслабляются мышцы рук, плечей, груди.
От внимания Хармина не ускользнуло приятное впечатление, под действием которого находился Хаэмуас.
– Как видишь, царевич, мы придерживаемся старых порядков, – сказал он, – и ни у кого не станем просить извинения за то, что живем, как нам нравится.
Он словно бы прочел мысли Хаэмуаса. Выбеленные стены были искусно расписаны сценами из жизни на реке, изображениями животных, обитающих в пустыне, и образами богов. Одну картину от другой отделяло неизменное изображение финиковой пальмы, занимавшее всю высоту помещения – от пола до самого потолка, отливающего синевой. В углах лежали подушки. В зале стояли три изящных кресла на тонких ножках, сделанные из благоухающего кедра и украшенные золотом, и низкий столик, выполненный в том же стиле, на котором возвышался алебастровый сосуд с благовониями, предназначавшимися для гостей, и глиняная ваза с весенними цветами. Внутри по обе стороны от входной двери возвышались две курильницы для ладана, строгие в своей простоте, а за ними в стенных нишах восседали Амон и Тот, и золото, из которого были изготовлены их фигуры, светилось тусклым блеском. В сумеречном зале царила приятная прохлада.
Ни следа суеты и спешки, никаких излишних украшений, ничего иноземного. Казалось, даже сам воздух чисто египетский по своей природе, лишенный каких бы то ни было чужих примесей, он доносил сюда легкие ароматы лотоса и мирры. Хаэмуас сделал глубокий вдох.
– Нет, благодарю тебя, Хармин, – ответил он с улыбкой. – Сперва я осмотрю твою мать. Амек, ты пойдешь со мной до двери в комнату больной. Стражника оставь у входа.
Хаэмуас заметил, каким взглядом окинул Хармин мощную фигуру Амека, прежде чем проводить Хаэмуаса во внутренние покои. Царевич последовал за ним, держа в руке свою лекарскую сумку. «В таком доме я мог бы провести всю жизнь, – размышлял он, и чувство спокойствия и удовлетворения заполнило его душу. – Какие бы труды я совершил тогда! Какие мечты осуществил бы! Но в такой жизни таится и своя опасность. Да, несомненно, таится опасность. Постепенно я бы позабыл о своих придворных обязанностях, о долге перед страной, перед Египтом, и с головой погрузился бы в прошлое. Так цветок, брошенный на водную гладь Нила, постепенно, но неизбежно уходит под воду. Интересно, что за люди здесь живут?»
Они шли по узкому коридору, темному и лишенному каких бы то ни было украшений. Но в его дальнем конце сверкающий полуденный свет, как острый нож, вспарывал темноту, и Хаэмуас различил небольшой прямоугольник лужайки, несколько цветочных клумб, охваченных буйством праздничных красок, и пруд, поросший восковыми цветами лотоса, белого и розового, над которыми деловито жужжали пчелы. Вдруг Хармин повернул налево, отступил в сторону и поклонился.
– Матушка, к тебе царевич Хаэмуас, – произнес он. – Царевич, это моя мать Табуба.
Хаэмуас ступил в комнату, уже готовый произнести привычные слова поддержки и ободрения больного. Эта женщина поранила ногу. Она не сможет встать с места, чтобы выразить ему свою признательность, как это попыталась сделать маленькая плясунья. «Странно, – подумал он, – странно, что она вспомнилась мне именно сейчас». Он уже собрался заговорить, сказать этой женщине, чтобы она не поднималась ему навстречу, как вдруг за спиной он услышал легкий вскрик Амека. Совсем тихий, едва различимый, но Хаэмуас в то же мгновение замер на месте. Он почувствовал, как кровь отхлынула от лица. Белые стены уютной комнаты поплыли у него перед глазами, и ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы вновь прийти в себя. Он ощущал за спиной поддержку – там стоял Амек, серые глаза Хармина были устремлены на него с выражением, близким к изумлению, а сам он непослушными пальцами крепко сжимал свою сумку, как будто именно в ней сосредоточилась для него сейчас вся ценность жизни. Потом он взял себя в руки и сделал шаг вперед.
– Приветствую тебя, Табуба, – сказал он, удивляясь твердости собственного голоса.
Женщина сидела в большом кресле рядом с ложем, убранным сверкающими белоснежными простынями, больную ногу она подняла повыше и уложила на стопку подушек. Ее обнаженные руки томно покоились на деревянных подлокотниках, и тяжелые серебряные кольца на ее тонких пальцах, казалось, усмехались Хаэмуасу в лицо. Женщина улыбалась ему. На ней было что-то белое и объемное – халат ли, покрывало ли, он не разобрал. Обведенный хной рот изогнулся в улыбке, черные, оттененные сурьмой глаза пристально смотрели на него. «Черные, черные глаза, – проносилось в голове Хаэмуаса, – и волосы у нее тоже черные как ночь, черные как сажа, такие яркие на фоне этих хрупких ключиц, черные, как гнев, что она распалила во мне, когда я видел ее в последний раз, на берегу реки в Мемфисе, одетую в алое платье и гордо шагавшую сквозь толпу. И вот я нашел ее. Неудивительно, что моим слугам этого не удалось, ведь она живет на восточном берегу!»
«Но нет. – Он медленно и осторожно сделал шаг вперед, словно опасаясь, что от любого резкого движения ее образ дрогнет и растворится в воздухе. – Это не я нашел ее. Сама судьба отыскала ее, а потом выбросила меня к ее берегу, словно тонущего моряка, которого море выплюнуло на пустынную полоску земли. Она узнала меня? А Амека? Конечно же, она узнала Амека!» Он смотрел, как женщина спокойно перевела взгляд на начальника стражи, потом вновь взглянула на него самого. Теперь улыбка ее сделалась еще более открытой, и Хаэмуас вдруг почувствовал, что ему страшно услышать ее голос.
– Приветствую тебя, царевич, добро пожаловать в мой дом, – сказала она. – Для меня большая честь, что ты соблаговолил лично прийти и осмотреть меня, и я смиренно прошу у тебя прощения за беспокойство и доставленные неудобства.
У нее был хорошо поставленный голос, который привык отдавать приказания, приветствовать посетителей и развлекать гостей. Хаэмуас подумал о том, как бы этот голос звучал в минуты страстной нежности. Он поставил на пол сумку, склонился над ее больной ногой и сжал челюсти. Потом он заставил себя заговорить. В ее речи Хаэмуас различил едва заметный акцент. Как и в речи ее сына – теперь он понял это совершенно отчетливо. Однако этот выговор совсем не похож на речь тех чужеземцев, с кем Хаэмуасу доводилось когда-либо общаться.
– Никакого беспокойства, – ответил он. – Хармин сообщил мне о тех средствах, которые вы применяли, и мне ничего не оставалось делать, как приехать сюда самому, чтобы оказать тебе помощь.
Он принялся развязывать бинты на ноге, изо всех сил стараясь унять дрожь в руках. «Через какую-то секунду я коснусь ее тела, – думал он. – Держи себя в руках, лекарь! Она твоя пациентка!» Его грудь наполнилась ароматом ее духов – легким, но с привкусом мускуса. Он почувствовал мирру и какой-то еще незнакомый и непривычный запах. Хаэмуас не отводил взгляда от повязки.