Страница:
– Надо поднять крышку, – хриплым голосом произнес Хаэмуас – Позови стражников и носильщиков, пусть помогут.
Гори, казалось, передалось волнение отца. Он бросился наружу и вскоре вернулся в сопровождении десятка слуг, которые опасливо озирались по сторонам. Хаэмуас рукой показал на крышку гроба, по-прежнему стоявшую прислоненной к стене, и хотя самому ему отвратительно было даже касаться ее каменной поверхности, он занял свое место рядом со слугами и с сыном. Вместе они сдвинули гранитную плиту с места, протащили ее по полу, подняли и последним мучительным рывком опустили ее поверх гроба. Раздался стук, скрежет гранита, и крышка закрылась.
Хаэмуас в задумчивости смотрел на второй гроб. Потом он коротко кивнул.
– И этот тоже, – сказал он.
На этот раз он стоял в стороне и смотрел за работой, пока гранитная плита со стуком не опустилась на положенное место. От нее откололся крошечный осколок, с легким стуком упал на пол и покатился, чтобы замереть как раз у левой сандалии Хаэмуаса. Он отшвырнул камешек.
– Гори, это проклятое место должно быть закрыто как можно скорее, – сказал он. – И не важно, закончили живописцы свою работу или нет. Лестницу надо засыпать камнями и щебнем, а сверху навалить огромный валун, самый большой, какой только сможешь найти. Это надо сделать прямо сейчас, пока не наступила ночь, ты понял? Пока не наступила ночь!
Хаэмуас и сам понимал, что его голос срывается на нервный визг, а слуги смотрят на него в недоумении. Он замолчал и, повернувшись спиной к так и не разрешенной загадке, многие месяцы терзавшей его воображение, заставил себя выйти наружу. Гори последовал за ним.
– Я сейчас же пошлю за старшим каменщиком, отец, – сказал он. – Но прошу тебя, вспомни, как разумно говорил сегодня Сисенет. Он прав. Возвращайся домой, отдохни и подумай еще раз о его словах.
Хаэмуас взглянул в несчастное, осунувшееся лицо сына, и в следующий миг они уже стояли, заключив друг друга в объятия, а Гори спрятал лицо на плече отца.
– Я люблю тебя, – едва смог произнести Хаэмуас. Он терял контроль над собой, слезы душили его.
– Я тоже люблю тебя, – глухо, сдерживая слезы, ответил Гори, – О, отец.
Носильщики занимали места, готовились тронуться в путь. Хаэмуас в изнеможении опустился на подушки, облегченно вздохнув оттого, что может наконец остаться один. Ему казалось, что с его плеч только что скатилась огромная, непосильная ноша. «В конце концов, – размышлял он, – за все это время, с тех пор как я произнес вслух так называемые заклинания, ничего страшного не случилось. Никто не умер, никого не поразила неизлечимая болезнь. Никаких несчастий дома. Я повел себя словно глупый безграмотный крестьянин. Сисенет прав». Эта мысль вызвала на его губах улыбку, и когда носильщики аккуратно опустили своего господина перед входом в дом, он находился во власти спокойного сна.
Проходили дни, и Хаэмуаса все сильнее мучило чувство стыда за свое поведение, за непростительную вспышку перед Сисенетом и Гори. Аргументы, выдвинутые Сисенетом в доказательство того, что этот свиток не более чем неумелая подделка, казались теперь Хаэмуасу весьма обоснованными, и он, вновь и вновь повторяя про себя все разумные доводы, а также не высказанные вслух намеки, придающие новые оттенки смыслу всего происходившего в тот день, вынужден был согласиться с его резонами.
Всю свою жизнь он лелеял мечту, что наступит день, когда он обретет Свиток Тота, древний папирус, содержащий два заклинания, которые помогут ему овладеть всеохватным знанием обо всех живых существах в этом мире, ибо он сможет тогда понимать их язык, а также тайной властью над усопшими, обрести которую он так стремился. Тогда он станет подобен богу. Однако теперь ему начинала постепенно открываться истинная суть владевшей им фантазии. Порожденная наивной верой детских лет, она росла и крепла в его душе, питаясь его же собственными честолюбивыми устремлениями и алчностью. Да, в существование Свитка безоговорочно верили все маги и чародеи, когда-либо обитавшие в Египте, но где бы он ни хранился – если только он существовал на самом деле, – древний Свиток должен был быть спрятан в надежном, недоступном тайнике, где встречаются время и вечность, где его охраняют могущественные заклинания и где сам Тот следит, чтобы никто чужой не добрался до его сокровища. И если когда-либо случилось так, что Свитком завладел кто-то из живущих, то этот человек должен был быть наделен поистине нечеловеческими способностями и дарованием. Разумеется, драгоценный Свиток никак не мог храниться в обыкновенной гробнице, каких полно в Саккаре.
«Я повел себя глупо», – внушал себе Хаэмуас, по мере того как его душевное равновесие мало-помалу восстанавливалось. Он сам допустил, чтобы мечта всей его жизни, сплетаясь воедино с общепризнанным суеверием, оказалась в противоречии с разумной, полезной магией, призванной помогать людям, и теперь настало время, когда мрачную тьму, захватившую его разум и душу, должен осветить безжалостный яркий свет полуденной реальности.
«Сначала, однако, следует заняться покоями Табубы». С облегчением Хаэмуас погрузился в составление архитектурных планов, в работы по возведению нового крыла в доме. По его приказу архитектор сотворил прекрасные покои с высокими, просторными комнатами, соединенные отдельным проходом с остальной частью дома, чтобы их обитательница могла от души наслаждаться так высоко ценимыми ею тишиной и уединением. Небольшая терраса выводила в сад, где били прохладные фонтаны. Под постройку крыла придется раскопать участок сада к северу от главного дома, сровнять кое-какие цветочные клумбы, перенести на новое место пруд, но Хаэмуас надеялся, что все эти работы можно проделать с наименьшими неудобствами для всей семьи. Он высказал свое одобрение архитектору, и теперь оставалось лишь отдать приказ, чтобы здесь появилась целая армия феллахов, готовая по первому слову начать строительные работы.
Все это время Нубнофрет сохраняла прежнюю ледяную любезность. Дважды Хаэмуас предпринимал попытки навестить ее в личных покоях в поздний час, чтобы поддержать и утешить жену, намереваясь даже предложить ей свою нежность, если бы только она смягчилась хотя бы немного, но она встречала его такой холодной вежливостью и отстраненной безупречностью поведения, что ему ничего не оставалось, как отступиться.
Не было больше сказано ни одного резкого слова, но напряжение только возрастало, заполняя все пространство вокруг. Жизнерадостные слуги сделались замкнутыми и подавленными, сама каждодневная жизнь в доме, где прежде царили теплота и сердечность во всем, на глазах превращалась в правильную, внешне приличную, но лишенную всякой внутренней душевности оболочку. Хаэмуас видел, что творится вокруг, но ему было все равно. С каждым днем планы по созданию новой обители Табубы приобретали все более реальную и осязаемую форму. Скоро, совсем скоро она будет жить здесь.
Из Коптоса пришло сообщение от Пенбу. Он писал это письмо, когда пробыл в городе уже два дня и как раз собирался приступить к своим расследованиям, но его внезапно одолел какой-то недуг, и теперь он вынужден несколько замедлить работу. Прибавляя несколько презрительных замечаний по поводу сводящей с ума беспрестанной жары, огромных мух и теплой грязной воды, в которой он вынужден купаться, Пенбу заканчивал послание заверениями, что поручение Хаэмуаса будет исполнено во всей точности и что он сам остается преданным и надежным слугой своего господина. «Да, Пенбу, ты преданный слуга, – размышлял Хаэмуас, сжимая свиток обеими руками и глядя на разоренную северную часть сада, вид на которую открывался из окна его кабинета. – Воистину преданный». Ему ясно представилось лицо Пенбу, такое серьезное, замкнутое, внимательное, умное, иногда чуть презрительное, и на царевича нахлынула внезапная черная тоска. Ему хотелось, чтобы Пенбу был сейчас здесь, стоял рядом, у локтя, распространяя вокруг легкий аромат лотосовой воды, которым, казалось, его кожа пропитана насквозь. Ему хотелось, чтобы сад остался на своем прежнем месте. Ему хотелось, чтобы Шеритра, такая уверенная и отчужденно-спокойная, вернулась домой. Ему хотелось, чтобы все шло по-старому.
ГЛАВА 13
Как только Шеритра привыкла к необычным порядкам, заведенным в доме Сисенета, все ее прежние опасения рассеялись. Она была счастлива, возможно, никогда прежде в своей жизни она не испытывала еще такого счастья. Бакмут по-прежнему терзали дурные предчувствия, и она с особым рвением прислуживала своей госпоже. Шеритру трогала забота и внимание девушки, но сама она пребывала в чудесном расположении духа.
Постепенно царевна привыкла к тому, что, просыпаясь, не слышит шума и суеты большого поместья, к тому, что вокруг царят тишина и покой, столь любимые Сисенетом и Табубой. Едва проснувшись, она завтракала в постели, и мысли, неспешные и спокойные, текли своим чередом. Здесь, вдали от строгих нареканий матери, от ее недремлющего ока, девушка чувствовала себя более раскованно, и теперь, под руководством Табубы, ее мысли часто выбирали неизведанные прежде пути.
Хозяйка дома часто приходила навестить Шеритру в купальне, любезно желала ей доброго утра и провожала назад в ее комнату. Сначала Шеритра смущалась. Одно дело, когда на твое голое тело смотрят слуги, ведь они – не совсем люди, скорее некая особая часть домашнего хозяйства, нечто наравне с утварью. И совсем другое дело – стоять вот так, совершенно обнаженной, когда внутри все сжимается от страха и смущения, а опытный глаз Табубы беспрепятственно обследует ее крошечные груди, тонкие, как спички, ноги и тощие бедра. Шеритра знала, что вправе попросить хозяйку дома прекратить эти утренние посещения, однако они представлялись ей еще одним, решающим и последним испытанием прочности их дружбы. Она изо всех сил старалась уловить в глазах или же в поведении хозяйки дома хотя бы легчайший намек на презрение, неудовольствие или жалость, но, к счастью, ее опасения и подозрения оказались напрасны. И через пару дней Шеритра уже с нетерпением предвкушала ту минуту, когда в ее купальне, цветущая и свежая, с улыбкой на устах появится Табуба, чтобы приветствовать ее легким поцелуем и поболтать о том о сем, пока на девушку изливались щедрые потоки благоуханной воды.
– Натрите кожу царевны вот этим маслом, – говорила Табуба, указывая на одну из алебастровых баночек, выстроенных аккуратными рядами на узкой каменной полочке в купальне. – Это особый бальзам, Шеритра, он отлично смягчает кожу. Ведь солнце для нее так вредно.
Иногда она приносила маленький горшочек с притираниями для губ. Несколько раз хозяйка прогоняла служанку, помогавшую Шеритре умыться, и сама принималась тереть девушку, ее руки быстро и уверенно скользили по спине и ягодицам, становились более мягкими и нежными, когда женщина переходила к бедрам.
– Прошу меня простить, царевна, но мне известны несколько упражнений, с помощью которых можно развить ноги и укрепить мышцы спины. Позволь, я покажу их тебе, – предлагала она. – А также, с твоего позволения, я бы хотела кое в чем подправить твой стол. Тебе неплохо бы набрать вес.
Шеритру подобные замечания вовсе не обижали. Словно зачарованная, она подчинялась, и масло втирали ей в кожу. Оно оставляло на теле сияющий нежный след, мгновенно, впрочем, пропадавший, и кожа становилась словно мягкий бархат.
Мать тоже неоднократно предлагала Шеритре воспользоваться подобными средствами, но, охваченная духом противоречия, девушка и слушать о них не желала. С Табубой все было иначе, между ними завязались тесные, близкие отношения; Шеритре все было интересно, и не чувствовалось даже намека на превосходство, с одной стороны, или мыслей о собственной несостоятельности – с другой.
– Она не должна прикасаться к коже царевны, – обиженно ворчала Бакмут, но Шеритра не обращала на служанку никакого внимания. У Табубы находились средства на все случаи – ароматные тягучие бальзамы для густоты и блеска волос, клейкая жидкость для укрепления ногтей, маска, защищающая кожу от старения.
Если бы все время она проводила в праздности и услаждении собственного тела, Шеритре это скоро наскучило бы. Однако после купания Табуба, отвлекаясь от разговоров про одежду или краску для лица, расчесывая хорошеющие на глазах локоны Шеритры или же склонившись к девушке, чтобы нанести краску ей на веки, могла говорить о каких угодно предметах. Разговор тек свободно и покойно, переходя от одной темы к другой, но больше всего Шеритра любила, когда Табуба рассказывала ей об историческом прошлом Египта, о древних героях, об обычаях и укладе жизни людей в этих краях многие тысячи лет назад. Летели дни. Иногда, очень редко, случалось так, что Табуба не навещала девушку в купальне, не было рядом ее ловких и умелых рук, и тогда Шеритра, сама того не желая, вдруг чувствовала себя покинутой.
Днем Табуба обычно удалялась к себе, а Шеритра, надушенная, сияющая чистотой, заколов волосы золотыми, изукрашенными эмалью цветами или же распустив их по плечам непослушной волной и удерживая только одним-единственным серебряным обручем, изысканно подведя краской лицо, которое она и сама с трудом узнавала, затянув свое наливающееся зрелостью тело л узки? наряд белого, алого или желтого цвета, спешила навстречу Хармину, который ждал ее в саду или в прохладной тени большого зала. Они проводили время в беседе, подтрунивая друг над другом, играли в настольные игры, бросали друг на друга многозначительные взгляды, а кувшины с вином тем временем пустели один за другим; душные, жаркие часы постепенно переходили в медные закаты, и тени удлинялись в теплых сумерках.
По вечерам устраивали тихие семейные обеды. Арфист наигрывал спокойную мелодию, а маленькие столики были завалены благоуханными цветами из сада, и их лепестки нежным ковром устилали плитки пола. Зажигали лампы, и общество сидело, наслаждаясь легким вечерним ветерком из открытых дверей, а Сисенет тем временем читал вслух какой-нибудь свиток из своей богатой библиотеки. Его низкий голос звучал ровно и спокойно, а истории, которые он читал, каким-то образом и бодрили, и усыпляли Шеритру. В чем-то они были похожи на те рассказы, что она слышала от Табубы по утрам, но теперь, в ночной тьме, они приобретали новое, гипнотизирующее звучание, и воображение девушки будили незнакомые, но яркие и манящие картины. После чтения они еще сидели некоторое время, потягивая великолепное вино и болтая о пустяках. Шеритра рассказывала им о семье, о фараоне, о своих мыслях и о снах, а они слушали, задавали вопросы, улыбались и кивали. И лишь позднее она осознала, что за все те долгие вечера, проведенные в этой семье, она почти ничего не узнала о них самих. Наконец Бакмут и один из стражников провожали Шеритру в ее покои, где, совершив вечернее омовение, она укладывалась в постель, и, глядя, как на потолке пляшут причудливые тени, отбрасываемые ночной лампой, девушка быстро засыпала. Ей казалось, что никогда теперь ей не захочется возвращаться домой.
В течение трех недель отец дважды приезжал навестить ее, но Шеритра смотрела и слушала его словно бы из далекого далека. Он, конечно, остался доволен произошедшей в ней переменой – она стала уверенней, и тело ее расцвело, – но когда он нежно обнимал дочь, внутри у нее почему-то все замирало и съеживалось.
Во время его второго посещения, когда он уже собирался уезжать, Шеритра заметила, что Табуба протянула отцу какой-то свиток. Девушка решила, что это, должно быть, из библиотеки Сисенета. Пальцы Хаэмуаса нежно сомкнулись на руке Табубы, и девушку вновь охватили прежние страхи. Однако события, лежащие вне пределов этого дома, теперь казались ей незначительными, и, пожав плечами, Шеритра предпочла отдаться на волю судьбы. Увлечение отца, конечно же, со временем пройдет, и уж, во всяком случае, к ней самой оно не имеет никакого отношения. Ей показалось, что Хаэмуэас выглядит бледным и осунувшимся.
– Есть какие-нибудь новости? – спросила его Табуба, и он покачал головой.
– Пока нет, – ответил он, и через секунду они оба уже смотрели на Шеритру с улыбкой, словно чувствуя себя в чем-то виноватыми.
Нубнофрет несколько раз присылала ей записки, но сама так и не приехала. Шеритра была этому только рада. Присутствие матери неминуемо нарушило бы мирную гармонию, царившую в доме Сисенета. Шеритра по ней не скучала И все же гармония оказалась нарушенной изнутри. Вечером того дня, когда приезжал отец, девушка решила перед сном выйти немного прогуляться. Воздух все еще был жарким, и ее одолевало какое-то странное беспокойство. В сопровождении безропотной Бакмут и одного из воинов она побродила под темнеющими в небе пальмами, потом направилась к реке. Вода, стоявшая очень низко, была почти неразличима, лишь блестела тусклым серебром под лучами молодого месяца. Шеритра посидела у причала, надеясь, что мягкая темнота вокруг успокоит ее тревогу, потом направилась обратно к дому.
Обогнув дом, она подошла к боковой двери. В темноте она и ее маленькая свита оставались почти невидимыми. Не успели они приблизиться, как Шеритра различила в коридоре две темные фигуры. До ее слуха слабо доносились голоса людей, и во всей этой сцене было что-то настолько личное, сугубо интимное, что девушка остановилась в нерешительности. Теперь она могла разобрать слова. Это были Табуба и ее брат.
– …и ты знаешь, что уже пора, – резко говорила Табуба. – Чего ты ждешь?
– Да, я знаю, что пора, – послышался голос Сисенета. – Но мне что-то не хочется. Такой поступок ниже нашего достоинства. В былые времена мы никогда не опустились бы до подобных вещей.
– С тех пор прошло очень много лет, и мы давно позабыли о временах невинности, – горько возразила Табуба. – Теперь мы не можем поступить иначе. Да и к тому же речь идет не более чем о простом слуге. Что он для нас? Что такое его… – Она осеклась, потому что Шеритра, не желая подслушивать, сделала шаг к ним. Девушка заметила, какое злобное, искаженное гневом было у Табубы лицо. Но это продолжалось не более секунды.
– Царевна, – сказала Табуба.
Сисенет поклонился и быстро ушел.
– Мне захотелось немного прогуляться перед сном, – сказала Шеритра. – Ночь так прекрасна, и к тому же, мне кажется, я слишком много съела за обедом!
Табуба улыбнулась ей и чуть отступила в сторону.
– Доброй ночи, царевна, – мягко произнесла она.
Шеритра кивнула и прошла в дом.
У себя в спальне она почувствовала мрачное облегчение, когда караульный занял свой пост у порога ее комнаты, а Бакмут крепко закрыла за ним дверь. С трудом дождавшись, пока служанка совершит все обычные приготовления, Шеритра скользнула под тонкое покрывало. Она лежала, охваченная странными мыслями. Не столько сами слова смутили ее воображение, но эмоции, чувства, не ускользнувшие от ее чуткого восприятия: Табуба резко и властно на чем-то настаивала, Сисенет отвечал ей холодной нерешительностью. Вокруг них тогда витало нечто мрачное и зловещее, нечто совершенно чуждое привычному тихому течению жизни, присущему этому дому. О чем они вообще говорили? Шеритра лежала и размышляла. Кто такой этот «простой слуга»? Она сама быстро переняла всеобщую привычку отдавать слугам краткие и ясные распоряжения, даже не глядя в их сторону, так сильно они напоминали своим видом предметы мебели и домашнего обихода. И вдвойне приятней после молчаливых людей Сисенета звучали для ее слуха голоса собственных, привезенных из дома слуг.
Охваченная волнением, она села на постели.
– Бакмут, принеси мне гороскоп на месяц фаменот, – приказала она.
Девушка встала со своей подстилки и подошла к стоявшему у стены ящику.
«Я ведь так и не взглянула в гороскоп, – думала Шеритра. – Отец предупредил, что предсказания не сулят ничего хорошего, но месяц уже на исходе, скоро наступит фармути, так что теперь это уже не важно». И все же, взяв у Бакмут свиток, она развернула его с трепетом. Как и говорил Хаэмуас, гороскоп предсказывал одно только дурное. «Не вставай сегодня с постели… Не ешь вечером мяса… Посвяти день молитвам и не ложись спать, дабы избежать гнева богов… Помни, твое спасение – Нил… Беги от любви, словно от страшной болезни…»
Папирус свернулся в ее руке, и Шеритра отдала его Бакмут.
– Убери подальше, – сказала она и опять легла. «Как это понимать: Нил – мое спасение? – вновь и вновь вопрошала она себя. – И почему это я должна бежать от любви? И от чьей любви? От любви отца? Табубы? Хармина?» Она уснула, так и не разрешив этих загадок, и даже во сне ее не покидало легкое беспокойство, запавшее в душу после подслушанного разговора. Впервые за все время ее радость была чем-то омрачена. Несколько раз она просыпалась, и ей чудилось, что она слышит какие-то звуки, но всякий раз оказывалось, что дом погружен в глубокий покой и тишину.
На следующее утро к ней в спальню зашла Табуба, чтобы узнать, не заболела ли царевна, – солнце уже стояло высоко, и час завтрака давно миновал. Она была по-прежнему грациозна и изящна, заботлива и мила, и Шеритра, взяв себя в руки и стараясь не обращать внимания на сдавившую виски головную боль, заставила себя встать и отправиться в купальню.
– Почему ты поднялась сегодня так поздно, царевна? – спросила ее Табуба. Она стояла перед девушкой на коленях, втирая масло в кожу ног. – У тебя утомленный вид, словно ты совсем не отдыхала, и мышцы напряжены.
Шеритра ничего не ответила. Она стояла закрыв глаза и с удивительной остротой и ясностью ощущала все, что происходит с ее телом, – и тупое постукивание в голове, и густой, приторный запах ароматического масла, и мокрые волосы, тяжелой гривой лежащие на плечах, и журчание воды, утекавшей в специальные отверстия в полу купальни, но больше всего она чувствовала, как ее тела касаются сильные, уверенные, волнующие пальцы Табубы. «Чуть выше, Табуба, – думала разморенная Шеритра. – Пусть твои длинные, жадные пальцы погладят мне бедра». И, словно Табуба подслушала ее мысли, руки женщины поднялись выше и стали нежно гладить мягкую кожу. Шеритра забыла обо всем, полностью отдавшись одному только этому ощущению.
Остаток утра прошел без особых событий. Шеритра с Табубой сидели в ее спальне, беседуя о разных пустяках, но в своей собеседнице девушка не могла не заметить некоторой необычной отстраненности. Мысли Табубы явно были заняты чем-то посторонним, хотя она тщательно это скрывала. Едва окончилась полуденная трапеза, хозяйка дома попросила извинения и скрылась в своих покоях.
После дневного сна Хармин и Шеритра в сопровождении Бакмут и стражника прогуливались в пальмовой роще, направляясь к тому месту, которое не видно из окон дома. Воин встал на страже у дорожки, но его тоже было не видно за деревьями. Бакмут расстелила циновку, разложила разные игры и удалилась на такое расстояние, чтобы не слышать, о чем говорят господа.
Шеритра удобно устроилась на коврике. Все ее ощущения по-прежнему оставались на удивление обостренными и яркими – она чувствовала каждую каплю собственного пота, выступившего на теле в полуденную жару, слышала сухой шелест запыленных пальмовых листьев над головой, треск сухих веток, придавленных циновкой. К ягодице прилип тонкий прутик. Хармин наклонился прямо перед ней, чтобы придвинуть к себе игральную доску, и от аромата исходивших от него благовоний у девушки закружилась голова.
Волосы он перевязал белой лентой, спадавшей ему на спину, и, глядя на яркую полоску белого полотна, так четко выделявшуюся на фоне его черных как ночь волос, Шеритра почувствовала, что ей становится нехорошо. Он бросил на нее веселый взгляд, улыбнулся.
– Во что бы ты хотела сыграть сегодня, царевна? – спросил он. – Или просто посидим и побездельничаем?
Она словно зачарованная смотрела, как двигаются его изящные губы, как поднимается и опускается кадык.
– Я хочу, чтобы ты меня поцеловал, – сказала она.
Он усмехнулся и молча показал пальцем туда, где стояла Бакмут.
– Может, сыграем в собак и шакалов? Или в кости? Шеритра, ты не заболела?
– Нет. Да. Я чувствую себя как-то странно, Хармин. Давай сыграем в сеннет.
Он, на секунду задумавшись, достал доску и вытряхнул из коробочки фишки для игры.
– Прекрасно. Желает ли царевна играть круглыми фишками?
– Нет, длинными.
Они вместе расставили фишки и принялись бросать кости, чтобы узнать, кому делать первый ход.
– Твоя матушка была нынче утром чем-то озабочена, – проговорила Шеритра. – Я надеюсь, ничего страшного не произошло? Может быть, Хармин, настало время мне возвращаться домой?
Гори, казалось, передалось волнение отца. Он бросился наружу и вскоре вернулся в сопровождении десятка слуг, которые опасливо озирались по сторонам. Хаэмуас рукой показал на крышку гроба, по-прежнему стоявшую прислоненной к стене, и хотя самому ему отвратительно было даже касаться ее каменной поверхности, он занял свое место рядом со слугами и с сыном. Вместе они сдвинули гранитную плиту с места, протащили ее по полу, подняли и последним мучительным рывком опустили ее поверх гроба. Раздался стук, скрежет гранита, и крышка закрылась.
Хаэмуас в задумчивости смотрел на второй гроб. Потом он коротко кивнул.
– И этот тоже, – сказал он.
На этот раз он стоял в стороне и смотрел за работой, пока гранитная плита со стуком не опустилась на положенное место. От нее откололся крошечный осколок, с легким стуком упал на пол и покатился, чтобы замереть как раз у левой сандалии Хаэмуаса. Он отшвырнул камешек.
– Гори, это проклятое место должно быть закрыто как можно скорее, – сказал он. – И не важно, закончили живописцы свою работу или нет. Лестницу надо засыпать камнями и щебнем, а сверху навалить огромный валун, самый большой, какой только сможешь найти. Это надо сделать прямо сейчас, пока не наступила ночь, ты понял? Пока не наступила ночь!
Хаэмуас и сам понимал, что его голос срывается на нервный визг, а слуги смотрят на него в недоумении. Он замолчал и, повернувшись спиной к так и не разрешенной загадке, многие месяцы терзавшей его воображение, заставил себя выйти наружу. Гори последовал за ним.
– Я сейчас же пошлю за старшим каменщиком, отец, – сказал он. – Но прошу тебя, вспомни, как разумно говорил сегодня Сисенет. Он прав. Возвращайся домой, отдохни и подумай еще раз о его словах.
Хаэмуас взглянул в несчастное, осунувшееся лицо сына, и в следующий миг они уже стояли, заключив друг друга в объятия, а Гори спрятал лицо на плече отца.
– Я люблю тебя, – едва смог произнести Хаэмуас. Он терял контроль над собой, слезы душили его.
– Я тоже люблю тебя, – глухо, сдерживая слезы, ответил Гори, – О, отец.
Носильщики занимали места, готовились тронуться в путь. Хаэмуас в изнеможении опустился на подушки, облегченно вздохнув оттого, что может наконец остаться один. Ему казалось, что с его плеч только что скатилась огромная, непосильная ноша. «В конце концов, – размышлял он, – за все это время, с тех пор как я произнес вслух так называемые заклинания, ничего страшного не случилось. Никто не умер, никого не поразила неизлечимая болезнь. Никаких несчастий дома. Я повел себя словно глупый безграмотный крестьянин. Сисенет прав». Эта мысль вызвала на его губах улыбку, и когда носильщики аккуратно опустили своего господина перед входом в дом, он находился во власти спокойного сна.
Проходили дни, и Хаэмуаса все сильнее мучило чувство стыда за свое поведение, за непростительную вспышку перед Сисенетом и Гори. Аргументы, выдвинутые Сисенетом в доказательство того, что этот свиток не более чем неумелая подделка, казались теперь Хаэмуасу весьма обоснованными, и он, вновь и вновь повторяя про себя все разумные доводы, а также не высказанные вслух намеки, придающие новые оттенки смыслу всего происходившего в тот день, вынужден был согласиться с его резонами.
Всю свою жизнь он лелеял мечту, что наступит день, когда он обретет Свиток Тота, древний папирус, содержащий два заклинания, которые помогут ему овладеть всеохватным знанием обо всех живых существах в этом мире, ибо он сможет тогда понимать их язык, а также тайной властью над усопшими, обрести которую он так стремился. Тогда он станет подобен богу. Однако теперь ему начинала постепенно открываться истинная суть владевшей им фантазии. Порожденная наивной верой детских лет, она росла и крепла в его душе, питаясь его же собственными честолюбивыми устремлениями и алчностью. Да, в существование Свитка безоговорочно верили все маги и чародеи, когда-либо обитавшие в Египте, но где бы он ни хранился – если только он существовал на самом деле, – древний Свиток должен был быть спрятан в надежном, недоступном тайнике, где встречаются время и вечность, где его охраняют могущественные заклинания и где сам Тот следит, чтобы никто чужой не добрался до его сокровища. И если когда-либо случилось так, что Свитком завладел кто-то из живущих, то этот человек должен был быть наделен поистине нечеловеческими способностями и дарованием. Разумеется, драгоценный Свиток никак не мог храниться в обыкновенной гробнице, каких полно в Саккаре.
«Я повел себя глупо», – внушал себе Хаэмуас, по мере того как его душевное равновесие мало-помалу восстанавливалось. Он сам допустил, чтобы мечта всей его жизни, сплетаясь воедино с общепризнанным суеверием, оказалась в противоречии с разумной, полезной магией, призванной помогать людям, и теперь настало время, когда мрачную тьму, захватившую его разум и душу, должен осветить безжалостный яркий свет полуденной реальности.
«Сначала, однако, следует заняться покоями Табубы». С облегчением Хаэмуас погрузился в составление архитектурных планов, в работы по возведению нового крыла в доме. По его приказу архитектор сотворил прекрасные покои с высокими, просторными комнатами, соединенные отдельным проходом с остальной частью дома, чтобы их обитательница могла от души наслаждаться так высоко ценимыми ею тишиной и уединением. Небольшая терраса выводила в сад, где били прохладные фонтаны. Под постройку крыла придется раскопать участок сада к северу от главного дома, сровнять кое-какие цветочные клумбы, перенести на новое место пруд, но Хаэмуас надеялся, что все эти работы можно проделать с наименьшими неудобствами для всей семьи. Он высказал свое одобрение архитектору, и теперь оставалось лишь отдать приказ, чтобы здесь появилась целая армия феллахов, готовая по первому слову начать строительные работы.
Все это время Нубнофрет сохраняла прежнюю ледяную любезность. Дважды Хаэмуас предпринимал попытки навестить ее в личных покоях в поздний час, чтобы поддержать и утешить жену, намереваясь даже предложить ей свою нежность, если бы только она смягчилась хотя бы немного, но она встречала его такой холодной вежливостью и отстраненной безупречностью поведения, что ему ничего не оставалось, как отступиться.
Не было больше сказано ни одного резкого слова, но напряжение только возрастало, заполняя все пространство вокруг. Жизнерадостные слуги сделались замкнутыми и подавленными, сама каждодневная жизнь в доме, где прежде царили теплота и сердечность во всем, на глазах превращалась в правильную, внешне приличную, но лишенную всякой внутренней душевности оболочку. Хаэмуас видел, что творится вокруг, но ему было все равно. С каждым днем планы по созданию новой обители Табубы приобретали все более реальную и осязаемую форму. Скоро, совсем скоро она будет жить здесь.
Из Коптоса пришло сообщение от Пенбу. Он писал это письмо, когда пробыл в городе уже два дня и как раз собирался приступить к своим расследованиям, но его внезапно одолел какой-то недуг, и теперь он вынужден несколько замедлить работу. Прибавляя несколько презрительных замечаний по поводу сводящей с ума беспрестанной жары, огромных мух и теплой грязной воды, в которой он вынужден купаться, Пенбу заканчивал послание заверениями, что поручение Хаэмуаса будет исполнено во всей точности и что он сам остается преданным и надежным слугой своего господина. «Да, Пенбу, ты преданный слуга, – размышлял Хаэмуас, сжимая свиток обеими руками и глядя на разоренную северную часть сада, вид на которую открывался из окна его кабинета. – Воистину преданный». Ему ясно представилось лицо Пенбу, такое серьезное, замкнутое, внимательное, умное, иногда чуть презрительное, и на царевича нахлынула внезапная черная тоска. Ему хотелось, чтобы Пенбу был сейчас здесь, стоял рядом, у локтя, распространяя вокруг легкий аромат лотосовой воды, которым, казалось, его кожа пропитана насквозь. Ему хотелось, чтобы сад остался на своем прежнем месте. Ему хотелось, чтобы Шеритра, такая уверенная и отчужденно-спокойная, вернулась домой. Ему хотелось, чтобы все шло по-старому.
ГЛАВА 13
Когда наступит твой час и явится к тебе посланник смерти,
Будь готов встретить его достойно.
Увы! Ты не сможешь сказать ему и слова,
Ибо душа твоя будет объята ужасом.
Как только Шеритра привыкла к необычным порядкам, заведенным в доме Сисенета, все ее прежние опасения рассеялись. Она была счастлива, возможно, никогда прежде в своей жизни она не испытывала еще такого счастья. Бакмут по-прежнему терзали дурные предчувствия, и она с особым рвением прислуживала своей госпоже. Шеритру трогала забота и внимание девушки, но сама она пребывала в чудесном расположении духа.
Постепенно царевна привыкла к тому, что, просыпаясь, не слышит шума и суеты большого поместья, к тому, что вокруг царят тишина и покой, столь любимые Сисенетом и Табубой. Едва проснувшись, она завтракала в постели, и мысли, неспешные и спокойные, текли своим чередом. Здесь, вдали от строгих нареканий матери, от ее недремлющего ока, девушка чувствовала себя более раскованно, и теперь, под руководством Табубы, ее мысли часто выбирали неизведанные прежде пути.
Хозяйка дома часто приходила навестить Шеритру в купальне, любезно желала ей доброго утра и провожала назад в ее комнату. Сначала Шеритра смущалась. Одно дело, когда на твое голое тело смотрят слуги, ведь они – не совсем люди, скорее некая особая часть домашнего хозяйства, нечто наравне с утварью. И совсем другое дело – стоять вот так, совершенно обнаженной, когда внутри все сжимается от страха и смущения, а опытный глаз Табубы беспрепятственно обследует ее крошечные груди, тонкие, как спички, ноги и тощие бедра. Шеритра знала, что вправе попросить хозяйку дома прекратить эти утренние посещения, однако они представлялись ей еще одним, решающим и последним испытанием прочности их дружбы. Она изо всех сил старалась уловить в глазах или же в поведении хозяйки дома хотя бы легчайший намек на презрение, неудовольствие или жалость, но, к счастью, ее опасения и подозрения оказались напрасны. И через пару дней Шеритра уже с нетерпением предвкушала ту минуту, когда в ее купальне, цветущая и свежая, с улыбкой на устах появится Табуба, чтобы приветствовать ее легким поцелуем и поболтать о том о сем, пока на девушку изливались щедрые потоки благоуханной воды.
– Натрите кожу царевны вот этим маслом, – говорила Табуба, указывая на одну из алебастровых баночек, выстроенных аккуратными рядами на узкой каменной полочке в купальне. – Это особый бальзам, Шеритра, он отлично смягчает кожу. Ведь солнце для нее так вредно.
Иногда она приносила маленький горшочек с притираниями для губ. Несколько раз хозяйка прогоняла служанку, помогавшую Шеритре умыться, и сама принималась тереть девушку, ее руки быстро и уверенно скользили по спине и ягодицам, становились более мягкими и нежными, когда женщина переходила к бедрам.
– Прошу меня простить, царевна, но мне известны несколько упражнений, с помощью которых можно развить ноги и укрепить мышцы спины. Позволь, я покажу их тебе, – предлагала она. – А также, с твоего позволения, я бы хотела кое в чем подправить твой стол. Тебе неплохо бы набрать вес.
Шеритру подобные замечания вовсе не обижали. Словно зачарованная, она подчинялась, и масло втирали ей в кожу. Оно оставляло на теле сияющий нежный след, мгновенно, впрочем, пропадавший, и кожа становилась словно мягкий бархат.
Мать тоже неоднократно предлагала Шеритре воспользоваться подобными средствами, но, охваченная духом противоречия, девушка и слушать о них не желала. С Табубой все было иначе, между ними завязались тесные, близкие отношения; Шеритре все было интересно, и не чувствовалось даже намека на превосходство, с одной стороны, или мыслей о собственной несостоятельности – с другой.
– Она не должна прикасаться к коже царевны, – обиженно ворчала Бакмут, но Шеритра не обращала на служанку никакого внимания. У Табубы находились средства на все случаи – ароматные тягучие бальзамы для густоты и блеска волос, клейкая жидкость для укрепления ногтей, маска, защищающая кожу от старения.
Если бы все время она проводила в праздности и услаждении собственного тела, Шеритре это скоро наскучило бы. Однако после купания Табуба, отвлекаясь от разговоров про одежду или краску для лица, расчесывая хорошеющие на глазах локоны Шеритры или же склонившись к девушке, чтобы нанести краску ей на веки, могла говорить о каких угодно предметах. Разговор тек свободно и покойно, переходя от одной темы к другой, но больше всего Шеритра любила, когда Табуба рассказывала ей об историческом прошлом Египта, о древних героях, об обычаях и укладе жизни людей в этих краях многие тысячи лет назад. Летели дни. Иногда, очень редко, случалось так, что Табуба не навещала девушку в купальне, не было рядом ее ловких и умелых рук, и тогда Шеритра, сама того не желая, вдруг чувствовала себя покинутой.
Днем Табуба обычно удалялась к себе, а Шеритра, надушенная, сияющая чистотой, заколов волосы золотыми, изукрашенными эмалью цветами или же распустив их по плечам непослушной волной и удерживая только одним-единственным серебряным обручем, изысканно подведя краской лицо, которое она и сама с трудом узнавала, затянув свое наливающееся зрелостью тело л узки? наряд белого, алого или желтого цвета, спешила навстречу Хармину, который ждал ее в саду или в прохладной тени большого зала. Они проводили время в беседе, подтрунивая друг над другом, играли в настольные игры, бросали друг на друга многозначительные взгляды, а кувшины с вином тем временем пустели один за другим; душные, жаркие часы постепенно переходили в медные закаты, и тени удлинялись в теплых сумерках.
По вечерам устраивали тихие семейные обеды. Арфист наигрывал спокойную мелодию, а маленькие столики были завалены благоуханными цветами из сада, и их лепестки нежным ковром устилали плитки пола. Зажигали лампы, и общество сидело, наслаждаясь легким вечерним ветерком из открытых дверей, а Сисенет тем временем читал вслух какой-нибудь свиток из своей богатой библиотеки. Его низкий голос звучал ровно и спокойно, а истории, которые он читал, каким-то образом и бодрили, и усыпляли Шеритру. В чем-то они были похожи на те рассказы, что она слышала от Табубы по утрам, но теперь, в ночной тьме, они приобретали новое, гипнотизирующее звучание, и воображение девушки будили незнакомые, но яркие и манящие картины. После чтения они еще сидели некоторое время, потягивая великолепное вино и болтая о пустяках. Шеритра рассказывала им о семье, о фараоне, о своих мыслях и о снах, а они слушали, задавали вопросы, улыбались и кивали. И лишь позднее она осознала, что за все те долгие вечера, проведенные в этой семье, она почти ничего не узнала о них самих. Наконец Бакмут и один из стражников провожали Шеритру в ее покои, где, совершив вечернее омовение, она укладывалась в постель, и, глядя, как на потолке пляшут причудливые тени, отбрасываемые ночной лампой, девушка быстро засыпала. Ей казалось, что никогда теперь ей не захочется возвращаться домой.
В течение трех недель отец дважды приезжал навестить ее, но Шеритра смотрела и слушала его словно бы из далекого далека. Он, конечно, остался доволен произошедшей в ней переменой – она стала уверенней, и тело ее расцвело, – но когда он нежно обнимал дочь, внутри у нее почему-то все замирало и съеживалось.
Во время его второго посещения, когда он уже собирался уезжать, Шеритра заметила, что Табуба протянула отцу какой-то свиток. Девушка решила, что это, должно быть, из библиотеки Сисенета. Пальцы Хаэмуаса нежно сомкнулись на руке Табубы, и девушку вновь охватили прежние страхи. Однако события, лежащие вне пределов этого дома, теперь казались ей незначительными, и, пожав плечами, Шеритра предпочла отдаться на волю судьбы. Увлечение отца, конечно же, со временем пройдет, и уж, во всяком случае, к ней самой оно не имеет никакого отношения. Ей показалось, что Хаэмуэас выглядит бледным и осунувшимся.
– Есть какие-нибудь новости? – спросила его Табуба, и он покачал головой.
– Пока нет, – ответил он, и через секунду они оба уже смотрели на Шеритру с улыбкой, словно чувствуя себя в чем-то виноватыми.
Нубнофрет несколько раз присылала ей записки, но сама так и не приехала. Шеритра была этому только рада. Присутствие матери неминуемо нарушило бы мирную гармонию, царившую в доме Сисенета. Шеритра по ней не скучала И все же гармония оказалась нарушенной изнутри. Вечером того дня, когда приезжал отец, девушка решила перед сном выйти немного прогуляться. Воздух все еще был жарким, и ее одолевало какое-то странное беспокойство. В сопровождении безропотной Бакмут и одного из воинов она побродила под темнеющими в небе пальмами, потом направилась к реке. Вода, стоявшая очень низко, была почти неразличима, лишь блестела тусклым серебром под лучами молодого месяца. Шеритра посидела у причала, надеясь, что мягкая темнота вокруг успокоит ее тревогу, потом направилась обратно к дому.
Обогнув дом, она подошла к боковой двери. В темноте она и ее маленькая свита оставались почти невидимыми. Не успели они приблизиться, как Шеритра различила в коридоре две темные фигуры. До ее слуха слабо доносились голоса людей, и во всей этой сцене было что-то настолько личное, сугубо интимное, что девушка остановилась в нерешительности. Теперь она могла разобрать слова. Это были Табуба и ее брат.
– …и ты знаешь, что уже пора, – резко говорила Табуба. – Чего ты ждешь?
– Да, я знаю, что пора, – послышался голос Сисенета. – Но мне что-то не хочется. Такой поступок ниже нашего достоинства. В былые времена мы никогда не опустились бы до подобных вещей.
– С тех пор прошло очень много лет, и мы давно позабыли о временах невинности, – горько возразила Табуба. – Теперь мы не можем поступить иначе. Да и к тому же речь идет не более чем о простом слуге. Что он для нас? Что такое его… – Она осеклась, потому что Шеритра, не желая подслушивать, сделала шаг к ним. Девушка заметила, какое злобное, искаженное гневом было у Табубы лицо. Но это продолжалось не более секунды.
– Царевна, – сказала Табуба.
Сисенет поклонился и быстро ушел.
– Мне захотелось немного прогуляться перед сном, – сказала Шеритра. – Ночь так прекрасна, и к тому же, мне кажется, я слишком много съела за обедом!
Табуба улыбнулась ей и чуть отступила в сторону.
– Доброй ночи, царевна, – мягко произнесла она.
Шеритра кивнула и прошла в дом.
У себя в спальне она почувствовала мрачное облегчение, когда караульный занял свой пост у порога ее комнаты, а Бакмут крепко закрыла за ним дверь. С трудом дождавшись, пока служанка совершит все обычные приготовления, Шеритра скользнула под тонкое покрывало. Она лежала, охваченная странными мыслями. Не столько сами слова смутили ее воображение, но эмоции, чувства, не ускользнувшие от ее чуткого восприятия: Табуба резко и властно на чем-то настаивала, Сисенет отвечал ей холодной нерешительностью. Вокруг них тогда витало нечто мрачное и зловещее, нечто совершенно чуждое привычному тихому течению жизни, присущему этому дому. О чем они вообще говорили? Шеритра лежала и размышляла. Кто такой этот «простой слуга»? Она сама быстро переняла всеобщую привычку отдавать слугам краткие и ясные распоряжения, даже не глядя в их сторону, так сильно они напоминали своим видом предметы мебели и домашнего обихода. И вдвойне приятней после молчаливых людей Сисенета звучали для ее слуха голоса собственных, привезенных из дома слуг.
Охваченная волнением, она села на постели.
– Бакмут, принеси мне гороскоп на месяц фаменот, – приказала она.
Девушка встала со своей подстилки и подошла к стоявшему у стены ящику.
«Я ведь так и не взглянула в гороскоп, – думала Шеритра. – Отец предупредил, что предсказания не сулят ничего хорошего, но месяц уже на исходе, скоро наступит фармути, так что теперь это уже не важно». И все же, взяв у Бакмут свиток, она развернула его с трепетом. Как и говорил Хаэмуас, гороскоп предсказывал одно только дурное. «Не вставай сегодня с постели… Не ешь вечером мяса… Посвяти день молитвам и не ложись спать, дабы избежать гнева богов… Помни, твое спасение – Нил… Беги от любви, словно от страшной болезни…»
Папирус свернулся в ее руке, и Шеритра отдала его Бакмут.
– Убери подальше, – сказала она и опять легла. «Как это понимать: Нил – мое спасение? – вновь и вновь вопрошала она себя. – И почему это я должна бежать от любви? И от чьей любви? От любви отца? Табубы? Хармина?» Она уснула, так и не разрешив этих загадок, и даже во сне ее не покидало легкое беспокойство, запавшее в душу после подслушанного разговора. Впервые за все время ее радость была чем-то омрачена. Несколько раз она просыпалась, и ей чудилось, что она слышит какие-то звуки, но всякий раз оказывалось, что дом погружен в глубокий покой и тишину.
На следующее утро к ней в спальню зашла Табуба, чтобы узнать, не заболела ли царевна, – солнце уже стояло высоко, и час завтрака давно миновал. Она была по-прежнему грациозна и изящна, заботлива и мила, и Шеритра, взяв себя в руки и стараясь не обращать внимания на сдавившую виски головную боль, заставила себя встать и отправиться в купальню.
– Почему ты поднялась сегодня так поздно, царевна? – спросила ее Табуба. Она стояла перед девушкой на коленях, втирая масло в кожу ног. – У тебя утомленный вид, словно ты совсем не отдыхала, и мышцы напряжены.
Шеритра ничего не ответила. Она стояла закрыв глаза и с удивительной остротой и ясностью ощущала все, что происходит с ее телом, – и тупое постукивание в голове, и густой, приторный запах ароматического масла, и мокрые волосы, тяжелой гривой лежащие на плечах, и журчание воды, утекавшей в специальные отверстия в полу купальни, но больше всего она чувствовала, как ее тела касаются сильные, уверенные, волнующие пальцы Табубы. «Чуть выше, Табуба, – думала разморенная Шеритра. – Пусть твои длинные, жадные пальцы погладят мне бедра». И, словно Табуба подслушала ее мысли, руки женщины поднялись выше и стали нежно гладить мягкую кожу. Шеритра забыла обо всем, полностью отдавшись одному только этому ощущению.
Остаток утра прошел без особых событий. Шеритра с Табубой сидели в ее спальне, беседуя о разных пустяках, но в своей собеседнице девушка не могла не заметить некоторой необычной отстраненности. Мысли Табубы явно были заняты чем-то посторонним, хотя она тщательно это скрывала. Едва окончилась полуденная трапеза, хозяйка дома попросила извинения и скрылась в своих покоях.
После дневного сна Хармин и Шеритра в сопровождении Бакмут и стражника прогуливались в пальмовой роще, направляясь к тому месту, которое не видно из окон дома. Воин встал на страже у дорожки, но его тоже было не видно за деревьями. Бакмут расстелила циновку, разложила разные игры и удалилась на такое расстояние, чтобы не слышать, о чем говорят господа.
Шеритра удобно устроилась на коврике. Все ее ощущения по-прежнему оставались на удивление обостренными и яркими – она чувствовала каждую каплю собственного пота, выступившего на теле в полуденную жару, слышала сухой шелест запыленных пальмовых листьев над головой, треск сухих веток, придавленных циновкой. К ягодице прилип тонкий прутик. Хармин наклонился прямо перед ней, чтобы придвинуть к себе игральную доску, и от аромата исходивших от него благовоний у девушки закружилась голова.
Волосы он перевязал белой лентой, спадавшей ему на спину, и, глядя на яркую полоску белого полотна, так четко выделявшуюся на фоне его черных как ночь волос, Шеритра почувствовала, что ей становится нехорошо. Он бросил на нее веселый взгляд, улыбнулся.
– Во что бы ты хотела сыграть сегодня, царевна? – спросил он. – Или просто посидим и побездельничаем?
Она словно зачарованная смотрела, как двигаются его изящные губы, как поднимается и опускается кадык.
– Я хочу, чтобы ты меня поцеловал, – сказала она.
Он усмехнулся и молча показал пальцем туда, где стояла Бакмут.
– Может, сыграем в собак и шакалов? Или в кости? Шеритра, ты не заболела?
– Нет. Да. Я чувствую себя как-то странно, Хармин. Давай сыграем в сеннет.
Он, на секунду задумавшись, достал доску и вытряхнул из коробочки фишки для игры.
– Прекрасно. Желает ли царевна играть круглыми фишками?
– Нет, длинными.
Они вместе расставили фишки и принялись бросать кости, чтобы узнать, кому делать первый ход.
– Твоя матушка была нынче утром чем-то озабочена, – проговорила Шеритра. – Я надеюсь, ничего страшного не произошло? Может быть, Хармин, настало время мне возвращаться домой?