Гейдж Паулина. Искушение фараона

   Хаэмуаса охватило неприятное чувство, – должно быть, ей все известно. Нубнофрет не сводила с него пристального взгляда, она казалась воплощением спокойствия и невозмутимости, ее грудь при дыхании медленно вздымалась.
   – Нет, она не царевна, – с трудом проговорил он, – но, конечно же, она из благородного семейства. Нубнофрет, эта женщина – Табуба. С самого начала она влекла меня! – Этот взрыв чувств был продиктован отчаянным желанием пробить наконец несокрушимую стену ее спокойствия и уверенности, но Нубнофрет лишь едва повела мягко очерченной бровью.
   – Табуба. Я думала о ней, Хаэмуас. Помнишь, когда она чуть не упала в воду и до смерти перепугалась, ты, забыв обо всем, бросился ее спасать, не успела она и вскрикнуть от испуга. Что же, мне она даже немного нравится. Мы в некотором, самом приблизительном, смысле стали подругами, но в общественном положении она мне не ровня, и относиться к ней я буду соответственно, особенно теперь, когда мне известно, что моего расположения она искала со скрытым умыслом, уже зная, что ей предстоит занять свое место в этом доме. Для меня такая двуличность равносильна предательству. Думаю, ты меня понимаешь.
   – Конечно, понимаю.
   – Уверена, она была только счастлива подписать с тобой брачный договор, – продолжала тем временем Нубнофрет. – Ты ведь не какой-нибудь мелкий царек в далеком захолустье. А что ее сын? Он тоже собирается здесь поселиться? Должна ли я позаботиться о том, чтобы в доме устроили великое празднество, чтобы все было как положено? Когда? А что говорит фараон о твоем выборе?
   Все эти вопросы звучали деловито и четко, но Хаэмуас наконец-то сумел различить в ее словах тщательно скрываемую ярость, которую он ошибочно принял за безразличие, – ярость столь сильную, что, охваченная этим чувством, Нубнофрет застыла теперь в ледяной неподвижности.
   – Договор вступает в силу только тогда, когда из Коптоса возвратится Пенбу и сообщит мне результаты своих изысканий, подтверждающие ее благородное происхождение, – поспешил заверить он жену. – Он выехал несколько дней назад, и я пока не получил известий о его благополучном прибытии.
   – Мне никто не сказал об этом. – Секунду она стояла, словно охваченная недоумением, потом быстро наклонилась к нему, ее глаза сверкали. – Мне никто ничего не сказал! Ты все сделал за моей спиной, царевич, словно ты стыдишься меня, словно боишься! Ты оскорбил меня! Вот, значит, каково твое истинное отношение ко мне, Хаэмуас, если ты не можешь обсуждать со мной такие важные вещи! Сколько уже это продолжается? Сколько? Сколько?
   – Прости меня, Нубнофрет, – проговорил Хаэмуас. – Я искренне раскаиваюсь. Жаль, что я не могу объяснить тебе всего. – Он развел руками. – Если бы речь шла о том, что Вторую жену я беру из династических соображений, или потому что так приказал отец, или даже пусть бы мне захотелось чуточку разнообразия, я непременно пришел бы в первую очередь к тебе. Но это… – Он положил руки на ее гордые прямые плечи. – Желание обладать ею поглотило меня с головой. Я не могу спать, Нубнофрет. Не могу ни о чем думать. И поэтому сам себе кажусь зеленым юнцом, охваченным глупой страстью, и рядом с тобой, Нубнофрет, я словно неразумное дитя. Я так долго тянул с признанием, чтобы не стать предметом твоих насмешек, твоего снисходительного примирения.
   – О боги! – Она с силой вырвалась из его нерешительных рук. – Хаэмуас, эта женщина – неизвестно кто, откуда она вообще взялась, откуда-то с юга? Хочешь ее – бери! Пусть себе живет в доме с прочими наложницами, пока она тебе не надоест, или навещай ее в их доме, не важно! Но, прошу тебя, не бери ее в жены!
   Хаэмуас поморщился, услышав в ее голосе откровенное презрение.
   – Это не просто плотская страсть, – сказал он. – Я знаю, что эта женщина будет мне нужна и через пять, и через десять, и через пятнадцать лет, и я должен быть уверен, что она никогда не будет принадлежать другому! Я женюсь на ней! Таково мое право!
   – Твое право! – презрительно усмехнулась она, и Хаэмуас видел, что ее бьет дрожь. Руки дрожали так сильно, что позвякивали браслеты, вздрагивала даже кайма на платье. – Да, у тебя есть такое право, только у нее – нет, нет, Хаэмуас! Рассудок оставил тебя! И отец никогда тебе этого не позволит!
   – Думаю, позволит, – сказал Хаэмуас как можно спокойнее, стараясь тем самым унять и ее волнение. – Табуба – благородная женщина, ее личные качества безупречны. А Пенбу доставит мне все необходимые подтверждения, которые я предоставлю Рамзесу.
   – Ну, это хотя бы что-то, – произнесла она уже более спокойным тоном. Она встретилась с ним взглядом, в котором Хаэмуас прочел глубокое раздумье. Нубнофрет принялась играть с браслетами, то подтягивая их выше локтей, то сбрасывая к запястьям, но избегала встречаться с ним взглядом. – А скажи, – спросила она, – меня ты еще любишь?
   О, Нубнофрет! – воскликнул он, протягивая к ней руки, но она, сделав шаг в сторону, ловко уклонилась от его объятий, и его руки безвольно повисли в пустом пространстве. – Я очень тебя люблю. И всегда буду любить.
   – Но не так сильно, как эту коптосскую выскочку, – пробормотала она. – Что же, хорошо, я требую, чтобы меня ознакомили с условиями вашего договора. Это мое право. Я должна помнить о своих интересах и об интересах детей. А в остальном я безупречно исполню все обязанности Старшей жены и царевны. – Она выпрямилась. – Ты уже сообщил об этом Гори и Шеритре?
   – Пока нет, и прошу тебя – предоставь это мне. Я хочу поговорить с ними сам, так, как считаю нужным.
   Нубнофрет жестко улыбнулась.
   – Почему? – спросила она. – Ты что, стыдишься, муж мой? О, Хаэмуас!
   Они замолчали и некоторое время стояли так, глядя друг на друга. Мрачное недовольство и непонимание между ними росло, а вместе с тем разгорался и гнев Хаэмуаса. Наконец он сказал:
   – Это все, Нубнофрет, о чем я хотел говорить с тобой. Можешь идти.
   Она подчеркнуто смиренно поклонилась и, пройдя мимо него, плавным шагом вернулась в свои покои.
   – Эта женщина тебя недостойна, – раздался уже издалека ее голос. – Пенбу привезет тебе плохие вести, Хаэмуас, и будет уже не важно, готова ли я с честью выполнить свой долг. Прошу тебя, возвращайся в дом другим путем, не ходи через мои покои. У меня разболелась голова.
   Зарычав от раздражения, Хаэмуас резко повернулся на пятках и быстро зашагал в сторону залитого солнцем сада. «Нужно назначить нового лекаря в гарем фараона. Нужно самым тщательным образом подготовить ответы на все письма, полученные из Дельты. Нубнофрет сумеет совладать с гневом и раздражением, она непременно примет Табубу, и все встанет на свои места. Я должен испытывать облегчение, сбросив с плеч такой груз, – говорил он себе, сходя с мягкой травы и ступая на разогретый солнцем камень дорожки, ведущей вокруг дома. – Теперь о моих планах известно всем. Гори и Шеритра возражать не станут. Это ни в чем не затрагивает их жизни и интересы. Шеритра, возможно, даже обрадуется, ведь Хармин станет близок ей как родной брат. Хочу ли я устроить великий праздник, пир на весь город, в честь своей вторичной женитьбы теперь, когда прошло уже столько лет?» – размышлял он, нахмурившись, охваченный одновременно и счастьем, и тревогой, сознательно заставляя себя глубоко задуматься о своих планах на будущее, чтобы только не вспоминать о том, что Нубнофрет, кроме ярости и презрения, испытала сегодня еще и глубокую боль.
 
   Через несколько дней к Хаэмуасу приехал Сисенет, чтобы самому взглянуть на древний свиток. Иб встретил гостя в просторном и прохладном зале, где повсюду были видны привезенные из чужих краев безделушки – приобретения Нубнофрет. Слуга поставил перед гостем поднос с вином и угощениями, и вскоре к Сисенету вышел хозяин дома.
   Эти дни, хотя и не были наполнены важными событиями, прошли для него в сильном напряжении. Нубнофрет, укрывшись под маской холодной любезности, по-прежнему усердно исполняла свои обязанности хозяйки дома, беспрекословно выполняя все его требования, но прежняя юная веселость в ней исчезла без следа. Сына Хаэмуас видел редко. Разговор с Гори – это испытание он все оттягивал и оттягивал. Шеритре можно рассказать, когда он в следующий раз поедет навестить Табубу и забрать у нее подписанный договор, но мысль о Гори вселяла в его душу необъяснимое волнение и глубочайшую тревогу. Но сейчас Хаэмуас огромным усилием воли заставил себя забыть обо всех своих печалях и, усевшись рядом с Сисенетом, завел непринужденную беседу о том, какая стоит невыносимая жара, и о том, что вода в Ниле падает. Тот отвечал ему в тон, и когда со светскими любезностями было покончено, Хаэмуас поднялся и провел гостя к себе в кабинет. В комнате царил дух спокойствия и сосредоточенных занятий. Хаэмуас указал гостю на стул, и Сисенет, поклонившись, сел. Он поближе придвинулся к столу, на котором Хаэмуас уже разложил бумаги. Сам древний свиток он отодвинул немного в сторону, где папирус слабо шелестел под легким дуновением воздуха.
   Хаэмуас опустился на стул. Он не надеялся, что этот скромный, тихий человек окажет ему существенную помощь. Сисенет улыбнулся царевичу и протянул руку к древнему, свернутому в свиток папирусу. Хаэмуас прекрасно осознавал, что занимает весьма высокое положение среди научной элиты Египта, и теперь ему вдруг пришло на ум, что вся его нынешняя затея имеет перед собой лишь одну цель – доставить удовольствие Табубе. Он хотел было спросить, не нужно ли Сисенету чего-нибудь еще – перо, дощечку для записей, что-нибудь выпить, но голова гостя уже низко склонилась над блестящей поверхностью стола, и Хаэмуас решил не нарушать его увлеченной работы. Хаэмуас заставил себя думать в эти минуты только о том, что с волнением сжимали сейчас крепкие, загорелые пальцы Сисенета. На руках у него сверкали золотые перстни с бирюзой, которые Нубнофрет, несомненно, нашла бы грубыми и громоздкими, но Хаэмуасу они нравились. Сисенет читал свиток, а Хаэмуас смотрел, как эти кольца чуть шевелятся, когда он двигает руками.
   Наконец Сисенет придвинул к себе и быстро просмотрел записки Хаэмуаса. В его взгляде царевич уловил легкий оттенок презрения, однако он в ту же секунду поспешил себя заверить, что у него, как, впрочем, всегда, когда дело касалось этого свитка, слишком разыгралось воображение. Он начинал тревожиться и волноваться. «Прошу тебя, пусть ты ничего не сможешь прочесть, – молча взывал он к Сисенету. – Скажи, что эта задача тебе не по плечу, что твоих познаний недостаточно, чтобы с ней справиться, и тогда я с чистой совестью освобожусь от этого наваждения». Сисенет чуть кашлянул, ненавязчиво привлекая к себе внимание, и его аскетические губы тронула едва заметная улыбка. Он поднял глаза, придвинул к себе дощечку и взял в руки перо, после чего снова развернул свиток. К папирусу он прикасался с почти религиозным благоговением, не спуская при этом глаз с Хаэмуаса.
   – Здесь перед нами довольно сложная разновидность древнего египетского письма, – сказал он. – Ничего удивительного, что эти значки ввели тебя в заблуждение, царевич. Свитков той эпохи сохранилось чрезвычайно мало, но мне, к счастью, попадалась на глаза еще пара подобных примеров. Это было в Коптосе, где жизнь течет размеренно и неторопливо, мало в чем изменяясь на протяжении многих поколений, где ее не тревожат волнения и потрясения севера:
   Хаэмуасу вовсе не хотелось улыбаться, пока он слушал эти витиеватые речи. Он не мог не заметить, что странный акцент в произношении этого человека теперь еще усилился, звучал более отчетливо и явно. Хаэмуас не мог понять, что это за выговор. Он настолько привык к нему, слушая, как говорит Табуба, что почти перестал замечать. Однако с Сисенетом он беседовал значительно реже, и теперь эти странные звуки отдавались у него в ушах непривычным, завораживающим, изысканным звоном.
   – Ты хочешь сказать, что в твоих силах разобраться… перевести, что здесь написано?
   Хаэмуас нетерпеливо ткнул пальцем в гладкий светлый папирус, который Сисенет любовно сжимал в руках. Его гость удивленно приподнял брови.
   – Конечно, царевич, – сказал он. – Подожди еще секунду, и я запишу для тебя полный перевод.
   Не веря своим глазам, Хаэмуас смотрел, как Сисенет положил свою дощечку поверх свитка, чтобы папирус не сворачивался, и начал писать. Перо громко и уверенно скрипело по гладкому и ровному, без единого пятнышка, папирусу, предусмотрительно заготовленному человеком, временно исполняющим у Хаэмуаса обязанности писца. Хаэмуасу стало вдруг трудно дышать. Страх и волнение охватили все его существо, когда он стоял там, наклонившись к Сисенету, низко опустившему над работой гладкую черную голову. Хаэмуас нервно зажал руки между коленями и словно зачарованный глядел на стройные колонки иероглифов, быстро выбегающие из-под пера. Текли минуты. Как может этот человек оставаться столь невозмутимым и спокойным? Эта мысль не оставляла Хаэмуаса. Хотя, возможно, то, что он пишет, вообще ни имеет большого значения. Может быть, это любовное послание в стихах, дневниковые записи о каких-то радостных внутрисемейных делах или же просто какой-нибудь список… Но тут ему припомнились странно знакомые ритмы и напевы этих фраз, припомнилась легкая высохшая рука мумии, сжимавшая свиток, и больше он не мог думать ни о чем ином.
   Хаэмуасу показалось, что прошло ужасно много времени, когда Сисенет наконец поднял голову и положил перо в специальный желобок, выдолбленный в дощечке. Не говоря ни слова, он взял свой папирус и протянул его Хаэмуасу, который, касаясь его пальцами, так и не смог унять дрожь в руках. В комнате становилось все жарче, первая прохлада раннего утра сменялась удушающей бесконечной дневной жарой, раскаляющей неподвижный воздух. Свиток больше не шелестел, потому что не чувствовалось ни единого дуновения ветерка. Свиток скрутился в рулон, а Сисенет сидел, сложив руки на столе перед собой, и ждал, что скажет Хаэмуас.
   Хаэмуас покрылся испариной. Делая над собой усилие, чтобы начать чтение, он всей кожей ощущал на себе ясный и твердый взгляд Сисенета, проклиная себя за то, что пришел в такое волнение, и за то, что не в силах это волнение скрыть. Сперва он не понимал, что читает, смысл слов не доходил до его сознания, и Хаэмуасу пришлось чуть вернуться назад, просмотреть исписанный папирус с самого начала. И когда наступил миг понимания – гармонии между тем, что видел глаз, и тем, что фиксировало его сознание, – Хаэмуаса пронзил резкий жесточайший удар.
   – О боги, я сам произнес эти слова, вовсе не понимая тогда их смысла, – застонал он, охваченный одновременно и восторгом, и ужасом, и хотя ему хотелось бы испытывать радость открытия, в душе неумолимо возрастал страх. – О боги! О боги! Что я наделал!
   – Возможно, было не очень предусмотрительно произносить вслух эти слова, если ты догадался, что они имеют ритм, характерный для заклинаний, – заметил Сисенет, – но в данном случае, царевич, твоя ошибка была вполне безобидной. Что с тобой, царевич, ты болен?
   Хаэмуас видел, что Сисенет поднимается из-за стола, и знаком приказал ему оставаться на месте.
   – Нет! Я не болен!
   – Ты ведь, конечно, не веришь всем этим легендам, правда, царевич? – медленно говорил Сисенет. – Приношу свои извинения, но мне кажется, ты излишне взволнован. Свиток Тота не более чем порождение мифа и легенды. Его история всего лишь воплощение несбыточной мечты человека – мечты овладеть тайной жизни и смерти. Но такая власть дана лишь богам. А это, – он презрительно щелкнул длинным ногтем по свитку, – это не более чем игрушка. Некто, движимый собственными резонами – будь то жажда безграничной власти или даже просто муки и страх смерти, – выдумал Свиток Тота. Гибель любимого человека, страх перед высшим судом из-за неправедно прожитой жизни… – Сисенет пожал плечами. – Как знать? Свитка не существует. Он никогда не существовал, и если царевич даст себе труд все взвесить и обдумать, он поймет, что подобного свитка вообще не могло быть.
   Хаэмуас изо всех сил старался справиться с волнением. Он по-прежнему крепко сжимал папирус в руке.
   – Я – жрец, – сказал он приглушенным голосом, словно не смея вздохнуть от страха, – и мне известны многие заклинания, обладающие огромной силой. Я знаю, что многие чародеи в течение бесчисленных сотен лет занимались поисками этого свитка, и, посвящая свои силы и сами жизни этой цели, они были твердо уверены, что свиток существует в действительности, что он наделен властью подчинять себе как живых, так и мертвых.
   – А я продолжаю повторять тебе, царевич, что магия, пусть и способна воздействовать на многое в нашей жизни, ибо магия наделяет человека особой силой – он может склонять богов к выполнения наших желаний, но все же магия не в силах научить нас воскрешать усопших или разговаривать с птицами и зверями, как это умел, если верить легенде, единственный законный владелец Свитка Тота. И не важно, сколь велико наше желание обладать такой властью и способностями. Этот свиток – огромная ценность, но только лишь как достоверный предмет исторической древности, а не как воплощение мифа и легенды. Тебе не кажется, что, обладай этот свиток на самом деле волшебной силой, гробница, где ты его нашел, была бы пуста?
   Хаэмуас стиснул зубы. Он чувствовал, что лицо его побледнело как полотно, а все тело охвачено неуемной дрожью. Его не оставляло чувство, что все происходящее сейчас не более чем сон, что сам он лежит в своей постели в горячий полдень и мучается от охватившего его кошмара. По-прежнему звучал ровный и спокойный голос Сисенета, этот доводящий до безумия непонятный акцент. В лице этого человека Хаэмуас читал скептицизм, недоумение и что-то еще, что можно было бы назвать легкой насмешливой улыбкой. Тогда как Хаэмуас не мог думать ни о чем другом, как о той давней ночи, когда он произнес вслух эти странные, незнакомые слова, а потом предпочел не видеть, закрыть глаза перед лицом тех сил, которые – он ощущал это всей душой – собирались вокруг него.
   Хаэмуас поднялся.
   – Идем, – сказал он и, не дожидаясь ответа, направился к дверям. – Иб! Прикажи подать трое носилок и скажи Гори, что я жду его с задней стороны дома, и не медли!
   Ноги у него подкашивались. Заставляя себя двигаться уверенно, он прошел через дом и направился в сад, скорее чувствуя кожей, не слухом, легкие и беззвучные движения Сисенета за своей спиной. Вдвоем они стояли в полной тишине и ждали, пока подадут носилки, соберутся двенадцать носильщиков-слуг, пока из своих покоев к ним выбежит Гори, растрепанный и заспанный. Юноша любезно поздоровался с Сисенетом, но от взгляда Хаэмуаса, несмотря на волнение, не ускользнуло, что красивое лицо сына выдавало следы бурно проведенной ночи – беспробудного пьянства. «Нет, не сейчас», – мрачно решил Хаэмуас. Он быстро уселся в носилки, остальные последовали его примеру.
   – Что происходит, отец? – спросил Гори, но Хаэмуас не ответил. Он бросил краткий приказ носильщикам направляться к гробнице, после чего резким движением задернул занавеси на своем окне и откинулся на подушки, тщетно стараясь унять нахлынувший ужас и желание как можно скорее завершить задуманное. Никогда еще путь через город к Саккаре не казался ему столь долгим.
   Хаэмуас отдернул занавеси лишь после того, как носилки опустили на землю. Он быстро сошел вниз, и песок обжег его ступни даже через сандалии. Сисенет и Гори уже вышли из носилок и направлялись теперь к нему, прищурив глаза от яростно палящего дневного солнца. Кивнув головой обоим, Хаэмуас поспешил вниз по ступеням, но у самого входа, где несли караул скучающие, борющиеся со сном часовые, при виде господина вытянувшиеся в струнку, он остановился. Хаэмуасу потребовалось немалое мужество и напряжение воли, чтобы заставить себя ступить внутрь, и, совершая этот шаг, он почти физически ощущал сопротивление неких сил.
   Как всегда, его обдало приятной прохладой, но удовольствие от этого ощущения оказалось недолгим. Позади Хаэмауса стояли Сисенет и Гори, они ждали, охваченные недоумением. Хаэмуас прошел вперед по короткому коридору и снова остановился. Его била крупная дрожь. Яркие, искусно выписанные настенные картины, две статуи, выстроенные в ряд фигурки ушебти, а главное, сами гробы – все это словно дышало на него аурой злорадства и угрозы. «Ты его украл, – так, казалось Хаэмуасу, беззвучно вопиет все вокруг. – Ты согрешил, ты – жертва собственной гордыни, бездумный разоритель, и ты дорого заплатишь за то, что совершил».
   Бессильный гнев гнал вперед Хаэмуаса. Шагнув ближе к гробу, в котором лежал этот таинственный покойник, он склонился к закутанной в пелены фигуре и вдруг со всей силы ударил по хрупким останкам кулаком. Иссохшие кости хрустнули, поднялся столб удушающей пыли, во все стороны разлетелись мельчайшие осколки. Мумия дрогнула. Хаэмуас отнял руку.
   – Этот человек – ничтожество, – убежденно произнес он. – Совершеннейшее ничтожество. Возможно, он был из домашней прислуги, или копался в саду, или выносил мусор. Свиток пришили к его руке с одной только целью – чтобы такой глупец, как я, смог, сам не ведая, что творит, прочесть заклинания и тем самым вернуть к жизни тех, других! – Он со всей силы ударил своей запыленной рукой по новой фальшивой стене, только недавно с таким усердием восстановленной и расписанной по указанию Гори. Хаэмуаса покрывал холодный пот. – Вот почему бесценный свиток положили в гроб к простому слуге. Вот почему гробы в потайной комнате стоят открытыми. Вот почему оттуда есть лаз наружу. А сережка, Гори! Вспомни про сережку! Ее хозяйка потеряла свое украшение, когда, ожив под действием заклинаний, выползала по этому проходу наверх! Где сейчас эти люди и что они успели натворить? – Речь его становилась бессвязной, и Гори повернулся к Сисенету.
   – Что здесь происходит? – шепотом спросил он. – О чем это бормочет отец?
   В замкнутом пространстве его слова без труда достигли слуха Хаэмуаса, и царевич затрясся в припадке истерического смеха.
   – Я украл свиток и прочел заклинания, – воскликнул он. – А безнаказанно это может совершить лишь законный владелец свитка. Я навлек на себя проклятие!
   – Твой отец считает, что древний свиток, найденный вами в этой гробнице, – легендарный Свиток Тота, – поспешил объяснить Сисенет недоумевающему Гори. – В переводе на самом деле выходят два довольно неуклюжих заклинания для возрождения усопших и для понимания языка всех живых существ, но в действительности этого просто не может быть. – Он обернулся к Хаэмуасу. – Да, царевич, мертвые возвращаются к жизни, – произнес он рассудительным тоном, – но не здесь, не на этой земле. За всю историю неизвестно ни единого случая, чтобы мертвец восстал из могилы. Свиток Тота всего лишь красивая и печальная старинная легенда, и ты не можешь всерьез ей верить. – Хаэмуас не сводил с него глаз, а Сисенет уже сделал шаг вперед, приблизившись к царевичу. – Отдай его мне, царевич, и я сожгу этот свиток, – предложил он, но Хаэмуас, уже придя в себя, энергично замотал головой.
   – Нет, – прорычал он. – Я сегодня же, сейчас же верну его на место. Отправляйся домой, Сисенет.
   Тот еще поколебался, хотел было что-то сказать, но передумал и с поклоном вышел. Хаэмуас смотрел, как удлиняется его тень под лучами солнца, заливающими каменную стену при подходе к гробнице, как потом она быстро исчезла, стоило ему только ступить на открытое солнце.
   К отцу подошел Гори и положил руку ему на плечо.
   – Мне кажется, я не совсем понимаю, что же здесь все-таки происходит, – проговорил он с озабоченностью и тревогой. – Но я вижу, что ты расстроен, отец. Возвращайся домой и отдохни, а мы вернем свиток на место и закроем гробницу.
   Хаэумас позволил себе на этот раз подчиниться твердой и такой успокаивающей руке сына и дал вывести себя наружу. В эту минуту носилки Сисенета уже маячили где-то на северных окраинах города.
   – Да, домой, – пробормотал Хаэмуас, – но отдыхать я не могу, пока не закончено все, что должно быть сделано. Давай поспешим, Гори. Я не хочу, чтобы здесь нас застали предзакатные часы, кода тени начнут удлиняться.
   Они вернулись домой, и пока Гори дожидался отца, Хаэмуас вбежал к себе в кабинет, схватил свиток, сознательно стараясь не думать о том, что именно он сжимает в руке, или о том, что уже в прошлом и чего изменить нельзя. Каса по требованию господина принес ему медную иглу и нитку, и вот, зажав все это в руках, Хаэмуас вернулся к сыну.
   – Идем со мной, – попросил он, и Гори кивнул.
   Вместе в быстро раскачивающихся носилках они проделали в обратном направлении весь тот путь, что так недавно совершили, и Хаэмуаса не отпускала нетерпеливая тревога, отравленная чувством безнадежности и тщеты всех его усилий.
   Едва сойдя на землю, Хаэмуас тотчас же, бросив на ходу пару слов Гори, побежал по ступеням вниз. Изувеченное его руками мертвое тело лежало так же, как он его оставил, зияя огромной дырой в иссохшей груди.
   – Подними его руку, – резко бросил сыну Хаэмуас.
   Молодой человек исполнил приказ – приподнял легкую, хрупкую, негнущуюся руку и повернул ее так, чтобы отцу было удобнее работать.
   Вдев нитку в иглу и зажав в руке кое-как свернутый папирус, Хаэмуас начал пришивать свиток к руке мумии. Папирус с трудом поддавался игле, как и высохшая твердая рука, и Хаэмуасу казалось, что и папирус, и безжизненное тело вступили против него в заговор, чтобы не дать царевичу исполнить этот тяжкий и мучительный долг. «Слишком поздно» – эти слова непрестанно звучали у него в ушах, словно сами камни гробницы злобствовали и насмехались над его тщетными стараниями. «Ты согрешил, и теперь ты проклят, проклят, проклят…» Игла выскользнула из пальцев, и Хаэмуас выругался. Две крупных капли крови упали на палец мумии, крепко зажатый в руке Хаэмуаса, а оттуда темное пятно расползлось по пелене. Кровь запятнала и свиток. Хаэмуаса охватил ужас столь сильный, что он не мог ничего с собой поделать. Едва дыша от страха, он кое-как закончил последний стежок, с силой выдернул иглу и кивнул Гори, который уже поспешил опустить мертвую руку в пропахший плесенью гроб.