Гейман Нил. Дети Ананси

   Нож прошел через верхний уровень свадебного торта. Соскользнул вниз и разрезал торт, прошел через все слои и уровни – и торт раскрылся…
   Во сне Толстый Чарли подумал было, что торт начинен бусинами из черного стекла или полированного гагата, а потом, когда они посыпались из-под бисквита, сообразил, что у бусин есть ножки… что у каждой бусины есть восемь проворных ножек… и из торта эти бусины хлынули черной волной. Пауки заполонили собой белую скатерть, пауки закрыли маму Рози и саму Рози, превратив их белые платья в траурные, а потом, будто повинуясь могучему и злобному разуму, сотнями потекли к Толстому Чарли. Он повернулся, чтобы бежать, но его ноги застряли в какой-то резиновой липучке, и он рухнул на пол.
   Тогда пауки набросились на него, их ножки заелозили по его голой коже, он попытался встать, но кишащая волна накрыла его с головой.
   Толстый Чарли открыл рот, чтобы закричать, и он тут же заполнился пауками. Они забежали ему в глазницы, и все погрузилось во тьму…
 
   Открыв глаза, Толстый Чарли не увидел ничего, кроме черноты, и закричал… и кричал, и кричал. Потом сообразил, что просто погасили свет и шторки на окнах опущены, потому что остальные пассажиры смотрят кино.
   Это был поистине адский перелет. Толстый Чарли только внес свою лепту, чуть больше его испортив.
   Встав, он попытался выйти в проход, спотыкаясь при этом о чужие ноги, а потом, когда почти туда добрался, выпрямился и ударился головой о полку для вещей, отчего ее дверцы открылись и на голову ему рухнула чья-то ручная кладь.
   Те, кто сидел поближе и видел, засмеялись. Это была отличная клоунада и она всех бесконечно порадовала.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

в которой Толстый Чарли заходит очень далеко

   Сотрудница паспортного контроля прищурилась на американский паспорт Толстого Чарли так, словно была разочарована, что он не какой-то там иностранный подданный, которого она могла бы просто не пустить в страну, но потом со вздохом махнула проходить.
   Он спрашивал себя, что будет делать, когда минует таможню. Наверное, возьмет напрокат машину. И поест… Сойдя с эскалатора, он прошел через заграждение безопасности, главный торговый вестибюль аэропорта Орландо и нисколько не удивился (как сделал бы это еще неделю назад), заметив миссис Хигглер, которая, сжимая в руке огромную кружку кофе, ощупывала взглядом лица новоприбывших. Они увидели друг друга практически одновременно, и она направилась в его сторону.
   – Голоден? – спросила она.
   Толстый Чарли кивнул.
   – Надеюсь, ты любишь индейку.
 
   Толстый Чарли спрашивал себя, не на этом ли брюквенного цвета седане ездила миссис Хигглер, когда он был ребенком. Наверное, да. Логично предположить, что когда-то автомобиль был новым. В конце концов, все когда-то было новым. Но сейчас он превратился в дряхлую развалину: обивка из кожзаменителя потрескалась и осыпалась, пластик под дерево на приборной доске и бардачке казался пыльным.
   Между передними сиденьями лежал коричневый бумажный пакет для покупок.
   В древней машине миссис Хигглер не было подставки под чашку, и свою гигантскую кружку миссис Хигглер держала, зажав между коленями. Судя по всему, машину изготовили до наступления эры кондиционеров, поэтому ехали они опустив окна. Толстый Чарли ничего не имел против. После холодной сырости в Англии флоридская жара казалась отдохновением. Миссис Хигглер направлялась на юг, к платному шоссе. По дороге она болтала: о последнем урагане и о том, как она возила своего племянника Бенджамина в аквапарк в Орландо и в Диснейленд, и о том, что туристические курорты уже не те, о строительных кодексах, цене на бензин, и что именно она сказала врачу, когда тот посоветовал ей сделать операцию на бедре, и почему туристы вечно кормят аллигаторов, и почему новоприбывшие строят дома на пляжах, а потом удивляются, что у них нет или пляжа, или дома, или как смеют аллигаторы жрать их собак. Толстый Чарли слушал вполуха, с него все скатывалось как с гуся вода. В конце концов это только слова.
   Притормозив, миссис Хигглер взяла билет для платной трассы. И замолчала. Казалось, задумалась.
   – Так, значит, ты познакомился с братом, – не спросила, а скорее констатировала она.
   – Могли бы меня предупредить, – проворчал Толстый Чарли.
   – Я предупреждала, что он бог.
   – Но ничего не говорили о том, какая он заноза в заднице.
   Миссис Хигглер только сморщила нос и отпила большой глоток кофе из кружки.
   – Нельзя где-нибудь остановиться и перекусить? – спросил Толстый Чарли. – В самолете давали только овсянку и бананы. Никаких ложек. И молоко кончилось еще до того, как дошли до моего ряда. Перед нами извинились и в возмещение раздали всем талоны на еду.
   Старуха покачала головой.
   – За талон я мог бы получить в аэропорту гамбургер.
   – Я же сказала. Луэлла Дунвидди приготовила тебе индейку. Как по-твоему, каково ей будет, если мы приедем, а ты уже наелся в «Макдоналдсе» и у тебя нет аппетита? А?
   – Но я умираю с голоду! А нам еще два часа ехать.
   – Нет, – твердо ответила она. – Когда я за рулем, то нет.
   И вдавила педаль газа. Время от времени, пока брюквенный седан громыхал по платному шоссе, Толстый Чарли крепко зажмуривался и одновременно с силой нажимал левой ногой на воображаемые тормоза. К концу пути он взмок отусилий.
   Гораздо скорее, чем через два часа, они съехали с платного шоссе на местное, которое привело их в город. Они проехали книжный магазинчик «Варне энд Ноубл» и канцелярский магазин «Офис Депот». Они проехали мимо коттеджей, обошедшихся своим новым владельцам в семизначные суммы, домов за собственными охраняемыми воротами. Они проехали по старым жилым улочкам, за которыми, насколько хватало детских воспоминаний Толстого Чарли, раньше ухаживали много лучше, чем сейчас. Они проехали мимо индонезийской закусочной с ямайским флагом в витрине и доской, где от руки прославлялись бычьи хвосты, фирменное блюдо из риса, домашний лимонад и курица в карри. У Толстого Чарли текли слюни, в животе урчало.
   Рывки и тряска. Дома становились все старше, а окрестности – очень и очень знакомыми.
   Пластмассовые розовые фламинго еще стояли в театральных позах посреди садика миссис Дунвидди, хотя за годы почти добела выгорели на солнце. Был здесь и зеркальный шар, и когда Толстый Чарли его заметил, то на мгновение испугался так, как никогда ничего не боялся.
   – Очень худо тебе с Пауком? – спросила миссис Хигглер, когда они подходили к двери дома миссис Дунвидди.
   – Скажем так, – отозвался Толстый Чарли, – я думаю, он спит с моей невестой. А это больше, чем доставалось мне.
   – А-а, – протянула миссис Хигглер и, щелкнув языком, позвонила в дверь.
 
   На «Макбета» немного похоже, подумал час спустя Толстый Чарли. И в самом деле, если бы ведьмы в «Макбете» были четырьмя милыми старушками и если бы вместо того, чтобы помешивать содержимое котла и распевать жуткие заклинания, они обрадовались бы Макбету, усадили бы его за стол, накормили индейкой, горохом и рисом (не говоря уже про пудинг из бататов и пряную капусту) в фарфоровых мисочках на клеенчатой скатерти в красно-белую клетку и не подстегивали его брать добавки и еще добавки, а потом, когда Макбет заявил бы, что нет, он сейчас лопнет, и поклялся, что больше ни крошки не съест, не поставили бы перед ним свой фирменный рисовый пудинг и большой кусок знаменитого ананасового пирога миссис Бустамонте, – все было бы в точности как в «Макбете».
   – Итак, – сказала миссис Дунвидди, смахивая с уголка губ крошку ананасового пирога, – насколько я понимаю, тебя навестил твой брат.
   – Да. Я поговорил с паучком. Наверное, я сам виноват. Я ведь не ожидал ничего дурного!
   Ответом ему был хор «ахов», «охов» и «фу ты», с которыми миссис Хигглер, миссис Дунвидди, миссис Бустамонте и миссис Ноулс цокали языками и качали головами.
   – Он вечно повторял, что ты у него глупый, – сказала миссис Ноулс. – Я про твоего отца говорю. Но я никогда ему не верила.
   – Откуда же мне было знать? – запротестовал Толстый Чарли. – Родители ведь мне никогда не говорили: «Кстати, сынок, у тебя есть брат, про которого ты ничего не знаешь. Пусти его в свою жизнь, и он натравит на тебя полицию, будет спать с твоей невестой и не только поселится у тебя, но и целый дом притащит в твою запасную комнату. Он промоет тебе мозги и заставит ходить в кино и целую ночь провести, пытаясь попасть домой, и…»
   Он остановился – как-то странно они на него смотрели.
   Собравшиеся вокруг стола старушки по очереди вздохнули. Вздох начался с миссис Хигглер, от нее перешел к миссис Ноулс и миссис Бустамонте и, наконец, к миссис Дунвидди. Это внушало беспокойство, Толстому Чарли даже стало жутковато, но тут миссис Бустамонте рыгнула и тем испортила все впечатление.
   – И чего ты хочешь? – спросила миссис Дунвидди. – Скажи, чего ты хочешь?
   Сидя в маленькой гостиной миссис Дунвидди, Толстый Чарли задумался, чего же, собственно, хочет. День за окном бледнел, переходя в ласковые сумерки.
   – Он испоганил мне жизнь, – сказал Толстый Чарли. – Я хочу, чтобы вы его забрали. Чтобы он просто исчез. Вы это умеете.
   Три женщины помладше промолчали. Просто посмотрели на миссис Дунвидди.
   – Мы не можем заставить его исчезнуть, – сказала миссис Дунвидди. – Мы уже… – Тут она осеклась и сказана: – Ну понимаешь, сами мы уже сделали все что могли.
   К чести Толстого Чарли надо сказать, что, как бы в глубине души ему этого ни хотелось, он не разразился слезами, и не возопил, и не опал, как неудавшееся суфле. Он только кивнул.
   – Что ж, – сказал он. – Извините, что потревожил. И спасибо за обед.
   – Мы не в силах заставить его уйти, – сказала миссис Дунвидди, и ее карие глаза за толстыми, почти как галька, стеклами очков стали вдруг почти черными. – Но можем послать тебя к тому, кто сумеет.
 
   Во Флориде был ранний вечер, а значит, в Лондоне – глубокая ночь. В просторной кровати Рози, где Чарли никогда не бывал, Паук поежился.
   Рози прижалась к нему всем телом, крепко-крепко.
   – Ты в порядке, Чарльз? – спросила она.
   Она кожей чувствовала, как по рукам и плечам у него бегут мурашки.
   – Все нормально, – сказал Паук. – Просто жутковато вдруг стало.
   – Кто-то прошелся по твоей могиле, – пошутила Рози.
   Тогда он притянул ее к себе еще ближе и поцеловал.
 
   А Дейзи в ярко-зеленой ночной рубашке и в пушистых розовых-прерозовых тапочках сидела в маленькой гостиной свой квартирки в Хендоне. Всматриваясь в экран компьютера, она то и дело качала головой и равномерно щелкала мышью.
   – Тебе еще долго? – спросила Кэрол. – У нас ведь есть целый компьютерный отдел, которому полагается этим заниматься, знаешь ли. А не тебе.
   Дейзи издала неопределенный звук, не означающий ни «да», ни «нет». Такой звук издают, говоря, мол, я знаю, что кто-то что-то сказал, и если я его издам, может, они уйдут.
   Кэрол уже слышала его раньше.
   – Ой, – сказала она. – Большая попка. Тебе еще долго? Я хочу сделать еще запись в «ЖЖ»^[2].
   Дейзи фразы отметила. Но дошли только два слова:
   – Ты хочешь сказать, что у меня большой зад?
   – Нет, я говорю, что уже поздно и что я хочу сделать новую запись в «ЖЖ». Опишу, как он лапает супермодель в туалете одного лондонского бара.
   – Ладно, – вздохнула Дейзи. – Просто что-то тут дурно пахнет, вот и все.
   – Что дурно пахнет?
   – Присвоение денег. Ладно, выхожу. Иди в свою помойку. Знаешь, а ведь у тебя могут быть неприятности, ты же выдаешь себя за члена королевской семьи.
   – Отвяжись.
   Кэрол писала «Живой журнал» от имени одного молодого члена британской королевской семьи, выдавая себя за отбившегося от рук сорвиголову. В прессе уже спорили, реальный это дневник или подделка, причем многие указывали, что такие подробности, которые приводит Кэрол, могут знать только настоящие члены британской королевской семьи или те, кто читает сплетни в желтых журналах.
   Отойдя от компьютера, Дейзи все еще размышляла о положении дел в «Агентстве Грэхема Хорикса».
 
   А его владелец крепко спал в спальне своего большого, но без показной роскоши дома в Перли. Будь на свете справедливость, он стонал бы и обливался потом во сне, терзаемый кошмарами, и фурии совести жалили бы его скорпионьими хвостами. И потому мне больно признавать, что Грэхем Хорикс спал как хорошо покормленный и пахнущий молоком младенец, и ничегошеньки ему не снилось.
   Где-то в доме Грэхема Хорикса напольные часы вежливо пробили двенадцать раз. В Лондоне была полночь. Во Флориде – семь вечера.
   И тот и другой – час ведьм.
 
   Миссис Дунвидди сложила и убрала красно-белую клеенчатую скатерть.
   – Черные свечи у кого?
   – У меня, – ответила миссис Ноулс.
   У ее ног стояла пластиковая сумка из магазина и, покопавшись в ней, она извлекла четыре свечи – по большей части черные. Одна была высокой и ничем не украшенной, остальные три – в форме мультяшных черно-желтых пингвинов, вместо хохолка в голове у каждого торчало по фитилю.
   – Других не было, – извиняясь, сказала она. – И вообще пришлось обойти три магазина, чтобы найти хотя бы эти.
   Миссис Дунвидди промолчала, только качнула головой. Свечи она поставила по углам стола, причем единственную непингвиновую – против своего места. Каждая свечка оказалась на пластмассовой тарелке для пикника. Достав большую коробку кошерной соли, миссис Дунвидди горкой высыпала кристаллы на стол. Потом, придирчиво оглядев, поводила и в ней иссохшим пальцем, пока не получились кучки и завитки.
   Миссис Ноулс принесла с кухни большую стеклянную миску, которую поставила в центре стола. Отвернув крышку с бутылки шерри, она плеснула в миску солидную порцию.
   – А теперь, – сказала миссис Дунвидди, – давай дурман вонючий, пырей ползучий, амарант хвостатый. Да, и еще цареградский стручок.
   Миссис Бустамонте снова порылась в сумке и достала стеклянный пузырек.
   – Это смесь кулинарных трав, – сказала она. – Я решила, что подойдет.
   – Смесь трав! – фыркнула миссис Дунвидди. – Смесь трав!
   – А какая разница? – спросила миссис Бустамонте. – Я всегда ею пользуюсь, когда в рецепте говорится базилик то, орегано сё. Столько хлопот и мороки! И вообще, на мой взгляд, в магазинах продают сплошные смеси.
   – Высыпай, – вздохнула миссис Дунвидди.
   Половину смеси трав из склянки высыпали в шерри. На поверхности закружились сухие листья и палочки.
   – Теперь четыре земли, – велела миссис Дунвидди. – Надеюсь, – продолжала она, тщательно отмеряя слова, – никто не собирается сказать, что не смог найти четыре земли, и теперь придется обойтись камешком, сушеной медузой, магнитом на холодильник и куском мыла.
   – Земля у меня, – сказала миссис Хигглер и, предъявив коричневый бумажный пакет, достала из него четыре застегивающихся полиэтиленовых мешочка, в которых лежал какой-то песок или высушенная глина, но все разных цветов. Их содержимое она высыпана по углам стола.
   – Хорошо, что хоть кто-то слушает, что ему говорят, – проворчала миссис Дунвидди.
   Миссис Ноулс зажгла свечи, заметив походя, как легко зажигаются пингвины, какие они миленькие и смешные.
   Миссис Бустамонте разлила остатки шерри в четыре рюмки.
   – А мне не достанется? – спросил Толстый Чарли, хотя на самом деле шерри ему не хотелось. Он вообще его не любил.
   – Нет, – твердо ответила миссис Дунвидди, – не достанется. Тебе надо быть начеку.
   Она достала из сумочки позолоченную коробочку для таблеток.
   Миссис Хигглер погасила свет, и все пятеро сели за стол, над которым плясало пламя свечей,
   – И что теперь? – спросил Толстый Чарли. – Возьмемся за руки и будем взывать к живым и вызывать духи умерших?
   – Нет, – прошептала миссис Дунвидди. – И придержи язык.
   – Извините, – сказал Толстый Чарли и тут же об этом пожалел.
   – Слушай, – сказала миссис Дунвидди, – ты отправишься туда, где тебе, вероятно, помогут. И все равно не отдавай ничего своего и ничего не обещай. Ты меня понял? Если ты кому-то что-то дашь, то позаботься получить взамен нечто равноценное. Понятно?
   Толстый Чарли едва не сказал «да», но вовремя осекся и только кивнул.
   – Хорошо.
   И миссис Дунвидди начала напевать что-то без мелодии и слов, ее старческий голос дрожал и спотыкался.
   К ней присоединилась – несколько мелодичнее – миссис Ноулс, голос у нее был выше и сильнее.
   Подключилась миссис Хигглер, но она не гудела и не шипела. Она жужжала, как муха на стекле, издавая языком вибрирующий звук, такой невероятный и странный, точно во рту у нее был рой рассерженных пчел, которые бьются о зубы, стараясь вырваться на свободу.
   Толстый Чарли подумал, не присоединиться ли ему тоже, но понятия не имел, что ему делать, поэтому сосредоточился на том, чтобы сидеть тихо и не потерять голову от странного шума.
   Миссис Хигглер бросила в миску с шерри и смесью трав щепотку красной земли. Миссис Бустамонте – щепотку желтой. Миссис Ноулс – щепотку бурой, а миссис Дунвидди мучительнр медленно подалась вперед и уронила комок черной грязи.
   Миссис Дунвидди отпила шерри, потом нашарила что-то артритными пальцами в коробочке для таблеток и бросила на пламя свечи. На мгновение в комнате запахло лимонами, а потом – просто чем-то жженым.
   Миссис Ноулс начала выстукивать ритм на столе, но гудеть не перестала. Свечи замигали, и по стенам затанцевали гигантские тени. Миссис Хигглер тоже забарабанила пальцами по столу, но выстукивала другой ритм – быстрее, решительнее, и два стука слились в третий.
   В мозгу Толстого Чарли все шумы – гудение и шипение, перестук и жужжание – стали сливаться в единый звук. Голова у него закружилась. Все как будто утратило реальность, расплылось. В издаваемом женщинами шуме он слышал звуки дикого леса, потрескивание гигантских костров. Пальцы у него словно бы вытянулись как резиновые, а ноги оказались где-то далеко-далеко.
   Ему казалось, он парит над комнатой, над всем миром, а под ним вокруг стола сидели пятеро. Одна из женщин бросила что-то в миску посреди стола, и в ней полыхнуло так ярко, что Толстый Чарли на мгновение ослеп. Он зажмурился и тут же понял, что от этого толку ни на грош: даже с закрытыми глазами все казалось слишком ярким.
 
   Защищаясь от яркого дневного света, он потер глаза.
   Огляделся по сторонам.
   Прямо перед ним – точь-в-точь небоскреб – вздымалась скала. Нет, отвесный склон горы. И в двух шагах сбоку уходил вниз такой же отвесный обрыв. Подойдя к краю, он осторожно глянул вниз. И, увидев что-то белое, решил, что это овцы, но, присмотревшись внимательнее, сообразил, что перед ним облака – большие пушистые облака очень далеко внизу. А дальше, под облаками – пустота: он видел голубое небо, и казалось, если смотреть еще дальше, то увидишь черноту космоса, а за ней – лишь холодное мерцание звезд.
   Толстый Чарли попятился от обрыва.
   Потом повернулся и пошел назад к горам, которые поднимались все вверх и вверх, так высоко, что он не видел вершин, так высоко, что он решил, что если они когда-нибудь упадут, то непременно ему на голову и погребут навеки. Он заставил себя опустить взгляд, смотреть на склон, а потому заметил в нем отверстия: они тянулись вдоль уступа между обрывом и склоном и выглядели как зевы естественных пещер.
   Уступ, на котором стоял сейчас Толстый Чарли, был шириной не больше десятка метров. Да и не уступ вовсе, а петляющая между валунами песчаная дорога, где временами виднелись кусты и лишь изредка деревья. Дорога как будто огибала горы, а после терялась в туманной дымке на горизонте.
   «Кто-то за мной наблюдает», – сообразил вдруг Толстый Чарли и окликнул:
   – Эй? Здравствуйте. – Он запрокинул голову. – Эй, есть тут кто-нибудь?
   Кожа у мужчины, который вышел из ближайшей пещеры, была много темнее, чем у Толстого Чарли, даже темнее, чем у Паука, но длинные волосы были рыжеватыми и ложились на плечи как грива. Вокруг бедер у него была повязана потрепанная желтая львиная шкура, сзади свисал львиный хвост, и вот этот хвост вдруг смахнул с плеча муху.
   Желтые глаза мужчины моргнули.
   – Кто ты? – прорычал он. – И по чьему разрешению ходишь по этой земле?
   – Я Толстый Чарли Нанси, – сказал Толстый Чарли. – Моим отцом был Паук Ананси.
   Массивная голова медленно склонилась.
   – И зачем ты пришел сюда, сын компэ Ананси?
   Оглядевшись по сторонам, Толстый Чарли решил, что они под скалой одни, но у него возникло такое ощущение, будто на них смотрят десятки глаз, будто навострились десятки ушей, но десятки голосов молчат. Толстый Чарли ответил громко, чтобы услышали все, кто желает услышать:
   – Из-за моего брата. Он отравляет мне жизнь. Я не властен заставить его уйти.
   – Так ты ищешь нашей помощи? – спросил Лев.
   – Да.
   – А твой брат? Он, как и ты, крови Ананси?
   – Он не как я. Совсем не такой, – сказал Толстый Чарли. – Он скорее твоего народа.
   Мазок жидкого золота: одним прыжком человек-лев лениво и легко, как перышко, прыгнул от входа в пещеру, в мгновение ока перемахнув серые валуны и пару ярдов песка. Теперь он вдруг очутился рядом с Толстым Чарли. Львиный хвост раздраженно хлестал по земле.
   Сложив на груди руки, мужчина глянул на Толстого Чарли сверху вниз и сказал:
   – Почему ты сам не уладишь свое дело?
   У Толстого Чарли пересохло во рту. Горло как будто закупорило пылью. Стоявший рядом с ним был ростом выше любого человека, и пахло от него совсем не по-человечьи. Кончики кошачьих клыков придавили нижнюю губу.
   – Не могу, – пискнул Толстый Чарли.
   Из следующей пещеры высунулся гигант. Кожа у него была коричневато-серой и морщинистой, а ноги – как складчатые колонны.
   – Если вы с братом поссорились, – сказал он, – попросите отца вас рассудить. Покоритесь воле главы семьи. Таков закон.
   Он снова скрылся в пещере и издал горловой звук, такой громкий и трубный, что даже Толстый Чарли сообразил, что слышал Слона.
   Толстый Чарли сглотнул.
   – Мой отец мертв.
   И голос у него был теперь снова чистым, много чище и громче, чем он ожидал. Его слова эхом отдались от отвесной скалы, раскатились по сотням пещер, по сотням каменных уступов. «Мертв, мертв, мертв, мертв», – повторяло эхо.
   – Поэтому я пришел сюда.
   – Я не питал любви к Пауку Ананси, – сказал Лев. – Однажды, давным-давно, он привязал меня к бревну и велел ослу тащить меня в пыли к трону May, создателю всех вещей. – От этого воспоминания Лев зарычал, и Толстому Чарли очень захотелось оказаться на другом краю света.
   – Иди дальше, – сказал Лев. – Если повезет, то найдешь кого-то, кто тебе поможет. Но я этого делать не стану.
   Слон сказал из темноты пещеры:
   – И я тоже. Твой отец обманул меня и наелся моего живота. Он сказал, что сделает для меня сандалии, и смеялся, набивая себе желудок. У меня долгая память.
   Толстый Чарли пошел дальше.
   У входа в следующую пещеру стоял человек в щегольском зеленом с переливом костюме и элегантной шляпе с лентой из змеиной кожи. И ботинки, и ремень у него тоже были из кожи змеи.
   – Иди дальше, сын Ананси, – сказал Змей, и во рту у него что-то сухо затрещало, точно гремучка забила хвостом. – От вашей проклятой семейки одни неприятности. Я в ваши проблемы вмешиваться не стану.
   Женщина у входа в следующую пещеру была очень красивой, но глаза у нее были как две капли нефти, и вибриссы на фоне кожи казались снежно-белыми. А еще у нее было два ряда грудей.
   – Я знала твоего отца, – сказала она. – Давно это было. Мр-р-р.
   Она встряхнулась от одного только воспоминания, и Толстому Чарли вдруг показалось, что он прочел очень личное письмо. Она послала Толстому Чарли воздушный поцелуй, но, когда он попытался подойти ближе, качнула головой. Он пошел дальше.
   Впереди из земли торчало искривленное мертвое дерево – точь-в-точь абстрактная скульптура из старых костей. Тени стали уже удлинятся, ведь солнце медленно опускалось в бесконечное небо, туда, где скалы вдавались в конец света. Солнечный диск казался чудовищным оранжево-золотым шаром, и мелкие облачка под ним были окрашены золотом и пурпуром.
   «Ассирийцы напали, как волк на отару, – подумалось Толстому Чарли. – Их когорты сверкали подобно пожару». Строчки Байрона всплыли из какого-то позабытого урока литературы. Он попытался вспомнить, что такое «когорты», и не сумел. Вероятно, какие-то повозки.
   Совсем рядом с ним что-то шевельнулось, и тут он сообразил: то, что он принял за валун под деревом, на самом деле человек – с песочными волосами и темными полосами на спине. Волосы у него были очень длинными и очень черными, а когда он улыбался, то показывал клыки, как у очень большой кошки. В скользнувшей по губам улыбке не было ни тепла, ни веселья, ни дружбы.
   – Я Тигр, – сказал он. – Твой отец сотни раз меня обижал и оскорблял тысячью разных способов. У Тигра долгая память.
   – Мне очень жаль, – отозвался Толстый Чарли.
   – Я прогуляюсь с тобой, – продолжал Тигр. – Немного. Ты сказал, Ананси мертв?