Гейман Нил. Дети Ананси

   – И крыльцо еще на месте?
   Толстый Чарли напряг память,
   – Кажется, да.
   Позднее он так и не мог сообразить, увеличилась ли фотография или Паук уменьшился. Он мог бы поклясться, что ничего такого на самом деле не произошло, тем не менее бесспорным было одно: Паук ушел в фотографию, которая замерцала, пошла рябью и его поглотила.
   Толстый Чарли потер глаза. Шесть утра, он в кухне один. На столе картонная коробка с бумагами и фотографиями, рядом – пустая кружка. Кружку Толстый Чарли поставил в раковину. Потом прошел по коридору в спальню, рухнул в кровать и проспал, пока будильник не зазвонил в четверть восьмого.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

которая завершается вечером с вином, женщинами и песнями

   Толстый Чарли проснулся.
   Мысли у него путались: вспоминался то сон, в котором он встретился с братцем-шоуменом, то тот, в котором к нему явился президент Тафт заодно со всеми персонажами из «Тома и Джерри». Приняв душ, Толстый Чарли пошел на работу.
   И весь рабочий день что-то свербило у него в голове, но он никак не мог понять что. А потому у него все валилось из рук: он клал вещи не туда и то и дело что-нибудь забывал. В какой-то момент даже запел, сидя за столом, но не от счастья, а потому что забыл, что так не положено. Поймал он себя на этом только, когда сам Грэхем Хорикс просунул голову в его шкаф-кабинет, чтобы его одернуть.
   – Никаких радио, плейеров или прочей аудиоаппаратуры в офисе, – с видом злобного хорька сказал Грэхем Хорикс. – Такое разгильдяйство в рабочем помещении недопустимо.
   – Это не радио, – признался Толстый Чарли, уши у него пылали.
   – Нет? Тогда что, скажите на милость?
   – Я.
   – Вы?
   – Да. Я пел. Извините, пожалуйста…
   – Готов был поклясться, что это радио. Надо же так ошибиться! Господи всемогущий! Ну, с такими поразительными способностями, с такими талантами вам следовало бы оставить нас ради сцены… Так сказать, услаждать слух больших аудиторий, возможно, даже в летнем театре на пирсе, а не занимать стол в офисе, где простые смертные пытаются работать. А? Мы здесь способствуем творческим карьерам.
   – Нет, – пробормотал Толстый Чарли. – Я не хочу от вас уходить. Просто не подумал.
   – Тогда вам нужно научиться воздерживаться от пения… За исключением ванны, душа или, быть может, трибун, когда болеете за любимую футбольную команду. Кстати, я болею за «Хрустальный дворец». Не то скоро поймете, что вам пора искать другое место.
   Толстый Чарли улыбнулся, но тут же понял, что ему не до улыбок, и сделал серьезное лицо, но Грэхем Хорикс уже ушел, поэтому Толстый Чарли только выругался себе под нос, сложил на столе руки и ткнулся в них головой.
   – Это вы пели? – спросила новенькая из отдела по связям с клиентами-артистами. Толстому Чарли никогда не удавалось запомнить имен сотрудниц: только выучишь, они уже уходят.
   – Боюсь, что так.
   – Что вы пели? Хорошо звучало.
   Толстый Чарли сообразил, что не знает, и только пожал плечами:
   – Не знаю. Я не слушал.
   Девушка рассмеялась, но тихонько, чтобы не привлечь внимания начальства.
   – Он прав. Вам бы записываться, а не здесь прозябать.
   На это Толстый Чарли не нашелся, что ответить. Зардевшись, он начат вычеркивать цифры, делать пометки, собирать самоклеющиеся бумажки с записками и клеить их на экран, пока не удостоверился, что девушка ушла.
   Позвонила Мэв Ливингстон: не будет ли Толстый Чарли так добр попросить Грэхема Хорикса связаться с управляющим в ее банке. Он пообещал сделать все, что сможет. В ответ миссис Ливингстон с нажимом посоветовала ему постараться.
   В четыре позвонила на мобильный Рози, чтобы сказать, мол, воду в ее квартире снова включили и что (отличная новость!) мама решила проявить интерес к будущей свадьбе и просила заехать к ней обсудить приготовления.
   – Если она возьмет на себя праздничный обед, то мы сэкономим на еде целое состояние.
   – Нехорошо так говорить. Позвоню вечером сказать, как все прошло.
   Сказав, что любит ее, Толстый Чарли отключился. И, почувствовав спиной чей-то взгляд, повернулся.
   – Кто звонит по личным делам в рабочее время, пожнет бурю. Знаете, кто это сказал?
   – Вы?
   – Воистину, – согласился Грэхем Хорикс. – Воистину я. И никогда не произносилось более праведных слов. Считайте это официальным предупреждением.
   Тут он улыбнулся самодовольной ухмылочкой, от которой в голову Толстого Чарли невольно полезли праздные мысли: а что будет, если погрузить кулак в пухленький живот Грэхема Хорикса. К сожалению, такая попытка скорее всего похожа на игру в орлянку между увольнением и судебным иском о нападении. И все-таки как приятно было бы…
   По природе своей Толстый Чарли чурался насилия, но можно же помечтать. Мечтал он обычно о чем-нибудь небольшом и комфортном. Достаточно денег, чтобы есть в хороших ресторанах, когда пожелает. Работу, на которой никто бы не шпынял его и не понукал. Петь без стеснения – где-нибудь, где его никто не услышит.
   Но сегодня мысли бежали вскачь… Хорошо бы уметь летать… И чтобы пули отскакивали от его могучей груди, когда, спикировав с неба, он спасет Рози от банды похитивших ее мерзавцев и негодяев. Она крепко его обнимет, а потом они полетят на закат… в Замок Отважного Героя, где благодарность захлестнет ее настолько, что она с энтузиазмом забудет про решение дожидаться свадьбы и тут же начнет проверять, как быстро они сумеют заполнить банку…
   Сны наяву помогали снять стресс от пребывания в «Агентстве Грэхема Хорикса», от повторений звонящим, что их чеки ушли по почте, от выколачивания денег, которые причитаются агентству и его клиентам.
   В шесть Толстый Чарли выключил компьютер и, подозрительно глянув на лифт, спустился по лестнице. Дождя не было. Над головой кружили и чирикали скворцы – предвечерний хор города. Все прохожие на тротуаре куда-то спешили – большинство, как и Толстый Чарли, к станции метро линии Кингсвей-Холборн. Люди шли, втянув головы в плечи, и вид у них был такой, словно им не терпится попасть домой.
   Только один никуда не торопился. Он стоял лицом к Толстому Чарли и спешащим по домам людям, и полы его кожаной куртки хлопали на ветру. Он не улыбался.
   Толстый Чарли увидел его еще от угла. По мере того как расстояние между ними сокращалось, окружающее утрачивало реальность. День растворялся, и Толстый Чарли понял, что провел его, стараясь вспомнить…
   – Привет, Паук, – сказал он, когда подошел поближе.
   Вид у Паука был такой, будто в душе у него бушевала буря. Или будто он вот-вот расплачется. Откуда было знать Толстому Чарли? В лице, в осанке Паука отражалось столько эмоций, что люди пристыженно отводили глаза.
   – Я туда съездил. – Слова прозвучали тускло. – Повидался с миссис Хигглер. Она отвела меня на могилу. Мой отец умер, а я не знал…
   – Он был и моим отцом, Паук.
   Как же он мог забыть про Паука, как мог отмахнуться от него, словно от сна?!
   – Верно.
   Предвечернее небо расчертили скворцы, одни кружили, другие летали зигзагами между крыш.
   Паук вдруг рывком расправил плечи, словно бы принял какое-то решение.
   – Ты прав, так прав, – сказал он. – Мы совершим это вместе.
   – Вот именно, – согласился Толстый Чарли, а потом спросил: – Что совершим?
   Но Паук уже подозвал такси.
   – Мы – мужчины в большой беде, – возвестил Паук всему миру. – Нашего отца больше нет с нами. Сердца тяжелы у нас в груди. Горе опустилось на нас страшным бременем. – Тьма – наша участь, а неудача – единственный спутник.
   – Ладно, ладно, джентльмены, – весело отозвался таксист. – Куда вас везти?
   – Туда, где можно найти три лекарства от горя, – велел Паук.
   – Может, купим курицу в карри? – предложил Толстый Чарли.
   – Есть три и только три вещи, способные усмирить боль, какую испытываешь при мысли о смерти, – сказал Паук. – Это вино, женщины и песни.
   – Курица в карри тоже неплохо, – заметил Толстый Чарли, но никто его не слушат.
   – В каком-то особом порядке? – поинтересовался таксист.
   – Сначала вино, – объявил Паук. – Озера, и реки, и безбрежные океаны вина.
   – Поехали.
   Такси тронулось с места.
   – У меня на душе кошки скребут, – любезно внес свою лепту Толстый Чарли.
   Паук кивнул.
   – Скверно на душе. Да. Нам обоим скверно. Сегодня мы поделимся друг с другом бедой и прогоним ее. Мы будем горевать. Мы до осадка изопьем смертности. Разделенная боль, брат мой, не увеличивается вдвое, но уменьшается вполовину. Не разломить колчан стрел, но одну…
   – И не спрашивай, по ком звонит колокол, – произнес нараспев таксист. – Он звонит по тебе.
   – Ух ты! – вырвалось у Паука. – Крутой у тебя коан!
   – Спасибо, – скромно ответил водитель.
   – Верно, все мы смертны. А вы, похоже, философ. Меня зовут Паук. А это мой брат, Толстый Чарли.
   – Чарльз, – сказал Толстый Чарли.
   – Стив. Стив Берридж.
   – Мистер Берридж, – сказал Паук, – не хотелось бы вам стать нашим личным водителем на сегодняшний вечер?
   На это Стив Берридж объяснил, что у него как раз заканчивается смена и что он погонит такси на стоянку, а после его ждет обед с миссис Берридж и множеством маленьких Берриджей.
   – Слышал? – обратился Паук к Толстому Чарли. – Семейный человек. А вот у нас с братом никого больше нет. И ведь мы только сегодня познакомились.
   – Похоже, та еще история, – отозвался таксист. – Давняя семейная ссора?
   – Отнюдь. Он просто не знал, что у него есть брат, – сказал Паук.
   – А ты знал? – поинтересовался Толстый Чарли. – Про меня?
   – Возможно. Но все так легко забывается.
   Таксист притормозил.
   – Куда мы приехали? – спросил Толстый Чарли.
   Далеко они не уехали. Кажется, всего до Флит-стрит.
   – Там, куда вы просили отвезти, – объяснил таксист. – За вином.
   Выбравшись из машины, Паук уставился на грязные дубовые доски и запыленное окно древнего кафе.
   – Великолепно, – сказал он наконец. – Заплати, брат.
   Толстый Чарли заплатил за проезд и они вошли внутрь: спустились по темной деревянной лестнице в подвал, где румяные барристеры пили бок о бок с мертвенно-бледными биржевыми брокерами и управляющими трастовыми фондами. Пол был посыпан опилками, список вин неразборчиво нацарапан мелом на грифельной доске за стойкой.
   – Что пьешь? – спросил Паук.
   – Просто бокал красного, пожалуйста, – сказал Толстый Чарли.
   Паук поглядел на него торжественно.
   – Мы последние в роду Ананси. Такие, как мы, не оплакивают кончину отца за столовым красным.
   – Э-э-э… верно. Тогда я выпью то же, что и ты.
   Паук направился к стойке, прорезая толпу, словно ее тут и не было вовсе. Через несколько минут он вернулся с двумя бокалами, штопором и исключительно пыльной бутылкой. Легкость, с которой он ее открыл, произвела большое впечатление на Толстого Чарли, который вечно вылавливал из Своего бокала куски пробки. Вино из бутылки полилось такое темное, что казалось почти черным. Налив до краев два бокала, Паук поставил один перед Толстым Чарли.
   – Тост, – объявил он. – В память о нашем отце.
   – О папе, – сказал Толстый Чарли, стукнул бокалом о бокал брата, чудом не пролив ни капли, и попробовал вино. На вкус оно было странно горьким, травянистым и солоноватым. – Что это?
   – Похоронное вино. Такое пьют по умершим богам. Его уже давно не делают. Его настаивали на горьком алоэ и розмарине и на слезах девственниц, у которых сердце разбито.
   – И продают в забегаловке на Флит-стрит? – Толстый Чарли взял со стола бутылку, но этикетка поблекла и запылилась настолько, что стала совсем неразборчивой. – Никогда о таком не слышал.
   – В таких старинных местечках встречается приличное вино, если знаешь, о чем попросить, – объяснил Паук. – А может, я просто решил, что оно здесь есть.
   Толстый Чарли отпил еще. Вино было крепким и терпким.
   – Такое вино не пьют по глотку, – продолжал Паук. – Это траурное вино. Его проглатывают залпом. Вот так. – Он сделал огромный глоток, потом скорчил гримасу. – И на вкус так лучше.
   Помедлив, Толстый Чарли отпил побольше. Ему показалось, он чувствует на языке вкус алое и розмарина. Интересно, может, соль здесь и правда от слез?
   – Розмарин кладут на долгую память, – сказал, доливая вино, Паук.
   Толстый Чарли начал было объяснять, что сегодня ему пить не следует, что завтра ему на работу, но Паук его оборвал:
   – Твоя очередь произносить тост.
   – Э-э-э… верно, – сказал Толстый Чарли. – За маму.
   Они выпили за маму. Толстый Чарли обнаружил, что горькое вино начинает ему нравиться. Глаза у него защипало, все существо пронзило ощущение глубокой, болезненной утраты. Он скучал по матери. Он скучал по своему детству. Он даже скучал по отцу. Паук по другую сторону стола тряхнул головой, по щеке у него скатилась слеза и с плеском упала в бокал. Потянувшись за бутылкой, он налил им обоим еще.
   Толстый Чарли выпил.
   Печаль бежала по его венам, наполняя душу, само его существо болью утраты, которая поднималась, как приливная волна.
   Теперь и по его лицу бежали слезы и плескались в стакан. Он порылся по карманам в поисках бумажного носового платка. Паук разлил остатки вина.
   – Тут правда продают такое вино?
   – У владельца была бутылка, о которой он даже не подозревал. Надо было только напомнить.
   Толстый Чарли высморкался.
   – Я даже не знал, что у меня есть брат.
   – А я знал, – отозвался Паук. – Все собирался тебя найти, но то и дело что-нибудь отвлекало. Сам знаешь, как это бывает.
   – Да нет. Вообще-то не знаю.
   – Всякие дела.
   – Какие дела?
   – Всякие. Возникали. Ведь дела затем и существуют. Чтобы возникать. Не могу же я уследить за всем и вся?!
   – Какие, например?
   Паук выпил еще.
   – Ну как хочешь, сам напросился. В прошлый раз, когда я решил, что надо бы тебя повидать, я – как бы это сказать? – стал планировать все заранее. Хотел, чтобы все прошло лучше не бывает. Надо было выбрать одежду, потом придумать, что скажу при встрече. Сам понимаешь, встреча двух братьев – эпический сюжет, верно? И решил, что лучше всего к такому торжественному случаю подходят стихи. Но какие именно? Отбарабанить рэп? Продекламировать гекзаметр? Не мог же я приветствовать тебя лимериком, верно? Нет, тут требуется что-то глубокое, мощное, эпическое. А потом меня осенило. Возникла первая строчка. Просто потрясающая. Слушай: «Кровь родную кровь зовет, как сирена в ночи». Чувствуешь, сколько она передает? Я сразу понял, что смогу вложить в мои стихи все: про то, как люди умирают в переулках, про пот и кошмары, про мощь несломленного духа. Туда целый мир бы поместился. А потом мне пришла в голову вторая строка, и все полетело в тартарары: ничего, кроме «Там-тампти-тампти-там, замолчи» не получалось.
   Толстый Чарли моргнул.
   – Кто такой Там-тампти-тампти-там?
   – Никто. Просто звуки, чтобы показать, где положено быть словам. Дальше этого у меня не пошло, а ведь не мог же я явиться к тебе только с первой строчкой из эпической поэмы и какими-то там тампти, правда? Это было бы неуважением к тебе.
   – Ну…
   – Вот именно. Поэтому я поехал на неделю на Гавайи. Как я и сказал, дело возникло.
   Толстый Чарли отпил еще вина. Оно нравилось ему все больше и больше. Иногда крепость и пряный вкус подходят для сильных чувств, и сейчас был как раз такой случай.
   – Но не обязательно же второй строчке поэмы быть такой… – сказал он.
   Паук положил узкую руку на лапищу Толстого Чарли.
   – Хватит обо мне, – сказал он. – Как ты жил?
   – Да и рассказывать-то нечего.
   И Толстый Чарли рассказал брату про, свою жизнь. Про Рози и ее маму, про Грэхема Хорикса и его агентство, а брат все кивал. «Если облечь жизнь в слова, то и не жизнь это вовсе», – подумал Толстый Чарли.
   – С другой стороны, – философски заключил он, – мы ведь каждый день читаем про людей в светской хронике и в газетных сплетнях, твердящих о том, какая тусклая, пустая и бессмысленная у них жизнь.
   Он опрокинул бутылку над стаканом, надеясь выцедить хотя бы глоток вина, но выкатилась только одна капля. Бутылка была пуста. Она протянула дольше, чем имела на то право, но теперь ничего не осталось.
   Паук встал.
   – Видел я этих людей, о которых пишут в глянцевых журналах, – сказал он. – Пил с ними виски и чай. Собственными глазами видел их никчемные жизни. Я наблюдал за ними из теней, когда они считали, что, кроме них, в комнате никого нет. И скажу тебе одно: боюсь, ни один из них даже под дулом пистолета с тобой, брат мой, не поменяется. Пошли.
   – Да? Куда мы идем?
   – Идем. Мы завершили первую часть нашей тройной миссии. Вино выпито. Осталось еще две.
   – Э-э-э…
   Толстый Чарли поплелся за Пауком на улицу, надеясь, что ночная прохлада прочистит ему мозги. Не прочистила. Толстому Чарли казалось, что голова у него вот-вот уплыла бы, не будь она так крепко приделана к шее.
   – Теперь женщины, – сказал Паук. – А напоследок песни.
 
   Наверное, следует упомянуть, что в мире Толстого Чарли женщины не появлялись просто так. Нужно было, чтобы тебя представили. Потом нужно набраться храбрости заговорить. А когда наберешься, найти тему, о чем говорить, а после (когда достигнешь таких высот) ждут новые вершины. Нужно рискнуть спросить, есть ли у нее планы на субботний вечер, а когда спросишь – всегда оказывалось, что ей нужно мыть голову, записать упущенное в дневнике, вычесать спаниеля или просто ждать у телефона звонка кого-то другого.
   Но Паук жил в ином мире.
   Они направились к Вест-энду и остановились у переполненного паба. Народу там было столько, что часть перебралась с выпивкой на тротуар. И Паук вдруг бросил «привет» девушке по имени Сильвия, чей день рождения (как выяснилось) праздновали. Именинница была польщена, услы-шав, что Паук пообещал в честь такого случая угостить выпивкой ее с друзьями. Потом стал рассказывать анекдоты («…„нескафе“? Да это же лучшая банка для окурков!») и сам над ними хохотал – радостным раскатистым смехом. Он с ходу запомнил, как кого зовут. Он заговаривал с людьми и слушал, что ему рассказывают в ответ. Когда Паук объявил, что пора поискать другой паб, вся вечеринка решила (все до одной женщины), что пойдет с ним…
   К третьему пабу Паук походил на рок-певца после концерта: девушки на нем просто висли. Ластились. Несколько наполовину в шутку, наполовину всерьез поцеловали. Толстый Чарли глядел на происходящее с неподдельным ужасом.
   – Ты его телохранитель? – спросила одна.
   – Что?
   – Его телохранитель? Да?
   – Нет, – ответил Толстый Чарли. – Я его брат.
   – Ух ты! Даже не знала, что у него есть брат. Он потрясающий, правда?
   – Правда, правда, – согласилась другая, которая некоторое время прижималась к Пауку, пока ее не оттеснили другие тела с теми же намерениями. Толстого Чарли она только сейчас заметила. – Ты его менеджер?
   – Нет. Он его брат, – сказала первая и многозначительно добавила: – Он как раз мне это объяснял.
   Вторая пропустила ее слова мимо ушей.
   – Ты тоже из Штатов? У тебя такой странный акцент.
   – Когда я был маленьким, мы жили во Флориде. Мой папа – американец, а мама… ну, родилась она на Сан Андреасе, но выросла в…
   Никто его не слушал.
   Когда они двинулись дальше, запоздалые гуляки с дня рождения потянулись следом. Женщины обступили Паука, спрашивая, куда идут теперь, предлагали рестораны и ночные клубы, но Паук только улыбался и шел себе вперед.
   Толстый Чарли тащился сзади, чувствуя себя как никогда чужим.
   Спотыкаясь, вся компания брела через мир желтых фонарей и разноцветных неоновых вывесок. Паук обнимал нескольких женщин разом. На ходу он целовал их без разбора – как человек, надкусывающий сперва один, потом другой летний плод. Никто как будто не обижался.
   «Это не нормально, – думал Толстый Чарли. – Ни в коем случае не нормально». Он даже не пытался нагнать, просто старался не отставать.
   И все еще чувствовал на языке горькое вино.
   Тут он сообразил, что одна из девушек идет с ним рядом. Она была невысокой, худенькой, с хорошим лукавым личиком – точь-в-точь проказливый эльф – и сейчас тянула его за рукав.
   – Что мы собираемся делать? – спросила она. – Куда идем?
   – Мы оплакиваем моего отца, – ответил Толстый Чарли. – Кажется.
   – Это что, реалити-шоу?
   – Надеюсь, что нет.
   Паук тем временем остановился и повернулся. Глаза у него блеснули так, что Толстому Чарли стало не по себе.
   – Пришли, – объявил Паук. – Мы у цели. Он бы этого хотел.
   На листке ярко-оранжевой бумаги на дверях паба было написано от руки: «Сегодня. Наверху. КАРАОКЕ».
   – Песни, – сказал Паук и добавил: – Шоу начинается.
   – Нет! – вырвалось у Толстого Чарли, и он застыл как вкопанный.
   – Ему бы понравилось, – улыбнулся Паук.
   – Я не хочу петь. Только не на людях. К тому же я пьян. И вообще это не самая удачная мысль.
   – Это отличная мысль, – с чарующей улыбкой возразил Паук. «Включенная» в нужный момент, такая улыбка способна развязать священную войну. Однако Толстого Чарли она не убедила.
   – Послушай, – начал он, стараясь подавить панику, – у каждого из нас есть что-то, чего он просто не делает. Верно? Кое-кто не летает. Кое-кто не занимается сексом на публике. Кое-кто не растворяется в дым. Я ничего такого не делаю. И, главное, не пою.
   – Даже ради папы?
   – Особенно ради папы. Он уже в могиле и больше меня опозорить не сможет. Во всяком случае, больше, чем уже опозорил.
   – Прошу прощения, – сказала одна из молодых женщин. – Прошу прощения, но мы идем? Потому что мне холодно, а Сильвии нужно по маленькому.
   – Идем, – решил Паук и улыбнулся ей.
   Толстый Чарли хотел запротестовать, настоять на своем, но его уже затянули внутрь – он сам себя ненавидел. На лестнице он нагнал Паука.
   – Я войду, – сказан он. – Но петь не буду.
   – Ты уже вошел.
   – Знаю. Но петь не буду.
   – Нет смысла говорить, что не войдешь, когда уже вошел.
   – Я не умею петь.
   – Хочешь сказать, что я унаследовал и музыкальные таланты тоже?
   – Я хочу сказать, что, если открою рот, чтобы петь на людях, меня стошнит.
   Паук ободряюще сжал ему локоть.
   – Бери пример с меня.
   Именинница и две ее подруги неуверенно поднялись на небольшую сцену и прохихикали через «Танцующую королеву». Толстый Чарли пил джин с тоником (кто-то сунул ему в руку стакан) и морщился на каждой ноте, где они фальшивили, на каждой перемене тональности, которой не случалось. Остальные гости с дня рождения зааплодировали.
   Их место заняла другая девушка – та самая, которая спрашивала Толстого Чарли, куда они идут. Зазвучали вступительные аккорды «Поддержи меня», и она запела – если только понимать это выражение в самом приблизительном и широком смысле: она не попадала ни в одну ноту, вступала слишком рано или слишком поздно, да и вообще неправильно читала слова. Толстому Чарли стало ее жаль.
   Спустившись со сцены, она направилась к стойке. Толстый Чарли уже собрался сказать что-нибудь сочувственное, но она просто светилась от радости.
   – Так здорово! – выдохнула она. – Просто изумительно.
   Толстый Чарли принес ей выпивку, большой стакан «отвертки».
   – Я так повеселилась! – продолжала она. – А ты попробуешь? Давай же! Ты просто должен это сделать! Готова поспорить, хуже меня тебе не спеть.
   Толстый Чарли пожал плечами, надеясь так показать, что в нем скрываются еще не разведанные глубины «хужести».
   А вот Паук на маленькую сцену поднялся с таким видом, словно за ним следовал луч прожектора.
   – Спорим, что он замечательно споет? – сказала девушка с «отверткой». – Кто-то, кажется, говорил, что ты его брат?
   – Нет, – нелюбезно буркнул Толстый Чарли. – Это я сказал, что он мой брат.
   Паук запел «Под променадом на пляже».
   Ничего бы не случилось, если бы Толстому Чарли меньше нравилась эта песня. Когда ему было тринадцать, он считал ее лучшей на свете. (К тому времени, когда он стал пресытившимся и уставшим от мира четырнадцатилеткой, его любимой стала «Нет женщины, нет слез» Боба Марли.) А теперь Паук пел его песню и делал это хорошо. Он попадал в тон и пел так, словно слова шли у него из сердца. Люди вокруг забыли про выпивку, замолчали – только смотрели на него и слушали.
   Когда Паук допел, раздались крики «браво». Будь на присутствующих шляпы, они, несомненно, подбросили бы их в воздух.
   – М-да, понятно, почему тебе не хочется петь после него, – сказала Толстому Чарли девушка с «отверткой». – С таким не потягаешься, верно?
   – Ну… – протянул Толстый Чарли.
   – Я хочу сказать, сразу видно, кому в вашей семье достались все таланты, – улыбнулась она.
   Говоря это, она склонила голову набок и вздернула подбородок. Именно вздернутый подбородок его доконал. Направляясь к сцене, Толстый Чарли ставил одну ногу впереди другой – впечатляющий подвиг физической ловкости. Пот с него катился градом.
   Следующие несколько минут прошли как в тумане. Он поговорил с ди-джеем, выбрал себе из списка песню «Незабываемая», выждал, казалось, целую вечность и получил микрофон.
   Во рту у него пересохло. Сердце в груди трепыхалось.
   На экране возникло первое слово: «Незабываемая…»