Страница:
Некоторое время спустя ему наскучило ждать, и он лениво вернулся в квартиру Толстого Чарли. Там царил полный хаос, словно бы ее перевернула вверх дном группа профессионалов. Паук решил, что Толстый Чарли, по всей вероятности, сам разгромил свою квартиру, лишь бы показать, как он расстроен, что Паук одолел его в драке.
Он выглянул в окно. Возле дома стояла патрульная машина, а рядом черный полицейский фургон. Не успел он отойти от окна, как они уехали.
Паук приготовил себе тост, намазал его маслом и съел. Потом прошелся по комнатам, проверяя, задернуты ли повсюду занавески.
Внизу позвонили. Задернув последнюю гардину, Паук спустился вниз.
На пороге стояла Рози. Она все еще казалась ошеломленной. Паук лишь молча уставился на нее.
– Ну? Ты пригласишь меня войти?
– Конечно. Входи, пожалуйста.
Рози направилась вверх по лестнице.
– Что тут стряслось? Землетрясение?
– Да. Кажется.
– Почему ты сидишь в потемках? – Она направилась к окну.
– Не надо!!! Пусть будут задернуты!
– Чего ты боишься? – спросила Рози.
Паук глянул на окно.
– Птиц, – ответил он, помолчав.
– Но птицы наши друзья, – возразила Рози тоном, каким обращаются к маленькому ребенку.
– Птицы, – возразил Паук, – это последние из динозавров. Крошечные скоростные хищники на крыльях. Пожирают беззащитных букашек, а еще орехи и рыбу… и… и… других птиц. Ранние пташки ловят червячков, которые только-только вылезли. Ты когда-нибудь видела, как питаются куры? Да, конечно, выглядят они безобидными, но знаешь, какие они злобные?
– Вчера в новостях рассказывали, как птица спасла человеку жизнь.
– Это ничего не меняет…
– Рассказывали про ворона. Или про ворону. В общем, про какую-то большую черную птицу. Один человек лежал на газоне за своим домом в Калифорнии и читал журнал и вдруг услышал, как кто-то каркает и каркает, а это его внимание пытался привлечь ворон. Человек встал и пошел к дереву, где сидел ворон, а за деревом прятался кугуар и хотел на него броситься. Поэтому человек убежал в дом. Если бы ворон его не предупредил, он стал бы кормежкой для кугуара.
– Почему-то я сомневаюсь, что вороны всегда так себя ведут. Но спас ли какой-то там ворон кому-то жизнь или нет, это ничего не меняет. Птицы за мной охотятся.
– Ага, ага, – сказала Рози, пытаясь делать вид, что не подлаживается под помешанного. – Птицы за тобой охотятся.
– Да.
– И охотятся они за тобой, потому что…
– Э-э-э…
– Должна же быть какая-то причина. Не можешь же ты утверждать, что великое множество птиц ни с того ни с сего, без всякой причины решило считать тебя огромным червяком?
– По моему, ты мне не веришь, – с чувством сказал Паук.
– Ты всегда был очень честным, Чарли. То есть я всегда тебе доверяла. Когда ты мне что-то говоришь, я изо всех сил стараюсь тебе поверить. Очень стараюсь. К тому же я тебя люблю. Поэтому предоставь мне решать, верю я тебе или нет.
Паук задумался, потом взял ее за руку и нежно сжал пальцы.
– Наверное, мне нужно кое-что тебе показать.
Он повел ее в коридор и уже через десяток шагов они остановились перед дверью в чулан Толстого Чарли.
– Там есть кое-что. Боюсь, оно объяснит лучше, чем смог бы я сам.
– Ты супермен и хранишь там свой костюм? – улыбнулась Рози.
– Нет.
– Что-то извращенное? Ты надеваешь комбинацию, красишься и зовешь себя именем Дора?
– Нет.
– Это, случаем, не… Не модель железной дороги?
Паук толкнул дверь в чулан Толстого Чарли и одновременно открыл магическую дверь в собственную спальню. В огромном окне возник водопад: с неимоверной высоты сверкающая вода с грохотом обрушивалась в озерцо среди джунглей. Небо за стеклом было синее сапфира.
У Рози вырвалось сдавленное «ох!».
Повернувшись на каблуках, она вышла в коридор, оттуда на кухню, где, отдернув занавеску, выглянула в окно на серое лондонское небо, непривлекательное и так похожее на вчерашнее тесто. Потом вернулась.
– Не понимаю, – неуверенно сказала она. – Что происходит, Чарли?
– Я не Чарли, – сказал Паук. – Посмотри на меня. По-настоящему посмотри на меня. Я даже не похож на него.
Она больше не делала вид, будто подстраивается. Глаза у нее расширились, вид стал испуганный.
– Я его брат, – продолжал Паук. – Я все испортил. Все. Наверное, мне лучше оставить вас в покое и убраться.
– Но где Толстый… Где Чарли?
– Не знаю. Мы подрались. Он пошел открывать дверь – в нее кто-то постучал. Я пошел к себе, а он так и не вернулся.
– Не вернулся? И ты даже не попытался выяснить, что с ним случилось?
– Э-э-э… Кажется, его увезла полиция, – сказал Паук. – Э-э-э… просто предположение. Доказательств у меня никаких нет.
– Как тебя зовут? – решительно спросила Рози.
– Паук.
– Паук, – повторила Рози.
За окном, над водяной пылью от водопада кружила стая розовых фламинго, в слепящих солнечных лучах их крылья расплывались в бело-розовые пятна. Они парили величественно им не было числа, и Рози они показались самыми прекрасными созданиями на свете. Она перевела взгляд на Паука и, смотря на него, спросила себя, как вообще могла поверить, что это Толстый Чарли. Если Толстый Чарли был покладисто-добродушным, неловким и открытым, этот человек больше напоминал согнутый железный прут, который вот-вот сломается.
– На самом деле ты не он, да?
– Я же тебе сказал.
– Да… Сказал. И с кем я… И с кем я спала?
– Со мной.
– Так я и думала.
И дала ему пощечину – изо всех сил. Паук почувствовал, что губа у него снова закровоточила.
– Наверное, я это заслужил, – сказал он.
– Еще как. – Рози помолчала. – Толстый Чарли про это знал? Про тебя? Что ты со мной встречаешься?
– Ну… да… Но он…
– Вы оба ненормальные! – вырвалось у Рози. – Ненормальные, больные, злые люди. Надеюсь, вы будете гореть в аду.
Бросив последний недоуменный взгляд на огромную спальню, на прекрасные джунгли, огромный водопад и стаю фламинго за окном, она вышла в коридор.
Паук соскользнул по стене на пол, с губы у него стекала тоненькая струйка крови. Чувствовал он себя последним идиотом. Внизу с грохотом захлопнулась входная дверь. Подойдя к джакузи, он обмакнул в горячую воду край махрового полотенца, потом выжал и приложил к губе.
– Только этого мне не хватало. Зачем мне такая морока? – вопросил в пустоту Паук. Он произнес эти слова вслух: гораздо легче лгать себе, когда произносишь ложь вслух. – Неделю назад никто из вас, люди, был мне не нужен, и сейчас вы не нужны. Мне плевать. С меня хватит.
Фламинго ударились в оконное стекло как розовые оперенные пушечные ядра, оно разбилось, и по всей комнате полетели осколки, которые засели в стенах, в полу, в матрасе на кровати. Спальня заполнилась мельтешением розовых тел, хаосом огромных розовых крыльев и изогнутых черных клювов. От грохота водопада закладывало уши.
Паук прижался к стене. Путь к двери ему закрывали фламинго, которых, наверное, было сотни, если не тысячи: птицы высотой пять футов, сплошь ноги и крылья. Поднявшись, он сделал несколько шагов через стаю рассерженных розовых птиц, каждая из которых злобно глядела на него безумными глазками. А ведь издали они казались такими красивыми. Одна щелкнула клювом, пытаясь цапнуть Паука за руку. До крови не оцарапала, но все равно больно.
Спальня у Паука была просторная, но быстро превращалась в аэродром, на который совершают аварийную посадку сотни рушащихся с неба птиц. А над водопадом образовалось темное облако: судя по всему, приближалась еще одна стая.
Они клевали и драли Паука клювами, били огромными крыльями, но он знал, что истинная беда не в этом. Истинная беда в том, что, когда птицы набросятся разом, он просто задохнется под пушистой периной из перьев. Не слишком достойная смерть – быть раздавленным птицами, к тому же не очень умными.
«Думай, – велел он себе. – Фламинго все равно что куры. И мозги у них куриные. Ты же Паук».
«И что с того? – раздраженно ответил ему внутренний голос. – Скажи что-нибудь новенькое».
Фламинго, приземлившиеся на пол, надвигались. Фламинго под потолком готовились спикировать. Не успел он натянуть на голову куртку, как они обрушились на него – словно кто-то стрелял по нему из пушки курами. Пошатнувшись, он рухнул на половицы. «Ну обмани же их, тупица».
С трудом поднявшись на ноги, он продрался сквозь море крыльев и клювов, пока не оказался возле окна, теперь оскалившегося кинжалами разбитого стекла.
– Глупые птицы, – весело сказал он и вылез на подоконник.
Фламинго не отличаются ни острым умом, ни умением решать проблемы. Если перед вороной положить кусок проволоки и бутылку с чем-нибудь съедобным, она скорее всего попытается сделать из проволоки инструмент, чтобы извлечь лакомство. А вот фламинго попытается сожрать проволоку, если она похожа на рыбешку или, возможно, даже если не похожа – на случай, если это какая-то новая разновидность рыбешки. И потому, даже если глупых птиц возмутило, с чего это застывший на карнизе человек стал вдруг дымным и бестелесным, фламинго не сумели понять, в чем тут дело. А лишь уставились на него безумными розовыми глазами кроликов-убийц и бросились в атаку.
Человек ласточкой упал с окна, прямо в туманную завесу водопада, и стая взлетела следом, а учитывая, что фламинго, чтобы подняться в воздух, нужен разбег, многие камнем рухнули вниз.
Вскоре в спальне остались лишь раненые или мертвые птицы: те, что разбили своими телами окно, те, что налетели на стены, те, что были раздавлены весом собратьев. Один еще живой фламинго смотрел, как дверь словно сама собой открылась и снова захлопнулась, но поскольку был птицей, не придал этому особого значения.
Стоя в коридоре квартиры Толстого Чарли, Паук старался перевести дух. Он сосредоточился на том, чтобы его спальня перестала существовать – а ведь обидно, так обидно: особенно ему было жалко проигрывателя и колонок, которыми он ужасно гордился. Да и вообще, где теперь держать вещи?
Впрочем, вещи можно раздобыть новые.
Если ты Паук, достаточно только попросить.
Мама Рози была не из тех, кто склонен злорадствовать, поэтому, когда Рози разразилась слезами на чиппендейловском диване, она воздержалась от улюлюканья, пения или небольшого победного танца. Впрочем, внимательный наблюдатель заметил бы в ее глазах радостный блеск.
Дав Рози большой стакан витаминизированной воды с кубиком льда, она выслушала слезливый рассказ дочери об обманах и разбитом сердце. К концу победный блеск в глазах сменился растерянностью, голова у нее шла кругом.
– Значит, Толстый Чарли на самом деле был не Толстым Чарли? – спросила мама Рози.
– Нет. Ну да. Толстый Чарли это Толстый Чарли, но всю прошлую неделю я встречалась с его братом.
– Они близнецы?
– Нет. Кажется, они даже не похожи. Не знаю. Я совсем запуталась.
– Так с которым ты порвала?
Рози высморкалась.
– Я порвала с Пауком. Это брат Толстого Чарли.
– Но ты же не была с ним помолвлена.
– Нет, но думала, что была. Я думала, это Толстый Чарли.
– Значит, ты порвала и с Толстым Чарли тоже?
– Вроде того. Только я ему об этом еще не сказала.
– А он знал… про историю с братом? Может, это какой-то извращенный заговор? Может, над моей бедной девочкой просто посмеялись?
– Нет. Сомневаюсь. Но это не важно. Я не могу за него выйти.
– Не можешь, – согласилась мама. – Совершенно точно не можешь. Никак не можешь. – А про себя сплясала победную джигу и запустила большой, но со вкусом задуманный фейерверк. – Мы найдем тебе хорошего молодого человека. Не волнуйся. А Толстый Чарли тот еще фрукт. Никогда не знаешь, что вот-вот выкинет. Я это сразу поняла, как его увидела. Съел мое восковое яблоко. Так и знала, что от него ничего хорошего не жди. Где он сейчас?
– Точно не знаю. Паук сказал, его, возможно, забрали в полицию.
– Ха! – Фейерверк в голове ее мамы достиг размаха новогоднего в Диснейленде, и для верности она мысленно принесла в жертву дюжину безупречно белых быков, а вслух сказала лишь: – Скорее всего сидит в тюрьме, если хочешь знать мое мнение. Самое для него место. Я всегда говорила, этот молодой человек плохо кончит.
Тут Рози снова заплакала, даже еще сильнее. Достав новую горсть бумажных носовых платков, она протяжно и трубно высморкалась.
Храбро сглотнула. И еще поплакала.
Мама похлопала ее по руке – настолько утешительно, насколько умела.
– Конечно, ты не можешь выйти за него замуж. Нельзя выйти замуж за преступника. Но если он в тюрьме, то помолвку легко разорвать. – При этом в уголках ее губ появилась призрачная улыбка. – Я могла бы уладить это за тебя. Или сходить в день посещений и сказать, что он паршивый мошенник и ты никогда больше не хочешь его видеть. – И с готовностью добавила: – Можно получить также ордер, чтобы он не смел к тебе приближаться больше чем на двадцать ярдов.
– Я не… не… п-потому не могу выйти замуж за Толстого Чарли, – пробормотала Рози.
– Не потому? – спросила мама, поднимая одну отлично нарисованную бровь.
– Нет. Я не могу выйти за Толстого Чарли, потому что не люблю его.
– Конечно, не любишь. Я всегда знала. Это было пустое увлечение, но теперь ты увидела истинную…
– Я влюблена в Паука, – продолжала Рози, словно мама вообще ничего не говорила. – В его брата.
Возникшее на мамином лице выражение напоминало рой ос, слетевшихся к пикнику.
– Нет, нет, – успокоила ее Рози. – За него я тоже не могу выйти. Я сказала ему, что не хочу его видеть.
Мама Рози поджала губы.
– Не стану делать вид, будто понимаю, что у тебя на уме, но не буду говорить, что это дурные вести.
Шестерни у нее в голове повернулись, колесики и зубчики сцепились на новый и интересный лад, механизм замкнулся заново, пружины опять сжались.
– Знаешь, что было бы сейчас для тебя лучше всего? Ты не думала о небольшом отпуске? Я с радостью его оплачу. В конце концов, я столько сэкономлю на твоей свадьбе…
Возможно, последняя фраза была не совсем к месту, потому что Рози снова зарыдала в бумажный носовой платок, но мама продолжила:
– Как бы то ни было, все за мой счет. Знаю, у тебя еще остались неиспользованные дни отпуска. И ты говорила, что на работе сейчас затишье. В такое время девушке нужно уехать подальше и просто расслабиться.
Рози спросила себя, может, все эти годы она недооценивала маму? Шмыгнув носом и сглотнув, она сказала:
– Было бы неплохо.
– Тогда решено, – сказала мама. – Я поеду с тобой, буду заботиться о моей девочке.
А мысленно – под грандиозный финал фейерверка – добавила: «И присмотрю, чтобы моя девочка знакомилась только с подходящими мужчинами».
– Куда мы поедем? – спросила Рози.
– Мы поедем, – ответила ее мама, – в круиз.
Наручников на Толстого Чарли не надели. Это было хорошо. Все остальное – хуже некуда, но хотя бы без наручников обошлось. Жизнь сбивала с толку, расплывалась в какое-то странное пятно, но детали проступали чересчур уж четко: сержант на посту, почесав нос, сказал: «Шестая камера свободна». Грохот захлопнувшейся зеленой двери, запах камер, слабая вонь, которой он никогда не ощущал раньше, но которая сразу показалась омерзительно знакомой, – всепроникающая спертая смесь вчерашней блевоты, дезинфектанта и дыма, затхлых одеял и неспущенных унитазов, а еще отчаяния. Это был запах самого дна, и именно тут, кажется, очутился Толстый Чарли.
– Когда понадобится спустить воду, – сказал провожавший его по коридору охранник, – нажмете на кнопку в своей камере. Кто-нибудь из нас рано или поздно зайдет, чтобы дернуть за цепочку. Так мы не позволяем спускать в канализацию улики.
– Улики чего?
– Сам знаешь, солнышко.
Толстый Чарли вздохнул. Он сам спускал отходы своего тела с тех пор, как начал гордиться таким поступком, и утрата этого, более чем утрата свободы, показала ему, как все переменилось.
– Ты ведь в первый раз здесь? – спросил охранник.
– Прошу прощения?
– Наркотики?
– Нет, спасибо, – вежливо ответил Толстый Чарли.
– Ты у нас за наркотики?
– Сам не знаю, за что. Я невиновен.
– Белый воротничок, а? – Охранник покачал головой. – Скажу тебе кое-что, что синие воротники и так знают. Чем больше ты облегчишь жизнь нам, тем больше мы облегчим ее тебе. Все вы, белые воротнички, одинаковы. Вечно талдычите про свои права. Сами себе все усложняете.
Он открыл дверь камеры номер шесть.
– Дом, милый дом, – сказал он.
Вонь оказалась намного сильнее внутри комнатушки, выкрашенной какой-то неровной, сопротивляющейся граффити краской, и стояли тут только кровать, похожая на полку почти у самого пола, и унитаз без крышки в уголке.
На кровать Толстый Чарли положил одеяло, которое ему выдали.
– Вот и ладушки, – сказал охранник. – Обживайся. Если станет скучно, не затыкай одеялом унитаз.
– Зачем мне это делать?
– Сам часто удивляюсь, – отозвался охранник. – И впрямь, зачем? Разгоняет монотонность, наверное. Откуда мне знать? Как законопослушный гражданин, который ждет заслуженной пенсии от полиции, я сам никогда не проводил времени в камере.
– Знаете, и я тоже, – сказал Толстый Чарли.
– Это хорошо.
– Извините, – сказал Толстый Чарли. – Не дадите мне что-нибудь почитать?
– Это что, по-вашему? Похоже на библиотеку?
– Нет.
– Когда я еще был зеленым копом, один тип попросил у меня книгу. Я пошел и принес ту, которую читал сам. Дж.Т.Эдсона, кажется, или, может, Луиса Л'Амура. А он взял и заткнул ею унитаз, вот как! Больше меня на мякине не проведешь.
На этом он ушел, заперев за собой дверь, и Толстый Чарли остался один.
Самое странное, думал обычно не склонный к самокопанию Грэхем Хорикс, – то, насколько нормально, бодро и в общем и целом хорошо он себя чувствует.
Капитан попросил пристегнуть ремни безопасности, а еще сказал, что скоро они приземлятся на Сан Андреасе. Сан Андреас – это такой крохотный островок в Карибском заливе, который, объявив в 1962 году о своей независимости, решил отпраздновать освобождение от колониального режима, учредив среди прочего собственные судебные органы и провозгласив поразивший пять континентов разрыв всех договоров об экстрадиции с остальным миром.
Самолет приземлился. Катя за собой чемодан на колесах, Грэхем Хорикс двинулся по залитому солнцем асфальту посадочной полосы, потом, за стеклянной дверью достал соответствующий паспорт (на имя Бейзила Финнегана), получил на него штамп, забрал с вертушки остальной багаж и, миновав совершенно пустой зал таможенного досмотра, оказался в крошечном аэропорту, откуда ступил под знойное солнце Кариб. Одет он был в футболку, сандалии и шорты – истинный англичанин в отпуске за границей.
У дверей аэропорта его ждал садовник, и, сев на заднее сиденье черного «мерседеса», Грэхем Хорикс приказал:
– Домой, пожалуйста.
По дороге из Уильямстауна в свои владения на скалах он с удовлетворенной, собственнической улыбкой осматривал из окна остров.
Ему пришло в голову, что перед отъездом из Англии он оставил умирать женщину в стенном шкафу. Интересно, жива ли она еще? Пожалуй, нет. Его нисколько не беспокоило, что он совершил убийство. Напротив, он испытывал безграничное удовлетворение, словно наконец воплотил свое самое заветное желание. Интересно, удастся ли это повторить?
Интересно, скоро ли это случится?
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Он забарабанил в дверь.
Кто-то рявкнул: «Тихо!» – но Толстый Чарли не сумел определить, был ли этот кто-то одним из надзирателей или заключенных.
Он вышагивал по периметру камеры в общем и целом два или три года – по самым скромным подсчетам. Потом сел и поддался бесконечности. Дневной свет за куском толстого стекла вверху стены, которое играло роль окна, был по всей очевидности тем самым, какой был виден, когда сегодня утром за Толстым Чарли заперли дверь.
Толстый Чарли попытался вспомнить, как полагается коротать время в тюрьме, но на ум шли только записи в тайных дневниках и как прятать разные мелочи между ягодицами. Писать ему было не на чем, к тому же он считал, что неплохо прожил свою жизнь, раз ему нечего прятать между ягодицами.
Ничего не происходило. И продолжало не происходить. Эдакий сериал… «Снова Ничего». «Возвращение Ничего». «Сын Ничего». «Ничего выходит на охоту». «Ничего, Эббот и Костелло[4] встречают волка-оборотня»…
Когда в двери заскрежетал ключ, Толстый Чарли едва не закричал «ура».
– Так. Прогулка по двору. Можешь выкурить сигарету, если очень хочется.
– Я не курю.
– Молодец. Дурная привычка.
Двором для прогулок оказался четырехугольник, вокруг которого и был построен сам полицейский участок, иными словами, со всех сторон он был окружен глухими стенами, а сверху затянут проволочной сеткой, и, наматывая по нему круги, Толстый Чарли определенно решил, что сидеть под арестом ему решительно не нравится. Толстый Чарли вообще не любил полицию, но до сих пор умудрялся цепляться за исконную веру в естественный порядок вещей, убежденность в том, что какая-то высшая сила (викторианцы назвали бы ее Провидением) заботится о том, чтобы виновные были наказаны, а невиновные получили свободу. После недавних событий эта вера рухнула, сменившись подозрением, что остаток жизни он проведет, клянясь и божась в своей невиновности различным неумолимым судьям и мучителям, многие из которых будут похожи на Дейзи, и что, по всей вероятности, проснется в шестой камере завтра утром и обнаружит, что превратился в огромного таракана. Его явно перенесли в какой-то зловредный мир, где людей превращают в тараканов…
Что-то упало с вышины на проволочную сетку. Толстый Чарли поднял голову. Сверху вниз на него с надменным безразличием смотрел черный дрозд. Зашумели крылья, и к дрозду присоединилось несколько воробьев и еще птица, которую Толстый Чарли счел скворцом.
Птицы пялились на Толстого Чарли, Толстый Чарли пялился на птиц.
Прилетели новые.
Толстый Чарли не мог бы определить, когда увеличение числа птиц на сетке перешло из категории любопытных диковин в разряд прямой угрозы. Наверное, когда оно перевалило за первую сотню. И все потому, что они не чирикали, не каркали, не издавали трелей и не пели. Просто приземлялись на сетку и смотрели на него.
– Улетайте, – сказал Толстый Чарли и чуть громче добавил: – Кыш! Кыш!
Птицы как одна остались сидеть на месте. Только заговорили. И все произносили его имя.
Подбежав к двери в углу, Толстый Чарли в нее забарабанил.
– Прошу прощения, – несколько раз вежливо повторил он, а потом стал кричать: – Караул!
Щелчок. Дверь открылась, и представитель сил правопорядка ее величества с набрякшими веками сказал:
– Есть причина шуметь? Лучше бы ей быть веской.
Толстый Чарли ткнул пальцем вверх. Он ничего не сказал. Нужды не было. Губы у надзирателя странно обмякли, челюсть обвисла, словно рот уже никогда не закроется. Мама Толстого Чарли непременно посоветовала бы его закрыть, иначе залетит что-нибудь.
Сетка провисла под весом тысяч птиц. Глаза пернатых смотрели вниз не мигая.
– Иисус на велике, – пробормотал полицейский и без единого слова повел Толстого Чарли назад в блок камер.
Мэв Ливингстон мучилась. Она лежала, растянувшись на полу. Когда она очнулась, лицо и волосы у нее были теплыми и влажными, потом она заснула, а когда пришла в себя снова, они были липкими и холодными. Она засыпала и просыпалась и снова засыпала, просыпалась настолько, чтобы почувствовать боль в затылке, а потом – так как спать было легче и потому что во сне ничего не болело – снова позволяла забытью накрыть себя уютным одеялом.
Во сне она бродила по телестудии и искала Морриса. Временами ей удавалось мельком увидеть его на каком-нибудь мониторе. И вид у него всегда был озабоченный. Она пыталась найти выход, но всякий раз оказывалась на съемочной площадке.
– Мне холодно, – подумала она и поняла, что в очередной раз очнулась.
Однако боль стихла. В общем и целом, решила Мэв, она чувствует себя сравнительно неплохо.
Ее что-то расстраивало. Только вот что? Наверное, во сне привиделось что-то дурное.
Где бы она ни находилась, тут было темно. Кажется, какой-то чулан. Мэв вытянула по сторонам руки, чтобы не наткнуться на что-нибудь в темноте. Сделав, зажмурясь, несколько нервных шагов, она открыла глаза. Ага, вот это помещение ей уже знакомо. Офисное здание. Кабинет. Кабинет Грэхема Хорикса.
Тут она вспомнила. Да, конечно, она еще не пришла в себя: как человек, которого разбудили слишком быстро… Мысли путаются, в голове вата, вот выпьет сейчас утреннюю чашку кофе, и все наладится… Но тут ей вспомнилось все: вероломство Грэхема Хорикса, его предательство, его преступления, его…
«Почему, – подумала она, – он на меня напал? Он меня ударил? – А потом: – Полиция! Надо позвонить в полицию! » Она протянула руку к столу и попыталась взять трубку, но та была или очень тяжелой, или скользкой, или и то и другое разом, и ей никак не удавалось ее схватить. И пальцы плохо слушались.
Он выглянул в окно. Возле дома стояла патрульная машина, а рядом черный полицейский фургон. Не успел он отойти от окна, как они уехали.
Паук приготовил себе тост, намазал его маслом и съел. Потом прошелся по комнатам, проверяя, задернуты ли повсюду занавески.
Внизу позвонили. Задернув последнюю гардину, Паук спустился вниз.
На пороге стояла Рози. Она все еще казалась ошеломленной. Паук лишь молча уставился на нее.
– Ну? Ты пригласишь меня войти?
– Конечно. Входи, пожалуйста.
Рози направилась вверх по лестнице.
– Что тут стряслось? Землетрясение?
– Да. Кажется.
– Почему ты сидишь в потемках? – Она направилась к окну.
– Не надо!!! Пусть будут задернуты!
– Чего ты боишься? – спросила Рози.
Паук глянул на окно.
– Птиц, – ответил он, помолчав.
– Но птицы наши друзья, – возразила Рози тоном, каким обращаются к маленькому ребенку.
– Птицы, – возразил Паук, – это последние из динозавров. Крошечные скоростные хищники на крыльях. Пожирают беззащитных букашек, а еще орехи и рыбу… и… и… других птиц. Ранние пташки ловят червячков, которые только-только вылезли. Ты когда-нибудь видела, как питаются куры? Да, конечно, выглядят они безобидными, но знаешь, какие они злобные?
– Вчера в новостях рассказывали, как птица спасла человеку жизнь.
– Это ничего не меняет…
– Рассказывали про ворона. Или про ворону. В общем, про какую-то большую черную птицу. Один человек лежал на газоне за своим домом в Калифорнии и читал журнал и вдруг услышал, как кто-то каркает и каркает, а это его внимание пытался привлечь ворон. Человек встал и пошел к дереву, где сидел ворон, а за деревом прятался кугуар и хотел на него броситься. Поэтому человек убежал в дом. Если бы ворон его не предупредил, он стал бы кормежкой для кугуара.
– Почему-то я сомневаюсь, что вороны всегда так себя ведут. Но спас ли какой-то там ворон кому-то жизнь или нет, это ничего не меняет. Птицы за мной охотятся.
– Ага, ага, – сказала Рози, пытаясь делать вид, что не подлаживается под помешанного. – Птицы за тобой охотятся.
– Да.
– И охотятся они за тобой, потому что…
– Э-э-э…
– Должна же быть какая-то причина. Не можешь же ты утверждать, что великое множество птиц ни с того ни с сего, без всякой причины решило считать тебя огромным червяком?
– По моему, ты мне не веришь, – с чувством сказал Паук.
– Ты всегда был очень честным, Чарли. То есть я всегда тебе доверяла. Когда ты мне что-то говоришь, я изо всех сил стараюсь тебе поверить. Очень стараюсь. К тому же я тебя люблю. Поэтому предоставь мне решать, верю я тебе или нет.
Паук задумался, потом взял ее за руку и нежно сжал пальцы.
– Наверное, мне нужно кое-что тебе показать.
Он повел ее в коридор и уже через десяток шагов они остановились перед дверью в чулан Толстого Чарли.
– Там есть кое-что. Боюсь, оно объяснит лучше, чем смог бы я сам.
– Ты супермен и хранишь там свой костюм? – улыбнулась Рози.
– Нет.
– Что-то извращенное? Ты надеваешь комбинацию, красишься и зовешь себя именем Дора?
– Нет.
– Это, случаем, не… Не модель железной дороги?
Паук толкнул дверь в чулан Толстого Чарли и одновременно открыл магическую дверь в собственную спальню. В огромном окне возник водопад: с неимоверной высоты сверкающая вода с грохотом обрушивалась в озерцо среди джунглей. Небо за стеклом было синее сапфира.
У Рози вырвалось сдавленное «ох!».
Повернувшись на каблуках, она вышла в коридор, оттуда на кухню, где, отдернув занавеску, выглянула в окно на серое лондонское небо, непривлекательное и так похожее на вчерашнее тесто. Потом вернулась.
– Не понимаю, – неуверенно сказала она. – Что происходит, Чарли?
– Я не Чарли, – сказал Паук. – Посмотри на меня. По-настоящему посмотри на меня. Я даже не похож на него.
Она больше не делала вид, будто подстраивается. Глаза у нее расширились, вид стал испуганный.
– Я его брат, – продолжал Паук. – Я все испортил. Все. Наверное, мне лучше оставить вас в покое и убраться.
– Но где Толстый… Где Чарли?
– Не знаю. Мы подрались. Он пошел открывать дверь – в нее кто-то постучал. Я пошел к себе, а он так и не вернулся.
– Не вернулся? И ты даже не попытался выяснить, что с ним случилось?
– Э-э-э… Кажется, его увезла полиция, – сказал Паук. – Э-э-э… просто предположение. Доказательств у меня никаких нет.
– Как тебя зовут? – решительно спросила Рози.
– Паук.
– Паук, – повторила Рози.
За окном, над водяной пылью от водопада кружила стая розовых фламинго, в слепящих солнечных лучах их крылья расплывались в бело-розовые пятна. Они парили величественно им не было числа, и Рози они показались самыми прекрасными созданиями на свете. Она перевела взгляд на Паука и, смотря на него, спросила себя, как вообще могла поверить, что это Толстый Чарли. Если Толстый Чарли был покладисто-добродушным, неловким и открытым, этот человек больше напоминал согнутый железный прут, который вот-вот сломается.
– На самом деле ты не он, да?
– Я же тебе сказал.
– Да… Сказал. И с кем я… И с кем я спала?
– Со мной.
– Так я и думала.
И дала ему пощечину – изо всех сил. Паук почувствовал, что губа у него снова закровоточила.
– Наверное, я это заслужил, – сказал он.
– Еще как. – Рози помолчала. – Толстый Чарли про это знал? Про тебя? Что ты со мной встречаешься?
– Ну… да… Но он…
– Вы оба ненормальные! – вырвалось у Рози. – Ненормальные, больные, злые люди. Надеюсь, вы будете гореть в аду.
Бросив последний недоуменный взгляд на огромную спальню, на прекрасные джунгли, огромный водопад и стаю фламинго за окном, она вышла в коридор.
Паук соскользнул по стене на пол, с губы у него стекала тоненькая струйка крови. Чувствовал он себя последним идиотом. Внизу с грохотом захлопнулась входная дверь. Подойдя к джакузи, он обмакнул в горячую воду край махрового полотенца, потом выжал и приложил к губе.
– Только этого мне не хватало. Зачем мне такая морока? – вопросил в пустоту Паук. Он произнес эти слова вслух: гораздо легче лгать себе, когда произносишь ложь вслух. – Неделю назад никто из вас, люди, был мне не нужен, и сейчас вы не нужны. Мне плевать. С меня хватит.
Фламинго ударились в оконное стекло как розовые оперенные пушечные ядра, оно разбилось, и по всей комнате полетели осколки, которые засели в стенах, в полу, в матрасе на кровати. Спальня заполнилась мельтешением розовых тел, хаосом огромных розовых крыльев и изогнутых черных клювов. От грохота водопада закладывало уши.
Паук прижался к стене. Путь к двери ему закрывали фламинго, которых, наверное, было сотни, если не тысячи: птицы высотой пять футов, сплошь ноги и крылья. Поднявшись, он сделал несколько шагов через стаю рассерженных розовых птиц, каждая из которых злобно глядела на него безумными глазками. А ведь издали они казались такими красивыми. Одна щелкнула клювом, пытаясь цапнуть Паука за руку. До крови не оцарапала, но все равно больно.
Спальня у Паука была просторная, но быстро превращалась в аэродром, на который совершают аварийную посадку сотни рушащихся с неба птиц. А над водопадом образовалось темное облако: судя по всему, приближалась еще одна стая.
Они клевали и драли Паука клювами, били огромными крыльями, но он знал, что истинная беда не в этом. Истинная беда в том, что, когда птицы набросятся разом, он просто задохнется под пушистой периной из перьев. Не слишком достойная смерть – быть раздавленным птицами, к тому же не очень умными.
«Думай, – велел он себе. – Фламинго все равно что куры. И мозги у них куриные. Ты же Паук».
«И что с того? – раздраженно ответил ему внутренний голос. – Скажи что-нибудь новенькое».
Фламинго, приземлившиеся на пол, надвигались. Фламинго под потолком готовились спикировать. Не успел он натянуть на голову куртку, как они обрушились на него – словно кто-то стрелял по нему из пушки курами. Пошатнувшись, он рухнул на половицы. «Ну обмани же их, тупица».
С трудом поднявшись на ноги, он продрался сквозь море крыльев и клювов, пока не оказался возле окна, теперь оскалившегося кинжалами разбитого стекла.
– Глупые птицы, – весело сказал он и вылез на подоконник.
Фламинго не отличаются ни острым умом, ни умением решать проблемы. Если перед вороной положить кусок проволоки и бутылку с чем-нибудь съедобным, она скорее всего попытается сделать из проволоки инструмент, чтобы извлечь лакомство. А вот фламинго попытается сожрать проволоку, если она похожа на рыбешку или, возможно, даже если не похожа – на случай, если это какая-то новая разновидность рыбешки. И потому, даже если глупых птиц возмутило, с чего это застывший на карнизе человек стал вдруг дымным и бестелесным, фламинго не сумели понять, в чем тут дело. А лишь уставились на него безумными розовыми глазами кроликов-убийц и бросились в атаку.
Человек ласточкой упал с окна, прямо в туманную завесу водопада, и стая взлетела следом, а учитывая, что фламинго, чтобы подняться в воздух, нужен разбег, многие камнем рухнули вниз.
Вскоре в спальне остались лишь раненые или мертвые птицы: те, что разбили своими телами окно, те, что налетели на стены, те, что были раздавлены весом собратьев. Один еще живой фламинго смотрел, как дверь словно сама собой открылась и снова захлопнулась, но поскольку был птицей, не придал этому особого значения.
Стоя в коридоре квартиры Толстого Чарли, Паук старался перевести дух. Он сосредоточился на том, чтобы его спальня перестала существовать – а ведь обидно, так обидно: особенно ему было жалко проигрывателя и колонок, которыми он ужасно гордился. Да и вообще, где теперь держать вещи?
Впрочем, вещи можно раздобыть новые.
Если ты Паук, достаточно только попросить.
Мама Рози была не из тех, кто склонен злорадствовать, поэтому, когда Рози разразилась слезами на чиппендейловском диване, она воздержалась от улюлюканья, пения или небольшого победного танца. Впрочем, внимательный наблюдатель заметил бы в ее глазах радостный блеск.
Дав Рози большой стакан витаминизированной воды с кубиком льда, она выслушала слезливый рассказ дочери об обманах и разбитом сердце. К концу победный блеск в глазах сменился растерянностью, голова у нее шла кругом.
– Значит, Толстый Чарли на самом деле был не Толстым Чарли? – спросила мама Рози.
– Нет. Ну да. Толстый Чарли это Толстый Чарли, но всю прошлую неделю я встречалась с его братом.
– Они близнецы?
– Нет. Кажется, они даже не похожи. Не знаю. Я совсем запуталась.
– Так с которым ты порвала?
Рози высморкалась.
– Я порвала с Пауком. Это брат Толстого Чарли.
– Но ты же не была с ним помолвлена.
– Нет, но думала, что была. Я думала, это Толстый Чарли.
– Значит, ты порвала и с Толстым Чарли тоже?
– Вроде того. Только я ему об этом еще не сказала.
– А он знал… про историю с братом? Может, это какой-то извращенный заговор? Может, над моей бедной девочкой просто посмеялись?
– Нет. Сомневаюсь. Но это не важно. Я не могу за него выйти.
– Не можешь, – согласилась мама. – Совершенно точно не можешь. Никак не можешь. – А про себя сплясала победную джигу и запустила большой, но со вкусом задуманный фейерверк. – Мы найдем тебе хорошего молодого человека. Не волнуйся. А Толстый Чарли тот еще фрукт. Никогда не знаешь, что вот-вот выкинет. Я это сразу поняла, как его увидела. Съел мое восковое яблоко. Так и знала, что от него ничего хорошего не жди. Где он сейчас?
– Точно не знаю. Паук сказал, его, возможно, забрали в полицию.
– Ха! – Фейерверк в голове ее мамы достиг размаха новогоднего в Диснейленде, и для верности она мысленно принесла в жертву дюжину безупречно белых быков, а вслух сказала лишь: – Скорее всего сидит в тюрьме, если хочешь знать мое мнение. Самое для него место. Я всегда говорила, этот молодой человек плохо кончит.
Тут Рози снова заплакала, даже еще сильнее. Достав новую горсть бумажных носовых платков, она протяжно и трубно высморкалась.
Храбро сглотнула. И еще поплакала.
Мама похлопала ее по руке – настолько утешительно, насколько умела.
– Конечно, ты не можешь выйти за него замуж. Нельзя выйти замуж за преступника. Но если он в тюрьме, то помолвку легко разорвать. – При этом в уголках ее губ появилась призрачная улыбка. – Я могла бы уладить это за тебя. Или сходить в день посещений и сказать, что он паршивый мошенник и ты никогда больше не хочешь его видеть. – И с готовностью добавила: – Можно получить также ордер, чтобы он не смел к тебе приближаться больше чем на двадцать ярдов.
– Я не… не… п-потому не могу выйти замуж за Толстого Чарли, – пробормотала Рози.
– Не потому? – спросила мама, поднимая одну отлично нарисованную бровь.
– Нет. Я не могу выйти за Толстого Чарли, потому что не люблю его.
– Конечно, не любишь. Я всегда знала. Это было пустое увлечение, но теперь ты увидела истинную…
– Я влюблена в Паука, – продолжала Рози, словно мама вообще ничего не говорила. – В его брата.
Возникшее на мамином лице выражение напоминало рой ос, слетевшихся к пикнику.
– Нет, нет, – успокоила ее Рози. – За него я тоже не могу выйти. Я сказала ему, что не хочу его видеть.
Мама Рози поджала губы.
– Не стану делать вид, будто понимаю, что у тебя на уме, но не буду говорить, что это дурные вести.
Шестерни у нее в голове повернулись, колесики и зубчики сцепились на новый и интересный лад, механизм замкнулся заново, пружины опять сжались.
– Знаешь, что было бы сейчас для тебя лучше всего? Ты не думала о небольшом отпуске? Я с радостью его оплачу. В конце концов, я столько сэкономлю на твоей свадьбе…
Возможно, последняя фраза была не совсем к месту, потому что Рози снова зарыдала в бумажный носовой платок, но мама продолжила:
– Как бы то ни было, все за мой счет. Знаю, у тебя еще остались неиспользованные дни отпуска. И ты говорила, что на работе сейчас затишье. В такое время девушке нужно уехать подальше и просто расслабиться.
Рози спросила себя, может, все эти годы она недооценивала маму? Шмыгнув носом и сглотнув, она сказала:
– Было бы неплохо.
– Тогда решено, – сказала мама. – Я поеду с тобой, буду заботиться о моей девочке.
А мысленно – под грандиозный финал фейерверка – добавила: «И присмотрю, чтобы моя девочка знакомилась только с подходящими мужчинами».
– Куда мы поедем? – спросила Рози.
– Мы поедем, – ответила ее мама, – в круиз.
Наручников на Толстого Чарли не надели. Это было хорошо. Все остальное – хуже некуда, но хотя бы без наручников обошлось. Жизнь сбивала с толку, расплывалась в какое-то странное пятно, но детали проступали чересчур уж четко: сержант на посту, почесав нос, сказал: «Шестая камера свободна». Грохот захлопнувшейся зеленой двери, запах камер, слабая вонь, которой он никогда не ощущал раньше, но которая сразу показалась омерзительно знакомой, – всепроникающая спертая смесь вчерашней блевоты, дезинфектанта и дыма, затхлых одеял и неспущенных унитазов, а еще отчаяния. Это был запах самого дна, и именно тут, кажется, очутился Толстый Чарли.
– Когда понадобится спустить воду, – сказал провожавший его по коридору охранник, – нажмете на кнопку в своей камере. Кто-нибудь из нас рано или поздно зайдет, чтобы дернуть за цепочку. Так мы не позволяем спускать в канализацию улики.
– Улики чего?
– Сам знаешь, солнышко.
Толстый Чарли вздохнул. Он сам спускал отходы своего тела с тех пор, как начал гордиться таким поступком, и утрата этого, более чем утрата свободы, показала ему, как все переменилось.
– Ты ведь в первый раз здесь? – спросил охранник.
– Прошу прощения?
– Наркотики?
– Нет, спасибо, – вежливо ответил Толстый Чарли.
– Ты у нас за наркотики?
– Сам не знаю, за что. Я невиновен.
– Белый воротничок, а? – Охранник покачал головой. – Скажу тебе кое-что, что синие воротники и так знают. Чем больше ты облегчишь жизнь нам, тем больше мы облегчим ее тебе. Все вы, белые воротнички, одинаковы. Вечно талдычите про свои права. Сами себе все усложняете.
Он открыл дверь камеры номер шесть.
– Дом, милый дом, – сказал он.
Вонь оказалась намного сильнее внутри комнатушки, выкрашенной какой-то неровной, сопротивляющейся граффити краской, и стояли тут только кровать, похожая на полку почти у самого пола, и унитаз без крышки в уголке.
На кровать Толстый Чарли положил одеяло, которое ему выдали.
– Вот и ладушки, – сказал охранник. – Обживайся. Если станет скучно, не затыкай одеялом унитаз.
– Зачем мне это делать?
– Сам часто удивляюсь, – отозвался охранник. – И впрямь, зачем? Разгоняет монотонность, наверное. Откуда мне знать? Как законопослушный гражданин, который ждет заслуженной пенсии от полиции, я сам никогда не проводил времени в камере.
– Знаете, и я тоже, – сказал Толстый Чарли.
– Это хорошо.
– Извините, – сказал Толстый Чарли. – Не дадите мне что-нибудь почитать?
– Это что, по-вашему? Похоже на библиотеку?
– Нет.
– Когда я еще был зеленым копом, один тип попросил у меня книгу. Я пошел и принес ту, которую читал сам. Дж.Т.Эдсона, кажется, или, может, Луиса Л'Амура. А он взял и заткнул ею унитаз, вот как! Больше меня на мякине не проведешь.
На этом он ушел, заперев за собой дверь, и Толстый Чарли остался один.
Самое странное, думал обычно не склонный к самокопанию Грэхем Хорикс, – то, насколько нормально, бодро и в общем и целом хорошо он себя чувствует.
Капитан попросил пристегнуть ремни безопасности, а еще сказал, что скоро они приземлятся на Сан Андреасе. Сан Андреас – это такой крохотный островок в Карибском заливе, который, объявив в 1962 году о своей независимости, решил отпраздновать освобождение от колониального режима, учредив среди прочего собственные судебные органы и провозгласив поразивший пять континентов разрыв всех договоров об экстрадиции с остальным миром.
Самолет приземлился. Катя за собой чемодан на колесах, Грэхем Хорикс двинулся по залитому солнцем асфальту посадочной полосы, потом, за стеклянной дверью достал соответствующий паспорт (на имя Бейзила Финнегана), получил на него штамп, забрал с вертушки остальной багаж и, миновав совершенно пустой зал таможенного досмотра, оказался в крошечном аэропорту, откуда ступил под знойное солнце Кариб. Одет он был в футболку, сандалии и шорты – истинный англичанин в отпуске за границей.
У дверей аэропорта его ждал садовник, и, сев на заднее сиденье черного «мерседеса», Грэхем Хорикс приказал:
– Домой, пожалуйста.
По дороге из Уильямстауна в свои владения на скалах он с удовлетворенной, собственнической улыбкой осматривал из окна остров.
Ему пришло в голову, что перед отъездом из Англии он оставил умирать женщину в стенном шкафу. Интересно, жива ли она еще? Пожалуй, нет. Его нисколько не беспокоило, что он совершил убийство. Напротив, он испытывал безграничное удовлетворение, словно наконец воплотил свое самое заветное желание. Интересно, удастся ли это повторить?
Интересно, скоро ли это случится?
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
в которой Толстый Чарли отправляется повидать мир, а Мэв Ливингстон крайне недовольна
Толстый Чарли сидел на одеяле поверх железной кровати и ждал, когда что-нибудь произойдет. Ничего не происходило. Крайне медленно протянулись, казалось, несколько месяцев. Он старался заснуть, но не мог вспомнить, как это делается.Он забарабанил в дверь.
Кто-то рявкнул: «Тихо!» – но Толстый Чарли не сумел определить, был ли этот кто-то одним из надзирателей или заключенных.
Он вышагивал по периметру камеры в общем и целом два или три года – по самым скромным подсчетам. Потом сел и поддался бесконечности. Дневной свет за куском толстого стекла вверху стены, которое играло роль окна, был по всей очевидности тем самым, какой был виден, когда сегодня утром за Толстым Чарли заперли дверь.
Толстый Чарли попытался вспомнить, как полагается коротать время в тюрьме, но на ум шли только записи в тайных дневниках и как прятать разные мелочи между ягодицами. Писать ему было не на чем, к тому же он считал, что неплохо прожил свою жизнь, раз ему нечего прятать между ягодицами.
Ничего не происходило. И продолжало не происходить. Эдакий сериал… «Снова Ничего». «Возвращение Ничего». «Сын Ничего». «Ничего выходит на охоту». «Ничего, Эббот и Костелло[4] встречают волка-оборотня»…
Когда в двери заскрежетал ключ, Толстый Чарли едва не закричал «ура».
– Так. Прогулка по двору. Можешь выкурить сигарету, если очень хочется.
– Я не курю.
– Молодец. Дурная привычка.
Двором для прогулок оказался четырехугольник, вокруг которого и был построен сам полицейский участок, иными словами, со всех сторон он был окружен глухими стенами, а сверху затянут проволочной сеткой, и, наматывая по нему круги, Толстый Чарли определенно решил, что сидеть под арестом ему решительно не нравится. Толстый Чарли вообще не любил полицию, но до сих пор умудрялся цепляться за исконную веру в естественный порядок вещей, убежденность в том, что какая-то высшая сила (викторианцы назвали бы ее Провидением) заботится о том, чтобы виновные были наказаны, а невиновные получили свободу. После недавних событий эта вера рухнула, сменившись подозрением, что остаток жизни он проведет, клянясь и божась в своей невиновности различным неумолимым судьям и мучителям, многие из которых будут похожи на Дейзи, и что, по всей вероятности, проснется в шестой камере завтра утром и обнаружит, что превратился в огромного таракана. Его явно перенесли в какой-то зловредный мир, где людей превращают в тараканов…
Что-то упало с вышины на проволочную сетку. Толстый Чарли поднял голову. Сверху вниз на него с надменным безразличием смотрел черный дрозд. Зашумели крылья, и к дрозду присоединилось несколько воробьев и еще птица, которую Толстый Чарли счел скворцом.
Птицы пялились на Толстого Чарли, Толстый Чарли пялился на птиц.
Прилетели новые.
Толстый Чарли не мог бы определить, когда увеличение числа птиц на сетке перешло из категории любопытных диковин в разряд прямой угрозы. Наверное, когда оно перевалило за первую сотню. И все потому, что они не чирикали, не каркали, не издавали трелей и не пели. Просто приземлялись на сетку и смотрели на него.
– Улетайте, – сказал Толстый Чарли и чуть громче добавил: – Кыш! Кыш!
Птицы как одна остались сидеть на месте. Только заговорили. И все произносили его имя.
Подбежав к двери в углу, Толстый Чарли в нее забарабанил.
– Прошу прощения, – несколько раз вежливо повторил он, а потом стал кричать: – Караул!
Щелчок. Дверь открылась, и представитель сил правопорядка ее величества с набрякшими веками сказал:
– Есть причина шуметь? Лучше бы ей быть веской.
Толстый Чарли ткнул пальцем вверх. Он ничего не сказал. Нужды не было. Губы у надзирателя странно обмякли, челюсть обвисла, словно рот уже никогда не закроется. Мама Толстого Чарли непременно посоветовала бы его закрыть, иначе залетит что-нибудь.
Сетка провисла под весом тысяч птиц. Глаза пернатых смотрели вниз не мигая.
– Иисус на велике, – пробормотал полицейский и без единого слова повел Толстого Чарли назад в блок камер.
Мэв Ливингстон мучилась. Она лежала, растянувшись на полу. Когда она очнулась, лицо и волосы у нее были теплыми и влажными, потом она заснула, а когда пришла в себя снова, они были липкими и холодными. Она засыпала и просыпалась и снова засыпала, просыпалась настолько, чтобы почувствовать боль в затылке, а потом – так как спать было легче и потому что во сне ничего не болело – снова позволяла забытью накрыть себя уютным одеялом.
Во сне она бродила по телестудии и искала Морриса. Временами ей удавалось мельком увидеть его на каком-нибудь мониторе. И вид у него всегда был озабоченный. Она пыталась найти выход, но всякий раз оказывалась на съемочной площадке.
– Мне холодно, – подумала она и поняла, что в очередной раз очнулась.
Однако боль стихла. В общем и целом, решила Мэв, она чувствует себя сравнительно неплохо.
Ее что-то расстраивало. Только вот что? Наверное, во сне привиделось что-то дурное.
Где бы она ни находилась, тут было темно. Кажется, какой-то чулан. Мэв вытянула по сторонам руки, чтобы не наткнуться на что-нибудь в темноте. Сделав, зажмурясь, несколько нервных шагов, она открыла глаза. Ага, вот это помещение ей уже знакомо. Офисное здание. Кабинет. Кабинет Грэхема Хорикса.
Тут она вспомнила. Да, конечно, она еще не пришла в себя: как человек, которого разбудили слишком быстро… Мысли путаются, в голове вата, вот выпьет сейчас утреннюю чашку кофе, и все наладится… Но тут ей вспомнилось все: вероломство Грэхема Хорикса, его предательство, его преступления, его…
«Почему, – подумала она, – он на меня напал? Он меня ударил? – А потом: – Полиция! Надо позвонить в полицию! » Она протянула руку к столу и попыталась взять трубку, но та была или очень тяжелой, или скользкой, или и то и другое разом, и ей никак не удавалось ее схватить. И пальцы плохо слушались.