Страница:
Что касается ее творений как таковых, то Коко не желала отстраняться от общих тенденций эпохи. Так, в 1917-м и до 1920 года она выставляет на продажу платья с более или менее ярко выраженным силуэтом «бочка», с боковыми складками, призванными расширить бедра. Но на всем, что она изобретает, лежит ярко выраженный отпечаток новых условий, в которых стали жить женщины. Среди новинок – целиком джерсовые куртки-труакары с джерсовыми же юбками крайне неопределенной формы; многочисленные «сафари» с глубокими карманами, чтобы в них было удобно засовывать руки; длинные и теплые шарфы… Такая концепция моды стяжала Габриель большой успех.
К несчастью, далеко не столь успешно складывалась ее личная жизнь. Ставший очень важной персоной, Бой все чаще вращается теперь в высшем обществе: французском, английском… Он честолюбив, да, крайне честолюбив! Для Габриель даже слишком честолюбив. Однажды, будучи в зоне действия войск, он наносит визит одной своей соотечественнице, герцогине Сазерлендской. Это была одна из самых знаменитых гранд-дам той эпохи, которых так замечательно описал Кокто в своей книге «Фома-самозванец»; эти дамы занимались организацией службы помощи раненым. Среди сестер милосердия он встретил молодую красавицу, которую прежде приметил в Лондоне. Звали ее Диана Листер, урожденная Рибблсдейл. Дочь и невестка лордов, она овдовела, едва выйдя замуж, – увы, слишком типичная для того трагического периода женская судьба! Не только знатность имени, но и правильность черт, кроткая нежность, бросающаяся в глаза хрупкость и постигший ее несправедливый удар судьбы глубоко взволновали душу Боя. Он даже мог вообразить себе, что любит ее – и, кстати, это его вполне устраивало. Официально предложив ей руку и сердце, он тут же получил согласие. Вот теперь он имел все, что хотел. Сделавшись женихом Дианы, он, хоть в его жилах и не текла голубая кровь, почти официально вошел в круг джентри. К тому же он получил назначение политического секретаря британской секции Большого межсоюзнического совета в Версале. Ну что спросишь с разночинца, которого всегда угнетала неясность обстоятельств его рождения?
Свадьба Артура с Дианой состоялась в октябре 1918 года у одного из ее знатных родственников – шотландского аристократа лорда Ловата в домовой капелле замка Бофорт в его вотчине в графстве Инвернесс. Замок этот словно сошел со страниц английского романа, действие которого происходит в викторианскую эпоху в аристократических кругах: вековые деревья, огромные луга со стадами овец, пруды, окаймленные утесником…
Но вернемся на несколько месяцев назад, в март 1918 года, когда Бой только что получил согласие на предложение руки и сердца. Надо было как-то известить об этом Коко… Только с глазу на глаз! Письмом хуже… Но, оказавшись с нею лицом к лицу, он увидел, сколь она чувствитель-на и ранима. У него сжалось сердце… Он не мог подобрать слов… Не находил их! Она должна была помочь ему в этой ужасной ситуации… Но все же ее терзали сомнения… Позже она признается друзьям: «Прежде чем он сказал слово, я все уже знала сама».
Она не уронила перед ним своего достоинства. Самолюбие обязывало ее сохранить свое лицо.
Но только за ним затворилась дверь, она вся отдалась своему горю. Вот теперь можно было выплакаться… И она час за часом ревела в три ручья не переставая. Да, конечно, она знала, что все так кончится, но… жила будто бы в неведении, и в итоге полученный ею шок оказался непереносимым.
Логическим следствием происшедшего должен был бы стать полный разрыв. Просто уйти, чтоб он ни о чем не знал… Было похоже, что мысль покинуть Габриель ни на минуту не оставляла его. Но как бы ни была тяжка рана, нанесенная ей решением ее возлюбленного, она была слишком влюблена в него, чтобы отказать ему от дома. Она искала ему тысячи оправданий… а ведь, прямо скажем, у них удивительно схожи характеры и судьбы! И Бой, и Коко имели счеты с унизительным прошлым. Вот откуда эта неистребимая тяга к социальному успеху и жажда выигрыша, поглощавшая всю их энергию. Кстати, не на эту ли перспективу они всегда направляли свое существование, каждый на свой манер? Так зачем же упрекать Боя в том, что он такой же, как она? Не рождены ли они затем, чтобы стать сподвижниками? Вот, наверное, какие мысли примирили Коко с неизбежностью дальнейших отношений с Боем…
Но как бы там ни было, она долее не могла оставаться у Боя в квартире на бульваре Малешерб. При посредничестве Миси она нанимает меблированную квартиру близ моста Альма, в доме 46 по набережной Билли (ныне набережная Токио). Это была простая квартира на первом этаже, но с весьма любопытной обстановкой. Альков, равно как и передняя, сплошь увешан зеркалами; плафон покрыт черным как смоль, блестящим лаком, а надо всем властвовал, следя неотвязным взором, золоченый Будда.
Этот декор надолго западет в душу Габриель, и она будет в течение всей жизни, переезжая на новые квартиры, воспроизводить его детали и элементы в их интерьерах. Ее, плененную болезненными воспоминаниями о Бое, будет неотвязно преследовать его образ мышления…
Однажды в марте 1918 года парижан потрясло непонятное событие: 23-го числа на город упало восемнадцать бомб, унеся жизни пятнадцати человек и ранив тридцать; при этом никаких немецких летательных аппаратов в небе не было. А случилось вот что: немцы, войска которых стояли в 120 километрах от Парижа, соорудили пушку с невиданной дотоле дальнобойностью. Следовательно, то, что парижане приняли за авиабомбы, оказалось артиллерийскими снарядами. Пушка «Большая Берта», названная так в честь супруги конструктора, мадам Крупп фон Болен, была установлена в лесу Сен-Гобен, в окрестностях Суассона. У нее был 240-й калибр, а ствол такой длины, что требовался специальный стальной костыль, чтобы он не переломился пополам. Еще большая трагедия случилась 29 марта: снаряд попал в церковь Сен-Жерве, что позади ратуши, как раз во время службы на Страстную пятницу. Под рухнувшим сводом погибли восемьдесят верующих и ранены еще двести… Обычно эти снаряды разрушали только верхнюю часть здания, и те, кто имел средства, переселялись в нижние – с первого по четвертый – этажи парижских гостиниц, как, например, отель «Мерис» или «Терминюс»; другие же во множестве покидали Париж. Опасность была тем страшней, что никакая сирена не могла предупредить парижан о начале обстрела, чтобы те успели укрыться в убежищах. Кроме того, в налетах на Париж участвовали «готы» – большие двухмоторные трехместные бомбардировщики, которые в хорошую погоду всякий раз примерно к одиннадцати вечера несли столице свой смертоносный груз. Их белесые с черными крестами силуэты вырисовывались в перекрестье лучей прожекторов – это стало аттракционом для парижских зевак, которые либо не сознавали опасности, либо решили: чему быть, того не миновать. Эта публика собиралась кучами на парижских мостах, чтобы получить более полное впечатление от изысканного зрелища.
Для тех, кто любит театр, но не настолько, чтобы рисковать жизнью, изобретательный Гюстав Кенсон оборудовал в подвальном помещении зал на 400 мест. Зал так и назывался – «Абри», что значит «Убежище», и театралы аплодировали в нем премьере оперетты «Фифи»…
Габриель не забыла о тех своих клиентках, кого рев сирен внезапно загонял в подвалы. Она придумала для них специальную пижаму из белого или бордового атласа. Таким образом дамы, отказавшись от ночных сорочек, оставались по-прежнему соблазнительными даже в совершенно не подобающей для этого обстановке.
По-прежнему чуткая к реальным условиям, в которых приходилось жить женщинам ее эпохи, Габриель обратила внимание, что за отсутствием «механиков» (то есть шоферов), которые все были мобилизованы на фронт, ее клиенткам много приходится бегать на своих двоих. Она сшила для них прорезиненные плащи-дождевики на манер шоферских; эти плащи были снабжены широкими карманами и быстро застегивались. Коко решила их в черном, белом, розовом или синем… Это был мировой триумф: в Соединенных Штатах, в Бразилии, в Аргентине их расхватывали, как горячие пирожки.
Тем временем дела Франции шли далеко не так успешно. Между мартом и июлем 1918 года Людендорф предпринял четыре массированных наступления, в результате чего немецкие войска достигли леса Виллер-Коттре, в 65 километрах от Парижа… Ситуация почти вернулась к состоянию на сентябрь 1914 года. Миллион парижан покинули город. Англичане организовали посадку своих войск обратно на суда в портах Кале и Булонь – Дюнкерк оказался слишком близко от линии фронта. В чем же причины такого поражения? Их легко было предвидеть: Германия смогла бросить на Францию множество закаленных в боях дивизий, высвобожденных в результате выхода русских из войны. Американцы же смогли эффективно выступить на стороне союзников лишь в начале августа…
В течение лета 1918-го Коко, помимо поездок по профессиональной надобности в Довиль и Биарриц, отправилась для прохождения курса лечения в Юриаж, что в Изере. Там ею увлекся драматург Анри Бернштейн. Коко и Анри устроились на «Вилле садов», где поселилась также Надин де Ротшильд.[35] Был ли Бернштейн любовником Габриель? Этого нам не узнать. Но факт тот, что победам этого страдавшего булимией донжуана было несть числа. И можно предположить, что поступок Боя по отношению к Коко позволил ей вернуть себе свободу.
Значит, приключение между ними вполне могло иметь место. Известно также, что в гости к мужу на восемь дней приезжали Антуанетта Бернштейн с дочерью Жоржеттой; взаимопонимание между мадам Бернштейн и Коко было удивительным. На фотографиях той поры все трое запечатлены одетыми в те самые знаменитые пижамы из белого атласа, которые Коко ввела в моду. Эти пижамы уже «унисекс», как теперь говорят; но на сей раз они сшиты для прогулок под ласковым солнцем, а не для пребывания в мрачных бомбоубежищах, как было бы несколько месяцев назад. Не стоит удивляться теплоте отношений между Антуанеттой и Габриель. Габриель уже была знакома с четой Бернштейн и, в частности, с Антуанеттой, которая была ее клиенткой в Довиле и Париже, перед тем как вышла замуж в 1915 году. Было ли, не было между Бернштейном и Габриель короткого приключения, но и после отдыха на курорте они продолжали встречаться и переписываться. Габриель даже сделалась сердечной советчицей более молодой, чем она, Антуанетты, о чем свидетельствуют многочисленные письма Габриель, сохраненные дочерью драматурга, мадам Жорж Бернштейн-Грубер. Две корреспондентки сочувственно относились друг к другу еще и потому, что у обеих был опыт отношений с мужчинами одного типа, совершенно неспособных на верность. Со своей стороны, Анри Бернштейн любезно предупредил о том Антуанетту еще до того, как они стали женихом и невестой: такой «артист», как он, никогда не сможет быть мужчиной для одной женщины, иначе он попросту «умрет для своего искусства». Но это не мешало ему питать к ней «несказанную нежность». А что касается Боя, то он не делал даже попыток сказать в свое оправдание, что он «артист», что он принадлежит к той же самой породе мужчин, и не скрывал этого.
Итак, когда впоследствии Бернштейн изменил Антуанетте с Одеттой Перейр, Коко своими письмами пришла на помощь молодой женщине, утешая ее, расточая слова воодушевления: «Все не так страшно, крошка моя Антуанетта, будущее – оно в ваших руках! Чаще думайте, думайте об этом! (…) Не утомляйте себя, думайте о том, чтобы быть красивой! Это тоже не следует недооценивать».
В другой раз, когда Антуанетта твердо решила не участвовать в костюмированном бале, потому что знала – ее муж встретится там со своей любовницей, вмешалась Коко – пригласила к себе, нарядила так, как это умеет только она, сделала макияж, буквально влила ей в глотку два крепчайших коктейля – и, как добрая фея Золушку, отправила на бал… Чувствовала ли она себя виноватой перед Антуанеттой? Или это – знак чистой дружбы и женской солидарности в беде?
Все это не мешало Габриель оставаться подругой Анри Бернштейна. Позже она – теперь уже она! – даст ему огромную сумму денег, чтобы он мог выкупить театр «Жимназ». Годы спустя он, потративший столько денег на женщин, не переставал этому удивляться и говорил: «Это единственная из них, которая дала мне денег!»
После заключения перемирия между союзниками и Германией Анри и Габриель продолжали встречаться – в присутствии Антуанетты либо без нее. Свидетельством тому – строчки из дневника бывшей метрессы Анри, красавицы Лианы де Пуги, датированные 12 сентября 1919 года: «Бернштейн заявил о своем появлении огромным букетом огромных красных роз. Он представил нам Габриель Шанель – по тонкости своего вкуса это была поистине фея, по взгляду и голосу – женщина как женщина, но по короткой прическе и хрупкой гибкости – уличный мальчишка-сорвиголова».
Париж быстро изменил свой облик. Лампы и фонари засияли с новой силой. Вновь стали проводиться скачки в Лоншане, и это стало поистине праздником. Французское общество охватила невероятная лихорадка развлечений – ведь так хотелось стереть из памяти четыре года траура и тревог. Начинался период, получивший совершенно точное определение – «сумасшедшие годы». Одним из его самых очевидных проявлений явилось повальное увлечение танцем. Танцевали повсюду и в любое время дня и ночи. Даже в театрах, едва объявляли антракт, люди моментально вскакивали с кресел и бросались в фойе и пускались в пляс – точнее, просто двигались в такт. Когда же давали звонок, приглашавший в зрительный зал для продолжения спектакля, слышался всеобщий вздох разочарования. Некоторые театры, как, например, «Мариньи» или «Буфф-Паризьен», открывали свои залы для публики в восемь часов вечера, чтобы зрители успели сплясать перед подъемом занавеса несколько танго и фокстротов.
В этой атмосфере эйфории и без того существенные цифры оборота дома Шанель полезли вверх с новой силой. Но это было для нее слабым утешением. Что толку-то, если она была не в состоянии разделить всеобщую радость! Одиннадцатого ноября она попыталась было, прицепив сине-красно-белую кокарду на грудь, присоединиться к ликующей толпе на бульварах (которых было не узнать, так они были расцвечены флагами!) и обниматься с прохожими… Какое там! Ее лицо оставалось каменным… Ведь на торжество она пришла одна…
Кстати, она более не жила в Париже. Бой настойчиво советовал ей нанять жилье где-нибудь в окрестностях: «Ведь тебе так хорошо за городом, на вольном воздухе!» Хотел ли он таким путем удалить от себя стесняющую его теперь любовницу? Или желал по-прежнему посещать ее, но в полной тайне? Последнее предположение ближе к истине: с одной стороны, у него теперь будет законная супруга, с помощью которой он полноправно утвердится в высшем обществе, с другой – обожаемая метресса, отношения с которой останутся в точности теми же, что и в прошлом. Трудно представить себе более практичное решение проблемы…
Покорно прислушавшись к совету, Габриель выбрала для проживания Рюэль, в непосредственной близости от Мальмезона и пруда Сен-Кукуфа (это, кажется, там Жозефина де Богарне, катаясь на лодке с царем Александром I, подхватила пневмонию, которая и свела ее потом в могилу). Наняла виллу «Миланез», откуда открывался чудесный вид на столицу. Парк изобиловал лилиями и кустами роз, к аромату которых будущая создательница духов «Шанель № 5» была особенна чутка. Вскоре она приобрела двух огромных волкодавов, которых назвала Солнце и Луна, – помните мозаики в Обазине, которые так очаровали ее в детстве? Не одиночество ли заставило ее вспомнить прошлое, в котором она была отнюдь не так счастлива? Видимо, неясное творилось у нее на душе – она стала относиться к прошлому с некоторой идеализацией, и воспоминание о нем дало ей немного утешения.
После женитьбы Артур вернулся в Париж. Ничто не изменилось в его отношении к Габриель, изменились лишь места их встреч. Представим-ка их на прогулке по окрестным лесам – вот бредут по дорожке две фигуры, а далеко впереди бегут их собаки. Под ногами хрустят рыжие осенние листья; вот они выходят к пруду, поросшему кувшинками. Романтическая картина, если взглянуть со стороны. Действительность была куда жестче. Габриель не могла быть довольна судьбой. Необходимость держать свою сердечную жизнь в тайне – при том, что в профессиональной деятельности она становилась персоной первого плана, работающей под прицелом текущих обстоятельств, – она переносила с болью. Ее гордость не в силах была примириться с двусмысленностью ее положения, но страсть, которую она испытывала по отношению к Кэпелу, всякий раз смиряла бунт в ее душе.
Ну, а у Боя как будто удалось все… Но это только на первый взгляд. Супруга быстро приелась ему – слишком уж бесцветной казалась она в сравнении с такой взбалмошной, остроумной, насмешливой Коко! Выходит, социальные и политические амбиции стоили ему личной жизни? – спрашивал он себя.
Между тем жена ждала от него ребенка, который появился на свет в апреле 1919 года. На роль крестного отца приглашен сам Клемансо. На свет явилась девочка, зачатая – судя по времени рождения – аккурат перед бракосочетанием, что в кругах высшего британского общества, куда так страстно рвался Бой, не могло быть радостно воспринято. Да и сам папаша был крайне разочарован: ему был абсолютно необходим наследник мужского пола для продолжения фамилии.
Естественно, она наняла «механика», как тогда называли шоферов. Она платила ему жалованье всю жизнь, даже после того, как он давным-давно стал непригоден к работе. Ввиду частоты поломок необходимо было, чтобы водитель досконально знал механику. Этот же шофер нашел некоего Рауля, который каждый день, ближе к полудню, распахивал у дома на рю Камбон дверцу «Роллса», откуда с королевской статью выходила дочь нимского бродячего торговца. Стоявшая у окна «на наблюдательном посту» девочка на побегушках мигом извещала работниц о прибытии «хозяйки»; весть немедленно распространялась среди персонала, и все с усердием принимались за работу, так как «мадемуазель», как ее теперь стали называть, была крайне требовательна к конечному результату работы. Порою настроение у нее бывало столь чудовищным, что диву даешься, какая муха ее укусила. Это проявлялось в бешеных вспышках гнева, совершенно не соизмеримых с тяжестью имевшего место или только кажущегося проступка. Но на следующий день она забывала, что накануне метала громы и молнии; гнев исчезал, словно ничего не было, и к жертвам своим она обращалась спокойным тоном, благожелательно и даже – как ни в чем не бывало – проявляла к ним щедрость. Но… поймем ее правильно! Нужно только представить себе всю тяжесть раны, нанесенной интимной стороне ее жизни, и станет ясно, что подобные вспышки – следствие не злого характера ее натуры, а ударов судьбы.
Впоследствии Мися поведает в своих воспоминаниях, что она с первой же встречи поняла, сколь важную роль для своего столетия будет играть Габриель, далеко выйдя за рамки роли высо-коталантливой кутюрье. Сравнивая Коко с неограненным алмазом, Мися льстит себе, что первая вытащила ее из наезженной колеи, и с гордостью признается, что первая была ослеплена ее блеском… Возможно, в этих заявлениях такой по-славянски страстной женщины, как Мися, и есть доля преувеличения. Но в своей сущности они вполне точны: именно супруг Серт, и в первую очередь Мися, по-настоящему ввели Габриель в круги высшего общества (к чему Бой, слишком увлеченный собственными светскими амбициями, предпринимал лишь слабые попытки). Вдобавок она познакомила Габриель со всеми художниками и писателями, с которыми водила дружбу. И не кто иная, как Мися, открыла ей глаза на мир литературы и искусства, в которых Коко, несмотря на похвальные усилия Артура Кэпела, еще не слишком разбиралась.
«Не будь Миси, я так и умерла бы полной идиоткой», – призналась Габриель с несколько избыточным уничижением Марселю Хедриху. А ведь ей суждено будет стать одной из самых великих меценаток, каких только знала история!
Начиная с 1917 года Мися вводит свою подругу в круг ведущих мастеров культуры – таких, как Дягилев, Нижинский, Борис Кохно, Серж Лифарь, Стравинский, Пикассо, Сальвадор Дали, Кокто, Реверди, Радиге, Макс Жакоб, Сати, Орик, Мийо, Пуленк, Раваль… И многие из этих великих творцов не уставали рассказывать о том, над чем сейчас трудятся: о балете, который вскоре увидит сцену, о полотне, которое вот-вот будет закончено, о музыке, которая теперь сочиняется, о романе, который сейчас пишется… И о проблемах, которые при этом встают перед художником. Трудно представить себе более действенную и плодотворную школу, способную вывести на свет Габриель, в свои тридцать четыре года по-прежнему страдавшую от недостатка знаний. Теперь у нее появился шанс быть свидетельницей рождения шедевров! Присутствуя при обмене мнениями и предложениями, она прониклась сознанием, что есть литературное или художественное творчество. И с энтузиазмом воспринимала все связанные с ним аспекты.
Вполне возможно, она и себя считала художницей. Разве, задумывая очередную коллекцию из десятков новых моделей, не становилась и она причастной к миру великих творцов? Бог знает сколько она приложила воображения, фантазии и вкуса, колдуя над новыми выдумками. Но, как это ни парадоксально, она считала глупостью, когда о ее деятельности говорили как об искусстве: «Мы всего лишь поставщики», – многократно повторяла она, почитая смешным претензии своих подруг по ремеслу быть чем-то большим, нежели простыми мастерицами… Но действительно ли она так считала или просто бросала это как кость критикам и злопыхателям?
К несчастью, далеко не столь успешно складывалась ее личная жизнь. Ставший очень важной персоной, Бой все чаще вращается теперь в высшем обществе: французском, английском… Он честолюбив, да, крайне честолюбив! Для Габриель даже слишком честолюбив. Однажды, будучи в зоне действия войск, он наносит визит одной своей соотечественнице, герцогине Сазерлендской. Это была одна из самых знаменитых гранд-дам той эпохи, которых так замечательно описал Кокто в своей книге «Фома-самозванец»; эти дамы занимались организацией службы помощи раненым. Среди сестер милосердия он встретил молодую красавицу, которую прежде приметил в Лондоне. Звали ее Диана Листер, урожденная Рибблсдейл. Дочь и невестка лордов, она овдовела, едва выйдя замуж, – увы, слишком типичная для того трагического периода женская судьба! Не только знатность имени, но и правильность черт, кроткая нежность, бросающаяся в глаза хрупкость и постигший ее несправедливый удар судьбы глубоко взволновали душу Боя. Он даже мог вообразить себе, что любит ее – и, кстати, это его вполне устраивало. Официально предложив ей руку и сердце, он тут же получил согласие. Вот теперь он имел все, что хотел. Сделавшись женихом Дианы, он, хоть в его жилах и не текла голубая кровь, почти официально вошел в круг джентри. К тому же он получил назначение политического секретаря британской секции Большого межсоюзнического совета в Версале. Ну что спросишь с разночинца, которого всегда угнетала неясность обстоятельств его рождения?
Свадьба Артура с Дианой состоялась в октябре 1918 года у одного из ее знатных родственников – шотландского аристократа лорда Ловата в домовой капелле замка Бофорт в его вотчине в графстве Инвернесс. Замок этот словно сошел со страниц английского романа, действие которого происходит в викторианскую эпоху в аристократических кругах: вековые деревья, огромные луга со стадами овец, пруды, окаймленные утесником…
Но вернемся на несколько месяцев назад, в март 1918 года, когда Бой только что получил согласие на предложение руки и сердца. Надо было как-то известить об этом Коко… Только с глазу на глаз! Письмом хуже… Но, оказавшись с нею лицом к лицу, он увидел, сколь она чувствитель-на и ранима. У него сжалось сердце… Он не мог подобрать слов… Не находил их! Она должна была помочь ему в этой ужасной ситуации… Но все же ее терзали сомнения… Позже она признается друзьям: «Прежде чем он сказал слово, я все уже знала сама».
Она не уронила перед ним своего достоинства. Самолюбие обязывало ее сохранить свое лицо.
Но только за ним затворилась дверь, она вся отдалась своему горю. Вот теперь можно было выплакаться… И она час за часом ревела в три ручья не переставая. Да, конечно, она знала, что все так кончится, но… жила будто бы в неведении, и в итоге полученный ею шок оказался непереносимым.
Логическим следствием происшедшего должен был бы стать полный разрыв. Просто уйти, чтоб он ни о чем не знал… Было похоже, что мысль покинуть Габриель ни на минуту не оставляла его. Но как бы ни была тяжка рана, нанесенная ей решением ее возлюбленного, она была слишком влюблена в него, чтобы отказать ему от дома. Она искала ему тысячи оправданий… а ведь, прямо скажем, у них удивительно схожи характеры и судьбы! И Бой, и Коко имели счеты с унизительным прошлым. Вот откуда эта неистребимая тяга к социальному успеху и жажда выигрыша, поглощавшая всю их энергию. Кстати, не на эту ли перспективу они всегда направляли свое существование, каждый на свой манер? Так зачем же упрекать Боя в том, что он такой же, как она? Не рождены ли они затем, чтобы стать сподвижниками? Вот, наверное, какие мысли примирили Коко с неизбежностью дальнейших отношений с Боем…
Но как бы там ни было, она долее не могла оставаться у Боя в квартире на бульваре Малешерб. При посредничестве Миси она нанимает меблированную квартиру близ моста Альма, в доме 46 по набережной Билли (ныне набережная Токио). Это была простая квартира на первом этаже, но с весьма любопытной обстановкой. Альков, равно как и передняя, сплошь увешан зеркалами; плафон покрыт черным как смоль, блестящим лаком, а надо всем властвовал, следя неотвязным взором, золоченый Будда.
Этот декор надолго западет в душу Габриель, и она будет в течение всей жизни, переезжая на новые квартиры, воспроизводить его детали и элементы в их интерьерах. Ее, плененную болезненными воспоминаниями о Бое, будет неотвязно преследовать его образ мышления…
* * *
В эту эпоху Париж уже не был тем прежним, довоенным городом-праздником, и еще менее он напоминал город света. Чтобы пилотам вражеских бомбардировщиков не так-то легко было найти столицу, стекла фонарей закрасили синим, и оттого свет их сделался призрачным и зловещим.Однажды в марте 1918 года парижан потрясло непонятное событие: 23-го числа на город упало восемнадцать бомб, унеся жизни пятнадцати человек и ранив тридцать; при этом никаких немецких летательных аппаратов в небе не было. А случилось вот что: немцы, войска которых стояли в 120 километрах от Парижа, соорудили пушку с невиданной дотоле дальнобойностью. Следовательно, то, что парижане приняли за авиабомбы, оказалось артиллерийскими снарядами. Пушка «Большая Берта», названная так в честь супруги конструктора, мадам Крупп фон Болен, была установлена в лесу Сен-Гобен, в окрестностях Суассона. У нее был 240-й калибр, а ствол такой длины, что требовался специальный стальной костыль, чтобы он не переломился пополам. Еще большая трагедия случилась 29 марта: снаряд попал в церковь Сен-Жерве, что позади ратуши, как раз во время службы на Страстную пятницу. Под рухнувшим сводом погибли восемьдесят верующих и ранены еще двести… Обычно эти снаряды разрушали только верхнюю часть здания, и те, кто имел средства, переселялись в нижние – с первого по четвертый – этажи парижских гостиниц, как, например, отель «Мерис» или «Терминюс»; другие же во множестве покидали Париж. Опасность была тем страшней, что никакая сирена не могла предупредить парижан о начале обстрела, чтобы те успели укрыться в убежищах. Кроме того, в налетах на Париж участвовали «готы» – большие двухмоторные трехместные бомбардировщики, которые в хорошую погоду всякий раз примерно к одиннадцати вечера несли столице свой смертоносный груз. Их белесые с черными крестами силуэты вырисовывались в перекрестье лучей прожекторов – это стало аттракционом для парижских зевак, которые либо не сознавали опасности, либо решили: чему быть, того не миновать. Эта публика собиралась кучами на парижских мостах, чтобы получить более полное впечатление от изысканного зрелища.
Для тех, кто любит театр, но не настолько, чтобы рисковать жизнью, изобретательный Гюстав Кенсон оборудовал в подвальном помещении зал на 400 мест. Зал так и назывался – «Абри», что значит «Убежище», и театралы аплодировали в нем премьере оперетты «Фифи»…
Габриель не забыла о тех своих клиентках, кого рев сирен внезапно загонял в подвалы. Она придумала для них специальную пижаму из белого или бордового атласа. Таким образом дамы, отказавшись от ночных сорочек, оставались по-прежнему соблазнительными даже в совершенно не подобающей для этого обстановке.
По-прежнему чуткая к реальным условиям, в которых приходилось жить женщинам ее эпохи, Габриель обратила внимание, что за отсутствием «механиков» (то есть шоферов), которые все были мобилизованы на фронт, ее клиенткам много приходится бегать на своих двоих. Она сшила для них прорезиненные плащи-дождевики на манер шоферских; эти плащи были снабжены широкими карманами и быстро застегивались. Коко решила их в черном, белом, розовом или синем… Это был мировой триумф: в Соединенных Штатах, в Бразилии, в Аргентине их расхватывали, как горячие пирожки.
Тем временем дела Франции шли далеко не так успешно. Между мартом и июлем 1918 года Людендорф предпринял четыре массированных наступления, в результате чего немецкие войска достигли леса Виллер-Коттре, в 65 километрах от Парижа… Ситуация почти вернулась к состоянию на сентябрь 1914 года. Миллион парижан покинули город. Англичане организовали посадку своих войск обратно на суда в портах Кале и Булонь – Дюнкерк оказался слишком близко от линии фронта. В чем же причины такого поражения? Их легко было предвидеть: Германия смогла бросить на Францию множество закаленных в боях дивизий, высвобожденных в результате выхода русских из войны. Американцы же смогли эффективно выступить на стороне союзников лишь в начале августа…
В течение лета 1918-го Коко, помимо поездок по профессиональной надобности в Довиль и Биарриц, отправилась для прохождения курса лечения в Юриаж, что в Изере. Там ею увлекся драматург Анри Бернштейн. Коко и Анри устроились на «Вилле садов», где поселилась также Надин де Ротшильд.[35] Был ли Бернштейн любовником Габриель? Этого нам не узнать. Но факт тот, что победам этого страдавшего булимией донжуана было несть числа. И можно предположить, что поступок Боя по отношению к Коко позволил ей вернуть себе свободу.
Значит, приключение между ними вполне могло иметь место. Известно также, что в гости к мужу на восемь дней приезжали Антуанетта Бернштейн с дочерью Жоржеттой; взаимопонимание между мадам Бернштейн и Коко было удивительным. На фотографиях той поры все трое запечатлены одетыми в те самые знаменитые пижамы из белого атласа, которые Коко ввела в моду. Эти пижамы уже «унисекс», как теперь говорят; но на сей раз они сшиты для прогулок под ласковым солнцем, а не для пребывания в мрачных бомбоубежищах, как было бы несколько месяцев назад. Не стоит удивляться теплоте отношений между Антуанеттой и Габриель. Габриель уже была знакома с четой Бернштейн и, в частности, с Антуанеттой, которая была ее клиенткой в Довиле и Париже, перед тем как вышла замуж в 1915 году. Было ли, не было между Бернштейном и Габриель короткого приключения, но и после отдыха на курорте они продолжали встречаться и переписываться. Габриель даже сделалась сердечной советчицей более молодой, чем она, Антуанетты, о чем свидетельствуют многочисленные письма Габриель, сохраненные дочерью драматурга, мадам Жорж Бернштейн-Грубер. Две корреспондентки сочувственно относились друг к другу еще и потому, что у обеих был опыт отношений с мужчинами одного типа, совершенно неспособных на верность. Со своей стороны, Анри Бернштейн любезно предупредил о том Антуанетту еще до того, как они стали женихом и невестой: такой «артист», как он, никогда не сможет быть мужчиной для одной женщины, иначе он попросту «умрет для своего искусства». Но это не мешало ему питать к ней «несказанную нежность». А что касается Боя, то он не делал даже попыток сказать в свое оправдание, что он «артист», что он принадлежит к той же самой породе мужчин, и не скрывал этого.
Итак, когда впоследствии Бернштейн изменил Антуанетте с Одеттой Перейр, Коко своими письмами пришла на помощь молодой женщине, утешая ее, расточая слова воодушевления: «Все не так страшно, крошка моя Антуанетта, будущее – оно в ваших руках! Чаще думайте, думайте об этом! (…) Не утомляйте себя, думайте о том, чтобы быть красивой! Это тоже не следует недооценивать».
В другой раз, когда Антуанетта твердо решила не участвовать в костюмированном бале, потому что знала – ее муж встретится там со своей любовницей, вмешалась Коко – пригласила к себе, нарядила так, как это умеет только она, сделала макияж, буквально влила ей в глотку два крепчайших коктейля – и, как добрая фея Золушку, отправила на бал… Чувствовала ли она себя виноватой перед Антуанеттой? Или это – знак чистой дружбы и женской солидарности в беде?
Все это не мешало Габриель оставаться подругой Анри Бернштейна. Позже она – теперь уже она! – даст ему огромную сумму денег, чтобы он мог выкупить театр «Жимназ». Годы спустя он, потративший столько денег на женщин, не переставал этому удивляться и говорил: «Это единственная из них, которая дала мне денег!»
После заключения перемирия между союзниками и Германией Анри и Габриель продолжали встречаться – в присутствии Антуанетты либо без нее. Свидетельством тому – строчки из дневника бывшей метрессы Анри, красавицы Лианы де Пуги, датированные 12 сентября 1919 года: «Бернштейн заявил о своем появлении огромным букетом огромных красных роз. Он представил нам Габриель Шанель – по тонкости своего вкуса это была поистине фея, по взгляду и голосу – женщина как женщина, но по короткой прическе и хрупкой гибкости – уличный мальчишка-сорвиголова».
* * *
Военное положение союзников, столь критическое еще в июле 1918 года, быстро улучшалось, и в конце концов ситуация переломилась. Прибытие на фронт американцев и участие в боях сотен танков «Рено» сделали возможным – в августе и сентябре – два победных наступления, полностью освободивших территорию Франции. Кроме того, в Лотарингии готовилась гигантская операция, имевшая целью вторжение на территорию Германии. Последняя, брошенная союзниками, изнуренная да вдобавок охваченная пламенем революции, запросила о перемирии и 11 ноября получила его.Париж быстро изменил свой облик. Лампы и фонари засияли с новой силой. Вновь стали проводиться скачки в Лоншане, и это стало поистине праздником. Французское общество охватила невероятная лихорадка развлечений – ведь так хотелось стереть из памяти четыре года траура и тревог. Начинался период, получивший совершенно точное определение – «сумасшедшие годы». Одним из его самых очевидных проявлений явилось повальное увлечение танцем. Танцевали повсюду и в любое время дня и ночи. Даже в театрах, едва объявляли антракт, люди моментально вскакивали с кресел и бросались в фойе и пускались в пляс – точнее, просто двигались в такт. Когда же давали звонок, приглашавший в зрительный зал для продолжения спектакля, слышался всеобщий вздох разочарования. Некоторые театры, как, например, «Мариньи» или «Буфф-Паризьен», открывали свои залы для публики в восемь часов вечера, чтобы зрители успели сплясать перед подъемом занавеса несколько танго и фокстротов.
В этой атмосфере эйфории и без того существенные цифры оборота дома Шанель полезли вверх с новой силой. Но это было для нее слабым утешением. Что толку-то, если она была не в состоянии разделить всеобщую радость! Одиннадцатого ноября она попыталась было, прицепив сине-красно-белую кокарду на грудь, присоединиться к ликующей толпе на бульварах (которых было не узнать, так они были расцвечены флагами!) и обниматься с прохожими… Какое там! Ее лицо оставалось каменным… Ведь на торжество она пришла одна…
Кстати, она более не жила в Париже. Бой настойчиво советовал ей нанять жилье где-нибудь в окрестностях: «Ведь тебе так хорошо за городом, на вольном воздухе!» Хотел ли он таким путем удалить от себя стесняющую его теперь любовницу? Или желал по-прежнему посещать ее, но в полной тайне? Последнее предположение ближе к истине: с одной стороны, у него теперь будет законная супруга, с помощью которой он полноправно утвердится в высшем обществе, с другой – обожаемая метресса, отношения с которой останутся в точности теми же, что и в прошлом. Трудно представить себе более практичное решение проблемы…
Покорно прислушавшись к совету, Габриель выбрала для проживания Рюэль, в непосредственной близости от Мальмезона и пруда Сен-Кукуфа (это, кажется, там Жозефина де Богарне, катаясь на лодке с царем Александром I, подхватила пневмонию, которая и свела ее потом в могилу). Наняла виллу «Миланез», откуда открывался чудесный вид на столицу. Парк изобиловал лилиями и кустами роз, к аромату которых будущая создательница духов «Шанель № 5» была особенна чутка. Вскоре она приобрела двух огромных волкодавов, которых назвала Солнце и Луна, – помните мозаики в Обазине, которые так очаровали ее в детстве? Не одиночество ли заставило ее вспомнить прошлое, в котором она была отнюдь не так счастлива? Видимо, неясное творилось у нее на душе – она стала относиться к прошлому с некоторой идеализацией, и воспоминание о нем дало ей немного утешения.
После женитьбы Артур вернулся в Париж. Ничто не изменилось в его отношении к Габриель, изменились лишь места их встреч. Представим-ка их на прогулке по окрестным лесам – вот бредут по дорожке две фигуры, а далеко впереди бегут их собаки. Под ногами хрустят рыжие осенние листья; вот они выходят к пруду, поросшему кувшинками. Романтическая картина, если взглянуть со стороны. Действительность была куда жестче. Габриель не могла быть довольна судьбой. Необходимость держать свою сердечную жизнь в тайне – при том, что в профессиональной деятельности она становилась персоной первого плана, работающей под прицелом текущих обстоятельств, – она переносила с болью. Ее гордость не в силах была примириться с двусмысленностью ее положения, но страсть, которую она испытывала по отношению к Кэпелу, всякий раз смиряла бунт в ее душе.
Ну, а у Боя как будто удалось все… Но это только на первый взгляд. Супруга быстро приелась ему – слишком уж бесцветной казалась она в сравнении с такой взбалмошной, остроумной, насмешливой Коко! Выходит, социальные и политические амбиции стоили ему личной жизни? – спрашивал он себя.
Между тем жена ждала от него ребенка, который появился на свет в апреле 1919 года. На роль крестного отца приглашен сам Клемансо. На свет явилась девочка, зачатая – судя по времени рождения – аккурат перед бракосочетанием, что в кругах высшего британского общества, куда так страстно рвался Бой, не могло быть радостно воспринято. Да и сам папаша был крайне разочарован: ему был абсолютно необходим наследник мужского пола для продолжения фамилии.
* * *
Теперь, когда ее успех в от кутюр был гарантирован, Коко требовались более просторные помещения для мастерских. В конце сентября она переезжает в дом номер 31 по рю Камбон, оставив ателье в доме номер 21, где она располагала патентом модистки, из которого давным-давно выросла. Отныне дом 31 станет святилищем фирмы Шанель, каковым является и по сей день. Теперь Габриель требовалось также авто, соответствующее ее социальному статусу, а уж за ценой она не постоит. Она заказывает темно-синий «Роллc» с обитой черной кожей салоном. Черный цвет, тень и строгость и здесь останутся ее маркой… И это в области, где царствовали веселые цвета – красный, синий, зеленый, канареечно-желтый… Это с ее легкой руки пошла мода на черные кузова автомобилей! Она и в этой области станет законодательницей представлений о высшем шике, как за несколько лет до того стала законодательницей мод в от кутюр…Естественно, она наняла «механика», как тогда называли шоферов. Она платила ему жалованье всю жизнь, даже после того, как он давным-давно стал непригоден к работе. Ввиду частоты поломок необходимо было, чтобы водитель досконально знал механику. Этот же шофер нашел некоего Рауля, который каждый день, ближе к полудню, распахивал у дома на рю Камбон дверцу «Роллса», откуда с королевской статью выходила дочь нимского бродячего торговца. Стоявшая у окна «на наблюдательном посту» девочка на побегушках мигом извещала работниц о прибытии «хозяйки»; весть немедленно распространялась среди персонала, и все с усердием принимались за работу, так как «мадемуазель», как ее теперь стали называть, была крайне требовательна к конечному результату работы. Порою настроение у нее бывало столь чудовищным, что диву даешься, какая муха ее укусила. Это проявлялось в бешеных вспышках гнева, совершенно не соизмеримых с тяжестью имевшего место или только кажущегося проступка. Но на следующий день она забывала, что накануне метала громы и молнии; гнев исчезал, словно ничего не было, и к жертвам своим она обращалась спокойным тоном, благожелательно и даже – как ни в чем не бывало – проявляла к ним щедрость. Но… поймем ее правильно! Нужно только представить себе всю тяжесть раны, нанесенной интимной стороне ее жизни, и станет ясно, что подобные вспышки – следствие не злого характера ее натуры, а ударов судьбы.
* * *
Желающий проследить жизнь и судьбу Габриель Шанель едва ли преуспеет в этом, если упустит из виду, чем обязана законодательница мод дружбе с Мисей Серт, зародившейся двумя годами ранее.Впоследствии Мися поведает в своих воспоминаниях, что она с первой же встречи поняла, сколь важную роль для своего столетия будет играть Габриель, далеко выйдя за рамки роли высо-коталантливой кутюрье. Сравнивая Коко с неограненным алмазом, Мися льстит себе, что первая вытащила ее из наезженной колеи, и с гордостью признается, что первая была ослеплена ее блеском… Возможно, в этих заявлениях такой по-славянски страстной женщины, как Мися, и есть доля преувеличения. Но в своей сущности они вполне точны: именно супруг Серт, и в первую очередь Мися, по-настоящему ввели Габриель в круги высшего общества (к чему Бой, слишком увлеченный собственными светскими амбициями, предпринимал лишь слабые попытки). Вдобавок она познакомила Габриель со всеми художниками и писателями, с которыми водила дружбу. И не кто иная, как Мися, открыла ей глаза на мир литературы и искусства, в которых Коко, несмотря на похвальные усилия Артура Кэпела, еще не слишком разбиралась.
«Не будь Миси, я так и умерла бы полной идиоткой», – призналась Габриель с несколько избыточным уничижением Марселю Хедриху. А ведь ей суждено будет стать одной из самых великих меценаток, каких только знала история!
Начиная с 1917 года Мися вводит свою подругу в круг ведущих мастеров культуры – таких, как Дягилев, Нижинский, Борис Кохно, Серж Лифарь, Стравинский, Пикассо, Сальвадор Дали, Кокто, Реверди, Радиге, Макс Жакоб, Сати, Орик, Мийо, Пуленк, Раваль… И многие из этих великих творцов не уставали рассказывать о том, над чем сейчас трудятся: о балете, который вскоре увидит сцену, о полотне, которое вот-вот будет закончено, о музыке, которая теперь сочиняется, о романе, который сейчас пишется… И о проблемах, которые при этом встают перед художником. Трудно представить себе более действенную и плодотворную школу, способную вывести на свет Габриель, в свои тридцать четыре года по-прежнему страдавшую от недостатка знаний. Теперь у нее появился шанс быть свидетельницей рождения шедевров! Присутствуя при обмене мнениями и предложениями, она прониклась сознанием, что есть литературное или художественное творчество. И с энтузиазмом воспринимала все связанные с ним аспекты.
Вполне возможно, она и себя считала художницей. Разве, задумывая очередную коллекцию из десятков новых моделей, не становилась и она причастной к миру великих творцов? Бог знает сколько она приложила воображения, фантазии и вкуса, колдуя над новыми выдумками. Но, как это ни парадоксально, она считала глупостью, когда о ее деятельности говорили как об искусстве: «Мы всего лишь поставщики», – многократно повторяла она, почитая смешным претензии своих подруг по ремеслу быть чем-то большим, нежели простыми мастерицами… Но действительно ли она так считала или просто бросала это как кость критикам и злопыхателям?