Страница:
Как бы там ни было, Габриель напрасно слишком скрытничала с Верой. Поведение подруги настолько заинтриговало ее, что она поспешила поделиться своими подозрениями с одним из чиновников посольства своей страны в Мадриде. Как следствие Габриель попала под подозрение и под колпак британских тайных агентств, которыми тогда кишела испанская столица. Но эти слежки быстро прекратились – по всей видимости, Габриель попала в составленный Интеллидженс сервис строго конфиденциальный список французов, которым выказывалось полное доверие и к которым можно было обратиться в случае необходимости. Потому-то не бессмысленным был вопрос, с которым она после войны обращалась к иным своим соотечественникам: «С каким английским полковником вы были связаны?»
Продолжим разговор. Как мы видели, герцог Вестминстерский был горячим сторонником сепаратного мира. Сейчас можно утверждать с высокой степенью уверенности, что инициатива Коко с самого начала тайком поддерживалась Вендором. Мы можем даже позволить себе думать, что сам герцог, безуспешно пытавшийся убедить своего друга Черчилля в обоснованности своей точки зрения, с отчаяния схватился за соломинку, решив, что крохотные шансы добиться успеха могут быть у Шанель. Он мог попросить ее пуститься в это предприятие, взяв с нее слово держать язык за зубами относительно роли, которую играл в этом сам. Этим и объясняется любопытное выражение «героическое молчание», которым Момм характеризует поведение Коко после ареста в сентябре 1944 года, равно как и фраза, которая вырвалась у нее сквозь слезы: «Все мои друзья были по другую сторону».
Точно так же будет понятнее благосклонный прием, с которым Шелленберг встретил прожект, представленный ему Теодором Моммом. Для него не были секретом ни связи, соединявшие Коко с Вендором, ни идеи последнего о возможности достижения мира путем переговоров; он также знал, что Габриель считалась доброй знакомой Черчилля и сэра Сэмюэля Хоуара и могла быть посредницей из самых серьезных. А главное, он мог подозревать, что операция направляется издалека герцогом Вестминстерским, и это возбуждало в нем еще больший интерес.
Больше даже – в случае поражения Германии он всегда мог бы сказать, что не щадил своих сил в борьбе за достижение мира, и это бы ему зачлось. Будущее подтвердило его правоту, ибо он отделался шестью годами заключения.
Но совершенно ясно, что Габриель вернулась в Париж, удрученная провалом своей миссии. Она из тех женщин, что не любят проигрывать даже в сферах, находящихся вне их компетенции. Итак, она вернулась в серые будни оккупации, влача то бесцветное существование, которое, несмотря на связь со Шпатцем, слишком разительно контрастировало с предвоенным, наполненным блеском и трудом.
Между тем соперники и соперницы удваивали свои усилия, что только усугубляло ее горечь. Председатель Профсоюзной палаты высокой моды Люсьен Лелонг добился для своей профессии важной льготы – права ввозить роскошные ткани «без стежков»… Конечно, исчезла прежняя аристократическая клиентура, зато появилась новая, далеко не столь знатная – нувориши, нажившиеся на «черном рынке» и всякого рода контрабандной торговле…
Эта клиентура создала успех производству роскошного готового платья, которое уже процветало в Соединенных Штатах, но во Франции до войны оставалось неизвестным. На рю Фобур-Сент-Оноре, затем на рю Дюфур и рю де Севр открылись десятки элегантных бутиков к услугам клиенток, которых отпугивали высокие цены одежды от кутюр, а здесь они могли приобрести по вполне разумной цене изделия почти столь же высокого качества.
Но как бы там ни было, после войны Габриель могла сказать с чистой совестью: я была одной из тех редких представительниц своего ремесла, которые не заработали ни сантима на немецкой клиентуре…[61]
Коко Шанель была арестована, а вернее сказать, похищена. Кем? Это так и осталось загадкой. По приказу «комитета по чистке»? Если да, то какого? Кто был его председателем? Кто входил в его состав? Этого так и не удалось установить, а сами участники затеи предпочли не давать о себе знать…
– Успокойся, – сказали ей. – Мадемуазель уже час как вернулась.
Чтобы прояснить ситуацию с арестом Габриель, сопоставим его с арестом Саша Гитри, случившимся 23 августа 1944 года, – это даст нам возможность лучше понять события. И в том и в другом случае – не раскрытая до сих пор анонимность «комитетов (или псевдокомитетов) по чистке», которые, как считалось, представляли общественное мнение. Они не имели иной легитимности, кроме той, которую самопровозгласили, не имели иного адреса, кроме задней комнаты какого-нибудь бистро или квартиры одного из членов. В обоих случаях мотив был один и тот же: связь с оккупантами, которая a priori вешала ярлык предательства. Ни в том, ни в другом случае не было ни ордеров на арест, ни какого бы то ни было предварительного расследования, призванного установить подлинность фактов, послуживших основанием для обвинения. И в случае с Шанель, и в случае с Гитри имело место самоуправство и полное презрение к какой бы то ни было законности.
Но в отличие от Гитри, который был передан в руки правосудия – кстати, с совершенно пустым досье – и претерпел, помимо оскорблений и побоев, двухмесячное заключение, двухлетний арест банковских счетов, продлившийся на тот же срок запрет на постановку своих пьес и даже лишение права самому выходить на сцену – вплоть до полной реабилитации, – Габриель удалось избежать подобной судьбы.
Отсюда возникает мысль, что ей на выручку пришла мощная протекция. По мнению некоторых, получить свободу через два-три часа в условиях, которых мы не можем себе даже представить, реально было только при вмешательстве герцога Вестминстерского или Уинстона Черчилля. А возможно, и обоих сразу. Вполне вероятно, что и Черчилль, и герцог поочередно нажимали кнопки, чтобы вызволить общую подругу из неприятного положения. Но эта гипотеза предполагает, что Габриель смогла связаться с тем или другим с невероятной быстротой. И это при том, что она попала в лапы молодчиков, в глазах которых была не кем иным, как коллаборационисткой, заслуживающей позорного столба. И, разумеется, фигурируя (в чем нет оснований сомневаться) в неких секретных списках французских спецслужб, не могла иметь какого-либо документа или тайного номера телефона, способного выручить ее. Как нам представляется, лишь атмосфера смуты и неясности, в которой происходила эта заварушка, объясняет то обстоятельство, что Габриель, в отличие от Саша Гитри, выпуталась из нее удивительно быстро и отделалась малой кровью.
Приведем для сравнения еще одну судьбу: Леони Батиат, она же Арлетти, провела полтора года под подпиской о невыезде в департаменте Сена и Марна за то, что влюбилась в офицера из немецкой авиации, красавца Ганса Зерринга. Кстати, благодаря этой связи она вместе с Саша Гитри добилась во время оккупации освобождения Тристана Бернара. Ну и кто с этим посчитался?..
В течение сентября месяца Габриель, преданная дружбе и исполненная мужества в подобных ситуациях, прятала у себя в квартире на рю Камбон Сержа Лифаря. Танцовщик, как и многие имевшие связи с немцами, получал угрозы. Его обвиняли в том, что, будучи главным балетмейстером парижской «Гранд-опера», имел слишком многочисленные контакты с немецкими коллегами из хореографической среды, приезжавшими давать представление в Париже. Кончилось тем, что он сдался «комитету по чистке танца» (был и такой!), где пытался разъяснить, что, находясь при исполнении служебных обязанностей, не мог вести себя иначе. Да, он видел Геринга, видел доктора Геббельса… Ну и что? Мог ли он запираться в своей конторе, когда обязан был быть на приеме? Он избежал тюрьмы, но был смешен с должности и на год лишен возможности заниматься своим ремеслом…
11
Продолжим разговор. Как мы видели, герцог Вестминстерский был горячим сторонником сепаратного мира. Сейчас можно утверждать с высокой степенью уверенности, что инициатива Коко с самого начала тайком поддерживалась Вендором. Мы можем даже позволить себе думать, что сам герцог, безуспешно пытавшийся убедить своего друга Черчилля в обоснованности своей точки зрения, с отчаяния схватился за соломинку, решив, что крохотные шансы добиться успеха могут быть у Шанель. Он мог попросить ее пуститься в это предприятие, взяв с нее слово держать язык за зубами относительно роли, которую играл в этом сам. Этим и объясняется любопытное выражение «героическое молчание», которым Момм характеризует поведение Коко после ареста в сентябре 1944 года, равно как и фраза, которая вырвалась у нее сквозь слезы: «Все мои друзья были по другую сторону».
Точно так же будет понятнее благосклонный прием, с которым Шелленберг встретил прожект, представленный ему Теодором Моммом. Для него не были секретом ни связи, соединявшие Коко с Вендором, ни идеи последнего о возможности достижения мира путем переговоров; он также знал, что Габриель считалась доброй знакомой Черчилля и сэра Сэмюэля Хоуара и могла быть посредницей из самых серьезных. А главное, он мог подозревать, что операция направляется издалека герцогом Вестминстерским, и это возбуждало в нем еще больший интерес.
Больше даже – в случае поражения Германии он всегда мог бы сказать, что не щадил своих сил в борьбе за достижение мира, и это бы ему зачлось. Будущее подтвердило его правоту, ибо он отделался шестью годами заключения.
* * *
Однако во многих аспектах эта сторона деятельности Габриель остается тайной за семью печатями. Ни документальный фильм Би-би-си «Шанель: частная жизнь» (1995), ни свидетельство агента Стюарта Хэмпшира, допрашивавшего Шелленберга в 1945 году, ни даже доклад Интеллидженс сервис о вышеупомянутом Шелленберге, в котором о самой этой афере рассказывается исключительно кратко, не утоляют нашего любопытства. Всерьез ли думала Габриель, что может преуспеть в своем предприятии? Направлял ли кто-то ее шаги? Какова была роль в этом герцога Вестминстерского? Совершенно очевидно, что ни в каком докладе мы не встретим разъяснений по вышеперечисленным пунктам, а полное молчание, которое хранила по этому поводу сама Габриель, усиливает впечатление, что нам никогда не узнать правды об этой курьезной афере.Но совершенно ясно, что Габриель вернулась в Париж, удрученная провалом своей миссии. Она из тех женщин, что не любят проигрывать даже в сферах, находящихся вне их компетенции. Итак, она вернулась в серые будни оккупации, влача то бесцветное существование, которое, несмотря на связь со Шпатцем, слишком разительно контрастировало с предвоенным, наполненным блеском и трудом.
Между тем соперники и соперницы удваивали свои усилия, что только усугубляло ее горечь. Председатель Профсоюзной палаты высокой моды Люсьен Лелонг добился для своей профессии важной льготы – права ввозить роскошные ткани «без стежков»… Конечно, исчезла прежняя аристократическая клиентура, зато появилась новая, далеко не столь знатная – нувориши, нажившиеся на «черном рынке» и всякого рода контрабандной торговле…
Эта клиентура создала успех производству роскошного готового платья, которое уже процветало в Соединенных Штатах, но во Франции до войны оставалось неизвестным. На рю Фобур-Сент-Оноре, затем на рю Дюфур и рю де Севр открылись десятки элегантных бутиков к услугам клиенток, которых отпугивали высокие цены одежды от кутюр, а здесь они могли приобрести по вполне разумной цене изделия почти столь же высокого качества.
Но как бы там ни было, после войны Габриель могла сказать с чистой совестью: я была одной из тех редких представительниц своего ремесла, которые не заработали ни сантима на немецкой клиентуре…[61]
* * *
Париж, 10 сентября 1944 года. Пошла третья неделя со дня освобождения. Вандомская площадь, отель «Ритц». Два молодых человека в холщовых туфлях, с рукавами, закатанными по самые бицепсы, и с огромными револьверами на поясе вышли из подкатившего к отелю черного «Ситроена». Поднявшись в подъезд, они отстранили швейцара в фуражке с галунами и вошли в отель через тамбурную дверь. Они знали, куда идут. Несколько минут спустя они вышли, конвоируя женщину шестидесяти лет в белом дамском костюме; дама держалась с достоинством; лицо ее было бледным, но бесстрастным. Бравые молодцы бесцеремонно заставили ее сесть в машину, которая рванула с места как ураган. Куда везут? Этого дама не знала.Коко Шанель была арестована, а вернее сказать, похищена. Кем? Это так и осталось загадкой. По приказу «комитета по чистке»? Если да, то какого? Кто был его председателем? Кто входил в его состав? Этого так и не удалось установить, а сами участники затеи предпочли не давать о себе знать…
* * *
Тот же день, дом 31 по рю Камбон. Ставшая свидетельницей ареста своей хозяйки, Жермен, служившая у Габриель горничной и кухаркой, пришла в бутик Шанель вся в слезах.– Успокойся, – сказали ей. – Мадемуазель уже час как вернулась.
Чтобы прояснить ситуацию с арестом Габриель, сопоставим его с арестом Саша Гитри, случившимся 23 августа 1944 года, – это даст нам возможность лучше понять события. И в том и в другом случае – не раскрытая до сих пор анонимность «комитетов (или псевдокомитетов) по чистке», которые, как считалось, представляли общественное мнение. Они не имели иной легитимности, кроме той, которую самопровозгласили, не имели иного адреса, кроме задней комнаты какого-нибудь бистро или квартиры одного из членов. В обоих случаях мотив был один и тот же: связь с оккупантами, которая a priori вешала ярлык предательства. Ни в том, ни в другом случае не было ни ордеров на арест, ни какого бы то ни было предварительного расследования, призванного установить подлинность фактов, послуживших основанием для обвинения. И в случае с Шанель, и в случае с Гитри имело место самоуправство и полное презрение к какой бы то ни было законности.
Но в отличие от Гитри, который был передан в руки правосудия – кстати, с совершенно пустым досье – и претерпел, помимо оскорблений и побоев, двухмесячное заключение, двухлетний арест банковских счетов, продлившийся на тот же срок запрет на постановку своих пьес и даже лишение права самому выходить на сцену – вплоть до полной реабилитации, – Габриель удалось избежать подобной судьбы.
Отсюда возникает мысль, что ей на выручку пришла мощная протекция. По мнению некоторых, получить свободу через два-три часа в условиях, которых мы не можем себе даже представить, реально было только при вмешательстве герцога Вестминстерского или Уинстона Черчилля. А возможно, и обоих сразу. Вполне вероятно, что и Черчилль, и герцог поочередно нажимали кнопки, чтобы вызволить общую подругу из неприятного положения. Но эта гипотеза предполагает, что Габриель смогла связаться с тем или другим с невероятной быстротой. И это при том, что она попала в лапы молодчиков, в глазах которых была не кем иным, как коллаборационисткой, заслуживающей позорного столба. И, разумеется, фигурируя (в чем нет оснований сомневаться) в неких секретных списках французских спецслужб, не могла иметь какого-либо документа или тайного номера телефона, способного выручить ее. Как нам представляется, лишь атмосфера смуты и неясности, в которой происходила эта заварушка, объясняет то обстоятельство, что Габриель, в отличие от Саша Гитри, выпуталась из нее удивительно быстро и отделалась малой кровью.
Приведем для сравнения еще одну судьбу: Леони Батиат, она же Арлетти, провела полтора года под подпиской о невыезде в департаменте Сена и Марна за то, что влюбилась в офицера из немецкой авиации, красавца Ганса Зерринга. Кстати, благодаря этой связи она вместе с Саша Гитри добилась во время оккупации освобождения Тристана Бернара. Ну и кто с этим посчитался?..
В течение сентября месяца Габриель, преданная дружбе и исполненная мужества в подобных ситуациях, прятала у себя в квартире на рю Камбон Сержа Лифаря. Танцовщик, как и многие имевшие связи с немцами, получал угрозы. Его обвиняли в том, что, будучи главным балетмейстером парижской «Гранд-опера», имел слишком многочисленные контакты с немецкими коллегами из хореографической среды, приезжавшими давать представление в Париже. Кончилось тем, что он сдался «комитету по чистке танца» (был и такой!), где пытался разъяснить, что, находясь при исполнении служебных обязанностей, не мог вести себя иначе. Да, он видел Геринга, видел доктора Геббельса… Ну и что? Мог ли он запираться в своей конторе, когда обязан был быть на приеме? Он избежал тюрьмы, но был смешен с должности и на год лишен возможности заниматься своим ремеслом…
* * *
Как только появилась возможность, Габриель, съездив сперва в Швейцарию (где у нее размещались основные средства) и взяв некоторую сумму денег, отправилась в Лондон. Там она навестила своих друзей, с которыми ее разлучила война, и не в последнюю очередь герцога Вестминстерского. Нетрудно догадаться, что у них было немало тем для разговоров, среди которых – провал ее прожекта достижения мира путем переговоров. Теперь у друзей было сколько угодно времени для обсуждения этой истории.
11
ОТСТУПЛЕНИЕ ИЛИ ИЗГНАНИЕ?
Осень 1944 года оказалась невеселой для Габриель. Столкнувшись со всеобщей людской неприязнью, она кусала себе губы. С нею больше никто не хотел разговаривать ни о Сопротивлении, ни о «комитетах по чистке», которые хватали без разбору виноватых и правых, ни даже о генерале де Голле, который, конечно же, никогда не допустил бы появления всех этих проходимцев…
Шпатцу удалось покинуть Париж, но Габриель не имела никаких известий о нем. Она снова одинока в по-прежнему угрюмой столице, в стране, жители которой не то что не примирились, но тратили бездну времени на сведение счетов между собою, достав из закоулков памяти самые застарелые обиды. Магистратские «комитеты по чистке» – ведь нужно же им было отличиться! – с еще большей жестокостью карали невиновных, каковыми по большому счету были все, кроме одного человека, принесшего клятву на верность маршалу Петену… Множились самосуды и убийства. Между тем война и не думала кончаться, а молниеносное наступление фон Рунштедта в Арденнах в ноябре 1944 года едва не переломило ситуацию в пользу немцев.
Стареющая – ей вот-вот исполнится 62 года! – разлученная с любимым делом и стоящая на грани депрессии, Габриель отправилась на несколько лет лелеять свою тоску в Швейцарию. Более всего по душе ей приходились Лозанна и берега озера Леман. Неясная тяга к бродяжнической жизни побуждала ее часто менять отели – чаще всего ее приютом становился «Бо-Риваж», но также и «Палас-Бо-Сит», «Централь-Бельвю», «Руаяль» и «Савой». Габриель наезжала и в Женеву, где находился распоряжавшийся ее капиталом банк Феррье-Люллена; впоследствии она перевела средства в Цюрих. Зимою она проводила по нескольку недель то в Ангадене, то в Сен-Морице.
Переступая порог своего любимого отеля «Бо-Риваж», Габриель оказывалась в космополитичном мире престарелых миллиардеров, которые зимой уезжали из Швейцарии погреть свои ревматизмы на солнышке в Монте-Карло. Пристанищем им чаще всего служил «Отель де Пари» – тот самый, где много лет назад Коко останавливалась с великим князем Дмитрием. В этом же отеле она жила и в ту пору, когда впервые встретила Вендора.
В Уши при взгляде на безмятежность вод озера Леман, охваченного кольцом гор в неизменных облачных шапках, Габриель наполнялась чувством защищенности и почти что вечности. Этот самый пейзаж некогда чаровал Руссо, мадам де Сталь, лорда Байрона…
Такими же вечными казались ей клиенты «Бо-Риважа» – пожилые дамы в темных платьях, рассеянно массировавшие морщинистые шеи, едва прикрытые муаровой лентой, или мосье – призраки минувшего, которым трясущаяся в их руках трость едва помогала при ходьбе.
Появления Коко в ресторане отеля, конечно же, не могли оставаться незамеченными в среде подобных постояльцев. Белый твидовый костюм, черная блузка, поверх которой блестели три ряда жемчужин, и соломенное канотье вызывали трепет в публике, в которой фигурировали иные из ее старых клиенток. При виде Коко по залу прокатывался шепот и бормотание, лица людей светлели. Вспоминалось прошлое – предвоенные годы, Лоншан, Довиль, Биарриц. Годы под знаком Шанель… Да, золотое было время!..
Один из лучших друзей Габриель, Мишель Деон, вспоминает, как он однажды приехал в «Бо-Риваж» в компании Коко на своей спортивной машине. Помирая со скуки в своем черном «Кадиллаке», в котором ехала также и ее домашняя прислуга, она покинула импозантное авто, чтобы сесть с ним рядом; на голове у нее была розовая газовая вуаль, какую носили автомобилистки бель-эпок. «Сзади следовал „Кадиллак“, ведомый шофером в ливрее; в нем, на сиденье из серого плюша, ехали две горничные Габриель; одна из них держала в изъеденных моющими средствами руках (…) шкатулку с драгоценностями хозяйки, словно ехала к обитателям „Бо-Риважа“ с неким священным талисманом»,[62] – пишет он в воспоминаниях.
После капитуляции Германии 8 мая 1945 года Шпатц приезжает к Габриель в Швейцарию. Он поселяется в Лозанне, и, хоть и не живет с Коко под одной крышей, их часто можно было встретить вместе на базе зимних видов спорта Вильярсюр-Ольон, в кантоне Во. Кое-кто поговаривал об их скорой свадьбе; но и на сей раз семейное счастье обошло Габриель стороной… Как бы там ни было, барон фон Динклаге, испытывавший нужду, стал получать от Габриель солидную денежную помощь, едва пересек границы Швейцарии. Сохранился снимок 1951 года, запечатлевший Шпатца и Коко на фоне заснеженного пейзажа с елями и домиками-шале (это вообще одна из редких фотографий, сохранивших облик барона). Стареющий улыбающийся плейбой, элегантно одетый в плащ превосходного покроя, по-прежнему блещет бравой выправкой… По правде говоря, вокруг этой незаурядной пары стали роиться далеко не безобидные слухи: одни поговаривали, что Шпатц частенько поколачивает Коко, другие – что это она дурно обращается с ним, и, наконец, представители третьей группы утверждали, что между ним и между нею случаются потасовки… К 1952 году барон фон Динклаге покидает Швейцарию, предпочтя ее красотам солнце Ибицы, и здесь предается наслаждениям эротической живописи, благо донжуанских воспоминаний, служивших ему материалом, у него было хоть отбавляй.
Помимо Швейцарии Габриель в эти годы подолгу живет в «Ла-Паузе», куда к ней тем не менее частенько наведывается Шпатц; она проводит много времени и в Париже, но страдает от того, что более не находит там общества, в котором блистала в период между мировыми войнами. В ту эпоху большая часть художественного и литературного авангарда была тесно связана с высшим парижским обществом, в котором было немало меценатов. Это виконтесса де Ноай, и графиня Пастре, и княгиня де Полиньяк, и госпожа Серт, да и сама Коко… Теперь же в интеллектуальной и художественной жизни Парижа доминировали такие лица, как Камю, Сартр и Мальро, которых никак не назовешь светскими особами. Другие, как Пикассо, ушли в изоляцию или углубились в политическую жизнь, как Арагон… Редким, если не единственным, исключением оставался Кокто, а люди из высшего света – например, мастер устраивать костюмированные балы Этьен де Бомонт – шли на большие затраты, пытаясь воскресить атмосферу предвоенных лет, но ввиду тщетности своих усилий отказались от этой затеи. Габриель все больше проникалась удручающим впечатлением, что она – сколок мира, исчезнувшего навсегда.
Но была еще одна причина, побуждавшая Габриель надолго не задерживаться в Париже. Слишком уж часто ей тыкали в нос без малейшего снисхождения ее связь с немцем во время оккупации. Еще слишком свежи были раны, чтобы стало по-другому. Еще совсем недавно открылись ужасы депортационных лагерей. В этом контексте поведение Габриель будет еще долго бросать тень на ее личность, и хоть и не отдалит от нее самых близких друзей, но часть людей из ее круга, завидев ее на улице, будут переходить на другую сторону, чтобы не здороваться. К несчастью, в ее случае, как в случае с Кокто, тот факт, что она не была приговорена к наказанию, не служил достаточным основанием, чтобы отмести всякие подозрения. Хуже того, случаи, когда забывали о таланте и достижениях художника или писателя, зато не стихали пересуды о его судьбе во время оккупации, не были исключением.
Как мы помним, Габриель отнюдь не была удовлетворена соглашениями, которые связывали ее с Обществом производителей духов. Когда Пьер Вертхаймер вернулся во Францию, она возобновила попытки пересмотреть контракт в свою пользу. Не будем описывать все многочисленные перипетии этой долгой войны, которой, казалось, не будет конца-края. Скажем только, что она завершилась в 1947 году. С этого срока Габриель получала два процента выручки от всех продаваемых в мире духов «Шанель». Теперь она стала одной из самых состоятельных женщин на планете.
– Теперь я богата, – вздохнет она в разговоре с одним из друзей. Да, теперь она была богата, но по-прежнему томилась без дела – особенно после того, как закончились ее тяжбы с Пьером
Вертхаймером. Но, как это ни парадоксально, с тех пор между ним и между нею завязались отношения доверия и дружбы; длительная битва способствовала установлению между, казалось бы, смертельными врагами нерушимых связей. Больше даже, теперь их объединяла искренняя симпатия – Пьер Вертхаймер был очарован тем, что примирился с бывшей радостью – свыше полусотни лет спустя адвокат Коко Рене да Шамбрен с волнением вспоминал о многочисленных бутылках шампанского, откупоренных по сему поводу. Он был, как и прежде, горд за то, что благодаря тонкостям дипломатии ему удалось добиться этого совершенно неожиданного климата мира и согласия…
Что же представляла собой ее повседневная жизнь в Швейцарии? До завтрака Коко пребывала у себя в комнате, листая журналы мод или только что вышедшие романы. После полудня она садилась в машину и велела своему «механику» везти ее в леса, растущие высоко в холмах. Там она одиноко бродила час или два, и все это время машина тихонько плелась за нею… Порой к ней наезжали друзья – Рене и Жозе де Шамбрен или Поль Моран, бывший посол Франции в Швейцарии, который оказался в Берне без единого су в кармане… Они часто обедали и ужинали вместе, но разговаривала она мало, и всегда, ссылаясь на спешку, уезжала после десерта.
Право, ничего общего с той жизнью, которую она вела когда-то. Ее существование было серым, как воды озера, которые она так любила созерцать. Такое вот неспешное, вялое бытие… Да и отношения со Шпатцем были теперь далеко не теми, что прежде… Что предпринять, чтобы вырваться из этого болота?
И тут ей пришла в голову мысль – одна из тех, что приходят порою на пороге старости, особенно к тем людям, которые сыграли видную роль в жизни общества своей эпохи. А не засесть ли за мемуары? Конечно, этот проект мог показаться претенциозным. Она не задавалась целью убедить читателей в собственной важности, как и в важности высокой моды, – об этом она вовсе не беспокоилась. Ей просто хотелось существовать в собственных глазах, ибо чувствовала, что ее личность сходит в тень безвестности в условиях той маргинальной, бесцветной жизни, которую она влачит. Нейтральной, как та страна, где текут ее дни – слишком однообразные для жен-шины с душой борца, которым она никогда не переставала быть. А что сказать о безмятежном – и снискавшем славу такового – климате на берегах озера Леман? Он как ничто другое способствовал той медленной смерти, на которую она себя обрекала своей бездеятельностью.
Напротив – воскрешение эпизодов минувшей жизни, воссоздание в памяти ее перипетий, радостей и горестей явится для нее возрождением.
Конечно, она слишком трезво оценивала свой литературный талант, чтобы самой браться за перо. Правда, она являлась автором нескольких десятков мини-эссе, но тут ей очень помог Реверди… Так, а почему бы снова не обратиться к нему за помощью? Увы, это все будет для него слишком животрепещущим… К тому же, сколько она его знает, он непременно начнет своеволь-ничать и вносить свои коррективы в ее манеру видения. В итоге это будут совсем не ее мемуары.
Шпатцу удалось покинуть Париж, но Габриель не имела никаких известий о нем. Она снова одинока в по-прежнему угрюмой столице, в стране, жители которой не то что не примирились, но тратили бездну времени на сведение счетов между собою, достав из закоулков памяти самые застарелые обиды. Магистратские «комитеты по чистке» – ведь нужно же им было отличиться! – с еще большей жестокостью карали невиновных, каковыми по большому счету были все, кроме одного человека, принесшего клятву на верность маршалу Петену… Множились самосуды и убийства. Между тем война и не думала кончаться, а молниеносное наступление фон Рунштедта в Арденнах в ноябре 1944 года едва не переломило ситуацию в пользу немцев.
Стареющая – ей вот-вот исполнится 62 года! – разлученная с любимым делом и стоящая на грани депрессии, Габриель отправилась на несколько лет лелеять свою тоску в Швейцарию. Более всего по душе ей приходились Лозанна и берега озера Леман. Неясная тяга к бродяжнической жизни побуждала ее часто менять отели – чаще всего ее приютом становился «Бо-Риваж», но также и «Палас-Бо-Сит», «Централь-Бельвю», «Руаяль» и «Савой». Габриель наезжала и в Женеву, где находился распоряжавшийся ее капиталом банк Феррье-Люллена; впоследствии она перевела средства в Цюрих. Зимою она проводила по нескольку недель то в Ангадене, то в Сен-Морице.
Переступая порог своего любимого отеля «Бо-Риваж», Габриель оказывалась в космополитичном мире престарелых миллиардеров, которые зимой уезжали из Швейцарии погреть свои ревматизмы на солнышке в Монте-Карло. Пристанищем им чаще всего служил «Отель де Пари» – тот самый, где много лет назад Коко останавливалась с великим князем Дмитрием. В этом же отеле она жила и в ту пору, когда впервые встретила Вендора.
В Уши при взгляде на безмятежность вод озера Леман, охваченного кольцом гор в неизменных облачных шапках, Габриель наполнялась чувством защищенности и почти что вечности. Этот самый пейзаж некогда чаровал Руссо, мадам де Сталь, лорда Байрона…
Такими же вечными казались ей клиенты «Бо-Риважа» – пожилые дамы в темных платьях, рассеянно массировавшие морщинистые шеи, едва прикрытые муаровой лентой, или мосье – призраки минувшего, которым трясущаяся в их руках трость едва помогала при ходьбе.
Появления Коко в ресторане отеля, конечно же, не могли оставаться незамеченными в среде подобных постояльцев. Белый твидовый костюм, черная блузка, поверх которой блестели три ряда жемчужин, и соломенное канотье вызывали трепет в публике, в которой фигурировали иные из ее старых клиенток. При виде Коко по залу прокатывался шепот и бормотание, лица людей светлели. Вспоминалось прошлое – предвоенные годы, Лоншан, Довиль, Биарриц. Годы под знаком Шанель… Да, золотое было время!..
Один из лучших друзей Габриель, Мишель Деон, вспоминает, как он однажды приехал в «Бо-Риваж» в компании Коко на своей спортивной машине. Помирая со скуки в своем черном «Кадиллаке», в котором ехала также и ее домашняя прислуга, она покинула импозантное авто, чтобы сесть с ним рядом; на голове у нее была розовая газовая вуаль, какую носили автомобилистки бель-эпок. «Сзади следовал „Кадиллак“, ведомый шофером в ливрее; в нем, на сиденье из серого плюша, ехали две горничные Габриель; одна из них держала в изъеденных моющими средствами руках (…) шкатулку с драгоценностями хозяйки, словно ехала к обитателям „Бо-Риважа“ с неким священным талисманом»,[62] – пишет он в воспоминаниях.
* * *
Уединившейся в Швейцарии Габриель не хотелось бросать на произвол судьбы своего племянника Андре Паласса, состояние здоровья которого по-прежнему оставляло желать лучшего. Его чахотка оставалась неизлеченной, пришлось даже делать пневмоторакс. Чтобы видеться с ним как можно чаще, она сняла для него сперва дом среди виноградников Лаво, потом – квартиру в Шексбре и, наконец, красивую, спрятанную среди деревьев виллу на холмах, возвышавшихся над Лютри. Коко не ограничивалась тем, что наносила ему визиты – она не раз гостила у него. Очевидно, ей хотелось теплотою семейных уз окрасить свои одиночество и бездеятельность, которые все больше тяготили ее.После капитуляции Германии 8 мая 1945 года Шпатц приезжает к Габриель в Швейцарию. Он поселяется в Лозанне, и, хоть и не живет с Коко под одной крышей, их часто можно было встретить вместе на базе зимних видов спорта Вильярсюр-Ольон, в кантоне Во. Кое-кто поговаривал об их скорой свадьбе; но и на сей раз семейное счастье обошло Габриель стороной… Как бы там ни было, барон фон Динклаге, испытывавший нужду, стал получать от Габриель солидную денежную помощь, едва пересек границы Швейцарии. Сохранился снимок 1951 года, запечатлевший Шпатца и Коко на фоне заснеженного пейзажа с елями и домиками-шале (это вообще одна из редких фотографий, сохранивших облик барона). Стареющий улыбающийся плейбой, элегантно одетый в плащ превосходного покроя, по-прежнему блещет бравой выправкой… По правде говоря, вокруг этой незаурядной пары стали роиться далеко не безобидные слухи: одни поговаривали, что Шпатц частенько поколачивает Коко, другие – что это она дурно обращается с ним, и, наконец, представители третьей группы утверждали, что между ним и между нею случаются потасовки… К 1952 году барон фон Динклаге покидает Швейцарию, предпочтя ее красотам солнце Ибицы, и здесь предается наслаждениям эротической живописи, благо донжуанских воспоминаний, служивших ему материалом, у него было хоть отбавляй.
Помимо Швейцарии Габриель в эти годы подолгу живет в «Ла-Паузе», куда к ней тем не менее частенько наведывается Шпатц; она проводит много времени и в Париже, но страдает от того, что более не находит там общества, в котором блистала в период между мировыми войнами. В ту эпоху большая часть художественного и литературного авангарда была тесно связана с высшим парижским обществом, в котором было немало меценатов. Это виконтесса де Ноай, и графиня Пастре, и княгиня де Полиньяк, и госпожа Серт, да и сама Коко… Теперь же в интеллектуальной и художественной жизни Парижа доминировали такие лица, как Камю, Сартр и Мальро, которых никак не назовешь светскими особами. Другие, как Пикассо, ушли в изоляцию или углубились в политическую жизнь, как Арагон… Редким, если не единственным, исключением оставался Кокто, а люди из высшего света – например, мастер устраивать костюмированные балы Этьен де Бомонт – шли на большие затраты, пытаясь воскресить атмосферу предвоенных лет, но ввиду тщетности своих усилий отказались от этой затеи. Габриель все больше проникалась удручающим впечатлением, что она – сколок мира, исчезнувшего навсегда.
Но была еще одна причина, побуждавшая Габриель надолго не задерживаться в Париже. Слишком уж часто ей тыкали в нос без малейшего снисхождения ее связь с немцем во время оккупации. Еще слишком свежи были раны, чтобы стало по-другому. Еще совсем недавно открылись ужасы депортационных лагерей. В этом контексте поведение Габриель будет еще долго бросать тень на ее личность, и хоть и не отдалит от нее самых близких друзей, но часть людей из ее круга, завидев ее на улице, будут переходить на другую сторону, чтобы не здороваться. К несчастью, в ее случае, как в случае с Кокто, тот факт, что она не была приговорена к наказанию, не служил достаточным основанием, чтобы отмести всякие подозрения. Хуже того, случаи, когда забывали о таланте и достижениях художника или писателя, зато не стихали пересуды о его судьбе во время оккупации, не были исключением.
Как мы помним, Габриель отнюдь не была удовлетворена соглашениями, которые связывали ее с Обществом производителей духов. Когда Пьер Вертхаймер вернулся во Францию, она возобновила попытки пересмотреть контракт в свою пользу. Не будем описывать все многочисленные перипетии этой долгой войны, которой, казалось, не будет конца-края. Скажем только, что она завершилась в 1947 году. С этого срока Габриель получала два процента выручки от всех продаваемых в мире духов «Шанель». Теперь она стала одной из самых состоятельных женщин на планете.
– Теперь я богата, – вздохнет она в разговоре с одним из друзей. Да, теперь она была богата, но по-прежнему томилась без дела – особенно после того, как закончились ее тяжбы с Пьером
Вертхаймером. Но, как это ни парадоксально, с тех пор между ним и между нею завязались отношения доверия и дружбы; длительная битва способствовала установлению между, казалось бы, смертельными врагами нерушимых связей. Больше даже, теперь их объединяла искренняя симпатия – Пьер Вертхаймер был очарован тем, что примирился с бывшей радостью – свыше полусотни лет спустя адвокат Коко Рене да Шамбрен с волнением вспоминал о многочисленных бутылках шампанского, откупоренных по сему поводу. Он был, как и прежде, горд за то, что благодаря тонкостям дипломатии ему удалось добиться этого совершенно неожиданного климата мира и согласия…
* * *
В Швейцарии Габриель приобретает, отчасти по фискальным соображениям, виллу на холме, возвышавшемся над городом Совбален. Здесь располагалось одно из излюбленнейших мест ее прогулок. На вершине холма произрастал красивый лес; оттуда, со смотровой площадки, называемой «Ле Синьяль», можно было любоваться не только озером Леман, но и савойскими, водуазскими и фрибурскими Альпами. Зданию с серыми стенами, окруженному садом в пять тысяч квадратных метров, явно недоставало шарма – это была «вилла с окраины», по выражению самой Габриель. Она попыталась сделать ее более приятной, декорировав интерьер с известной степенью роскоши, которую создали, в частности, ее любимые ширмы от Короманделя, а позднее – еще и металлические стулья, созданные Диего Джакометти, братом известного скульптора. Однако вскоре новую хозяйку виллы вновь потянуло в привычные отели, где она чувствовала себя не так одиноко. Здесь, в Швейцарии, она не искала себе клиентуры, зато обрела в этой стране друзей, которых приглашала то в отель, где она обитала, то в один из ресторанов в старой Лозанне, скажем, в «Ла Боссетт» или «Помм де пен» – «Сосновую шишку». Иной раз Коко, не стесняясь, приезжала потанцевать в пивную в Шексбор, находившуюся в нескольких километрах. В друзьях у нее ходили консультировавшие ее врачи, как, например, доктор Тео де Прё или доктор Вайоттон, которого она поселила вместе с его женой у себя в Рокебрюне. Мадам Вайоттон вспоминала, как слушала в исполнении дуэта – Коко и ее подруги Магги ван Зейлен, матери баронессы Ги де Ротшильд – арии из репертуара Ивонны Принтемпс.Что же представляла собой ее повседневная жизнь в Швейцарии? До завтрака Коко пребывала у себя в комнате, листая журналы мод или только что вышедшие романы. После полудня она садилась в машину и велела своему «механику» везти ее в леса, растущие высоко в холмах. Там она одиноко бродила час или два, и все это время машина тихонько плелась за нею… Порой к ней наезжали друзья – Рене и Жозе де Шамбрен или Поль Моран, бывший посол Франции в Швейцарии, который оказался в Берне без единого су в кармане… Они часто обедали и ужинали вместе, но разговаривала она мало, и всегда, ссылаясь на спешку, уезжала после десерта.
Право, ничего общего с той жизнью, которую она вела когда-то. Ее существование было серым, как воды озера, которые она так любила созерцать. Такое вот неспешное, вялое бытие… Да и отношения со Шпатцем были теперь далеко не теми, что прежде… Что предпринять, чтобы вырваться из этого болота?
И тут ей пришла в голову мысль – одна из тех, что приходят порою на пороге старости, особенно к тем людям, которые сыграли видную роль в жизни общества своей эпохи. А не засесть ли за мемуары? Конечно, этот проект мог показаться претенциозным. Она не задавалась целью убедить читателей в собственной важности, как и в важности высокой моды, – об этом она вовсе не беспокоилась. Ей просто хотелось существовать в собственных глазах, ибо чувствовала, что ее личность сходит в тень безвестности в условиях той маргинальной, бесцветной жизни, которую она влачит. Нейтральной, как та страна, где текут ее дни – слишком однообразные для жен-шины с душой борца, которым она никогда не переставала быть. А что сказать о безмятежном – и снискавшем славу такового – климате на берегах озера Леман? Он как ничто другое способствовал той медленной смерти, на которую она себя обрекала своей бездеятельностью.
Напротив – воскрешение эпизодов минувшей жизни, воссоздание в памяти ее перипетий, радостей и горестей явится для нее возрождением.
Конечно, она слишком трезво оценивала свой литературный талант, чтобы самой браться за перо. Правда, она являлась автором нескольких десятков мини-эссе, но тут ей очень помог Реверди… Так, а почему бы снова не обратиться к нему за помощью? Увы, это все будет для него слишком животрепещущим… К тому же, сколько она его знает, он непременно начнет своеволь-ничать и вносить свои коррективы в ее манеру видения. В итоге это будут совсем не ее мемуары.