Страница:
Это было суровое испытание для герцога. Он-то привык к тому, что все склонялись перед ним.
Как бы там ни было, герцог всерьез задумывался над тем, чтобы жениться на Габриель. Конечно, она не принадлежала ни к французской ноблесс, ни к английскому джентри, но ему, пожалуй, только доставило бы удовольствие показать кукиш старым принципам викторианской эпохи. Кстати, исключительная личность Коко делала ее в глазах герцога вполне достойной союза с мужчиной его ранга. К тому же он, склонный быстро впадать в хандру, видел в ней неиссякаемый источник фантазии и утешающего жизнелюбия, благодаря которому жизнь его станет веселее. Более того, это была женщина его эпохи, которой он сам казался существом далеких веков: она поможет ему преодолеть свою изоляцию и откроет перед ним современный мир. И в завершение – самое главное: ему нужен был наследник, которому он передал бы свое имя и свои богатства. Два предыдущих союза подарили ему лишь двух дочерей, а единственный сын умер в четырехлетнем возрасте от приступа аппендицита.
Со своей стороны, Габриель, по крайней мере в начале своих отношений с герцогом, не слишком помышляла о браке. Но она убедила себя, что, возможно, найдет в лице герцога Вестминстерского моральную поддержку – то, что впоследствии станут называть плечом, о которое можно опереться. Конечно, успехи последних пятнадцати лет многократно доказывали ей, что энергии ей не занимать и что ей нет нужды ни в ком другом, чтобы управлять предприятием, ставшим воистину империей. Но в то же время ей нужен был кто-то, с кем она могла бы отдохнуть душой, перевести дух, хоть это для нее и не было решающим. Кто после смерти Кэпела мог бы ей в этом помочь? Конечно, не Дмитрий – он принадлежал к другому миру. И уж тем более не Реверди, находившийся в добровольном изгнании в Солеме. Но страсть герцога к ней казалась ей истинной – он украшал ее жизнь цветами, драгоценностями и, сделав ее хозяйкой в Итон-Холле, возложил на нее приемы самых важных персон Англии. Более того, он хотел, чтобы она участвовала во всех его развлечениях…
Осенью 1925 года развод Вендора и Виолетты Нельсон был наконец-то провозглашен. По-видимому, с этого момента герцог стал подумывать о новом браке… И излил свою душу Габриель. Но та оценила с первого взгляда, что повлечет за собою ее брак с герцогом. Во-первых, отказ от профессии – а ведь в этом единственный смысл ее жизни. Во-вторых, разрыв со средой писателей и художников, которые окружали ее и которые, по сути, были для нее самой настоящей семьей. Их разделила бы бездна, если бы она стала владелицей замка Итон-Холл… Но, может быть, спрашивала она себя, Вендор все же позволит ей остаться во главе предприятия? Ха-ха! Вот химера: герцогиня Вестминстерская, и вдруг возглавляет модельный дом! Это немыслимо даже в те безумные годы…
Несмотря на все, Габриель стала свидетельницей того, как повыходили замуж ее подруги. К примеру, Марта Давелли, которая, оставив пение, вышла замуж за одного из «сахарных королей» – Константина Сэ; или Габриель Дорзиа, которая, сохранив свое имя только как сценическое, в жизни стала графиней де Зогеб. А что касается ее тетушки Адриенн, то ее счастье было только вопросом времени: родители Мориса де Нексона не вечны. Так почему бы и Коко не попытать счастья и не вступить в брак – и именно в такой вот брак… Боже мой, об этом ведь надо поразмыслить! Но для герцога, в сердце которого смерть маленького сына оставила незаживающую рану, главным было обзавестись наследником – эта мысль стала для него навязчивой. Дошло до того, что он возненавидел детей, которые напоминали ему о его горе. Зная об этой ситуации, Габриель готова была подарить ему такого желанного сына… Но ей шел уже сорок шестой год, и эта надежда если и не была вовсе химерической, то очень рисковала быть напрасной. Могло ли ей теперь удаться то, что не удалось десять лет назад, в период ее отношений с Боем? Она консультировалась с врачами, знахарками, занималась, по совету одной из них, «унизительными упражнениями». Но ничто не помогало. В конце концов она пришла к пониманию, что бессмысленно пытаться перехитрить природу и что придется смириться с тяжкой бедой – бесплодием. Помимо неверности Вендора, это было еще одно, и притом главное обстоятельство, в котором следует искать причины их разрыва. Обоих постигло жестокое разочарование, и этот обман судьбы не мог не повлиять на их настроение.
Позже Габриель так напишет о своем душевном состоянии в эту пору: «Для меня были убийственны эта мерзостная скука и эти богатеи… Я еще находилась там – но меня уже там не было… Ловля спиннингом лососей – это не жизнь. Какое бы то ни было нищенское существование стоит дороже, чем вся тамошняя рутина. Мои каникулы закончились. Они стоили мне целого состояния. Я запустила свой дом, забросила свои дела».
Их любовь стремительно катилась под откос. Оказавшись перед лицом неизбежного, Габриель сама разрубила узел, посоветовав Вендору жениться. «Это самое лучшее, что ты можешь сделать, – объяснила она ему, – коль ты так жаждешь обзавестись наследником». И вскоре, в 1930 году, герцог женился без особого энтузиазма на многоуважаемой Лоэлии Мэри Понсонби, дочери премьер-барона Сисонби, заведующего протокольным отделом при английском дворе. Кстати, Уинстон Черчилль, узнав о том, что его друг озабочен выбором невесты, не преминул напомнить ему о том, что его положение и ранг ко многому обязывают.
Вендор как ни в чем не бывало представил свою невесту самой Шанель, желая знать ее мнение о молодой женщине. Габриель дала весьма скромную оценку этому любопытному демаршу. Послушаем рассказ будущей герцогини Вестминстерской о том, как развивались события:
«Мадемуазель Шанель была на вершине своего реноме. Ее скромные, бесхитростные, простые одеяния почитались вершиной шика. Ей, маленькой брюнетке с кошачьими повадками, такая манера одеваться подходила блестяще. Когда мы встретились, она была одета в дамский костюм цвета морской волны и безупречно белую блузу в сочетании с очень светлыми чулками (светлые чулки были одним из ее кредо).
Прочитавший это описание может подумать, что речь идет о школьнице, но в действительности она (Шанель) производила впечатление высшей степени неестественности.
На ней были многочисленные колье и браслеты, звеневшие при малейшем движении. Ее гостиная была роскошной и богато декорированной. Сама хозяйка восседала в большом кресле, а фоном ей служила пара ширм от Короманделя. Мне же она предложила сесть на маленький табурет у своих ног! У меня сложилось впечатление, будто я оказалась перед лицом судьи, решавшей, достойна ли я стать женою ее бывшего поклонника. Я сильно сомневаюсь, что я выдержала этот экзамен успешно.
Атмосфера отнюдь не была теплой. Безуспешно пытаясь хоть что-нибудь сказать, я поведала, что миссис Кеппел подарила мне на Рождество колье от Шанель. Моя собеседница потребовала, чтобы я не сходя с места описала ей это колье.
– Нет, – холодно сказала она. – Я уверена совершенно, что это колье не от меня.
Вот так внезапно закончился наш разговор».
И все же она затаила некую злобу против человека, который побудил в ней напрасные надежды на материнство. Впоследствии всякий раз, когда при ней заговаривали о родах – даже если речь шла о животных, – вся натура ее исполнялась желчью. Она с ужасом вспоминала о том, как при ней котилась кошка: «Я думала, что все закончилось, так нет – у меня в комнате замяукал еще один котенок!» При этом лицо ее искажалось от отвращения. Был и другой случай – как-то раз, когда она была в особенно дурном настроении, ей доложили о том, что пришла журналистка взять у нее интервью. Гостьей оказалась молодая женщина с отчетливо заметной беременностью; она, слегка переваливаясь, подошла к Коко.
– Ступайте, телитесь в другом месте! – только и бросила она вошедшей и указала на дверь.
В том же 1930 году она пригласила к сотрудничеству солемского отшельника Пьера Реверди, с которым она поддерживала переписку, – ей нужно было некоторое количество афоризмов для публикации в различных журналах, с которыми она сотрудничала. В 1930-е годы в ряде периодических изданий, как, например, «Ле мируар дю монд» («Зеркало мира»), уже появлялись статьи – кстати, очень гладко составленные – за подписью «Габриель Шанель», на такие темы, как «Женщина и спорт» или «О новой роскоши»… Но ей хотелось бы, чтобы в ее публикациях было больше литературы, нежели журналистики. И в самом деле, разговоры с писателями и художниками, у которых она бывала в гостях – как, например, Кокто или Сэм, – не однажды позволили ей оценить блеск иных формулировок, меткость которых – особенно тех, что касались человека, общества, отношений между людьми, – сражала ее наповал. Приближаясь к своему 50-летнему рубежу, пережив столько самых разнообразных форм бытия, она сочла, что накопила достаточно жизненного опыта, чтобы, в свою очередь, выразить свои собственные взгляды на человечество в форме афоризмов. Остальное она найдет в своей библиотеке, в частности, труды Ларошфуко и Шамфора, которые она перечитывает по нескольку раз, когда выпадают краткие мгновения досуга. Она нисколько не претендует соперничать с классиками, не собирается строчить перлы своего остроумия целыми томами – ей достаточно скромных серий афоризмов для журнальных публикаций. Но, сознавая, что литературного опыта ей явно недостает, она сочла за необходимость обратиться за помощью к такому признанному мастеру стиля, как Реверди: уж он-то поделится с ней литературным опытом! И она не ошиблась.
Но как сложилась судьба поэта после 1926 года, когда он, охваченный мистическим кризисом, порвал и бросил в огонь часть своих рукописей и удалился в добровольное изгнание в Солем? Сперва он вроде обрел душевный покой, живя одной жизнью с монахами-бенедиктинцами на правах «брата из мирян» – в пять утра подъем, в семь – месса, затем – работа дома, возвращение в аббатство на торжественную мессу, потом – вечерни… Жена поэта Анриетт следовала по параллельной тропе.
Однако через несколько лет Реверди вдруг обнаружил, что утратил веру (чего не произошло с Анриетт). «Вера, – говорит он, – это стоп-кран на пути к Правде». Но как быть дальше? Возвратиться в Париж? Но это было бы невыносимым признанием своего поражения, унизительно было показаться смешным… Нет, на такую уступку он не пойдет! И кстати, здесь, вдалеке от светских соблазнов столицы, он мог бы целиком посвятить себя – пусть не господу, но по крайней мере творчеству, не покидая при этом жену. После 1926 года он опубликовал только два сборника своих стихов: «У истоков ветра» и «Стеклянные лужи» (1929). Но он выпустил также ценный сборник неизданных записок, получивших название «Волосяная рукавица» (1927), и готовил к печати записки, которые позже войдут в «Мою бортовую книгу». Все эти записки по своей лаконичности очень сближались с теми эссе, которые хотела написать Габриель. Реверди был всем сердцем готов помочь той, к которой, несмотря на прошедшие годы, он испытывал нечто большее, чем просто дружба…
Все в том же 1930 году поэт вернулся в Париж и направился к Габриель по улице Фобур-Сент-Оноре. Предупрежденный о ситуации, Вендор воскликнул со своим изящным акцентом: «Коко сошла с ума, она живет со святым отцом!» Порою Реверди выказывал попытки независимости и стеснялся злоупотреблять гостеприимством Шанель. Тогда Коко поручила Вере подыскать ему неподалеку мастерскую художника; последняя нашла таковую в квартале Мадлен, а Габриель принялась было обставлять ее мебелью; но тут в самый разгар переезда Реверди, охваченный непонятной паникой, бросился назад в Солем. Оттуда он написал, что вернется, когда не выдержит одиночества, в котором он пребывает в провинции, как теперь не в состоянии выносить разгул парижского общества. Он был в полном замешательстве. Такие метания туда-сюда, из Парижа и обратно, будут продолжаться у него полтора года. В Париже он возобновил отношения с друзьями минувших лет – такими, как Кокто, Макс Жакоб, Сандрар, Дерен, Леже, Брак, Лоран и фотограф Брассэ. Теперь он частенько проводит время на террасе кафе «Дом» или «Ротонды» за болтовней с друзьями и разными прочими завсегдатаями бистро, которых он так и называет «мои пьянчужки»; ничуть не колеблясь, он принимает горячее участие в их разгульных попойках, несмотря на строгие порицания Габриель, которая никогда не теряла в него веру. Вчерашний монах сделался теперь активным посетителем ресторанов и баров, как, например, «Клозери де лила», ночных кабаре вроде «Джимми» на рю Юиген на Монпарнасе или «Ле Сиро» на рю Дону. Одетый неизменно в безупречный двубортный костюм из серой фланели, он восседает на табурете со стаканом виски в руке и сигаретой в зубах. Сверкая глазами и потрясая непокорными прядями, он горячо спорит с остальными собравшимися обо всем и ни о чем. Он обожает также джаз, при звуках которого погружается в мечтания… Ночи напролет готов слушать французские и американские группы, пользовавшиеся в те годы огромным успехом. Под утро возвращается на рю Фобур-Сент-Оноре, изнуренный и… полный едкой желчи… Ибо все эти систематические загулы приносят ему только временное облегчение от снедающих его страстей, перемежающихся с депрессией, которую далее не могло успокоить его пребывание в Солеме.
Габриель редко сопровождала Реверди в его ночных похождениях; разве что их видели вдвоем или втроем танцующими в «Джимми». Ведь Коко – трудяга, которая ложится рано. «Более ничто не забавляет меня после полуночи», – напишет она в статье, которая выйдет в сентябре 1931 года в «Интервью» и в которой она пройдется на счет некоторых светских вечеринок: «Здесь воздух напоен пороком, угощенье несъедобное, напитки отвратительные… и бывают здесь одни тупицы, которые ночь за ночью рассказывают все те же бесконечные истории, истории прожитых жизней, с одною только целью – выговориться, но слушать их нет никакой пользы». Как видно, она не одобряет вечеринки, точнее сказать, ночные похождения Реверди. Ныне она старается как можно чаще приглашать его в «Ла Паузу», где ему приходится вести более упорядоченную жизнь, которая более достойна его самого и его большого таланта. Иногда они оставались на вилле вдвоем, без гостей, без посторонних – исключая, конечно, прислугу. Обедали во внутреннем дворике, затем отправлялись на прогулку среди оливковых рощ и голубой и сиреневой лаванды, особенно благоухавшей по ночам, словно желавшей вознаградить два столь близких друг другу сердца в эти особенные часы. Здесь, в Рокебрюне, она поделилась с поэтом своими размышлениями, которые хотела бы отточить в форме кратких сентенций. Позже она опубликует их в разных изданиях, как, например, в журнале «Вог» за сентябрь 1938 года. Бытует мнение, что иные из них отразили мышление Реверди; возможно, но таковых отнюдь не большинство, и все они слишком соответствуют личности и идеям Габриель, чтобы отказывать ей в авторстве. Вот например: «Наши дома суть наши темницы; попробуем обрести там свободу, украшая их».
«Можно привыкнуть к некрасивой внешности, но к небрежности – никогда».
«Слабым головой свойственно хвастаться преимуществами, которые способен дать нам только случай».
«Природа наделяет нас лицом в двадцать лет, жизнь моделирует его к тридцати; но к пятидесяти годам оно у вас такое, какого вы заслуживаете».
«Истинная щедрость состоит в том, чтобы не замечать неблагодарность».
Или такое:
«Находки делаются затем, чтобы быть потерянными».
Было бы ошибочным думать, что роль литературного консультанта, которую играл Реверди, ограничивается названным периодом 1930–1932 годов. Спустя пятнадцать лет, в 1946 году, Габриель так же настойчиво спрашивает его мнения. Свидетельством тому его письмо: «Благодарен Вам за три мысли, которые Вы мне прислали. Они очень хороши, а третья и вовсе превосходна и вполне на той высоте, которую можно ожидать от этого жанра».
Несмотря на все, начиная с лета 1931 года Габриель и Пьер Реверди сознавали, что их второй связи не суждено продлиться долго. Постоянные терзания в душе поэта, его бесконечные шатания туда и назад стали выводить ее из себя. И он тоже отдавал себе отчет, что, под каким бы влиянием Коко он ни находился, ему нужно сделать выбор… И он решает окончательно осесть в Солеме. В своем письме к Габриель он объяснит, что состояние его рассудка и нервной системы нельзя признать иначе как больным, и посему он не имеет права навязывать другим своего присутствия. Ему стыдно за тот образ жизни, который он ведет. Он сделался слишком неуклюж и слишком серьезен, чтобы вести такой фривольный образ жизни, не рискуя при этом жестоко ушибиться. «Я хотел бы, – завершает он, – вновь обрести веру, которую имел, и уйти в обитель… Увы! Об этом не может быть и речи. Надо оставаться отшельником, одиночкой – и притом мирянином, лишенным веры. Это будет еще жестче – и еще героичнее».
О том, какие между ними происходили мучительные сцены в те часы, когда они бывали вместе, свидетельствуют строчки самого поэта: «Принимая во внимание оба наши характера, в конечном счете самым мудрым было бы нам больше не видеться – то есть повернуться друг к другу спиной в тот момент, когда неистовство уносит все».
Этот второй разрыв свершился в конце 1931 года. Но в действительности это не было разрывом в привычном смысле слова. Скорее речь идет – по словам самого Реверди – о переходе «большой любви в неистребимую дружбу». Эту формулировку Габриель также смогла записать на свой счет. Фактически каждый из них представлял для другого искушение идеалом жизни, противостоящим его собственному; и в то же время в глазах каждого другой являл то, чем мог бы стать он сам – но отказался, хотя и немного сожалел о том, что не стал. Габриель симпатизировала тому образу жизни аскетизма и одиночества, который вел Реверди, поиску им катарсиса и ненависти к излишествам – его строгая, лишенная украшательств эстетика не могла оставить ее равнодушной. Ну а Реверди, с другой стороны, привлекала роскошь, блеск и элегантность жизни, которую предлагала ему Габриель – жизнь изысканного эпикурейца.
Но, по правде сказать, союз этих двух существ был невозможен. Никто из двоих не пожелал бы отказаться от пути, который давно начертал для себя. Приведем несколько строк Реверди, блестяще обрисовавшие ситуацию, в которой оказались оба в момент расставания:
Все то время, что Реверди оставалось ходить по земле, они не теряли друг друга из виду, иногда даже встречались, но всякий раз ненадолго. Они переписывались до 1960 года, до самой смерти Реверди, и ни в какой момент жизни их дружба не знала ни малейшего затмения. Для Габриель Реверди был богом, которому она творила исключительный культ, и одним из немногих личностей, которые избежали ее критических вольностей. Она читала и перечитывала его сочинения, в особенности стихи. Именно благодаря своему уму и чувствительности она распознала в авторе «Стеклянной лужи» одного из величайших поэтов своего времени, хотя – в силу своей нелюдимости и неуживчивого характера – оставшегося в незаслуженной безвестности у своих современников.
Естественно, в том, что касается моды как таковой, стиль Шанель претерпел эволюцию. Связь с герцогом Вестминстерским открыла ей незнакомый прежде мир, послуживший источником вдохновения. Говоря конкретно, в ее моделях с 1926 по 1930–1931 годы часто ощущается британское влияние. Она, как и в прошлом, черпала свои идеи в среде, в которой вращалась. Например, круиз на «Летящем облаке» побудил ее предложить клиентуре береты, сходные с теми, в которых щеголяли матросы парусника; носить их нужно было просто, лишь слегка надвигая на лоб. Отныне берет в различных его формах становится частью женского гардероба. В Итон-Холле Габриель заметила, что слуги, которые по утрам драят дверные ручки или натирают паркет, носят красивый ливрейный жилет с полочками, расшитыми в цвета Бендорова герба – и тут же в ее голове рождается идея наряда, который она представит на ближайшем показе коллекции. Надо ли напоминать, что, согласно привычке, она сначала пробовала на себе все, что собиралась предложить своим клиентам, и безжалостно отвергала любую деталь гардероба, которая не сидела на ней в полном совершенстве.
Спортивный образ жизни, который побуждал ее вести герцог – охота, езда верхом, ловля спиннингом лососей, – вдохновила ее на создание нарядов для активного образа жизни: в Шотландии они с Верой Бейт забавлялись тем, что примеряли мужские одежды… Как раз в этой специфической атмосфере Габриель сочинила для дам куртки, спортивные плащи и английские дамские костюмы… «решительно мужского покроя». Наконец, ею были сделаны открытия, на что годится твид. Известно, что воды реки Твид, отделяющей Шотландию от Англии, славятся такой чистотой, что начиная с эпохи позднего Средневековья здешние ткачи приходили сюда мыть шерсть. Ткани ровной фактуры с несколько шер-шавой поверхностью приобрели хорошую славу благодаря своей прочности. По-видимому, Шанель была первой, кто использовал их для высокой моды (как это было за двенадцать лет до того с джерсовой тканью). Вот что она сама об этом пишет: «Я выписала из Шотландии твидовые ткани, так называемые homespuns[49] – они сбросили с пьедестала креп и муслины. Я добилась того, чтобы шерсть здесь мыли меньше – так она сохраняет мягкость. А то во Франции ее моют больше, чем нужно».
* * *
Ну а как же обстояло дело с намечавшимся браком двух влюбленных? Пресса поторопила события: этому союзу, который, казалось, вот-вот станет реальностью, так и не суждено было состояться. Узнав, будто Коко отказала обратившемуся к ней с брачным предложением герцогу Вестминстерскому, заявив: «Он мог бы хоть трех женщин сделать герцогинями Вестминстерскими, но он не мог бы сделать ни одну Коко Шанель!» – «Слишком вульгарно!» – заметила Коко, раздраженная тем, что ей могли приписать столь глупую формулировку. Да, конечно, у нее было выдающееся реноме, она прекрасно сознавала свой талант, но не настолько, чтобы это вскружило ей голову. Скорее ей более подошла бы фраза, которую ей приписала американская журналистка, неисправимая сплетница Эльза Максвелл: «Коко поклялась у еще не остывшего трупа Артура Кэпела, что оденет в траур всех женшин на земле. Вот откуда эти маленькие черные платья, которые с ее легкой руки вошли в моду в первые годы, последовавшие за аварией!»Как бы там ни было, герцог всерьез задумывался над тем, чтобы жениться на Габриель. Конечно, она не принадлежала ни к французской ноблесс, ни к английскому джентри, но ему, пожалуй, только доставило бы удовольствие показать кукиш старым принципам викторианской эпохи. Кстати, исключительная личность Коко делала ее в глазах герцога вполне достойной союза с мужчиной его ранга. К тому же он, склонный быстро впадать в хандру, видел в ней неиссякаемый источник фантазии и утешающего жизнелюбия, благодаря которому жизнь его станет веселее. Более того, это была женщина его эпохи, которой он сам казался существом далеких веков: она поможет ему преодолеть свою изоляцию и откроет перед ним современный мир. И в завершение – самое главное: ему нужен был наследник, которому он передал бы свое имя и свои богатства. Два предыдущих союза подарили ему лишь двух дочерей, а единственный сын умер в четырехлетнем возрасте от приступа аппендицита.
Со своей стороны, Габриель, по крайней мере в начале своих отношений с герцогом, не слишком помышляла о браке. Но она убедила себя, что, возможно, найдет в лице герцога Вестминстерского моральную поддержку – то, что впоследствии станут называть плечом, о которое можно опереться. Конечно, успехи последних пятнадцати лет многократно доказывали ей, что энергии ей не занимать и что ей нет нужды ни в ком другом, чтобы управлять предприятием, ставшим воистину империей. Но в то же время ей нужен был кто-то, с кем она могла бы отдохнуть душой, перевести дух, хоть это для нее и не было решающим. Кто после смерти Кэпела мог бы ей в этом помочь? Конечно, не Дмитрий – он принадлежал к другому миру. И уж тем более не Реверди, находившийся в добровольном изгнании в Солеме. Но страсть герцога к ней казалась ей истинной – он украшал ее жизнь цветами, драгоценностями и, сделав ее хозяйкой в Итон-Холле, возложил на нее приемы самых важных персон Англии. Более того, он хотел, чтобы она участвовала во всех его развлечениях…
Осенью 1925 года развод Вендора и Виолетты Нельсон был наконец-то провозглашен. По-видимому, с этого момента герцог стал подумывать о новом браке… И излил свою душу Габриель. Но та оценила с первого взгляда, что повлечет за собою ее брак с герцогом. Во-первых, отказ от профессии – а ведь в этом единственный смысл ее жизни. Во-вторых, разрыв со средой писателей и художников, которые окружали ее и которые, по сути, были для нее самой настоящей семьей. Их разделила бы бездна, если бы она стала владелицей замка Итон-Холл… Но, может быть, спрашивала она себя, Вендор все же позволит ей остаться во главе предприятия? Ха-ха! Вот химера: герцогиня Вестминстерская, и вдруг возглавляет модельный дом! Это немыслимо даже в те безумные годы…
Несмотря на все, Габриель стала свидетельницей того, как повыходили замуж ее подруги. К примеру, Марта Давелли, которая, оставив пение, вышла замуж за одного из «сахарных королей» – Константина Сэ; или Габриель Дорзиа, которая, сохранив свое имя только как сценическое, в жизни стала графиней де Зогеб. А что касается ее тетушки Адриенн, то ее счастье было только вопросом времени: родители Мориса де Нексона не вечны. Так почему бы и Коко не попытать счастья и не вступить в брак – и именно в такой вот брак… Боже мой, об этом ведь надо поразмыслить! Но для герцога, в сердце которого смерть маленького сына оставила незаживающую рану, главным было обзавестись наследником – эта мысль стала для него навязчивой. Дошло до того, что он возненавидел детей, которые напоминали ему о его горе. Зная об этой ситуации, Габриель готова была подарить ему такого желанного сына… Но ей шел уже сорок шестой год, и эта надежда если и не была вовсе химерической, то очень рисковала быть напрасной. Могло ли ей теперь удаться то, что не удалось десять лет назад, в период ее отношений с Боем? Она консультировалась с врачами, знахарками, занималась, по совету одной из них, «унизительными упражнениями». Но ничто не помогало. В конце концов она пришла к пониманию, что бессмысленно пытаться перехитрить природу и что придется смириться с тяжкой бедой – бесплодием. Помимо неверности Вендора, это было еще одно, и притом главное обстоятельство, в котором следует искать причины их разрыва. Обоих постигло жестокое разочарование, и этот обман судьбы не мог не повлиять на их настроение.
Позже Габриель так напишет о своем душевном состоянии в эту пору: «Для меня были убийственны эта мерзостная скука и эти богатеи… Я еще находилась там – но меня уже там не было… Ловля спиннингом лососей – это не жизнь. Какое бы то ни было нищенское существование стоит дороже, чем вся тамошняя рутина. Мои каникулы закончились. Они стоили мне целого состояния. Я запустила свой дом, забросила свои дела».
Их любовь стремительно катилась под откос. Оказавшись перед лицом неизбежного, Габриель сама разрубила узел, посоветовав Вендору жениться. «Это самое лучшее, что ты можешь сделать, – объяснила она ему, – коль ты так жаждешь обзавестись наследником». И вскоре, в 1930 году, герцог женился без особого энтузиазма на многоуважаемой Лоэлии Мэри Понсонби, дочери премьер-барона Сисонби, заведующего протокольным отделом при английском дворе. Кстати, Уинстон Черчилль, узнав о том, что его друг озабочен выбором невесты, не преминул напомнить ему о том, что его положение и ранг ко многому обязывают.
Вендор как ни в чем не бывало представил свою невесту самой Шанель, желая знать ее мнение о молодой женщине. Габриель дала весьма скромную оценку этому любопытному демаршу. Послушаем рассказ будущей герцогини Вестминстерской о том, как развивались события:
«Мадемуазель Шанель была на вершине своего реноме. Ее скромные, бесхитростные, простые одеяния почитались вершиной шика. Ей, маленькой брюнетке с кошачьими повадками, такая манера одеваться подходила блестяще. Когда мы встретились, она была одета в дамский костюм цвета морской волны и безупречно белую блузу в сочетании с очень светлыми чулками (светлые чулки были одним из ее кредо).
Прочитавший это описание может подумать, что речь идет о школьнице, но в действительности она (Шанель) производила впечатление высшей степени неестественности.
На ней были многочисленные колье и браслеты, звеневшие при малейшем движении. Ее гостиная была роскошной и богато декорированной. Сама хозяйка восседала в большом кресле, а фоном ей служила пара ширм от Короманделя. Мне же она предложила сесть на маленький табурет у своих ног! У меня сложилось впечатление, будто я оказалась перед лицом судьи, решавшей, достойна ли я стать женою ее бывшего поклонника. Я сильно сомневаюсь, что я выдержала этот экзамен успешно.
Атмосфера отнюдь не была теплой. Безуспешно пытаясь хоть что-нибудь сказать, я поведала, что миссис Кеппел подарила мне на Рождество колье от Шанель. Моя собеседница потребовала, чтобы я не сходя с места описала ей это колье.
– Нет, – холодно сказала она. – Я уверена совершенно, что это колье не от меня.
Вот так внезапно закончился наш разговор».
* * *
Однако в дальнейшем отношения между двумя бывшими возлюбленными оставались, судя по всему, дружескими. Каждый раз, когда герцог бывал в Париже, он наносил визит Габриель. Похоже, он был несколько раздосадован, когда обнаружил, что их разлука вроде бы никак не отразилась на ней. Ему даже показалось, что у нее было легче на душе, и она объяснила это с радостью: все стало проще! К тому же теперь она знает, что ей не придется расставаться со своим делом – ее истинной страстью, – равно как и с литературной и художественной средой, которая доставляет столько радости…И все же она затаила некую злобу против человека, который побудил в ней напрасные надежды на материнство. Впоследствии всякий раз, когда при ней заговаривали о родах – даже если речь шла о животных, – вся натура ее исполнялась желчью. Она с ужасом вспоминала о том, как при ней котилась кошка: «Я думала, что все закончилось, так нет – у меня в комнате замяукал еще один котенок!» При этом лицо ее искажалось от отвращения. Был и другой случай – как-то раз, когда она была в особенно дурном настроении, ей доложили о том, что пришла журналистка взять у нее интервью. Гостьей оказалась молодая женщина с отчетливо заметной беременностью; она, слегка переваливаясь, подошла к Коко.
– Ступайте, телитесь в другом месте! – только и бросила она вошедшей и указала на дверь.
* * *
Примерно в те же сроки, когда герцог Вестминстерский объявил о своем намерении жениться, а точнее – 29 апреля 1930 года, Морис де Нексон потерял отца. Теперь ничто не мешало ему взять в жены Адриенн, которая преданно ждала его долгие годы. Естественно, Габриель была на этой свадьбе свидетельницей. Можно только представить себе, какие мысли проносились в ее мозгу во время церемонии – она ведь определенно видела, как улетают ее собственные надежды. Но в ее душе достало щедрости, чтобы не пожелать Адриенн того, что ей самой уготовила судьба после такого долгого ожидания, и она искренне поздравила новобрачную.В том же 1930 году она пригласила к сотрудничеству солемского отшельника Пьера Реверди, с которым она поддерживала переписку, – ей нужно было некоторое количество афоризмов для публикации в различных журналах, с которыми она сотрудничала. В 1930-е годы в ряде периодических изданий, как, например, «Ле мируар дю монд» («Зеркало мира»), уже появлялись статьи – кстати, очень гладко составленные – за подписью «Габриель Шанель», на такие темы, как «Женщина и спорт» или «О новой роскоши»… Но ей хотелось бы, чтобы в ее публикациях было больше литературы, нежели журналистики. И в самом деле, разговоры с писателями и художниками, у которых она бывала в гостях – как, например, Кокто или Сэм, – не однажды позволили ей оценить блеск иных формулировок, меткость которых – особенно тех, что касались человека, общества, отношений между людьми, – сражала ее наповал. Приближаясь к своему 50-летнему рубежу, пережив столько самых разнообразных форм бытия, она сочла, что накопила достаточно жизненного опыта, чтобы, в свою очередь, выразить свои собственные взгляды на человечество в форме афоризмов. Остальное она найдет в своей библиотеке, в частности, труды Ларошфуко и Шамфора, которые она перечитывает по нескольку раз, когда выпадают краткие мгновения досуга. Она нисколько не претендует соперничать с классиками, не собирается строчить перлы своего остроумия целыми томами – ей достаточно скромных серий афоризмов для журнальных публикаций. Но, сознавая, что литературного опыта ей явно недостает, она сочла за необходимость обратиться за помощью к такому признанному мастеру стиля, как Реверди: уж он-то поделится с ней литературным опытом! И она не ошиблась.
Но как сложилась судьба поэта после 1926 года, когда он, охваченный мистическим кризисом, порвал и бросил в огонь часть своих рукописей и удалился в добровольное изгнание в Солем? Сперва он вроде обрел душевный покой, живя одной жизнью с монахами-бенедиктинцами на правах «брата из мирян» – в пять утра подъем, в семь – месса, затем – работа дома, возвращение в аббатство на торжественную мессу, потом – вечерни… Жена поэта Анриетт следовала по параллельной тропе.
Однако через несколько лет Реверди вдруг обнаружил, что утратил веру (чего не произошло с Анриетт). «Вера, – говорит он, – это стоп-кран на пути к Правде». Но как быть дальше? Возвратиться в Париж? Но это было бы невыносимым признанием своего поражения, унизительно было показаться смешным… Нет, на такую уступку он не пойдет! И кстати, здесь, вдалеке от светских соблазнов столицы, он мог бы целиком посвятить себя – пусть не господу, но по крайней мере творчеству, не покидая при этом жену. После 1926 года он опубликовал только два сборника своих стихов: «У истоков ветра» и «Стеклянные лужи» (1929). Но он выпустил также ценный сборник неизданных записок, получивших название «Волосяная рукавица» (1927), и готовил к печати записки, которые позже войдут в «Мою бортовую книгу». Все эти записки по своей лаконичности очень сближались с теми эссе, которые хотела написать Габриель. Реверди был всем сердцем готов помочь той, к которой, несмотря на прошедшие годы, он испытывал нечто большее, чем просто дружба…
Все в том же 1930 году поэт вернулся в Париж и направился к Габриель по улице Фобур-Сент-Оноре. Предупрежденный о ситуации, Вендор воскликнул со своим изящным акцентом: «Коко сошла с ума, она живет со святым отцом!» Порою Реверди выказывал попытки независимости и стеснялся злоупотреблять гостеприимством Шанель. Тогда Коко поручила Вере подыскать ему неподалеку мастерскую художника; последняя нашла таковую в квартале Мадлен, а Габриель принялась было обставлять ее мебелью; но тут в самый разгар переезда Реверди, охваченный непонятной паникой, бросился назад в Солем. Оттуда он написал, что вернется, когда не выдержит одиночества, в котором он пребывает в провинции, как теперь не в состоянии выносить разгул парижского общества. Он был в полном замешательстве. Такие метания туда-сюда, из Парижа и обратно, будут продолжаться у него полтора года. В Париже он возобновил отношения с друзьями минувших лет – такими, как Кокто, Макс Жакоб, Сандрар, Дерен, Леже, Брак, Лоран и фотограф Брассэ. Теперь он частенько проводит время на террасе кафе «Дом» или «Ротонды» за болтовней с друзьями и разными прочими завсегдатаями бистро, которых он так и называет «мои пьянчужки»; ничуть не колеблясь, он принимает горячее участие в их разгульных попойках, несмотря на строгие порицания Габриель, которая никогда не теряла в него веру. Вчерашний монах сделался теперь активным посетителем ресторанов и баров, как, например, «Клозери де лила», ночных кабаре вроде «Джимми» на рю Юиген на Монпарнасе или «Ле Сиро» на рю Дону. Одетый неизменно в безупречный двубортный костюм из серой фланели, он восседает на табурете со стаканом виски в руке и сигаретой в зубах. Сверкая глазами и потрясая непокорными прядями, он горячо спорит с остальными собравшимися обо всем и ни о чем. Он обожает также джаз, при звуках которого погружается в мечтания… Ночи напролет готов слушать французские и американские группы, пользовавшиеся в те годы огромным успехом. Под утро возвращается на рю Фобур-Сент-Оноре, изнуренный и… полный едкой желчи… Ибо все эти систематические загулы приносят ему только временное облегчение от снедающих его страстей, перемежающихся с депрессией, которую далее не могло успокоить его пребывание в Солеме.
Габриель редко сопровождала Реверди в его ночных похождениях; разве что их видели вдвоем или втроем танцующими в «Джимми». Ведь Коко – трудяга, которая ложится рано. «Более ничто не забавляет меня после полуночи», – напишет она в статье, которая выйдет в сентябре 1931 года в «Интервью» и в которой она пройдется на счет некоторых светских вечеринок: «Здесь воздух напоен пороком, угощенье несъедобное, напитки отвратительные… и бывают здесь одни тупицы, которые ночь за ночью рассказывают все те же бесконечные истории, истории прожитых жизней, с одною только целью – выговориться, но слушать их нет никакой пользы». Как видно, она не одобряет вечеринки, точнее сказать, ночные похождения Реверди. Ныне она старается как можно чаще приглашать его в «Ла Паузу», где ему приходится вести более упорядоченную жизнь, которая более достойна его самого и его большого таланта. Иногда они оставались на вилле вдвоем, без гостей, без посторонних – исключая, конечно, прислугу. Обедали во внутреннем дворике, затем отправлялись на прогулку среди оливковых рощ и голубой и сиреневой лаванды, особенно благоухавшей по ночам, словно желавшей вознаградить два столь близких друг другу сердца в эти особенные часы. Здесь, в Рокебрюне, она поделилась с поэтом своими размышлениями, которые хотела бы отточить в форме кратких сентенций. Позже она опубликует их в разных изданиях, как, например, в журнале «Вог» за сентябрь 1938 года. Бытует мнение, что иные из них отразили мышление Реверди; возможно, но таковых отнюдь не большинство, и все они слишком соответствуют личности и идеям Габриель, чтобы отказывать ей в авторстве. Вот например: «Наши дома суть наши темницы; попробуем обрести там свободу, украшая их».
«Можно привыкнуть к некрасивой внешности, но к небрежности – никогда».
«Слабым головой свойственно хвастаться преимуществами, которые способен дать нам только случай».
«Природа наделяет нас лицом в двадцать лет, жизнь моделирует его к тридцати; но к пятидесяти годам оно у вас такое, какого вы заслуживаете».
«Истинная щедрость состоит в том, чтобы не замечать неблагодарность».
Или такое:
«Находки делаются затем, чтобы быть потерянными».
Было бы ошибочным думать, что роль литературного консультанта, которую играл Реверди, ограничивается названным периодом 1930–1932 годов. Спустя пятнадцать лет, в 1946 году, Габриель так же настойчиво спрашивает его мнения. Свидетельством тому его письмо: «Благодарен Вам за три мысли, которые Вы мне прислали. Они очень хороши, а третья и вовсе превосходна и вполне на той высоте, которую можно ожидать от этого жанра».
Несмотря на все, начиная с лета 1931 года Габриель и Пьер Реверди сознавали, что их второй связи не суждено продлиться долго. Постоянные терзания в душе поэта, его бесконечные шатания туда и назад стали выводить ее из себя. И он тоже отдавал себе отчет, что, под каким бы влиянием Коко он ни находился, ему нужно сделать выбор… И он решает окончательно осесть в Солеме. В своем письме к Габриель он объяснит, что состояние его рассудка и нервной системы нельзя признать иначе как больным, и посему он не имеет права навязывать другим своего присутствия. Ему стыдно за тот образ жизни, который он ведет. Он сделался слишком неуклюж и слишком серьезен, чтобы вести такой фривольный образ жизни, не рискуя при этом жестоко ушибиться. «Я хотел бы, – завершает он, – вновь обрести веру, которую имел, и уйти в обитель… Увы! Об этом не может быть и речи. Надо оставаться отшельником, одиночкой – и притом мирянином, лишенным веры. Это будет еще жестче – и еще героичнее».
О том, какие между ними происходили мучительные сцены в те часы, когда они бывали вместе, свидетельствуют строчки самого поэта: «Принимая во внимание оба наши характера, в конечном счете самым мудрым было бы нам больше не видеться – то есть повернуться друг к другу спиной в тот момент, когда неистовство уносит все».
Этот второй разрыв свершился в конце 1931 года. Но в действительности это не было разрывом в привычном смысле слова. Скорее речь идет – по словам самого Реверди – о переходе «большой любви в неистребимую дружбу». Эту формулировку Габриель также смогла записать на свой счет. Фактически каждый из них представлял для другого искушение идеалом жизни, противостоящим его собственному; и в то же время в глазах каждого другой являл то, чем мог бы стать он сам – но отказался, хотя и немного сожалел о том, что не стал. Габриель симпатизировала тому образу жизни аскетизма и одиночества, который вел Реверди, поиску им катарсиса и ненависти к излишествам – его строгая, лишенная украшательств эстетика не могла оставить ее равнодушной. Ну а Реверди, с другой стороны, привлекала роскошь, блеск и элегантность жизни, которую предлагала ему Габриель – жизнь изысканного эпикурейца.
Но, по правде сказать, союз этих двух существ был невозможен. Никто из двоих не пожелал бы отказаться от пути, который давно начертал для себя. Приведем несколько строк Реверди, блестяще обрисовавшие ситуацию, в которой оказались оба в момент расставания:
Je te laisse parce que je t'aime«Я оставляю тебя потому, что я тебя люблю – что ж, нам пора в путь! Может быть, однажды мы все же обретем друг друга там, где встречают друг друга воспоминания, где встают в памяти минувшие истории – и ты снова вернешься ко мне, и мы сможем засмеяться…»
Et qu'il faul encore marcher
Un jour nous retrouverons peut-etre
Оuse croisent les souvenirs
Ou repassent les histoires d'autrefois
Alors tu reviendras vers moi
Nous pourrons rire…
Все то время, что Реверди оставалось ходить по земле, они не теряли друг друга из виду, иногда даже встречались, но всякий раз ненадолго. Они переписывались до 1960 года, до самой смерти Реверди, и ни в какой момент жизни их дружба не знала ни малейшего затмения. Для Габриель Реверди был богом, которому она творила исключительный культ, и одним из немногих личностей, которые избежали ее критических вольностей. Она читала и перечитывала его сочинения, в особенности стихи. Именно благодаря своему уму и чувствительности она распознала в авторе «Стеклянной лужи» одного из величайших поэтов своего времени, хотя – в силу своей нелюдимости и неуживчивого характера – оставшегося в незаслуженной безвестности у своих современников.
* * *
Каковыми бы ни были события в частной жизни Габриель, вполне понятно, что центром ее существования оставалась профессиональная деятельность. Рассказывая о том, как она осуществлялась, вернемся в столь важный в этом отношении 1927 год. Как раз тогда великая кутюрье обновляет декор своего салона, где у нее проходили демонстрации моделей – безусловно, роскошных, но относительно банальных, как и у всех ее коллег. Представим-ка себя на втором этаже дома 31 по рю Камбон: огромный зал, где все стены исчезли как по волшебству! Да нет, никуда они не пропали, просто покрыты зеркалами! Те же, которые разделяли различные комнаты, были разобраны, а несущие заменены четырехгранными колоннами, которые также были покрыты зеркалами. Подвешенные к потолку круглые светильники в виде раковин, почти невидимые из-за строгости своего стиля, рассеивали мягкий свет. Салон, раздвинувшийся до бесконечности благодаря игре зеркал, производил впечатление бескрайнего, фантастического пространства, в котором терялся глаз. Гигантский ковер бежевого цвета – одного из оттенков, предпочитаемых Габриель – покрывал целиком весь пол, а также большую лестницу с элегантным закруглением, которая вела на третий этаж. Единственным ее украшением были перила из кованого железа с геометрическим рисунком просчитанной строгости. Даже лестничная клетка была убрана зеркалами, возвышающимися до самого потолка. Отныне здесь, на этой лестнице, будет восседать незримая, но тем не менее присутствующая Габриель, принимая происходящий каждые два года парад коллекций и наблюдая по лицам клиентуры за тем, какую реакцию вызывают ее модели.Естественно, в том, что касается моды как таковой, стиль Шанель претерпел эволюцию. Связь с герцогом Вестминстерским открыла ей незнакомый прежде мир, послуживший источником вдохновения. Говоря конкретно, в ее моделях с 1926 по 1930–1931 годы часто ощущается британское влияние. Она, как и в прошлом, черпала свои идеи в среде, в которой вращалась. Например, круиз на «Летящем облаке» побудил ее предложить клиентуре береты, сходные с теми, в которых щеголяли матросы парусника; носить их нужно было просто, лишь слегка надвигая на лоб. Отныне берет в различных его формах становится частью женского гардероба. В Итон-Холле Габриель заметила, что слуги, которые по утрам драят дверные ручки или натирают паркет, носят красивый ливрейный жилет с полочками, расшитыми в цвета Бендорова герба – и тут же в ее голове рождается идея наряда, который она представит на ближайшем показе коллекции. Надо ли напоминать, что, согласно привычке, она сначала пробовала на себе все, что собиралась предложить своим клиентам, и безжалостно отвергала любую деталь гардероба, которая не сидела на ней в полном совершенстве.
Спортивный образ жизни, который побуждал ее вести герцог – охота, езда верхом, ловля спиннингом лососей, – вдохновила ее на создание нарядов для активного образа жизни: в Шотландии они с Верой Бейт забавлялись тем, что примеряли мужские одежды… Как раз в этой специфической атмосфере Габриель сочинила для дам куртки, спортивные плащи и английские дамские костюмы… «решительно мужского покроя». Наконец, ею были сделаны открытия, на что годится твид. Известно, что воды реки Твид, отделяющей Шотландию от Англии, славятся такой чистотой, что начиная с эпохи позднего Средневековья здешние ткачи приходили сюда мыть шерсть. Ткани ровной фактуры с несколько шер-шавой поверхностью приобрели хорошую славу благодаря своей прочности. По-видимому, Шанель была первой, кто использовал их для высокой моды (как это было за двенадцать лет до того с джерсовой тканью). Вот что она сама об этом пишет: «Я выписала из Шотландии твидовые ткани, так называемые homespuns[49] – они сбросили с пьедестала креп и муслины. Я добилась того, чтобы шерсть здесь мыли меньше – так она сохраняет мягкость. А то во Франции ее моют больше, чем нужно».