Гинзбург Наталия. Семейный беседы: Романы, повести, рассказы

   Франческа попросила меня сходить к ней домой и принести кое-какие вещи. Тетя была дома, увидав меня, расплакалась. Она пристала ко мне с расспросами, и я не знала, что ей ответить. Тетя все пыталась понять, почему Франческа так ополчилась на того типа из транспортного агентства. Такой приличный молодой человек, и собой недурен. И еще она пыталась понять, чего вообще надо Франческе в жизни. Она совсем ничего не понимала в своей дочери.
   – Новое поколение, – твердила она, – новое поколение.
   Она плакала и вытирала лицо мокрым платком. Я уговаривала ее, что Франческа очень молода и еще найдет человека, которого полюбит по-настоящему. Но она сказала, что ей очень не нравится, как Франческа ведет себя с мужчинами, как она с ними кокетничает и держит возле себя сразу троих или четверых. Думаю, она не подозревала, что у Франчески были любовники. По-моему, ей это и в голову не приходило. Она изо всех сил старалась что-нибудь понять, но ничего не понимала. Я думала о том, как трудно человеку понять другого, как мучается он, стараясь угадать истину, как ощупью передвигается в темноте, точно слепой. Я уложила вещи в пакет и ушла.
   Франческа была на кухне и выщипывала себе перед зеркальцем брови. Джемма смотрела на нее с раскрытым ртом, и Франческа состроила ей гримасу.
   – Пойди приготовь мне ванну, детка, – сказала она ей.
   Джемма, хихикая, убежала. Франческа вынула из пакета свои вещи и с серьезным видом осмотрела их со всех сторон. Я спросила ее, собирается ли она вернуться домой.
   – Нет, – ответила она, – с меня хватит!
   Я стала выжимать девочке апельсиновый сок. Я в первый раз давала ей апельсиновый сок и оттого волновалась и радовалась. Радовалась, что девочка растет и уже ест, как взрослая. Я положила кипятить чайную ложечку.
   – Все квохчешь над ней? – сказала мне Франческа. – А потом она вырастет и будет морочить тебе голову, как я своей маме. И кто ее выдумал, эту семью? Ни за что не выйду замуж!..
   Я немножко ревновала Альберто к Франческе. Он был с ней так любезен и все время рисовал ее лицо. Она относилась к нему свысока, но, когда он стал рисовать ее лицо в своем блокноте, она немного смягчилась. По вечерам Альберто звал нас к себе в кабинет и читал нам Рильке, приходил Аугусто, и однажды мне пришло в голову, что Аугусто с Франческой могли бы пожениться. Я поделилась этой идеей с Франческой, но она сказала, что Аугусто со своими пышными усами, шарфом вокруг шеи и слишком короткими рукавами пиджака похож на деревенского нотариуса, и, если уж выбирать, она скорее предпочтет того типа из транспортного агентства. Но все же, когда приходил Аугусто, она сразу бежала пудриться и долго решала перед зеркалом, надеть ей бусы или нет.
   Потом она продала свои драгоценности и сняла себе маленькую квартирку с телефоном, ванной и кухней. Собиралась устроиться на работу, но с этим не торопилась, решила пока заняться живописью – на сцену ее больше не влекло. Она писала странные картины с большими цветовыми пятнами. Чего в них только не было: и дома, и черепа, и воины в доспехах, и луна. Луна там была обязательно. Она достала себе большой фартук из серого полотна, весь день проводила дома за мольбертом и уверяла, что теперь у нее нет любовников.
   Я почти все свое время посвящала девочке. Она начинала ходить, а я бегала за ней и следила, чтобы она не упала и не ушиблась. Она не желала ни на минуту расстаться со мной, сразу начинала плакать, и мне приходилось брать ее с собой даже в уборную. У нее был скверный характер, она все время капризничала и очень плохо ела. Мне удавалось что-то в нее впихнуть только за играми. Она ходила по комнате, держась за стулья, забавлялась с кошкой или с моей корзинкой для рукоделья, а я шла следом с тарелкой и, подкараулив, когда она откроет рот, всовывала туда ложку.
   До года глаза у девочки были свинцово-серого цвета, но потом они стали постепенно меняться на карие. Волосы у нее были светлые, легкие как пух, причесывая, я туго стягивала их ленточкой. А сама она была все такая же худенькая, бледная, некрасивая. Глаза всегда словно потухшие, обведенные темными кругами. И ела, и спала она очень плохо. Плакала до позднего вечера и никак не хотела засыпать, мне приходилось носить ее на руках по комнате и петь ей песню. Она требовала всегда одну и ту же песню, это была французская песня, которой меня когда-то научила мать.
 

 
Дагобер, повелитель страны,
Наизнанку надел штаны,
Святой Элуа сказал:
«Сир, осмелюсь, как добрый вассал,
Намекнуть венценосному франку,
Что надел он штаны наизнанку» ^[29]].
 

 
   Я завешивала лампу куском красной материи, ходила взад-вперед с девочкой на руках и пела. Когда я наконец закрывала за собой дверь ее комнаты, я чувствовала себя совершенно измученной, как после долгой битвы. Но очень часто уже через минуту слабый, раздраженный плач вновь слышался в притихшем доме, и мне приходилось возвращаться, укачивать ее и петь песенку. Девочка терпеть не могла Альберто и, как только он брал ее на руки, сразу начинала верещать. Ей нужна была только я, Альберто она видеть не хотела. Он говорил, что я ее слишком избаловала – не ребенок, а настоящее исчадие ада. Его часто не бывало дома, он все время куда-то уезжал, а когда возвращался, запирался в кабинете с Аугусто, и они о чем-то беседовали. Но теперь мне было уже не так важно знать, о чем они разговаривают – о Джованне или о чем еще. Мне было важно, чтобы девочка ела и чтобы на ее тарелочке с нарисованным цыпленком, вылезающим из скорлупы, ничего не оставалось. Я хорошо запомнила слова Альберто: ребенок – самое главное для женщины и для мужчины. Я убедилась, что для женщины это и правда самое главное. А для мужчины нет. Жизнь Альберто совсем не изменилась с тех пор, как родилась девочка, он все так же уезжал куда-то, так же рисовал в блокноте и делал заметки на полях книг и так же гулял по улицам легким быстрым шагом с вечно зажатой во рту сигаретой. У него не портилось настроение, если девочка не поела или была бледненькой. Он даже не знал, что она ест, и вряд ли заметил, как изменился цвет ее глаз.
   Мне казалось, что я излечилась от ревности и мне теперь безразлично, встречается он с Джованной или нет. Я родила ребенка, и больше мне от него ничего не нужно. Мне теперь с трудом верилось, что я когда-то ждала его в пансионе и дрожала при мысли о нем, – так давно это было. Иногда он стал звать меня к себе в кабинет, и мы ложились в постель, но я все время прислушивалась, не раздастся ли в темноте слабый, раздраженный плач, и даже не задумывалась, испытываю я удовольствие или нет. Он не спрашивал меня об этом, и мне теперь казалось, что наш брак мало чем отличается от других браков – не лучше их и не хуже.
   Как-то раз я вышла погулять с девочкой. Она только что получила в подарок от Франчески верблюда, и мы первый раз вынесли его на улицу. Он был очень красивый, вертел головой, и прохожие останавливались посмотреть на него. Мы потихоньку шли под теплым, ласковым солнышком, я чувствовала себя счастливой, потому что девочка выпила весь кофе с молоком и съела два печенья. Верблюд падал, я наклонялась, поднимала его и отряхивала его красивое красное седло.
   И вдруг я увидела Альберто: он переходил улицу вместе с какой-то женщиной. Она была высокого роста, в каракулевой шубке – больше я ничего не разглядела. Я взяла на руки девочку, верблюда и побежала домой. Девочка вырывалась, кричала, ей хотелось гулять, но я крепко держала ее. Вернувшись домой, я велела Джемме снять с девочки пальто и побыть с ней на кухне, пока я напишу письмо. Я заперлась в гостиной и села на диван. Я так много думала о Джованне, что в конце концов ее облик навсегда для меня определился: большое неподвижное лицо, которое уже не причиняло мне страданий. Но вот это лицо исчезло, появилась высокая фигура в каракулевой шубке, и мне приходилось стискивать зубы, чтобы заглушить боль. Они не спеша прогуливались вместе, точь-в-точь как мне рассказывала Франческа. Он вышел из дома в три часа дня, сказав, что идет на работу, чтобы продвинуть какие-то застопорившиеся дела. Встретила я их примерно в половине пятого. Значит, он врал, врал постоянно, без зазрения совести. И лицо его оставалось безмятежным. Он снял шляпу с вешалки, надел плащ и ушел своим быстрым шагом.
   Когда он вернулся, начинало темнеть. Я все еще сидела на диване, а девочка играла с кошкой на ковре. Джемма накрывала на стол. Он прошел в кабинет и позвал меня. Я пошла к нему. Взглянув ему в лицо, я поняла, что он тоже видел меня. Он был совершенно подавлен. И говорил почти неслышно.
   – Мы не можем больше жить вместе.
   – Не можем.
   – Ты не виновата. Ты сделала все, что может сделать женщина. Ты очень любила меня и много мне дала. Но, должно быть, ты была права, когда говорила, что я слишком стар и не смогу привыкнуть к жене и ребенку. Я связан со своим прошлым. Я больше не могу.
   Он смотрел на меня и ждал, что я заговорю. Но я молчала. Он сказал:
   – Все не так, как ты думаешь. Я не собираюсь жить с этой женщиной. Я должен пожить один. Именно теперь. Я не хочу, не могу больше тебе врать. Я слишком уважаю тебя. А когда я вру тебе, меня это гнетет. Я постоянно чувствую себя виноватым. Мне надо пожить одному и успокоиться.
   – Значит, ты не собираешься жить с Джованной?
   – Нет, клянусь тебе.
   – Мне, в общем-то, все равно, если уж мы с тобой расстанемся. А почему все же ты не хочешь жить с ней?
   – У нее муж и сын. Мы встретились слишком поздно. Так всегда бывает. Но я очень привязан к ней, и мне тяжело жить с другой женщиной.
   – Тяжело?
   – Да.
   – Тяжело со мной? Я тебе противна?
   – Нет, дело не в этом. Мне тяжело постоянно врать тебе.
   – Но ты же сказал: мне тяжело жить с другой женщиной. Разве ты не так сказал?
   – Ох, не мучай меня. Прошу тебя, не мучай. Я сам не знаю, что говорю. Я хотел сказать, что не имею права держать тебя при себе. Ты молода и можешь быть счастлива с другим.
   – Но у нас же ребенок. Ты забыл, что у нас ребенок?
   – Я буду часто приходить. Вы останетесь здесь, а я сниму себе комнату. И буду очень часто приходить к вам. Мы будем друзьями.
   – Не будем мы друзьями. Мы никогда и не были друзьями. Ты не был для меня ни другом, ни мужем. Никем. Но я не буду счастлива с другим. Я не смогу лечь с другим в постель, потому что передо мной всегда будет стоять твое лицо. Не так-то это просто.
   – Я и не говорю, что просто. Но я надеюсь на тебя. Ты умница. Ты замечательная женщина, искренняя, мужественная, это и привлекло меня к тебе. А вот я не мужественный и не искренний. Я знаю это. Я хорошо себя знаю.
   – А Джованна? – спросила я. – Какая она?
   – Ох, не мучай меня. Если б ты знала, как мне трудно говорить про нее с тобой. Эта история длится уже много лет, и мне теперь трудно в ней разобраться. Она длится уже одиннадцать лет. Мы очень привязаны друг к другу. Мы были очень несчастны, страдали и заставляли друг друга страдать. Она изменяла мне, обманывала, мы жестоко оскорбляли друг друга, расставались, потом вновь сходились, и всякий раз между нами возникало как бы что-то новое, всегда, даже после стольких лет. Она очень страдала, когда я женился на тебе. Мне нравилось, что она страдает, нравилось, что она из-за меня мучается. Потому что я сам столько выстрадал из-за нее. Но я думал, что смогу ее забыть, я думал, что это просто, но вот, когда мы стали жить с тобой, я стал ужасно мучаться, что со мной ты, а не она. Мне хотелось, чтобы у нас с тобой был ребенок, потому что она родила ребенка от другого человека. Мне хотелось говорить «мой ребенок», потому что она говорит «мой ребенок», и иметь собственную жизнь, куда ей не было бы доступа, потому что у нее есть своя жизнь, недоступная для меня. Мы расставались и вновь сходились много-много раз. А сейчас я действительно больше не могу с тобой оставаться. Найду комнату и буду жить один. Я буду часто приходить к девочке. Возможно, у нас с тобой и отношения станут лучше. Во всяком случае, мне будет гораздо легче разговаривать с тобой на некоторые темы.
   – Хорошо, – сказала я. – Пусть будет по-твоему.
   – Ты умница, – сказал он.
   Вид у него был совершенно измученный, и даже голос сел, словно он устал так долго говорить о себе. Ужинать он не захотел, да и мне есть не хотелось, мы просто выпили чаю у него в кабинете.
   Потом мне пришлось укачивать девочку и петь ей песню про короля Дагобера. Она долго не засыпала. Наконец я положила ее в кроватку, укрыла и немножко постояла, глядя на нее. Вошел Альберто, тоже постоял минуту у кроватки, потом ушел.
   Я разделась и посмотрела в зеркало на свое голое тело, которым теперь я могла распоряжаться как угодно. Могла уехать с Франческой и девочкой. Могла познакомиться с мужчиной и, если захочется, лечь с ним в постель. Могла читать книги, и любоваться природой, и смотреть, как живут другие люди. Это было мне даже необходимо. Конечно, я совершила ошибку, но еще не все потеряно. Надо только постараться, и я стану другим человеком. Я легла в постель и некоторое время лежала в темноте с открытыми глазами – я чувствовала, что в моем теле просыпается какая-то мощная и холодная сила.
   На следующий день я написала матери и попросила ее ненадолго взять девочку к себе в Маону. Мать уже давно этого хотела. Приехал отец, и Джемма с девочкой уехали вместе с ним в Маону. Девочка кричала, вырывалась из рук Джеммы, звала меня. Я отошла от окна и зажала уши руками, чтобы не слышать ее плач с улицы. Мне надо было отдохнуть и на какое-то время перестать петь песню про короля Дагобера. Я пошла к Франческе. У нее был Аугусто. Я уже не первый раз заставала его у Франчески и подумала, что, наверно, они любовники. Франческа рисовала с сосредоточенным видом, Аугусто сидел за столом, курил трубку и читал.
   – Я видела «кочан капусты», – сказала я.
   Франческа с удивлением взглянула на меня, но быстро сообразила, в чем дело, и громко рассмеялась.
   – Ты согласна, что она плохо одевается?
   – Не знаю, она была в каракулевой шубе.
   Аугусто хмурил брови, он ничего не понимал.
   – Мы с Альберто расходимся, – сказала я.
   – Наконец-то! – сказала Франческа. Она увела меня в соседнюю комнату и положила мне руки на плечи. – Ты, главное, не зевай и вытряси как можно больше из этого сукина сына! Не зевай, слышишь?
   Мы вышли вместе с Аугусто. День был ясный и ветреный, по небу плыли белые тяжелые облака. Он предложил мне немного пройтись, я согласилась. Мы пошли наугад по набережной, потом пересекли мост и поднялись вверх по заросшей травой улице до широкой площади, с которой открывается вид на весь город. Где-то далеко шумели составы, и время от времени раздавались фабричные гудки, мимо ехали трамваи, дребезжа и разбрасывая искорки в зелени бульваров. Ветер трепал мне волосы, развевал шарф Аугусто, и пряди волос бились по его сосредоточенному, невозмутимому лицу. Посреди площади стояла большая бронзовая женщина с пучком колосьев, мы сели под ней, на каменный пьедестал. Я спросила Аугусто, влюблен ли он в Франческу, и он сказал – нет. Но я ему не поверила. Я подумала, что, когда у них с Франческой все будет кончено, я, возможно, пересплю с ним, и при этой мысли мне стало спокойно, сама не знаю почему. Спокойно и хорошо. Я смотрела на него, на его черные усы, суровое, замкнутое лицо и на большой нос, покрасневший от холода, и у меня не было никакого желания ложиться с ним в постель. Но я думала, что еще есть время и, может, мне захочется позднее.
   – Значит, вы с Альберто решили разойтись? – сказал он.
   – Это не мы решили, а он. Может, и правда так будет лучше.
   Зажав коленями мешочек с табаком, он набивал трубку и качал головой, пристально глядя в землю.
   – У меня к тебе просьба, – сказала я, – ты ведь видишься иногда с Джованной?
   – Вижусь, а что?
   – Не можешь ли ты попросить ее как-нибудь ко мне зайти? Нет-нет, это совсем не то, что ты думаешь. Я не собираюсь лить слезы и взывать к ее милосердию. Мне просто хочется немножко поговорить с ней. Мне кажется, после этого я успокоюсь. Я столько думала о ней, столько раз пыталась представить себе, что бы мы сказали друг другу при встрече. Это так неприятно – выдумывать одной в темноте. Мне хочется повидаться с ней по-настоящему, один только раз. А потом я поставлю крест на всей этой истории.
   – Боюсь, Альберто это не очень понравится, – сказал он.
   – Конечно, не понравится. Он терпеть не может говорить со мной о ней. И думать, что мы обе существуем и можем встретиться. Он хочет сам крутиться между мной и ею и жить как бы двумя разными жизнями. Но мне осточертело все время думать о том, как бы его чем не обидеть. Осточертело никогда его не обижать. Осточертело все время жить одной в потемках и копаться в себе.
   Он курил и смотрел вдаль. Небо было поразительно светлым, дул теплый ветерок, и облака медленно плыли над вершинами холмов. Шарф Аугусто чуть-чуть шевелился на ветру, и его замкнутое, серьезное лицо действовало на меня успокаивающе.
   Мы ушли с площади и стали молча спускаться по улочке, я обернулась и посмотрела на женщину с колосьями, которая, выпятив свои бронзовые соски, возвышалась в светлом, прозрачном воздухе. Я подумала, что, возможно, еще вспомню ее в тот день, когда мы с Аугусто станем любовниками.
   – Я ведь тоже когда-то был влюблен в Джованну, – сказал он.
   Я ничего не ответила. Мне казалось, я всегда это знала.
   – Вот тогда все и вышло с револьвером.
   – С револьвером?
   – Да. Тогда-то мы и купили по револьверу, Альберто и я. Хотели оба покончить с собой. Решили выстрелить в себя в одно и то же время, каждый в своей комнате. Я всю ночь просидел над этим револьвером – он лежал передо мной на столе, я смотрел на него, и с каждой минутой мне все труднее было решиться. Утром я пошел к Альберто, по дороге мне было очень страшно, но, когда я пришел, он как раз одевался, чтобы идти ко мне, мы посмотрели друг на друга и расхохотались. С тех пор у нас с ним так и лежит в столе заряженный револьвер, время от времени я открываю ящик и смотрю на него, но мне совсем не хочется стреляться. Это было много лет назад. Бывают минуты, когда тебе делается невмоготу, но проходят дни, годы, и ты начинаешь смотреть на вещи по-другому. Начинаешь понимать, что в любых нелепостях есть смысл и, как бы худо тебе ни было, жизнь продолжается.
   Я подумала, что он говорит это для меня, чтобы на свой лад меня утешить. Я была благодарна ему, но не знала, что ответить.
   – Это было много лет назад, – сказал он. – Я всю ночь смотрел на этот револьвер на столе. У Джованны был тогда роман с каким-то дирижером, она была в него влюблена, и мне казалось, что я этого не переживу. Я хотел, чтобы она бросила мужа и того дирижера и была только со мной. Альберто тоже был влюблен, и мы как безумные слонялись по городу, пили где попало. Два дурака. Мы не покончили с собой и еще некоторое время продолжали вместе безумствовать, а потом я вдруг понял, что у него дело на мази и дирижер уже не крутится под ногами. Он не решался сказать об этом мне, все скрывал, как теперь с тобой. Но мне это было уже безразлично. Я стал работать, писать, написал книгу о войнах за раздел Польши и решил для себя, что никто не стоит того, чтобы вот так сходить с ума. Мне казалось, что и у Альберто это долго не продлится, а вот длится до сих пор. Мы снова встретились с Джованной и подружились, да и с Альберто остались друзьями и часто вспоминаем тот день, когда нам хотелось умереть. В юности все мы немножко сумасшедшие.
   Я попрощалась с ним и вернулась домой. Джемма уехала, и мне пришлось самой готовить ужин, я стала жарить мясо с картошкой. Я скучала по девочке, и мне уже снова хотелось петь песню про короля Дагобера. Я спела ее, пока накрывала на стол. В столовую вошел Альберто, я спросила его, когда он собирается переезжать. Он сел за стол с газетой в руках и не ответил мне. Потом вдруг сказал свистящим шепотом:
   – Тебе не терпится от меня избавиться?
   – Что ты, делай, как тебе удобно.
   Но после ужина он пошел в кабинет и стал укладывать вещи в оцинкованный ящик. Тщательно вытирал каждую книгу и только потом клал в ящик, положил и бюст Наполеона и все свои военные корабли. Но довольно быстро его это утомило, и он уселся с книгой. Я подмела кухню и легла спать.
   Это произошло в воскресенье. Утром Аугусто предупредил меня по телефону. Днем он зашел за Альберто и увел его к себе слушать какую-то негритянскую музыку. Я причесалась, напудрилась и села ждать.
   Внезапно зазвонил колокольчик у калитки. Я нажала на кнопку, чтобы открыть калитку, и услышала щелчок. Потом шаги в саду, по гравию дорожки. Ладони у меня покрылись холодным потом. Я стиснула зубы, силясь сглотнуть слюну. Вошла Джованна, и мы сели с ней в гостиной друг против друга.
   Я сразу поняла, что она очень испугана, и это все упростило. На щеках у нее проступил румянец, но постепенно исчез. Лицо сделалось бледным, холодного, мучнистого цвета. Я смотрела на нее и говорила себе: «Это Джованна». Она тоже смотрела на меня. Она была в своей каракулевой шубке, порядком выношенной. Без головного убора. Она держала в руках перчатки и сидела в кресле возле окна, закинув ногу на ногу.
   Я всегда думала, что в ней должно быть что-то вульгарное. Именно вульгарное, кричащее и в лице, и во всем облике. И она обязательно должна быть сильно накрашена. Сколько я ни пыталась представить ее себе, я всегда в конце концов выбирала женщину яркую и агрессивную. Но на самом деле вульгарного в ней не было абсолютно ничего. Лицо у нее было бледное и холодное, на больших ненакрашенных губах застыла улыбка. Только спустя несколько минут я поняла, что она очень красива. Крепкие белые зубки. Изящно очерченную головку она чуть клонила набок, черные, подернутые сединой волосы зачесаны кверху и подколоты шпильками. Глаза у нее были голубые.
   – Где дочка? – спросила она.
   – Ее нет, она у моей матери, в деревне, – сказала я.
   – Жаль, мне бы очень хотелось повидать ее.
   – Я попросила вас зайти ко мне. Наверно, вам показалось это несколько странным.
   – Мы не можем перейти на «ты»? Нам было бы проще разговаривать.
   – Я попросила тебя зайти. Но сказать мне особо нечего. С моей стороны это чистое любопытство. И наверно, совершенно бессмысленное.
   Она слушала молча, закинув ногу на ногу и теребя длинными пальцами поношенные перчатки.
   – Мне правда нечего сказать. У меня и в мыслях нет становиться на колени и просить милости. Или обвинять тебя в чем-то. Я не питаю к тебе ненависти, по крайней мере так мне кажется. Знаю, тут все равно ничего не поделаешь. Альберто скоро переедет отсюда. Вы сможете встречаться чаще, и ему не придется мне лгать. Он говорит, что ложь тяготит его, впрочем, не знаю, правда ли это. Вообще-то нам было плохо вместе. Возможно, ты тут ни при чем. Я очень старалась наладить нашу жизнь, но у меня ничего не вышло. Зря мы поженились.
   Она сняла шубку.
   – Здесь жарко, – сказала она.
   На ней было зеленое вязаное платье с большой, вышитой красным буквой «Д» на левой груди. Совсем некрасивое. Грудь у нее была большая, тяжелая, бедра широкие, круглые, а руки и ноги худые.
   Она огляделась.
   – В доме все по-прежнему, – сказала она. – Я приходила сюда, когда была жива мать Альберто.
   – Ты приходила к старухе? – спросила я.
   – Да, – сказала она и рассмеялась. – Приходила играть с ней в шашки. Она любила меня. Но вообще-то она была настоящей ведьмой. Ты бы с ней хлебнула. Большая удача, что она вовремя умерла. Тебе пришлось бы весь день играть в шашки, да еще все время проигрывать, а то она злилась.
   – Я и так хлебнула.
   Она спросила, нет ли у меня фотографии девочки. Я показала ей маленькую фотографию. Она поглядела и положила ее на стол. Открыла сумочку и тоже достала фотографию.
   – Это мой сын, – сказала она.
   Я поглядела на мальчика в матросском костюмчике с пухлыми губами и светлыми глазами.
   – Не хочет учиться, – пожаловалась она. – С мальчишками так трудно. Девочки гораздо лучше. Не хочет учить латынь. Но и учителя теперь столько требуют…
   Я заварила чай. Мы выпили чаю с печеньем, и она похвалила печенье. Пожалуй, ей пора уже уходить, думала я. Я как-то вдруг очень устала, даже шевелить губами мне было тяжело. Правда, мне хотелось немножко порасспросить ее про дирижера. И о том, как все началось у них с Альберто, как она влюбилась в него.
   – Ты его очень любишь? – спросила я.
   – Да, очень.
   Она поставила чашку на стол и встала. Я тоже встала.
   – Это длится одиннадцать лет. Я не могу с ним расстаться, – сказала она. Глаза ее вдруг наполнились слезами. – Правда, не могу. Я много раз думала об этом. Я обманывала его и оскорбляла, лгала ему, мы расставались, а потом снова начинали встречаться, и я наконец поняла, как люблю его. Я не могу от него отказаться. Прости. – Она вынула носовой платок и вытерла глаза. С силой высморкалась, потом вытерла все лицо. И отрицательно качнула головой. – Я была так несчастна. С мужем мы всегда жили очень плохо. С самого начала. Я бы ушла от него, если б не ребенок. Он неплохой человек и по-своему любит меня. Но нам нечего сказать друг другу, он считает меня глупой и странной. Какое-то время я думала, что я, наверно, действительно странная и глупая. И старалась стать другой, какой он хотел меня видеть. Ходила в гости и вела светские разговоры, принимала у себя. А потом мне все это надоело. Поначалу он очень злился и устраивал мне кошмарные сцены, но потом смирился, и мы оставили друг друга в покое. Вот так все и было. – Она надела шубу, перчатки и повязала на шею газовый шарфик. – Если бы я вышла замуж за Альберто, возможно, я была бы другой. Энергичнее, мужественнее, сильнее. И он был бы другим. Ты не думай, что я от него в таком уж восторге. Я хорошо его знаю, и иногда он мне просто отвратителен. Но если бы мы поженились, все было бы по-другому. Мы встретились слишком поздно. В себе так трудно разобраться, и в молодости люди делают столько глупостей. В молодости люди мало что понимают в жизни.