Страница:
В прошлом году из-за наркоманов едва не погиб один из лучших сотрудников ОУР капитан Рокотов, весельчак и умница. История получилась – глупее не придумаешь.
Гуляя с семьей в воскресный день по городскому парку, капитан пытался по-доброму увещевать таких вот добровольных сумасшедших, разбушевавшихся не на шутку среди бела дня. И получил несколько ударов ножом в спину.
Рокотов пролежал в больнице почти четыре месяца. Врачи, можно сказать, с того света его воротили.
Теперь капитан инвалид. Левая рука не сгибается. А у самого трое детишек, мал мала меньше…
Кабинет Дубравина на втором этаже. Из мебели в нем два письменных стола и четыре стула. По углам у входа два сейфа-близнеца, окрашенные в светло-голубой цвет.
На одном из них стоит комнатный вентилятор, на другом – бронзовый бюст Дзержинского, оставшийся с советских времен.
На столе помощника Дубравина старшего лейтенанта Бронислава Белейко (кабинет на двоих) видавшая виды пишущая машинка и стопка чистой бумаги. К стене прикноплен плакат-календарь с цветной фотографией симпатичной актрисы.
Большой двухтумбовый стол майора украшала настольная лампа литой бронзы, под старину, с абажуром из шелка кремового цвета.
Кроме лампы на полированной столешнице разместились телефон, пластмассовый ящик селекторного устройства с разноцветными клавишами на панели и чугунная пепельница в виде головы Мефистофеля – для гостей. Дубравин курил редко, а Белейко дал слово бросить.
За спиной Дубравина была прикреплена карта города. Рядом с нею, ближе к выходу, висела гравюра; на ней была изображена морская баталия времен адмирала Нахимова.
Окна закрывали импортные шторы блекло-желтого цвета. Почти новые. Майор выцыганил такую «роскошь» у начальника ХОЗО, подарив ему шикарную зажигалку, еще недавно считавшуюся вещдоком – вещественным доказательством. Хозяйственник, мужик в годах, был заядлым коллекционером.
Дубравин снял куртку, подошел к окну. Раздвинул шторы, открыл форточку. Затем достал из сейфа папку, сел за стол, стал листать подшитые бумаги.
“…Приходил старичок. Низенький. Третьего дня… Стекло мальчишки разбили. Вставил. Какой из себя? Какой… Старый. Неразговорчивый. Взял по-божески. Сделал аккуратно. Лицо? Обычное… До этого не видела”.
“… Сказал, что ошибся адресом. Из деревни приехал. Внук, говорит, живет в городе, пригласил погостить. Жалко стало – на улице холодно, дождь. Позвала чай пить. Не отказался. Посидели полчаса на кухне. Степенный такой, уважительный, сразу видно – деревенский. Поблагодарил с поклоном. Как выглядит? Сутулый. Тихий… Точнее? Извините, но…”
Показания потерпевших.
Старик… Уж больно часто он путается под ногами. Четыре случая – это уже не случайность, а закономерность. Так говорит наука. А против нее не попрешь.
Значит, неспроста?…
Или, все-таки, совпадение?
И как раз за два-три дня до совершения краж.
Вор? В его-то годы… Сомнительно. Для таких дел нужно иметь резвые ноги.
Наводчик? Допустим.
Но хозяева пятой и шестой квартир, где побывал этот вор-“домушник”, о старике не вспомнили. Значит, категорию случайности можно отменить?
Как сказать… Может, они просто не придали значения столь мелкому событию с их точки зрения. Или вор пошел наобум.
Нет, такой вариант точно исключается! В каждом случае вор действовал наверняка, без осечки – в обворованных квартирах живут люди с хорошим достатком.
Наводчик… Притом знает микрорайон досконально.
Кто? Старик? Живет где-то поблизости. А иначе, откуда такие точные сведения?
Проверить всех мужчин преклонного возраста в микрорайоне и окрестностях. Работенка еще та… На участкового, увы, надежд мало – человек он новый, работает всего год.
Дубравин посмотрел на часы и заторопился: пора на оперативное совещание.
Глава 3. ОСЕННИЙ ВЕЧЕР
Глава 4. СТРАННЫЙ ВОР
Гуляя с семьей в воскресный день по городскому парку, капитан пытался по-доброму увещевать таких вот добровольных сумасшедших, разбушевавшихся не на шутку среди бела дня. И получил несколько ударов ножом в спину.
Рокотов пролежал в больнице почти четыре месяца. Врачи, можно сказать, с того света его воротили.
Теперь капитан инвалид. Левая рука не сгибается. А у самого трое детишек, мал мала меньше…
Кабинет Дубравина на втором этаже. Из мебели в нем два письменных стола и четыре стула. По углам у входа два сейфа-близнеца, окрашенные в светло-голубой цвет.
На одном из них стоит комнатный вентилятор, на другом – бронзовый бюст Дзержинского, оставшийся с советских времен.
На столе помощника Дубравина старшего лейтенанта Бронислава Белейко (кабинет на двоих) видавшая виды пишущая машинка и стопка чистой бумаги. К стене прикноплен плакат-календарь с цветной фотографией симпатичной актрисы.
Большой двухтумбовый стол майора украшала настольная лампа литой бронзы, под старину, с абажуром из шелка кремового цвета.
Кроме лампы на полированной столешнице разместились телефон, пластмассовый ящик селекторного устройства с разноцветными клавишами на панели и чугунная пепельница в виде головы Мефистофеля – для гостей. Дубравин курил редко, а Белейко дал слово бросить.
За спиной Дубравина была прикреплена карта города. Рядом с нею, ближе к выходу, висела гравюра; на ней была изображена морская баталия времен адмирала Нахимова.
Окна закрывали импортные шторы блекло-желтого цвета. Почти новые. Майор выцыганил такую «роскошь» у начальника ХОЗО, подарив ему шикарную зажигалку, еще недавно считавшуюся вещдоком – вещественным доказательством. Хозяйственник, мужик в годах, был заядлым коллекционером.
Дубравин снял куртку, подошел к окну. Раздвинул шторы, открыл форточку. Затем достал из сейфа папку, сел за стол, стал листать подшитые бумаги.
“…Приходил старичок. Низенький. Третьего дня… Стекло мальчишки разбили. Вставил. Какой из себя? Какой… Старый. Неразговорчивый. Взял по-божески. Сделал аккуратно. Лицо? Обычное… До этого не видела”.
“… Сказал, что ошибся адресом. Из деревни приехал. Внук, говорит, живет в городе, пригласил погостить. Жалко стало – на улице холодно, дождь. Позвала чай пить. Не отказался. Посидели полчаса на кухне. Степенный такой, уважительный, сразу видно – деревенский. Поблагодарил с поклоном. Как выглядит? Сутулый. Тихий… Точнее? Извините, но…”
Показания потерпевших.
Старик… Уж больно часто он путается под ногами. Четыре случая – это уже не случайность, а закономерность. Так говорит наука. А против нее не попрешь.
Значит, неспроста?…
Или, все-таки, совпадение?
И как раз за два-три дня до совершения краж.
Вор? В его-то годы… Сомнительно. Для таких дел нужно иметь резвые ноги.
Наводчик? Допустим.
Но хозяева пятой и шестой квартир, где побывал этот вор-“домушник”, о старике не вспомнили. Значит, категорию случайности можно отменить?
Как сказать… Может, они просто не придали значения столь мелкому событию с их точки зрения. Или вор пошел наобум.
Нет, такой вариант точно исключается! В каждом случае вор действовал наверняка, без осечки – в обворованных квартирах живут люди с хорошим достатком.
Наводчик… Притом знает микрорайон досконально.
Кто? Старик? Живет где-то поблизости. А иначе, откуда такие точные сведения?
Проверить всех мужчин преклонного возраста в микрорайоне и окрестностях. Работенка еще та… На участкового, увы, надежд мало – человек он новый, работает всего год.
Дубравин посмотрел на часы и заторопился: пора на оперативное совещание.
Глава 3. ОСЕННИЙ ВЕЧЕР
Старик стряпает ужин.
Он не любит свою полупустую комнату, а потому большую часть суток проводит в крохотной кухоньке. Там всегда тепло и уютно, с утра до полуночи бормочет сетевой радиоприемник.
Старику безразлично, о чем идет речь, но небольшой черный ящичек заменяет ему собеседника; нередко он разговаривает с ним, как с живым существом.
За окном осень, серые сумерки тоскливы и холодны. Накрапывает мелкий, занудливый дождь.
От окна тянет сыростью, и старик жмется поближе к плите, где шипит голубое пламя газовых горелок.
Старик непривычно возбужден.
Чувствуется, что он кого-то ждет: вздрагивает от малейшего шороха, с надеждой смотрит на входную дверь, иногда подходит к ней, открывает и вглядывается в полумрак подъезда.
Возвращаясь на кухню, старик сокрушенно качает головой. И, вздыхая, с тоской смотрит на будильник.
Сегодня он принарядился: надел выходной коричневый костюм, свежую рубаху, на ногах новые сандалеты. Волосы причесаны аккуратно, подбородок и щеки выбриты до синевы.
Кухня чисто выметена, посуда помыта, расставлена по полкам. Вместо будничной клеенки кухонный стол накрыт свежей скатертью.
Наконец раздается энергичный стук, старик срывается со стула и спешит к входной двери.
В квартиру вошел молодой человек приятной внешности в модной куртке. Старик обнял его, неловко поцеловал в щеку.
Это внук старика – невероятное, разительное сходство со стариком проглядывает в каждой черточке лица молодого человека. И только жатая вуаль, которую годы набросили на лицо деда, несколько искажает схожесть.
При неярком освещении создается впечатление, что они братья-близнецы. Только один из них небрежно, неудачно загримирован под человека преклонного возраста.
Дед и внук сели ужинать. Старик разговорился: он суетливо подсовывает внуку что повкуснее, но тот ест неохотно, лишь бы не обидеть старика.
По лицу гостя видно, что ему неприятна убогая обстановка кухни – и колченогие стулья с замусоленной обивкой, и самодельные шкафчики для посуды, и неведомо когда крашенные в блекло-серый цвет панели, и даже скатерть, постиранная и накрахмаленная, но в бледно-розовых пятнах.
Плохо скрытая брезгливость проскальзывала во всех его движениях, вяловатых и немного медлительных.
Старик заметил это и на какое-то время умолк, замкнулся в себе.
Но одиночество, на которое он обречен, настоятельно требовало живого общения, и плотина обиженного молчания прорывается бурным потоком слов.
Старик видит, что внук его не слушает, думая о чем-то своем, и все же говорит, говорит, говорит…
Монолог приносит старику облегчение. Его потускневшие от прожитых лет глаза влажно заблестели, вспыхнули искорками, на дряблые щеки лег еле приметный румянец, проступивший сквозь кожу пятнами, как первые кусочки изображения на фотоснимке в проявочной кювете.
После ужина они пошли в комнату. Молодой человек откровенно скучал: позевывал, часто смотрел на часы, ерзал на стуле, беседу поддерживал односложными, ничего не значащими словами.
Разговор постепенно увял. Старик снова начал хмуриться; возбуждение, вызванное приходом внука, спало, он почувствовал себя разбитым, усталым.
Шаркая сандалиями, старик вышел на кухню, выпил лекарство. Держась за сердце, возвратился.
На его лице явственно проступило желание поделиться с внуком чем-то сокровенным, потаенным.
Но он долго колеблется, испытующе глядя на молодого человека. Внук сидит как на иголках, мучительно стараясь придумать убедительный повод, чтобы покинуть эту угнетающую своей не ухоженностью комнату, не обидев деда.
Тот предугадает его намерения и наконец решается. Подставив стул к старинным часам, кряхтя и придерживаясь за стену, он взбирается на него. Открыв дверку футляра, дед достает из тайничка картонный коробок.
Стоя на стуле, он открыл его и подозвал внука. Молодой человек поспешил помочь ему слезть со стула.
Холодные светлые глаза внука неожиданно загораются изнутри сапфирными блестками.
Он не может оторвать взгляд от ладони старика, смотрит, как завороженный: там лежит то, что он меньше всего ожидал увидеть здесь, в этой убогой обители.
Молодой человек растерян, ошеломлен. Похоже, ему кажется, что все происходящее – сон.
Дед и внук сели на кровать, тесно прижавшись друг к другу. Старик долго о чем-то вполголоса рассказывает.
На его лице калейдоскоп выражений – от мечтательного, навеянного воспоминаниями о далекой молодости, до злобного, с волчьим оскалом, показывающим его истинную натуру.
Молодой человек ушел глубокой ночью.
С виду он снова спокоен и уверен в себе. Но это спокойствие кажущееся – под глазами пролегли глубокие тени, черты лица заострились, стали жестче, высокий лоб прорезала поперечная складка, уголки губ опустились, от чего в его внешнем облике появилось что-то хищное, угрожающее.
Коробок из тайника в футляре часов он унес с собой.
Старик некоторое время прислушивался к затихающим шагам внука, в ночной тишине звучавшим отчетливо и гулко, затем упал ничком на кровать и надолго застыл в полной неподвижности.
Бьют часы.
Старик сел, снял пиджак, затем рубаху. Его сутулые плечи неожиданно начали вздрагивать. В комнате раздается плач: надрывный, мужской, больше похожий на предсмертный вой волка-подранка, – хриплый и прерывистый.
Старик плачет без слез; сухие глаза округлились, руки судорожно комкают, рвут некрепкую ткань рубахи, нижняя челюсть отвисла, обнажив желтые, выщербленные зубы.
Над городом повисла темень – сырая, неподвижная. Кажется, что
В тот же час, на городской окраине возле парка, в одном из окон старого дома теплится свет.
Комната, освещенная настольной лампой с желтым абажуром, – спальня. У небольшого столика, на котором стоит ларец старинной работы с откинутой крышкой, расположилась уже знакомая нам старуха в очках и теплом байковом халате.
Пришептывая, она читает письма; старуха берет их наугад из стопки бумаг, пожелтевших от времени.
Иногда она чему-то улыбается, кивает; от этого очки время от времени сползают на кончик крупного крючковатого носа.
Старуха недовольно ворчит, водружая их обратно на переносицу, и со вздохом сожаления откладывает очередной конверт, чтобы приняться за следующее письмо или открытку.
В комнате душно, пахнет благовониями: перед иконами, в углу спальни, висит зажженная лампадка, чадя и потрескивая взрывающимися капельками масла.
Комната просторная, но из-за огромной двуспальной кровати с пуховиками и неуклюжего двустворчатого шкафа кажется узкой и неуютной.
За стеной скрипнули пружины дивана – кто-то ворочался, устраиваясь поудобней. Там находится спальня внучка старухи.
Оторвавшись от чтения, старуха озабоченно прислушивается, повернув ухо к двери. Ее лицо озаряется неожиданно светлой, доброй улыбкой, как-то не вяжущейся с внешним обликом старухи – тяжелый, упрямый взгляд и выражение жесткой непримиримости, которая проглядывала в глубоких морщинах у крыльев носа.
Из спальни старуха выходит редко, в основном по утрам, когда стряпает. Вернее, пытается стряпать: внучка не разрешает ей хозяйничать на кухне.
Старухе под сотню лет, она понимает, что кухарка из нее уже никакая, что внучка права, но все равно на кухню ее тянет как магнитом.
Стряпней она занимается лишь тогда, когда внучка уходила из дому. Обычно старуха готовила бутерброды и варила магазинные пельмени. На большее она и не замахивалась.
Если к внучке приходили гости, старуха запиралась в своей комнате на ключ. И сидела тихо, как мышь, чтобы не смущать их своим присутствием.
Она замкнута, очень обидчива, упряма и несговорчива. Ладила с нею только внучка. Старуха была очень богомольна, соблюдала все церковные праздники, но в церковь ходила редко.
Наконец пришла очередь и фотографий. Их немного, почти все давние, блеклые, порыжевшие, – дореволюционные.
У старухи от умиления увлажнились глаза, она вытерла их полой халата.
Один из фотоснимков старуха рассматривает дольше, чем остальные.
На нем изображены двое молодых людей – широкоплечий парень в старомодном сюртуке и в рубахе со стоячим воротничком, туго стянутым бантом, и светловолосая девушка в длинном платье с рюшами. В руках у нее зонтик, на который она опирается с кокетством и грацией, присущей юности.
У старухи от волнения дрожат руки. Она смотрит на фото долго, неотрывно; по ее морщинистым щекам катятся слезы.
Вдруг старуха бросила фотографию, сползла на пол, встала на колени и, повернув голову в сторону икон, начала истово молиться. Лицо ее мертвенно-бледно, седые волосы от поклонов растрепались, очки свалились на пол, а полузакрытые глаза лихорадочно блестят…
После молитвенного экстаза старуха почувствовала себя неважно. С трудом поднялась с колен, завернула бумаги и фотографии в газету, перевязала пакет тесьмой, положила в ларец, заперла его, поставила в шкаф.
Ключ от ларца запрятала в щель под подоконником – задвинула его глубоко, забила щель ватой.
Легла в постель, укуталась пуховым одеялом до подбородка, свет не потушила. Но сон не приходил, да, видно, старуха его и не ждала.
Она лежала, вперив потухшие глаза в потолок, суровая и неподвижная, как изваяние из музея восковых фигур.
Он не любит свою полупустую комнату, а потому большую часть суток проводит в крохотной кухоньке. Там всегда тепло и уютно, с утра до полуночи бормочет сетевой радиоприемник.
Старику безразлично, о чем идет речь, но небольшой черный ящичек заменяет ему собеседника; нередко он разговаривает с ним, как с живым существом.
За окном осень, серые сумерки тоскливы и холодны. Накрапывает мелкий, занудливый дождь.
От окна тянет сыростью, и старик жмется поближе к плите, где шипит голубое пламя газовых горелок.
Старик непривычно возбужден.
Чувствуется, что он кого-то ждет: вздрагивает от малейшего шороха, с надеждой смотрит на входную дверь, иногда подходит к ней, открывает и вглядывается в полумрак подъезда.
Возвращаясь на кухню, старик сокрушенно качает головой. И, вздыхая, с тоской смотрит на будильник.
Сегодня он принарядился: надел выходной коричневый костюм, свежую рубаху, на ногах новые сандалеты. Волосы причесаны аккуратно, подбородок и щеки выбриты до синевы.
Кухня чисто выметена, посуда помыта, расставлена по полкам. Вместо будничной клеенки кухонный стол накрыт свежей скатертью.
Наконец раздается энергичный стук, старик срывается со стула и спешит к входной двери.
В квартиру вошел молодой человек приятной внешности в модной куртке. Старик обнял его, неловко поцеловал в щеку.
Это внук старика – невероятное, разительное сходство со стариком проглядывает в каждой черточке лица молодого человека. И только жатая вуаль, которую годы набросили на лицо деда, несколько искажает схожесть.
При неярком освещении создается впечатление, что они братья-близнецы. Только один из них небрежно, неудачно загримирован под человека преклонного возраста.
Дед и внук сели ужинать. Старик разговорился: он суетливо подсовывает внуку что повкуснее, но тот ест неохотно, лишь бы не обидеть старика.
По лицу гостя видно, что ему неприятна убогая обстановка кухни – и колченогие стулья с замусоленной обивкой, и самодельные шкафчики для посуды, и неведомо когда крашенные в блекло-серый цвет панели, и даже скатерть, постиранная и накрахмаленная, но в бледно-розовых пятнах.
Плохо скрытая брезгливость проскальзывала во всех его движениях, вяловатых и немного медлительных.
Старик заметил это и на какое-то время умолк, замкнулся в себе.
Но одиночество, на которое он обречен, настоятельно требовало живого общения, и плотина обиженного молчания прорывается бурным потоком слов.
Старик видит, что внук его не слушает, думая о чем-то своем, и все же говорит, говорит, говорит…
Монолог приносит старику облегчение. Его потускневшие от прожитых лет глаза влажно заблестели, вспыхнули искорками, на дряблые щеки лег еле приметный румянец, проступивший сквозь кожу пятнами, как первые кусочки изображения на фотоснимке в проявочной кювете.
После ужина они пошли в комнату. Молодой человек откровенно скучал: позевывал, часто смотрел на часы, ерзал на стуле, беседу поддерживал односложными, ничего не значащими словами.
Разговор постепенно увял. Старик снова начал хмуриться; возбуждение, вызванное приходом внука, спало, он почувствовал себя разбитым, усталым.
Шаркая сандалиями, старик вышел на кухню, выпил лекарство. Держась за сердце, возвратился.
На его лице явственно проступило желание поделиться с внуком чем-то сокровенным, потаенным.
Но он долго колеблется, испытующе глядя на молодого человека. Внук сидит как на иголках, мучительно стараясь придумать убедительный повод, чтобы покинуть эту угнетающую своей не ухоженностью комнату, не обидев деда.
Тот предугадает его намерения и наконец решается. Подставив стул к старинным часам, кряхтя и придерживаясь за стену, он взбирается на него. Открыв дверку футляра, дед достает из тайничка картонный коробок.
Стоя на стуле, он открыл его и подозвал внука. Молодой человек поспешил помочь ему слезть со стула.
Холодные светлые глаза внука неожиданно загораются изнутри сапфирными блестками.
Он не может оторвать взгляд от ладони старика, смотрит, как завороженный: там лежит то, что он меньше всего ожидал увидеть здесь, в этой убогой обители.
Молодой человек растерян, ошеломлен. Похоже, ему кажется, что все происходящее – сон.
Дед и внук сели на кровать, тесно прижавшись друг к другу. Старик долго о чем-то вполголоса рассказывает.
На его лице калейдоскоп выражений – от мечтательного, навеянного воспоминаниями о далекой молодости, до злобного, с волчьим оскалом, показывающим его истинную натуру.
Молодой человек ушел глубокой ночью.
С виду он снова спокоен и уверен в себе. Но это спокойствие кажущееся – под глазами пролегли глубокие тени, черты лица заострились, стали жестче, высокий лоб прорезала поперечная складка, уголки губ опустились, от чего в его внешнем облике появилось что-то хищное, угрожающее.
Коробок из тайника в футляре часов он унес с собой.
Старик некоторое время прислушивался к затихающим шагам внука, в ночной тишине звучавшим отчетливо и гулко, затем упал ничком на кровать и надолго застыл в полной неподвижности.
Бьют часы.
Старик сел, снял пиджак, затем рубаху. Его сутулые плечи неожиданно начали вздрагивать. В комнате раздается плач: надрывный, мужской, больше похожий на предсмертный вой волка-подранка, – хриплый и прерывистый.
Старик плачет без слез; сухие глаза округлились, руки судорожно комкают, рвут некрепкую ткань рубахи, нижняя челюсть отвисла, обнажив желтые, выщербленные зубы.
Над городом повисла темень – сырая, неподвижная. Кажется, что
В тот же час, на городской окраине возле парка, в одном из окон старого дома теплится свет.
Комната, освещенная настольной лампой с желтым абажуром, – спальня. У небольшого столика, на котором стоит ларец старинной работы с откинутой крышкой, расположилась уже знакомая нам старуха в очках и теплом байковом халате.
Пришептывая, она читает письма; старуха берет их наугад из стопки бумаг, пожелтевших от времени.
Иногда она чему-то улыбается, кивает; от этого очки время от времени сползают на кончик крупного крючковатого носа.
Старуха недовольно ворчит, водружая их обратно на переносицу, и со вздохом сожаления откладывает очередной конверт, чтобы приняться за следующее письмо или открытку.
В комнате душно, пахнет благовониями: перед иконами, в углу спальни, висит зажженная лампадка, чадя и потрескивая взрывающимися капельками масла.
Комната просторная, но из-за огромной двуспальной кровати с пуховиками и неуклюжего двустворчатого шкафа кажется узкой и неуютной.
За стеной скрипнули пружины дивана – кто-то ворочался, устраиваясь поудобней. Там находится спальня внучка старухи.
Оторвавшись от чтения, старуха озабоченно прислушивается, повернув ухо к двери. Ее лицо озаряется неожиданно светлой, доброй улыбкой, как-то не вяжущейся с внешним обликом старухи – тяжелый, упрямый взгляд и выражение жесткой непримиримости, которая проглядывала в глубоких морщинах у крыльев носа.
Из спальни старуха выходит редко, в основном по утрам, когда стряпает. Вернее, пытается стряпать: внучка не разрешает ей хозяйничать на кухне.
Старухе под сотню лет, она понимает, что кухарка из нее уже никакая, что внучка права, но все равно на кухню ее тянет как магнитом.
Стряпней она занимается лишь тогда, когда внучка уходила из дому. Обычно старуха готовила бутерброды и варила магазинные пельмени. На большее она и не замахивалась.
Если к внучке приходили гости, старуха запиралась в своей комнате на ключ. И сидела тихо, как мышь, чтобы не смущать их своим присутствием.
Она замкнута, очень обидчива, упряма и несговорчива. Ладила с нею только внучка. Старуха была очень богомольна, соблюдала все церковные праздники, но в церковь ходила редко.
Наконец пришла очередь и фотографий. Их немного, почти все давние, блеклые, порыжевшие, – дореволюционные.
У старухи от умиления увлажнились глаза, она вытерла их полой халата.
Один из фотоснимков старуха рассматривает дольше, чем остальные.
На нем изображены двое молодых людей – широкоплечий парень в старомодном сюртуке и в рубахе со стоячим воротничком, туго стянутым бантом, и светловолосая девушка в длинном платье с рюшами. В руках у нее зонтик, на который она опирается с кокетством и грацией, присущей юности.
У старухи от волнения дрожат руки. Она смотрит на фото долго, неотрывно; по ее морщинистым щекам катятся слезы.
Вдруг старуха бросила фотографию, сползла на пол, встала на колени и, повернув голову в сторону икон, начала истово молиться. Лицо ее мертвенно-бледно, седые волосы от поклонов растрепались, очки свалились на пол, а полузакрытые глаза лихорадочно блестят…
После молитвенного экстаза старуха почувствовала себя неважно. С трудом поднялась с колен, завернула бумаги и фотографии в газету, перевязала пакет тесьмой, положила в ларец, заперла его, поставила в шкаф.
Ключ от ларца запрятала в щель под подоконником – задвинула его глубоко, забила щель ватой.
Легла в постель, укуталась пуховым одеялом до подбородка, свет не потушила. Но сон не приходил, да, видно, старуха его и не ждала.
Она лежала, вперив потухшие глаза в потолок, суровая и неподвижная, как изваяние из музея восковых фигур.
Глава 4. СТРАННЫЙ ВОР
Туманный, промозглый вечер.
Мелкий холодный дождь размеренно шелестит по мостовой, моет голые деревья мрачного, запущенного парка.
Одинокий тусклый фонарь высвечивает фасад трехэтажного дома старой постройки с лепными украшениями вокруг узких высоких окон.
В подъездах, куда ведут выщербленные асфальтированные дорожки, чернильная темень. Вдоль дорожек с обеих сторон высится густой, небрежно подстриженный, живоплот.
По фасаду, от фундамента до крыши, ползут гибкие плети дикорастущей виноградной лозы, занавешивая окна рваной бахромой.
Улица возле дома пустынна и по-осеннему уныла.
По тротуару, над которым сомкнулись разлапистые тополя, идет человек в куртке с капюшоном.
Ступает он размашисто и легко, но тихо – туфли на толстой пластиковой подошве скрадывают звуки шагов. Лица его под капюшоном не видно.
Вот человек замедляет шаг и внимательно приглядывается к дому. Такое впечатление, что он колеблется.
Наконец, окинув пристальным взглядом улицу позади, он сворачивает к одному из подъездов.
На лестнице полумрак. Только на площадке второго этажа горит электролампочка под стеклянным колпаком, покрытым пылью.
Человек поднимается вверх по ступеням не спеша, словно крадучись.
На третьем этаже, возле двери, на которой блестит латунная табличка с гравированной надписью “ОЛЬХОВСКАЯ А. Э.”, он останавливается, переводит дыхание. Затем достает ключ, вставляет в замочную скважину и медленно поворачивает…
Придержав защелку замка, человек осторожно закрывает дверь и, привалившись к ней спиной, облегченно вздыхает.
В комнатах сонная тишь. Только бормочет холодильник на кухне, да размеренно тикают часы в гостиной.
Человек стоит долго – слушает. В квартире по-прежнему ни единого шороха.
Узкий луч крохотного карманного фонарика упирается в пол и, робко вздрагивая, ползет улиткой по ковровой дорожке из прихожей в гостиную.
Вот светлое пятнышко уже скачет вприпрыжку, наконец, оно останавливается на темной полировке громоздкого старинного буфета и гаснет. Слышны торопливые шаги и скрип выдвигаемых ящиков.
Фонарик опять загорается – человек, откинув капюшон, перетряхивает содержимое буфета.
Это длится довольно долго.
Ящиков много, а пришелец настойчив в своих поисках, и, несмотря на нервное возбуждение, владеющее им, – видно, как дрожат пальцы рук в тонких медицинских перчатках, когда луч касается их, – аккуратен и последователен.
Его внимание привлекает небольшая шкатулка, украшенная лаковой миниатюрой.
Едва сдерживая нетерпение, он осматривает ее, стараясь найти потайную защелку.
Не находя, в раздражении хочет оторвать крышку, но шкатулка сработана добротно, не поддается.
Положив фонарик, он хватает ее обеими руками, дергает, вертит в разные стороны, пыхтит от натуги – и тщетно.
Зло ругнувшись про себя, он вытаскивает складной нож и пытается просунуть длинное узкое лезвие между крышкой и верхним краем шкатулки.
Мелодично звякнув, изящный лакированный ящичек вдруг открывается: человек нечаянно нажал на выступ, скрытый ажурной металлической оковкой.
Какое-то время пришелец стоит, остолбенело уставившись на это нехитрое, как оказалось, приспособление. Затем, опомнившись, он нетерпеливо роется в шкатулке.
Там лежат два золотых перстня, тонкая золотая цепочка, бусы из необработанного янтаря, немного денег – около тысячи рублей, черепаховый гребень и пачка писем, перевязанная крест-накрест розовой ленточкой.
И все.
Человек не верит.
Он снова и снова копается в шкатулке, даже вытряхивает ее содержимое на ковер, устилающий пол в гостиной, простукивает деревянные стенки и дно в надежде найти тайник.
Но шкатулка отзывается глухо, и он, наскоро запихнув бумаги и украшения обратно, водружает ее на прежнее место.
Человек спешит. Все чаще и чаще он бросает взгляды на наручные часы.
Две плотно прикрытые двери ведут из гостиной в смежные комнаты. В одну из них он заходит.
Комната поражает пустотой и убожеством: там находится широкая металлическая кровать, выкрашенная светло-голубой краской и застеленная старым байковым одеялом. Возле нее лоскутный коврик и табурет.
На нем стоят безмолвный будильник и тарелка, полная окурков. Пол давно не мыт, в хлебных крошках и серых хлопьях сигаретного пепла, стены голые.
Луч фонарика выхватывает небрежно сложенные в углу, у окна, ноты. С другой стороны стоит телевизор – единственная стоящая вещь в этой комнате, не считая футляра от скрипки, который лежит там же.
Человек здесь долго не задерживается. Пробормотав что-то себе под нос, он выходит из комнаты и открывает следующую дверь.
Это тоже спальня.
Один из ее углов сплошь занят иконами. Они самых разных размеров – от крохотных, величиной в половину тетрадного листка, до внушительных, не менее полуметра высотой, сверкающих позолотой дорогих окладов. Там же тлеет вычурная серебряная лампадка.
Трепетные блики скользят по мрачным изображениям святых, и кажется,
что они беседуют друг с другом неслышным для человеческого уха шепотом, что они ожили – так мастерски прописаны их лики.
Пришелец испуган.
Какой-то миг он стоит как истукан, не в состоянии оторвать взгляд от икон. Игра света и тени действует на него угнетающе.
Судя по его поведению, он немного суеверен, хотя картина, неожиданно открывшаяся его взору, может смутить кого угодно своей таинственной, поражающей воображение живостью.
Воздух в комнате густой, тяжелый, с непривычным ароматом каких-то трав. От него становится трудно дышать, и голова начинает слегка кружиться.
Наконец человек стряхивает мимолетное оцепенение. Решительно шагнув вперед, он включает фонарик.
И в это время раздается скрип кроватной сетки и чей-то сиплый спросонья голос спрашивает:
– Ада, это ты?
Человек вздрагивает и резко, словно от удара, отшатывается. Фонарик вываливается из его рук, падает и гаснет.
– Кто… кто там!?
В голосе проскальзывают тревожные нотки; кто-то грузно ворочается на кровати, затем слышны шлепки босых ног.
Пришелец стоит, как истукан, не в состоянии сдвинуться с места.
Загорается настольная лампа. В ее золотисто-желтом свете возникает рослая костистая старуха в ночной рубахе до пят, со всклоченными седыми волосами.
Широко раскрыв глаза, она с испугом всматривается в бледное, как у мертвеца, лицо пришельца. Ее блеклые губы шевелятся, руки теребят рубаху.
– Владис…? Осподи, это… Капитон!? Не может быть… Ты?! Не может быть!
Голос старухи крепнет, она уже кричит:
– Диавол, диавол! Прочь, прочь!!!
Она машет руками, словно совершая магические пассы.
Человек наконец обретает способность двигаться. Он срывается с места и выскакивает сначала в гостиную, сшибая на бегу стул, затем в прихожую. Щелкает замок, слышен топот ног по лестнице.
Старуха безумными глазами смотрит ему вслед и шепчет:
– Изыди, изыди…
Она оборачивается к иконам, пытается перекреститься, но рука не повинуется; лицо ее кривит нервный тик, тело бьет крупная дрожь.
Старуха пытается шагнуть вперед… и со слабым вскриком падает на коврик.
Отступление 1. ГЛОВСК. ЗИМА 1917 ГОДА
В уездный городок Гловск январь 1917 года принес снежные бураны и два больших пожара на складах купца Вилюйского.
Безутешный купчина заливал свое горе в ресторане на так называемых Выселках, где играл цыганский оркестр Тибора Мештерхази.
Гулял с размахом, кричал в буйстве: “И-эх, пропадай моя телега! По миру пойду, в монастырь! Но я их… всех… на чистую воду! Воры, братоубийцы!”
Купец крушил зеркала, обливал шампанским невозмутимых венгерских цыган, давно привыкших к таким выходкам подгулявших господ, плакал пьяными слезами, уронив тяжелую голову на стол.
Немного протрезвев, Вилюйский лез в драку с завсегдатаями ресторана, которые из-за его кулачищ стали обходить это увеселительное заведение стороной, чем наносили существенный материальный ущерб хозяину, польскому еврею Канторовичу.
Тот жаловался полицмейстеру, его превосходительство пытался лично увещевать Вилюйского, принимавшего полицмейстера в отдельном кабинете все того же ресторана.
Главного блюстителя порядка уездного городка после таких приемов подчиненные уводили под руки. Видимо, переговоры с буйствующим купчиной отнимали у него чересчур много сил…
А Вилюйский продолжал кутить по-прежнему.
Его выходки и борьба со снежными заносами являлись основной темой разговоров среди почтенных мещан и захудалых дворянчиков, словно Гловск находился на необитаемом острове, напрочь отрезанный от остального мира, который захлебывался кровью братоубийственной войны, полнился злобой, пучился, как вызревающий гнойный нарыв.
Изредка на вокзал прибывали санитарные поезда, но больше поздним вечером, и пробиться к ним через двойное оцепление городовых и жандармов не было никакой возможности.
Наполнив котлы водой и запасясь углем, поезда медленно уползали в метельную темень.
В вагонах стенали раненые и увечные, тяжелый дух крепкого солдатского пота, гниющей плоти и лекарств у непривычного человека вышибал слезу, а за окнами безмятежно спал Гловск, и от домов пахло дымом, живицей, ржаным хлебом и парным молоком…
В конце января, когда снег пошел на убыль и вместе с ядреным морозом в Гловск прикатило и неяркое зимнее солнце, спокойствие горожан было нарушено происшествием, надолго взбудоражившим тихое болото уездного городка и породившим слухи и домыслы один нелепее другого.
Случилось оно в ночь на двадцать девятое, после бала в доме Дворянского собрания, где чествовали новоиспеченного георгиевского кавалера, поручика Сасс-Тисовского, сына престарелой княгини, – её двухэтажный дом с колоннами был одной из главных достопримечательностей Гловска.
Когда закончился бал, молодежь во главе с поручиком, получившим отпуск по ранению, отправилась на Выселки в ресторан Канторовича, чтобы покутить всласть подальше от глаз родителей.
Как рассказывали очевидцы, Сасс-Тисовский из-за чего-то повздорил с Вилюйским и вызвал купца на дуэль.
Но, рассудив, что князю и георгиевскому кавалеру негоже вступать в рыцарский поединок с плебеем, просто съездил купцу по физиономии.
Разъяренный Вилюйский разломал о голову поручика стул, а бросившихся на подмогу собутыльников молодого князя гонял по ресторану до тех пор, пока они не разбежались кто куда.
Конечно же, после позорного фиаско протрезвевший поручик не пожелал оставаться в ресторане, напоминавшем поле боя, и отправился домой, по дороге прикладывая к заплывшему левому глазу хрустящий снег.
Несмотря на то, что и правый глаз являл собой печальное подобие левого, Сасс-Тисовский, когда подъезжали к дому, все же смог рассмотреть человека, забравшегося по приставной лестнице на второй этаж и уже открывшего окно одной из комнат с намерением залезть внутрь.
Бравый офицер принял решение незамедлительно.
С криком “Стой, стервец!” он бросился к вору, тот с испугу свалился с лестницы в сугроб, где на него Сасс-Тисовский и навалился, пытаясь скрутить ему руки.
Ошалевший извозчик в санях только крестился, наблюдая за схваткой, – храбростью он не отличался.
Извозчик-то и видел, как из подворотни напротив выскочил другой человек, видимо, напарник вора, подбежал к Сасс-Тисовскому, и с двух-трех шагов выпалил в него из револьвера.
Затем он помог своему товарищу подняться, и уже вдвоем они вышвырнули из саней извозчика и погнали лошадей вскачь.
К утру кони нашлись – сами приплелись в конюшню на Ямской, загнанные до полусмерти.
А молодого князя отвезли в больницу в бессознательном состоянии, где он и провалялся почти два месяца.
Мазуриков так и не нашли.
Да и искали недолго: наступил февраль, самодержавие пало, и кому было дело до полицейских протоколов с сухим, казенным описанием событий возле особняка княгини Сасс-Тисовской.
Мелкий холодный дождь размеренно шелестит по мостовой, моет голые деревья мрачного, запущенного парка.
Одинокий тусклый фонарь высвечивает фасад трехэтажного дома старой постройки с лепными украшениями вокруг узких высоких окон.
В подъездах, куда ведут выщербленные асфальтированные дорожки, чернильная темень. Вдоль дорожек с обеих сторон высится густой, небрежно подстриженный, живоплот.
По фасаду, от фундамента до крыши, ползут гибкие плети дикорастущей виноградной лозы, занавешивая окна рваной бахромой.
Улица возле дома пустынна и по-осеннему уныла.
По тротуару, над которым сомкнулись разлапистые тополя, идет человек в куртке с капюшоном.
Ступает он размашисто и легко, но тихо – туфли на толстой пластиковой подошве скрадывают звуки шагов. Лица его под капюшоном не видно.
Вот человек замедляет шаг и внимательно приглядывается к дому. Такое впечатление, что он колеблется.
Наконец, окинув пристальным взглядом улицу позади, он сворачивает к одному из подъездов.
На лестнице полумрак. Только на площадке второго этажа горит электролампочка под стеклянным колпаком, покрытым пылью.
Человек поднимается вверх по ступеням не спеша, словно крадучись.
На третьем этаже, возле двери, на которой блестит латунная табличка с гравированной надписью “ОЛЬХОВСКАЯ А. Э.”, он останавливается, переводит дыхание. Затем достает ключ, вставляет в замочную скважину и медленно поворачивает…
Придержав защелку замка, человек осторожно закрывает дверь и, привалившись к ней спиной, облегченно вздыхает.
В комнатах сонная тишь. Только бормочет холодильник на кухне, да размеренно тикают часы в гостиной.
Человек стоит долго – слушает. В квартире по-прежнему ни единого шороха.
Узкий луч крохотного карманного фонарика упирается в пол и, робко вздрагивая, ползет улиткой по ковровой дорожке из прихожей в гостиную.
Вот светлое пятнышко уже скачет вприпрыжку, наконец, оно останавливается на темной полировке громоздкого старинного буфета и гаснет. Слышны торопливые шаги и скрип выдвигаемых ящиков.
Фонарик опять загорается – человек, откинув капюшон, перетряхивает содержимое буфета.
Это длится довольно долго.
Ящиков много, а пришелец настойчив в своих поисках, и, несмотря на нервное возбуждение, владеющее им, – видно, как дрожат пальцы рук в тонких медицинских перчатках, когда луч касается их, – аккуратен и последователен.
Его внимание привлекает небольшая шкатулка, украшенная лаковой миниатюрой.
Едва сдерживая нетерпение, он осматривает ее, стараясь найти потайную защелку.
Не находя, в раздражении хочет оторвать крышку, но шкатулка сработана добротно, не поддается.
Положив фонарик, он хватает ее обеими руками, дергает, вертит в разные стороны, пыхтит от натуги – и тщетно.
Зло ругнувшись про себя, он вытаскивает складной нож и пытается просунуть длинное узкое лезвие между крышкой и верхним краем шкатулки.
Мелодично звякнув, изящный лакированный ящичек вдруг открывается: человек нечаянно нажал на выступ, скрытый ажурной металлической оковкой.
Какое-то время пришелец стоит, остолбенело уставившись на это нехитрое, как оказалось, приспособление. Затем, опомнившись, он нетерпеливо роется в шкатулке.
Там лежат два золотых перстня, тонкая золотая цепочка, бусы из необработанного янтаря, немного денег – около тысячи рублей, черепаховый гребень и пачка писем, перевязанная крест-накрест розовой ленточкой.
И все.
Человек не верит.
Он снова и снова копается в шкатулке, даже вытряхивает ее содержимое на ковер, устилающий пол в гостиной, простукивает деревянные стенки и дно в надежде найти тайник.
Но шкатулка отзывается глухо, и он, наскоро запихнув бумаги и украшения обратно, водружает ее на прежнее место.
Человек спешит. Все чаще и чаще он бросает взгляды на наручные часы.
Две плотно прикрытые двери ведут из гостиной в смежные комнаты. В одну из них он заходит.
Комната поражает пустотой и убожеством: там находится широкая металлическая кровать, выкрашенная светло-голубой краской и застеленная старым байковым одеялом. Возле нее лоскутный коврик и табурет.
На нем стоят безмолвный будильник и тарелка, полная окурков. Пол давно не мыт, в хлебных крошках и серых хлопьях сигаретного пепла, стены голые.
Луч фонарика выхватывает небрежно сложенные в углу, у окна, ноты. С другой стороны стоит телевизор – единственная стоящая вещь в этой комнате, не считая футляра от скрипки, который лежит там же.
Человек здесь долго не задерживается. Пробормотав что-то себе под нос, он выходит из комнаты и открывает следующую дверь.
Это тоже спальня.
Один из ее углов сплошь занят иконами. Они самых разных размеров – от крохотных, величиной в половину тетрадного листка, до внушительных, не менее полуметра высотой, сверкающих позолотой дорогих окладов. Там же тлеет вычурная серебряная лампадка.
Трепетные блики скользят по мрачным изображениям святых, и кажется,
что они беседуют друг с другом неслышным для человеческого уха шепотом, что они ожили – так мастерски прописаны их лики.
Пришелец испуган.
Какой-то миг он стоит как истукан, не в состоянии оторвать взгляд от икон. Игра света и тени действует на него угнетающе.
Судя по его поведению, он немного суеверен, хотя картина, неожиданно открывшаяся его взору, может смутить кого угодно своей таинственной, поражающей воображение живостью.
Воздух в комнате густой, тяжелый, с непривычным ароматом каких-то трав. От него становится трудно дышать, и голова начинает слегка кружиться.
Наконец человек стряхивает мимолетное оцепенение. Решительно шагнув вперед, он включает фонарик.
И в это время раздается скрип кроватной сетки и чей-то сиплый спросонья голос спрашивает:
– Ада, это ты?
Человек вздрагивает и резко, словно от удара, отшатывается. Фонарик вываливается из его рук, падает и гаснет.
– Кто… кто там!?
В голосе проскальзывают тревожные нотки; кто-то грузно ворочается на кровати, затем слышны шлепки босых ног.
Пришелец стоит, как истукан, не в состоянии сдвинуться с места.
Загорается настольная лампа. В ее золотисто-желтом свете возникает рослая костистая старуха в ночной рубахе до пят, со всклоченными седыми волосами.
Широко раскрыв глаза, она с испугом всматривается в бледное, как у мертвеца, лицо пришельца. Ее блеклые губы шевелятся, руки теребят рубаху.
– Владис…? Осподи, это… Капитон!? Не может быть… Ты?! Не может быть!
Голос старухи крепнет, она уже кричит:
– Диавол, диавол! Прочь, прочь!!!
Она машет руками, словно совершая магические пассы.
Человек наконец обретает способность двигаться. Он срывается с места и выскакивает сначала в гостиную, сшибая на бегу стул, затем в прихожую. Щелкает замок, слышен топот ног по лестнице.
Старуха безумными глазами смотрит ему вслед и шепчет:
– Изыди, изыди…
Она оборачивается к иконам, пытается перекреститься, но рука не повинуется; лицо ее кривит нервный тик, тело бьет крупная дрожь.
Старуха пытается шагнуть вперед… и со слабым вскриком падает на коврик.
Отступление 1. ГЛОВСК. ЗИМА 1917 ГОДА
В уездный городок Гловск январь 1917 года принес снежные бураны и два больших пожара на складах купца Вилюйского.
Безутешный купчина заливал свое горе в ресторане на так называемых Выселках, где играл цыганский оркестр Тибора Мештерхази.
Гулял с размахом, кричал в буйстве: “И-эх, пропадай моя телега! По миру пойду, в монастырь! Но я их… всех… на чистую воду! Воры, братоубийцы!”
Купец крушил зеркала, обливал шампанским невозмутимых венгерских цыган, давно привыкших к таким выходкам подгулявших господ, плакал пьяными слезами, уронив тяжелую голову на стол.
Немного протрезвев, Вилюйский лез в драку с завсегдатаями ресторана, которые из-за его кулачищ стали обходить это увеселительное заведение стороной, чем наносили существенный материальный ущерб хозяину, польскому еврею Канторовичу.
Тот жаловался полицмейстеру, его превосходительство пытался лично увещевать Вилюйского, принимавшего полицмейстера в отдельном кабинете все того же ресторана.
Главного блюстителя порядка уездного городка после таких приемов подчиненные уводили под руки. Видимо, переговоры с буйствующим купчиной отнимали у него чересчур много сил…
А Вилюйский продолжал кутить по-прежнему.
Его выходки и борьба со снежными заносами являлись основной темой разговоров среди почтенных мещан и захудалых дворянчиков, словно Гловск находился на необитаемом острове, напрочь отрезанный от остального мира, который захлебывался кровью братоубийственной войны, полнился злобой, пучился, как вызревающий гнойный нарыв.
Изредка на вокзал прибывали санитарные поезда, но больше поздним вечером, и пробиться к ним через двойное оцепление городовых и жандармов не было никакой возможности.
Наполнив котлы водой и запасясь углем, поезда медленно уползали в метельную темень.
В вагонах стенали раненые и увечные, тяжелый дух крепкого солдатского пота, гниющей плоти и лекарств у непривычного человека вышибал слезу, а за окнами безмятежно спал Гловск, и от домов пахло дымом, живицей, ржаным хлебом и парным молоком…
В конце января, когда снег пошел на убыль и вместе с ядреным морозом в Гловск прикатило и неяркое зимнее солнце, спокойствие горожан было нарушено происшествием, надолго взбудоражившим тихое болото уездного городка и породившим слухи и домыслы один нелепее другого.
Случилось оно в ночь на двадцать девятое, после бала в доме Дворянского собрания, где чествовали новоиспеченного георгиевского кавалера, поручика Сасс-Тисовского, сына престарелой княгини, – её двухэтажный дом с колоннами был одной из главных достопримечательностей Гловска.
Когда закончился бал, молодежь во главе с поручиком, получившим отпуск по ранению, отправилась на Выселки в ресторан Канторовича, чтобы покутить всласть подальше от глаз родителей.
Как рассказывали очевидцы, Сасс-Тисовский из-за чего-то повздорил с Вилюйским и вызвал купца на дуэль.
Но, рассудив, что князю и георгиевскому кавалеру негоже вступать в рыцарский поединок с плебеем, просто съездил купцу по физиономии.
Разъяренный Вилюйский разломал о голову поручика стул, а бросившихся на подмогу собутыльников молодого князя гонял по ресторану до тех пор, пока они не разбежались кто куда.
Конечно же, после позорного фиаско протрезвевший поручик не пожелал оставаться в ресторане, напоминавшем поле боя, и отправился домой, по дороге прикладывая к заплывшему левому глазу хрустящий снег.
Несмотря на то, что и правый глаз являл собой печальное подобие левого, Сасс-Тисовский, когда подъезжали к дому, все же смог рассмотреть человека, забравшегося по приставной лестнице на второй этаж и уже открывшего окно одной из комнат с намерением залезть внутрь.
Бравый офицер принял решение незамедлительно.
С криком “Стой, стервец!” он бросился к вору, тот с испугу свалился с лестницы в сугроб, где на него Сасс-Тисовский и навалился, пытаясь скрутить ему руки.
Ошалевший извозчик в санях только крестился, наблюдая за схваткой, – храбростью он не отличался.
Извозчик-то и видел, как из подворотни напротив выскочил другой человек, видимо, напарник вора, подбежал к Сасс-Тисовскому, и с двух-трех шагов выпалил в него из револьвера.
Затем он помог своему товарищу подняться, и уже вдвоем они вышвырнули из саней извозчика и погнали лошадей вскачь.
К утру кони нашлись – сами приплелись в конюшню на Ямской, загнанные до полусмерти.
А молодого князя отвезли в больницу в бессознательном состоянии, где он и провалялся почти два месяца.
Мазуриков так и не нашли.
Да и искали недолго: наступил февраль, самодержавие пало, и кому было дело до полицейских протоколов с сухим, казенным описанием событий возле особняка княгини Сасс-Тисовской.