Гладкий Виталий Дмитриевич. Зловещее проклятие

   В магазине Хробак повторил ту же операцию, что и в трех предыдущих: купил триста граммов колбасы, две пачки котлетного фарша, немного сливочного масла, пачку чаю и шоколадных конфет.
   “Темнит дед… – удовлетворенно думал Белейко, уже битый час плутавший за ним по городу. – Закупает понемногу, чтобы не вызвать подозрений. Хитер, ничего не скажешь…”
   Иона Хробак и впрямь, оказался не настолько прост, каким был с виду, – эдакий безразличный ко всему, болезненный старичок, погруженный в свои мысли.
   Первый раз он едва не оставил старшего лейтенанта в дураках, когда неожиданно вскочил в отъезжающий трамвай.
   Второй раз Хробак попытался сделать подобный трюк, когда зашел в подъезд многоэтажного дома.
   И если бы Белейко вовремя не почувствовал подвох, наученный горьким опытом с трамваем, то на его наблюдениях в этот день можно было бы поставить крест.
   Как оказалось, дом имел выходы на обе стороны. Белейко бежал, как сумасшедший, расталкивая на бегу прохожих. Он едва успел вскочить в переполненный троллейбус, куда Хробак ввинтился, как штопор.
   Теперь Иона Лукич шел домой.
   Последний продмаг располагался неподалеку от его квартиры, и здесь Хробака знали многие (он был на пенсии, но продолжал работать ночным сторожем в детском садике и по совместительству дворником).
   Иона Лукич то и дело раскланивался с прохожими, в основном с женщинами. При этом его плоское, грубо отесанное лицо расплывалось в сладчайшей улыбке.
   Дом, где на первом этаже находилась квартира Хробака, стоял в тупике.
   С одной стороны высились стеной многоэтажки, с другой – сетчатый забор детского садика, в котором работал Иона.
   Позади дома был разбит густой ухоженный сквер со скамейками и беседкой, упиравшийся в невысокую насыпь, поросшую кустарником.
   Под насыпью журчал грязный незамерзающий ручей, бывший когда-то речушкой, а теперь служивший сточной канавой расположенного на противоположном берегу завода.
   Окна квартиры Хробака были зашторены даже днем. И Белейко только повздыхал с сожалением, когда вечерней порой убедился, насколько плотная ткань висит по другую сторону давно не мытых окон.
   Вечером к Брониславу присоединился еще один сотрудник угрозыска, направленный ему в помощь Драчом.
   В начале девятого Хробак, потушив свет в комнатах, отправился на ночное дежурство в садик, сторожить.
   Белейко, беззлобно поругивая усилившийся к ночи мороз, выплясывал в кустарнике чечетку, стараясь согреть ноги. И завидовал напарнику: тот устроился в теплом подъезде дома, где проживал Иона Лукич.
   В начале двенадцатого ночи Белейко, продрогший так, что зуб на зуб не попадал, едва не закричал от радостного изумления – есть! Штора в квартире Хробака осветилась изнутри неяркой желтой вспышкой.
   В комнате кто-то закурил!
   Похоже, Семка Заика и впрямь залег на «хазе» старого приятеля и односельчанина, торжествующе подумал Белейко. И, включив портативную рацию, он вышел на связь с дежурным по управлению…
   Хробак в это утро управился со своими дворницкими обязанностями быстро.
   Едва начало сереть, как он, шаркая растоптанными валенками, подбитыми войлоком и резиной, уже вышел из ворот садика и побрел по дорожке к подъезду.
   Возле двери своей квартиры он неторопливо и обстоятельно стряхнул с валенок снег, сильно топая и кряхтя.
   Затем выудил из кармана полушубка ключ и долго тыкал им в замочную скважину, никак не попадая – на лестничной площадке было темно, перегорела лампочка.
   Наконец дверь отворилась.
   Хробак еще раз притопнул ногой и хотел уже войти внутрь, как чьи-то сильные руки бесцеремонно оттащили его от входа, и негромкий, но внушительный голос шепнул над ухом:
   – Спокойно, Иона Лукич. И тихо…
   Майор Дубравин вместе с оперативником быстро вскочил в прихожую, затем в комнату.
   – Иона, ты? – спросил кто-то из глубины комнаты.
   И вдруг чья-то тень мелькнула перед глазами Дубравина; щелкнул замок двери, ведущей в спальню.
   Таиться уже не было смысла, и майор, включив верхний свет, бросился к этой двери.
   – Открывайте, милиция!
   Из спальни никто не ответил, только громыхнул опрокинутый стул, и что-то заскрипело.
   Дубравин мигнул товарищу, и они с разгона ударили телами в дверь.
   Затрещали филенки, и дверь распахнулась так стремительно, что напарник майора растянулся на полу.
   Дубравин удержался – быстро отскочив в сторону от дверного проема, он щелкнул выключателем и крикнул:
   – Руки!…
   В дальнем конце спальни стояла двуспальная кровать.
   На ней в одной комбинации, растрепанная со сна и испуганная до полуобморочного состояния, сидела молодая женщина с пышными формами и круглым помятым лицом, на котором выделялись большие, полные губы.
   Это была Алина Басалыго – ее майор узнал сразу. Но он глянул на нее только мельком.
   Внимание Дубравина привлекло распахнутое настежь окно, откуда дуло морозным воздухом.
   “Ушел!” – плеснуло в голову горячей волной. И майор, не раздумывая, прыгнул через подоконник.
   Под окнами ворочался, ругаясь, Белейко.
   – Что с тобой?! – вскричал майор.
   – Нормально…
   Белейко держался рукой за скулу.
   – Получил по мордам. Я сейчас…
   Дубравин только крякнул с досады, и что было мочи припустил по следам, петлявшим между деревьев скверика.
   Так он добежал до ручья.
   Возле него след обрывался и выныривал из темноты маслянистой глади на противоположном берегу.
   Майор лишь горестно вздохнул, представив на миг, во что превратится его новая куртка на меховой подкладке, и с разбегу ухнул в теплую, дышащую паром воду, разившую сероводородом.
   С трудом вытаскивая ноги из илистого дна, он перебрел ручей и вновь побежал по следу. Теперь его, по крайней мере, нельзя было спутать с каким-либо другим.
   Преследуемый, в отличие от Дубравина, бегал неважно.
   Вскоре со скачков полутораметровой длины он перешел на бег трусцой. А затем, уже огибая забор из высоченных бетонных плит, окружающих территорию завода, преследуемый брел, спотыкаясь.
   У него даже не хватило сил перелезть через забор. В одном месте виднелись грязные мазки на светло-сером бетоне плит и вмятина от тела на взрыхленном снегу, куда преследуемый упал, сорвавшись с опорного столба.
   Майор бежал размеренно, стараясь не сбить дыхание.
   Ему было легче, чем тому, кто впереди, так как Дубравин ступал по его следам, проложенным в глубоком снегу.
   Дубравин заметил преследуемого в тот момент, когда тот подтаскивал к забору пустую бочку, чтобы с ее помощью перебраться на территорию завода, где ничего не стоило затеряться среди построек.
   – Сто-ой! – крикнул майор, прибавив ходу.
   Вздрогнув, словно пришпоренный, преследуемый вскочил на бочку, подпрыгнул, пытаясь достать торчащий из забора арматурный прут, но промахнулся и рухнул в снег.
   Дубравин тем временем подбежал и, наставив пистолет, скомандовал:
   – Лежать!
   Словно распрямившаяся пружина, преследуемый рванулся к майору и сбил с ног. Он был здоров, как бык.
   Пистолет майор удержал в руках и даже, совершив кульбит, встал, но увернуться от удара не удалось.
   Что смог сделать Дубравин, так это погасить его силу, подставив плечо.
   И все же он опять упал – кулак у противника был поистине пудовый.
   Но тот тоже не удержался на ногах. Пролетев по инерции мимо барахтающегося в снегу майора, здоровяк ткнулся физиономией в сугроб.
   И здесь Дубравин оказался проворней. Оседлав рыкающего от злости противника, он захватил его правую руку, из последний сил рванул ее в сторону и взял на болевой прием.
   – А-а! – крикнул тот и засучил ногами. – Больно же! Сдаюсь… П-пусти… мент поганый…
   – Потерпи, Семка, потерпи… – тяжело дышал ему в затылок Дубравин, довольно улыбаясь.
   Боковым зрением он уже видел бегущего к нему Белейко.

Глава 13. НЕОЖИДАННОСТЬ

   Во время обыска у Ионы Хробака были обнаружены почти все ценности, так ловко позаимствованные Чугуновым из трех квартир.
   Нашлись и вещи из ларца Ольховской, за исключением тех, что Басалыго отнесла в скупку. Был здесь и завернутый в тряпицу великолепный перстень с “Магистром”.
   Мрачный и усталый Семка Заика, со смуглым и рябым от оспин лицом, сидел на стуле у стены, кидая злые взгляды на потерявшего дар речи Хробака.
   Тот как стал у входа в спальню, так и проторчал там до конца обыска, глядя прямо перед собой остановившимся взглядом.
   Немного оживился он только тогда, когда сотрудники угрозыска сняли обшивку старого дивана. Вытянув шею в их сторону, он дернулся, промычал что-то нечленораздельное и опять застыл в прежней позе.
   Семка, посмотрев на диван, даже привстал от неожиданности: оперативники вытаскивали из пыльной утробы ширпотребовского чудища послевоенных пятилеток плотные перевязанные шпагатом пачки денег и выкладывали их на стол.
   – Д-дела… – не удержался Заика. – Ну, ты и жох, Иона… Стоило мне к-копытить себе на н-новый срок, когда тут до п-пенсии хватило бы…
   Лишь одна Басалыго из всей этой компании сохраняла присутствие духа.
   Она причесалась, напудрилась, накрасила губы и теперь сидела с независимым видом, вызывающе постреливая глазами в сторону одного из понятных, рослого мужчины лет тридцати пяти с крепко сбитой спортивной фигурой…
   Допросы проводил следователь прокуратуры, молодой парень в очках с очень толстыми линзами.
   Это оказалось задачей многотрудной.
   Хробак вообще не отвечал на вопросы – он будто онемел.
   Басалыго несла околесицу, рассказывала скабрезные анекдоты, хихикала и строила следователю глазки.
   А Семка хитрил: то заикался так, что разобрать его слова было почти невозможно, то ругался нехорошими словами, вспоминая всех святых.
   Но улики были чересчур серьезными, и задержанным все же пришлось в конце концов дать правдивые показания.
   Как и предполагали Дубравин с Белейко, тихий и незаметный, но пронырливый, как вьюн, Иона Хробак действительно был долгие годы наводчиком Чугунова.
   При этом и ему немало перепадало от щедрот удачливого Семки, в конце допроса опять посетовавшего на свою судьбу: надо же, денежки Ионы были и впрямь под боком…
   Квартиру Ольховской Чугунов обворовал тоже по указке Ионы Лукича.
   Из-за нее у них вышел большой скандал.
   Семка едва не избил Хробака за то, что на этот раз он дал маху – разжиться там было практически нечем, за исключением побрякушек из ларца.
   А Хробак так и не поверил Заике, что у известной, всеми уважаемой актрисы не оказалось ничего стоящего.
   На перстень с “Магистром” они вообще не обратили особого внимания, даже намеревались выбросить камень, посчитав за простую стекляшку. Им в голову не могло прийти, что это бриллиант таких размеров.
   А оправу они хотели продать, как серебряный лом, не зная, что это белое золото.
   Узнав об их намерениях, Дубравин только переглянулся с Белейко. И оба облегченно вздохнули…
   Верным оказалось и умозаключение Дубравина, что поход Басалыго в скупку явился неожиданностью для осторожного Семки и был проделан втайне от него.
   Прижимистой Алине надоело обхаживать за свой счет такого ненадежного хахаля, как она выразилась, который того и гляди сбежит, оставив ее при своих интересах.
   Паспорт у Моторной она позаимствовала втихомолку, когда приносила ей очередную дефицитную обновку. А операцию с подменой фотографии проделал все тот же Иона Лукич.
   Но когда зашел разговор о Новосад, Семка вначале удивился, затем стал бить себя в грудь и божиться, что впервые о ней слышит.
   А потом, и вовсе разозлившись от обиды на настойчивого следователя, вообще отказался отвечать на вопросы.
   По здравому рассуждению, Семка и впрямь вряд ли мог ее знать, с невольным огорчением подумал майор Дубравин. А это означало то, что версия об убийстве актрисы Чугуновым оказалась несостоятельной…
   На следующий день Дубравин вызвал всех, у кого воровал Чугунов, для опознания найденных при обыске ценностей.
   Среди владельцев похищенного была и Ольховская, а также Крутских, – его майор пригласил в качестве эксперта по “Магистру”.
   Уникальный камень вполне заслуживал такого уважительного отношения…
   Ольховская, не колеблясь, сразу указала на свои вещи.
   А Модест Савватиевич при виде драгоценного камня первым делом горячо пожал руки оперативникам.
   – Молодые люди, вы совершили благородное дело! История вас не забудет… Да-с…
   Затем старый ювелир благоговейно взял двумя пальцами перстень и, прищелкивая языком от восхищения, поднес его ближе к свету.
   – Великолепно, велико…
   Модест Савватиевич вдруг запнулся.
   Дубравин в недоумении увидел, как Крутских зашарил по карманам, не сводя глаз с перстня.
   Затем он стремительно обернулся, протянул в их сторону свободную руку, и, нетерпеливо сжимая-разжимая пальцы, потребовал:
   – Лупу! Ну что же вы стоите! Быстрее!
   Модест Савватиевич, схватив сильную лупу в медной оправе, гордость Дубравина (он отыскал ее в антикварном магазине), и уставился на камень.
   Крутских долго поворачивал перстень и так, и эдак. При этом его добродушное лицо грозно хмурилось.
   Наконец Модест Савватиевич подошел к столу, сел, бережно положил лупу и сказал изменившимся голосом:
   – Нехорошо, молодые люди… Нехорошо… Да-с…
   – Что значит – нехорошо? – спросил Дубравин.
   Он был не на шутку встревожен выражением лица старого ювелира.
   – Обманывать нехорошо, – с осуждением сказал Крутских. – Что вы мне подсунули? Или вы думаете, что меня, опытного ювелира, можно провести, как мальчишку?
   – О чем вы говорите, Модест Савватиевич!?
   – Это же не “Магистр”! А то вы не знали…
   Крутских окинул с ног до головы уничижающим взглядом стоящего ближе всех Дубравина.
   – Как – не “Магистр”?! – в один голос воскликнули Дубравин и Белейко.
   – Очень просто. Не “Магистр”. Да-с…
   – Послушайте… – подступил к нему совершенно сбитый с толку Дубравин. – Вы ведь сами недавно определили, что это “Магистр”, уникальный бриллиант. Наконец, перстень по описанию – и вашему, кстати, – тот самый…
   – Вы что, и впрямь ничего не знаете? – недоверчиво спросил Крутских.
   – Чего не знаем?
   – Ну да, тогда понятно… Прошу меня извинить… Да-с…
   Крутских повертел перстень в руках и небрежно бросил на стол.
   – Это подделка. Красивая, чистая, выполненная талантливым мастером, но подделка. Страз.
   – Но, Модест Савватиевич, ответьте: это тот перстень, который вам приносила Ариадна Эрнестовна, или нет?
   – Нет. Все выполнено искусно и настолько точно, что я диву даюсь. Схожесть поразительная. И все же – страз. А где подлинник?
   Дубравин вопросительно посмотрел на побледневшую Ольховскую, которая не отрывала испуганных глаз от перстня.
   Актриса заметила его взгляд. Сложив лодочкой руки на груди, она жалобно сказала:
   – Честное слово! Честное слово… я об этом не имею ни малейшего понятия.
   – Если бы я знал, где этот подлинник…
   Нечеловеческая усталость вдруг охватила Дубравина, и он тяжело опустился на стул.
   – Страз… Блин! – выругался он сквозь зубы. – Не было печали…
   – Я догадываюсь, чья это работа…
   Модест Савватиевич снова принялся рассматривать подделку через лупу.
   – Я даже знаю наверняка. Да-с…
   – Чья? – встрепенулся в надежде Дубравин.
   – «Короля» ювелиров Содомского.
   – Где он живет, адрес?
   – Ах, молодой человек, знать бы, есть ли там адреса… Содомский – мой учитель, – с гордостью вскинул голову Крутских. – В двадцать первом году… бандиты… саблями…
   У Модеста Савватиевича подозрительно заблестели глаза.
   – Великий был мастер, несравненный…
   – А-а… – разочарованно протянул майор. – Дела давно минувших дней… Содомский… Но куда же девался подлинник?!
   – Если вы позволите, я вам расскажу кое-что. Возможно, это вам пригодится.
   Крутских с участием посмотрел на Дубравина.
   – Случилось сие в марте семнадцатого года в Гловске… – начал он свой рассказ.
   Спустя час Дубравин и Белейко остались в кабинете одни. Оба сидели молча, подавленные и вялые.
   – И все-таки, куда подевался “Магистр”? – наконец нарушил молчание майор.
   – Спроси что-нибудь полегче…
   – Ольховская?… Но зачем, зачем!?
   Дубравин обхватил голову руками.
   – В башке все перепуталось, тупею на глазах. Бриллиант на глазах превращается в страз. Мистика… И какое отношение к этой истории имела Новосад?
   – Слушай, Женя, а что ты думаешь по поводу рассказа Крутских?
   – Не могу сосредоточиться… Нужно подумать.
   – А что думать? Ехать туда нужно. Покопаться в архивах.
   – Идея неплохая. Если, конечно, там что-нибудь сохранилось.
   – Можно рискнуть. Шанс мизерный, но…
   – Ладно, считай, что почти решено. Посоветуемся еще с Драчом. Но поедешь ты. И не больше, чем на двое суток.
   – Не возражаю…
   Отступление 3. КУПЕЦ ВИЛЮЙСКИЙ
   Купец Вилюйский был трезв и хмур.
   Положив здоровенные кулаки на стол, он сидел, уставившись своими лупатыми глазищами на полный штоф, и о чем-то сосредоточенно думал.
   В горницу сквозь подтаявшее оконце сеялся неяркий серый свет.
   На сундуке, укрытом полосатым домотканым ковриком, разлегся огромный рыжий кот, мурлыча и потягиваясь.
   Перед внушительных размеров иконой Георгия Победоносца в серебряном окладе чадила лампадка.
   Под полом шебаршились мыши, пробуя на зуб дубовые доски.
   В дверь осторожно постучали.
   Вилюйский медленно поднял лохматую голову, потер виски и хриплым басом спросил:
   – Чавой там?
   – Батюшка, к тебе ить…
   В образовавшуюся щель просунула голову худая старушонка в черной косынке с пергаментно-желтым сморщенным личиком – какая-то дальняя родственница жены купца, приживалка.
   Таких старых ворон в доме Вилюйского кормилось добрый десяток – до очередного запоя хозяина.
   Тогда он скалкой вышибал всех вон, на улицу, и спускал злющих кобелей, которые с неохотой, похоже, больше для виду, чтобы потешить хозяина, легко покусывали эту черноюбочную рать за худые мослы, гнали приживалок до мостков через речку.
   Переждав где-то буйство своего благодетеля, старушки снова сползались в дом, тихо и незаметно рассасывались по многочисленным каморкам и клетушкам двухэтажного купеческого особняка с пристройками и амбарами.
   По трезвому Вилюйский старался их не замечать – он не был скуп и жаден до неприличия, как некоторые его сотоварищи по купеческой гильдии. Да и пользу старушки приносили кое-какую – работали, сколько хватало сил…
   – Кто?
   – Вьюнош…
   – А-а… Зови его сюда. И на стол чаво сообрази. Да живей поворачивайся, золотая рота! Мать твою… – Добавил непечатное вслед.
   В горницу, шумно притопывая скрипучими хромачами (стряхивал мокрый снег; хотя март был на исходе, на улице пуржило), вошел Капитон, кучер княгини Сасс-Тисовской.
   – Здоровья и благоденствия вам!
   Уверенным движением, без излишнего подобострастия, он склонил свою темно-русую голову перед Вилюйским.
   – Какое там, в Христа… Бога… и его пазуху… благоденствие…
   Купец облегчил душу в заковыристой брани.
   – Беспорядки, смута, анархия, Расею-матушку треплют все, кому не лень. Голытьба, а туды ж… Власть Советам… Временное правительство… А до какого, спрашивается, времени?! Ась? До какого времени купечество будут зобижать?! – Он грохнул кулаком по столу.
   Штоф подпрыгнул, завалился, но содержимое почти не пролилось, лишь хлюпнуло слегка – Капитон сноровисто подхватил, поставил посуду на место.
   – Ладно. Садись… вьюнош… – осклабился купец.
   И наполнил вместительные рюмки зеленого стекла.
   – Пей, а то старой ведьмы с закуской не дождешься.
   – Благодарствуйте…
   Капитон положил шапку на скамейку, расстегнул полушубок, манерно, двумя пальцами, поднял рюмку, выпил врастяжку.
   Глядя на него, Вилюйский крякнул насмешливо, захватил рюмку в кулак, хлюпнул в горло одним махом, причмокнул, стукнул толстым донышком о стол.
   Неслышно появилась старушонка, быстро накрыла на стол и так же быстро исчезла, растворилась серым пятнышком в дверном проеме.
   Выпили еще, закусили плотно.
   – Принес? – спросил Вилюйский, вытирая жирные губы краем скатерти.
   – А то как же…
   Капитон сверкнул белыми, как фарфор, зубами.
   – Давай.
   Вилюйский протянул свою волосатую лапищу.
   – Товар в лучшем виде…
   Капитон вытащил из кармана полушубка небольшой сверток; но отдавать не спешил.
   – Все, как договаривались…
   Вилюйский понял.
   Купец побагровел от внезапно нахлынувшего гнева, сжал кулаки, нахмурился.
   Капитон спокойно и выжидающе смотрел своими светлыми, льдистыми глазами на купца, взвешивая в руке сверток.
   – Однако, смел не по чину, стервец… – наконец пробормотал Вилюйский.
   И покривил губы в жесткой ухмылке.
   – С кем шутки играешь!? Покажь…
   Капитон развернул тряпицу, показал издали брусок темного мыла, на котором были ясно видны отпечатки ключей.
   – Добро…
   Вилюйский достал из портмоне несколько крупных ассигнаций, небрежно швырнул их на стол перед Капитоном.
   Молодой человек отрицательно покрутил головой.
   – Мало?! – вызверился купец.
   – Этими бумажками теперь можно комнаты оклеивать вместо обоев. Или раздавать подаяние нищим, на паперти.
   – Так ведь… это “катеньки”!
   Вилюйский со зла дернул себя за бороду.
   – Чаво тебе ишшо?!
   – Золотом, – коротко и решительно ответил Капитон.
   – А енто не хошь?!
   Вилюйский показал кукиш.
   – Ишь ты, мудрагель. Зо-ло-том… – перекривил он Капитона. – Вот те добавка…
   Вилюйский положил на стол перед Капитоном еще несколько кредитных билетов с изображением императрицы Екатерины II.
   – И катись колбаской…
   – Нет, – возразил Капитон, поднимаясь.
   – Ты… ты что?! – надвинулся на него глыбой купец. – Да ты… ты знаешь, чаво я с тобой сделаю!?
   – Ну-ну, господин Вилюйский… – с силой отстранил его руку Капитон. – Товар мой – я хозяин. Если моя цена вас не устраивает, разрешите откланяться.
   Вилюйский смерил его с ног до головы бешеным взглядом; но тут же поостыл. Больно уж крепок телом и смел был юный кучер княгини Сасс-Тисовской.
   Да и не в интересах купца было заводить сейчас свару – дело-то тайное…
   – Хрен с тобой… – наконец недовольно буркнул Вилюйский. – Будь по-твоему. Токи смотри не брякни где… Башку отверну.
   – Само собой…
   Вилюйский вышел из горницы и вскоре вернулся с кошельком; в нем звенели золотые монеты.
   Капитон тщательно пересчитал их, спрятал кошелек за пазуху и отдал Вилюйскому брусок с оттисками ключей.
   – Всего вам…
   Он вежливо склонил голову, напялил шапку и не спеша пошел к выходу.
   Вилюйский посмотрел ему вслед с невольным восхищением: он уважал в людях цепкость житейскую и холодный, трезвый расчет.
   “Взять бы его приказчиком, – подумал купец. – Ничего нет скажешь, хорош гусь… За деньги мать родную в могилу живой положит. А мне такой и нужон. Чтоб народец в руках держать… р-разболтались, голодранцы! Да Бог его знает, как оно теперь все обернется. Впору дела сворачивать. Временное правительство… Туды его в заслонку!”.
   Вилюйскому не давал покоя перстень с “Магистром”, принадлежащий Сасс-Тисовской.
   Чтобы получить его, купец испробовал все: и лесть, и увещевания, и коленопреклоненные просьбы, и наемных людишек подсылал, которым кровь людскую пустить, что комара прихлопнуть…
   И безрезультатно – драгоценный камень по-прежнему был для него недосягаем.
   Тогда купец сошелся с кучером княгини Капитоном Мызгаевым. Тот и добыл ему оттиски ключей от черного хода, спальни княгини и шкафа-сейфа.
   Оставалось лишь изготовить отмычки и проверить содержимое шкафа…
   Но возвратимся к Капитону, покинувшему дом Вилюйского с приятной тяжестью за пазухой, где покоился кошелек с золотыми червонцами.
   Он шел по улицам, углубившись в свои мысли, не выбирая дороги, шлепал по мокрому снежному месиву, местами едва не набирая за голенища.
   Капитон был в смятении: княгиня уже собрала свои пожитки и ожидала только окончательного выздоровления сына, чтобы уехать в Швейцарию. А как же он? Что будет теперь с ним? На какие средства жить? Где искать работу?
   Да и какую работу – всю свою сознательную жизнь Капитон был в услужении у господ, и, конечно же, никаким ремеслам его не обучали.
   Будущее казалось ему страшным, темным, как болотный омут, куда нечаянно угодил мальцом: ни крова над головой, ни родни, которая приютила бы его (родители померли от тифа, когда Капитону исполнилось двенадцать лет; а младшая сестра тоже была в услужении у престарелого генерала).
   Конечно, Капитон скопил небольшую сумму. Хотя княгиня особой щедростью не отличалась, он, прожив столько лет среди господ, кое-чему у них научился.
   Немало вещей из обширного гардероба княгини и ее сынов уплывало через руки Капитона знакомому старьевщику.
   Сбывал он не только носильные вещи, но и все, что под руку попадало – будь то колесо от тарантаса или окорок.
   Капитон давно хотел завести свое дело, верное, денежное дело – ямщицкий извоз с трактиром и спальными комнатами.
   Предложение Вилюйского пришлось очень кстати. И сам Капитон не продешевил, что принесло ему удовлетворение.
   И все же по нынешним меркам, этого мало. Ох, мало…
   Капитон сунул руку в карман, нащупал сверток, где лежал точно такой же брусок мыла с оттисками ключей, как и тот, который он передал Вилюйскому.