Гладкий Виталий Дмитриевич. Зловещее проклятие

   Правда, поначалу некоторые из служащих сыскной полиции поспешили нацепить на грудь красные банты в надежде, что их услуги понадобятся и Временному правительству.
   И все же прежней ретивости блюстители монархической законности не проявляли – страх за свою будущность был сильнее их бульдожьей сущности…
   Стояли первые числа морозного февраля.
   Звонили к заутрени.
   Колокол городской церкви медленно ронял на Благовещенскую площадь низкие, глуховатые звуки. Они тонули в сугробах, скатывались с крыш домов в дворики, все еще сонные и голубовато-серые от едва проклюнувшейся зари.
   В особняке Сасс-Тисовской светились почти все окна – старая княгиня привыкла подниматься рано, с первыми петухами.
   В людской шумно, суетливо.
   Из кухни слышался раздраженный голос повара, отчитывающего кухарок: пора подавать княгине завтрак, а горячий шоколад еще не готов.
   По лестнице, легко и грациозно ступая маленькими ножками, в людскую спустилась горничная княгини, стройная красавица Софка.
   Остановилась посередине, надменно подняла выщипанные брови шнурочками. Шум утих.
   Мужики заторопились к выходу, а бабы умолкли и поспешили занять чем-нибудь свои руки – от греха подальше.
   Совсем юная Софка – ей едва исполнилось шестнадцать – теперь в чести у княгини. Вон связка ключей в руках бренчит, напоказ выставила.
   Бесстыдница, старую экономку во флигель выжила, в сырую комнатенку. Мало ей того, что из простых служанок в горничные выбилась, – власти захотелось.
   Куском хлеба экономку попрекает, велит объедки ей подавать. Недавно полы мыла, а поди ж ты…
   Чем только взяла недоверчивую княгиню, чем улестила?
   Судачила дворня промеж себя, на все лады перемывала Софкины косточки, а сказать что-либо поперек было боязно. Крутой и решительный нрав оказался у девки.
   Хлопнула входная дверь, и в клубах морозного пара на пороге людской появился статный юноша с румянцем на всю щеку.
   Стряхнул снег с новенького романовского полушубка, энергично потер озябшие руки, прошел к длинному столу, на ходу ущипнув молоденькую служанку.
   Та ойкнула радостно, заулыбалась, потянулась к нему, да и тут же отступила назад – из кухни вышла Софка.
   Вслед ей топал толстомясый повар, из прибалтийских немцев, виноватой скороговоркой, от волнения еще больше, чем обычно, коверкая слова, оправдывался за то, что до сих пор не готов завтрак.
   – Смотри у меня… немчура.
   Софка роняла слова скупо, перед собой, не оборачиваясь.
   – В следующий раз пеняй на себя…
   Она милостиво похлопала ладошкой по лоснящейся щеке повара.
   – Ладно, грешник, иди уж, не лопочи, язык сломаешь.
   Повар обрадовано крутанулся на месте и поспешил обратно на кухню.
   – Капитон!
   Софка подошла к румяному молодцу.
   – Княгиня велела запрягать. Чтобы через час экипаж был у подъезда.
   – Слушаюсь, ваша милость! – бодро рявкнул Капитон, дурачась.
   Он подошел поближе и шепнул тихо, не для чужих ушей:
   – Страсть как соскучился… Софочка, любимая…
   – И шкуру медвежью брось в санки, не забудь, – повысила голос Софка, бросив косой взгляд на баб – те насторожили уши.
   А сама вспыхнула, затрепетала, задышала часто, растаяла, как свеча белого воска, под светло-серыми глазами Капитона.
   Софка ушла, сверкнув на прощанье изумрудной зеленью из-под длинных ресниц. Тишина в людской снова наполнилась говором и смехом.
   Капитон опустился на скамейку, сумрачно выпил кружку чаю, который принесла молоденькая служанка. Бутерброд с маслом есть не стал, захватил с собой, завернув в холщовый лоскут, – торопился…
   Княгиня завтракала в спальне.
   Дула, сложив блеклые губы трубочкой, на горячий шоколад, отхлебывала мелкими глоточками, причмокивая.
   Софка сноровисто прислуживала, белкой сновала по спальне.
   Старуха одобрительно посматривала в ее сторону, собирая морщинки у глаз, что должно было обозначать благосклонную улыбку.
   Софка была дальней родственницей княгини, из обедневшей шляхты. Восьми лет от роду девушка осталась круглой сиротой, и Сасс-Тисовская взяла ее к себе.
   Но на первых порах Софку причислили к дворовым, и она наравне со всеми выполняла черную работу. Ей запретили говорить, что она имеет какое-либо отношение к княжескому роду Сасс-Тисовских.
   Единственным отличием от остальной дворни было то, что Софку отдали в церковно-приходскую школу для обучения грамоте.
   Училась девочка прилежно, несмотря на то, что ей по-прежнему приходилось исполнять обязанности по дому.
   Софке спала урывками, не более трех-четырех часов в сутки, и только молодой, воистину железный организм мог вынести такие нагрузки.
   Но трудности не сломили ее, только закалили. Она рано повзрослела, и в свои шестнадцать выглядела гораздо старше.
   Никто не мог проникнуть в ее внутренний мир, прочитать ее мысли. Даже Капитону, в которого она влюбилась со всем нерастраченным пылом юности, Софка не позволяла касаться ее души, закованной в панцирь недоверия и осторожности.
   Девушка была очень хитра и не по годам расчетлива. Она стала глазами и ушами старой княгини, постоянно демонстрируя ей свою преданность и любовь.
   Временами казалось, что Софка ближе и родней Сасс-Тисовской, чем дети княгини.
   Больше всего Софка боялась, что снова очутится на обочине жизни, станет нищей и опустится на самое дно. Она уже прошла эти «университеты», а потому рвалась вверх, к богатству и прочному положению в обществе, с неистовой страстью и целеустремленностью.
   Несмотря на юные годы, Софка уже сумела кое-что скопить на черный день. В банке у нее был счет, который постоянно пополнялся.
   Это оказалось непросто, так как старая княгиня была скупа и прижимиста. Она не платила своей юной наперснице ни копейки.
   Но должность экономки позволяла Софке утаивать часть денег, предназначенных на закупку продуктов и фуража. Девушка была достаточно грамотной, чтобы водить княгиню за нос, подсовывая ей липовые счета.
   Время от времени Сасс-Тисовская устраивала ревизии, однако уличить хитроумную Софку в обмане ей не удавалось.
   Щебет девушки, которая с наивным видом болтала разную чепуху, действовал на княгиню как патентованное шведское снотворное. Обычно Сасс-Тисовская засыпала, не дослушав до конца отчет Софки.
   Покончив с шоколадом, княгиня принялась за бутерброды с черной икрой.
   Софка была уверена, что хозяйка не ограничиться легким завтраком, а потому, кроме гренок и швейцарского сыра, девушка приготовила и кое-что посущественней, хотя об этом княгиня и не просила.
   Софка знала, как угодить госпоже…
   Печальный случай с сыном не повлиял на аппетит Сасс-Тисовской. Несмотря на то, что княгиня не отличалась дородностью, скорее наоборот, к старости она стала чревоугодницей.
   Впрочем, ее отношения с сыном оставляли желать лучшего.
   (У нее были еще две замужние дочери и старший сын, проживающий в Швейцарии. Он там лечился. Как поговаривали, от скуки).
   Даже офицерский Георгий, с которым младший сын приехал на побывку, не поколебал ее мнения – она считала его мотом и неудачником.
   Потому княгиня ссуживала сына деньгами скупо, требуя непременного отчета о расходах, что, конечно же, не могло нравиться бравому вояке.
   Немалую лепту в натянутых отношениях младшего из Сасс-Тисовских и княгини внесла и Софка.
   Она докладывала ей обо всех проступках сына старухи, нередко добавляя и от себя кое-какие подробности – те, которые нельзя было ни проверить, ни опровергнуть.
   – Софья! – позвала княгиня горничную.
   У нее получилось: “Сшофийя”, – старуха немного шепелявила; между собой они беседовали почти всегда по-польски.
   – Поди сюда, милочка. Возьми и открой шкаф.
   Она сняла с шеи серебряный ключ на цепочке и сунула его в руки Софки.
   Снедаемая любопытством, Софка скоренько, чтобы княгиня не передумала, отомкнула массивный шкаф у изголовья кровати.
   Этот шкаф, больше напоминающий сейф, – под резной дубовой обшивкой были приклепаны металлические пластины, – вызывал у новоиспеченной экономки, которая продолжала исполнять обязанности горничной, жгучий интерес.
   Но, к ее огорчению, княгиня никогда до сих пор при ней не открывала его. Всякий раз, снимая заветный ключ с шеи, она выпроваживала Софку.
   Что в шкафу скрыта какая-то тайна, Софка ничуть не сомневалась.
   Буйная фантазия являла ей перед сном неисчислимые сокровища, запрятанные в дубовой утробе шкафа.
   И еще… еще что-то; что именно – она сообразить не могла.
   Но спрятанное там НЕЧТО всякий раз, когда она оставалась в спальне одна, неудержимо влекло ее к шкафу.
   Софка любовно поглаживала ладонями шкаф, даже заговаривала с ним, как с живым существом.
   Но шкаф был угрюм, неподвижен и нем.
   – Там стоит шкатулка…
   Княгиня показала костлявым пальцем.
   – Дай ее мне. Нет, не ту! Другую. С моим гербом…
   Софка, дрожа от возбуждения, принесла шкатулку.
   Княгиня долго возилась с замком; в конце концов он поддался ее усилиям, сухо щелкнув.
   Бросив исподлобья испытующий взгляд на горничную, тем временем начавшую собирать посуду, Сасс-Тисовская помедлила некоторое время, пожевала безмолвно губами, словно собираясь что-то сказать, но промолчала и решительно подняла крышку.
   В шкатулке лежали драгоценности.
   Часть из них Софка уже видела. Старуха слыла затворницей, но все же раза два или три в год появлялась на приемах в Дворянском собрании, нацепив на свою длинную, худую шею колье и украсив руки перстнями.
   Украшения были очень ценными – Софка кое-что смыслила в этом.
   Но то, что покоилось в шкатулке, поразило Софку до глубины души: старуха вынула оттуда перстень с огромным бриллиантом чистой воды!
   Казалось, что ярче загорелась люстра под потолком, когда радужные искры брызнули от камня.
   Софка не смогла удержать возглас восхищения.
   Княгиня собрала морщины у глаз и поманила ее пальцем:
   – Красиво? – спросила у девушки.
   – Д-да… – только и смогла выговорить Софка, млея.
   – Это свадебный подарок мужа, фамильная драгоценность.
   Княгиня вдруг нахмурилась.
   – Многие пытались завладеть им. Многие. И эти воры… Боюсь, что кому-то в городе стало известно…
   Сасс-Тисовская надолго умолкла, не отрывая глаз от перстня, – о чем-то сосредоточенно думала.
   Софка стояла рядом, едва дыша.
   Безумная мысль забилась в ее голове: шея старухи, тощая, с бледной кожей в синих прожилках, была так хрупка… И так близко…
   Руки горничной непроизвольно дернулись, ногти впились в ладони, по телу заструился пламень…
   И в это время под окнами заржала лошадь.
   Софка испуганно отшатнулась от кровати и нечаянно зацепила поднос с посудой, стоявший на низеньком столике.
   На ковер упала чашка.
   Софка с трудом наклонилась – не гнулись ноги, – подняла ее и сказала внезапно осипшим голосом:
   – Капитон… уже…
   – Одеваться!
   Княгиня решительно отбросила одеяло, сунула ноги в отороченные мехом горностая шлепанцы и встала.
   Перстень с бриллиантом она надела на палец.

Глава 5. СТАРЫЙ ЮВЕЛИР

   Крутских Модест Савватиевич, ювелир на пенсии, круглый, как мяч, старичок, коротконогий и лысый, потирая довольно руки, бегал вокруг стола, где стояла шахматная доска с расставленными фигурами.
   – А мы вас, милостивый сударь, вот так-с – шах!
   Забежав с другой стороны, он нахмурился, почесал затылок и забормотал:
   – Надо же, проглядел… Шах, значит… А мы вот слоником и прикроемся. Что вы на это скажете?
   Совершив обратный рейд, Модест Савватиевич хитро улыбнулся, прищелкнул пухлыми пальцами и обратился к невидимому сопернику:
   – Ах-ах-ах… Слабо, слабо… Шахматы – это мысль, наука, батенька. Да-с, наука. А вы, извиняюсь, я бы сказал… М-да… Не того… Вам мат в три хода – так, так и вот так. Вашу руку… Покорно благодарю-с…
   Модест Савватиевич играл в шахматы сам с собой. Обычно к обеду он позволял себе не более трех партий, только что закончилась вторая.
   Вечером же, если к нему не приходил кто-нибудь из его старых приятелей, чтобы проведать, он заигрывался допоздна, получая при этом громадное удовольствие.
   Крутских уже сделал ход в следующей партии, где он играл белыми фигурами, когда задребезжал звонок входной двери.
   Недовольно наморщив широкий, немного приплюснутый нос картошкой, он было отмахнулся, перебежал на сторону воображаемого противника и даже подержался за пешку.
   Но затем с тяжким вздохом и большим сожалением поставил ее обратно и покатился в прихожую, быстро перебирая короткими ногами в меховых носках собственного производства.
   – Иду, иду! Вот я и пришел…
   С этими словами он широко распахнул дверь и любезно сделал ручкой:
   – Прошу-с…
   – Здравствуйте, Модест Савватиевич! Извините – нежданная, непрошеная.
   – Бат-тюшки! – всплеснул руками Модест Савватиевич. – Кого я вижу! Ариадна Эрнестовна… Какая радость, какая радость… Проходите, проходите. Радость-то какая… В кои-то веки сподобился вас снова узреть. Глазам не верю… Снимайте пальто. Давайте, давайте я вам помогу. Вот так-с…
   Модест Савватиевич бегал вокруг актрисы Ольховской едва не вприпрыжку: помог снять пальто, стряхнул снег с песцового воротника, повесил пальто на вешалку, вытащил из шкафчика совершенно новые домашние шлепанцы и даже помог их надеть, несмотря на протесты актрисы.
   – Вот и хорошо, вот и ладно-то как… – приговаривал он, улыбаясь во весь рот.
   При этом его маленькие голубые глазки прямо-таки лучились из-под мохнатых светлых бровей.
   – Сюда, сюда… Вот стульчик, садитесь. Сейчас мы чайку сообразим. Нет-нет, надо-с! Непременно. С морозу. Зима-то вон какая пришла – крутая, снежная. А чай у меня отменный, китайский, из старых запасов. Самый наивысший сорт. Храню для особо торжественных случаев. Да-с…
   Пока Модест Савватиевич копошился на кухне, Ольховская с интересом осматривала его квартиру.
   Она была обставлена весьма скромно: высокий комод, стол, четыре венских стула, диван; у дальнего конца комнаты – верстак с тисочками и мощной лампой.
   На верстаке лежали аккуратно сложенные инструменты, и стояла закрепленная в латунной подставке огромная лупа. Пол был застелен домотканым ковриком.
   Стены гостиной были сплошь увешаны фотографиями, кое-где дореволюционными, а также грамотами в рамочках, под стеклом.
   – Вот и я…
   Сияющий, как полная луна, Модест Савватиевич с трудом тащил поднос, уставленный чайной посудой и вазочками со сладостями.
   – Вам покрепче? Попробуйте печенье. Сам испек. Да-с…
   Ольховская пила чай с удовольствием. Может, еще и потому, что непритязательная обстановка квартиры Крутских чем-то напоминала ей собственную, и она чувствовала себя здесь как дома.
   – Как здоровье Софья Леопольдовны? Она, по-моему, с вами живет?
   – Бабушка умерла…
   Скорбная складка перечеркнула высокий чистый лоб Ольховской.
   – Уже больше трех недель назад…
   – Что вы говорите!? Софья Леопольдовна…
   Крутских страдальчески сморщился.
   – Чудесная была женщина… Характер, правда, жестковатый имела. Да разве в том ее вина? Жизнь прожила нелегкую, ох, нелегкую. Все на своих плечах вынесла. Детей сама вырастила, выпестовала, и это в такие трудные годы… Да-с…
   – Я к вам, Модест Савватиевич, как раз и пришла в связи со смертью бабушки. Она мне завещала вот это…
   Ольховская развернула объемистый пакет, который принесла с собой, и поставила перед Модестом Савватиевичем кованный позеленевшей медью ларец красного дерева в виде домика с двускатной крышей и фигурной ручкой сверху.
   – Что внутри, я понятия не имею, бабушка не говорила, – сказала Ольховская. – А открыть не могу, нет ключа, видимо, затерялся. Взламывать замок не хотелось бы, да и сомневаюсь, что смогу. Вы не поможете?
   – Интересно, интересно…
   Крутских замурлыкал, как кот, ощупывая ларец и пробуя его на вес.
   – Тяжеловат. Попробуем…
   Он понес ларец к верстаку, долго копался в инструментах, что-то разыскивая, затем принялся над колдовать над замком.
   Ольховская подошла ближе.
   – Мастер, ах, какой мастер сотворил сие чудо! Золотые руки… – бубнил Крутских
   Модест Савватиевич был на верху блаженства: приблизив большое мясистое ухо почти вплотную к ларцу, он ввел в замочную скважину причудливо изогнутые металлические спицы и орудовал ими осторожно, едва заметными движениями.
   – Ну вот и все.
   Он положил инструменты на место и обратился к Ольховской:
   – Открывайте, если желаете. Но я бы вам не советовал это делать здесь.
   – Почему?
   – Может, ларец содержит некие тайны, не предназначенные для чужих глаз. Поэтому лучше ознакомиться с его содержимым дома. Право слово, я не обижусь, не любопытен…
   – Что вы, Модест Савватиевич, какие тайны? Большое вам спасибо…
   И актриса откинула крышку ларца.
   Он был заполнен до половины: старинные бусы, броши, две массивные серьги дутого золота, серебряное колечко, шесть золотых червонцев царской чеканки, несколько крохотных серебряных рюмочек, зеркальце, оправленное в серебро, стеклянный флакончик в тонкой позолоченной оплетке, необычной формы наперсток, похоже, бронзовый, четыре кофейные ложечки из серебра с золотой инкрустацией и какие-то бумаги, завернутые в газету.
   – Красивые вещицы… – сказала актриса.
   Ольховская знакомилась с содержимым ларца, показывая их старому ювелиру.
   Но вот Ариадна Эрнестовна достала завернутый в тканевый лоскуток массивный перстень из какого-то серебристо-белого металла с едва приметным золотистым блеском.
   Тонко прочеканенные лепестки и завитушки, сплетаясь в гнездо, охватывали большой прозрачный камень, венчающий перстень.
   – Экая симпатичная безделушка… Это хрусталь, Модест Савватиевич?
   Крутских не ответил. Он жадно схватил перстень и бросился к верстаку.
   Там он долго рассматривал камень через лупу, затем буквально рухнул на стул, схватившись рукой за сердце.
   – Что случилось? – встревожилась Ольховская.
   – Ничего, ничего… не случилось… Вы… вы знаете, что это?… Что это за камень?
   – Н-нет…
   – Боже мой, никогда бы не подумал… Это же “Магистр”!
   – Простите, что такое магистр?
   – Бриллиант чистейшей воды! Называется “Магистр”. Фу-у…
   Крутских вытер носовым платком вспотевшую лысину.
   – Вот так штука…
   – Бриллиант!? – удивилась Ольховская. – Откуда? Такой большой…
   – Огромный! И дорогой. Да ему просто нет цены!
   – Сколько же он стоит? Хотя бы примерно.
   Модест Савватиевич, немного подумав, назвал цифру со многими нулями. Пораженная Ольховская на некоторое время потеряла дар речи.
   – И это только его стоимость по весу. А если сюда приплюсовать то, что “Магистр” имеет еще и большую историческую ценность… Да-с… Цены ему нет. Интересно, как он очутился у Софьи Леопольдовны? – спросил Крутских, благоговейно глядя на перстень.
   – Не знаю… – наконец опомнилась от изумления Ольховская. – Бабушка никогда о нем даже не упоминала.
   – Как бы там ни было, но я поздравляю вас, Ариадна Эрнестовна, с такой ценной находкой. Это просто чудо, свершившееся на моих глазах.
   Крутских церемонно склонил свою круглую голову и протянул перстень актрисе.
   Ольховская взяла его с опаской, словно он был раскален до бела.
   – Я думаю… нужно сдать его государству, – сказала она задумчиво.
   – Что вы, как можно! – возмутился Модест Савватиевич. – Вы так богаты, что в состоянии позволить себе такой дар?
   – Богата… – Актриса скупо улыбнулась. – Все мое богатство, это старая квартира и немного денег на старой, «замороженной» банком сберегательной книжке, которые я уже не надеюсь получить.
   – Тогда о чем речь. Продав «Магистра», вы обеспечите себе безбедное будущее.
   – Так-то он так… – Актриса пребывала в смятении. – Трудно сказать, как перстень попал к бабушке… Но что он не мог принадлежать нашей семье, это точно. Бабушка жила бедно. А тут… целое состояние.
   – Может быть, может быть…
   Крутских суетливо вытер потную лысину носовым платком.
   Он никак не мог оторвать взгляд от перстня с бриллиантом, который актриса держала в руках. Модест Савватиевич буквально пожирал его глазами.
   – Может, еще по чашечке?… – указав на чайник, спросил старый ювелир, наконец совладав со своими эмоциями.
   – Не откажусь…
   Они поговорили еще немного, – о том, о сем – попили чаю.
   Но больше о перстне не было сказано ни слова. Казалось, что по обоюдному согласию на драгоценность они наложили табу.
   Затем Ольховская, забрала ларец и ушла.
   Перстень с “Магистром” актриса положила в сумочку. Она поглядывала на него с опаской и непонятным томлением в груди.
   Модест Савватиевич провожал ее взглядом из окна квартиры. В его глазах то загорались, то гасли странные огни – словно в холодных морских глубинах производились сварочные работы.
   Едва Ольховская села в такси – остановка таксомоторов находилась напротив дома, – как старый ювелир тоже засобирался, озабоченно хмурясь.
   Примерно через полтора часа Модест Савватиевич постучал в калитку дома на окраине города.
   Дом был огорожен высоким дощатым забором, а на воротах хозяева прибили табличку с надписью: «Осторожно! Во дворе злой пес».
   Ему открыл высокий старик с седой щетиной на впалых щеках.
   – А, это ты… Здорово, Модест. Чего барабанишь, как на пожар?
   – Дело есть, Жора…
   – Ну? Заходи…
   Модест Савватиевич как-то бочком вкатился на подворье.
   Хозяин дома окинул улочку внимательным тяжелым взглядом, поскреб пятерней подбородок, и закрыл калитку, звякнув тяжелым засовом.

Глава 6. НОВОЕ ЗАДАНИЕ

   Майор Дубравин опаздывал на работу.
   Уже девятый по счету автобус он провожал тоскливым взглядом, мысленно представляя, что ему скажет новый шеф, подполковник Драч, назначенный начальником ОУР месяц назад.
   Но что поделаешь, если на остановке царило столпотворение, а битком набитые автобусы, с трудом преодолевая снежное месиво, почти все проходило мимо, не останавливаясь.
   А метель, кружившая над городом уже четвертый день, и не думала затихать.
   Наконец подошел очередной автобус, и Дубравина, едва не свалив с ног, затолкали в салон.
   Уткнувшись носом между лопаток какому-то здоровяку, майор мысленно прикидывал, что скажет в свое оправдание.
   Но затем только вздохнул тяжко: Драча, не в пример бывшему начальнику ОУР, вышедшему на пенсию, пронять было трудно.
   Решив, что выговор обеспечен, а от этого почему-то повеселев, Дубравин вышел из автобуса и едва не бегом припустил к пятиэтажному зданию управления.
   Белейко, что-то напевая себе под нос, сортировал какие-то бумаги, подшивая их в папку.
   – Привет, – кивнул Дубравин, сбрасывая мокрую куртку.
   – Здорово.
   – Ну как?
   – Справлялся… два раза, – понял вопрос Белейко.
   – Злой?
   – Умгу… Рычал так, что динамик селектора трещал.
   – А ты что ответил?
   – Что я мог ответить? Можно было, конечно, придумать что-нибудь эдакое, да не решился – знаю, что такие фортели тебе не по нутру.
   – И на том спасибо… Ладно, семь бед – один ответ. Пойду я…
   Дубравин направился к выходу.
   – Ни пуха… – бросил ему вслед Белейко.
   – Будет сейчас мне и пух, и перо…
   Дубравин, глубоко вздохнув, как перед прыжком с вышки в воду, постучал в дверь кабинета Драча.
   – Войдите!
   – Здравия желаю, товарищ подполковник!
   – Майор Дубравин, который теперь час?
   Драч, коренастый, квадратнолицый, с уже наметившейся лысиной, смотрел на него исподлобья блекло-голубыми глазами испытующе-иронически.
   – Виноват, товарищ подполковник. Извините…
   – Это в какой раз вы просите извинения за подобное?
   Дубравин, потупившись, молчал.
   Майор, конечно, мог сказать, что жена уехала в командировку, а он с пяти утра готовил завтрак, затем собрал младшего сына в садик и отвел его.
   Потом зашел вместе со старшим в школу, куда его вызвали запиской, чтобы в очередной раз выслушать лекцию про то, как нужно воспитывать детей, которую ему прочитала менторским тоном классная руководительница сына, юная, розовощекая особа, год назад окончившая университет.
   И, наконец, неувязка с транспортом из-за непогоды…
   Но он промолчал. По натуре упрямый и неуступчивый, Дубравин считал подобные оправдания неуместными и ненужными.
   – Так у нас с вами дело не пойдет. Сегодня…
   Драч сделал многозначительную паузу.
   – Сегодня ограничусь замечанием. И надеюсь, что из этого вы сделаете соответствующие выводы.
   – Постараюсь, – буркнул Дубравин, не глядя на подполковника.
   – Да?
   Драч недовольно поджал губы, хотел еще что-то сказать, но передумал и молча показал на стул напротив.
   Дубравин сел на краешек стула, держа на коленях перед собой, как щит, папки с делами, захваченными для доклада.
   Драч покопался в ворохе бумаг на столе, нашел нужную и протянул ее майору.
   – Это заявление гражданки Ольховской о пропаже драгоценностей. Ознакомьтесь и примите в работу.
   – Товарищ подполковник, у меня в производстве уже шесть квартирных краж!
   – Надеюсь, вам не нужно объяснять, – перебил его
   Драч, – что это указание. А указания не обсуждаются, смею вам напомнить. Разберитесь и к концу дня доложите свои соображения.