Страница:
Какое-то время это походило на лежание на поверхности горячего моря, с черным солнцем над головой и звучанием удаляющегося пения, страшного, кошмарного. Затем всё чувства начали утихать, и я увидела огромную вазу, наполненную цветами рядом с собой; я увидела торжественный черный рояль «Стейнвей», пристально смотрела на него, ожидая, что сейчас раздастся музыка; я увидела белый потолок, взирающий на меня, как я глядела на него; я увидела белый пушистый ковер на полу, увидела все эти реальные вещи, но они были не вполне реальными, они обладали каким-то новым, специфическим свойством реальности, как если бы они только сейчас обрели существование. И когда волнение моего тела прекратилось, когда мое сердце стало биться медленнее, он вновь повернулся ко мне.
Боже, он был ненасытным. Но самым ужасным было то, что теперь, когда он добился меня, я стала такой же ненасытной. Мой мозг восставал против него, но дьявол внутри меня жаждал его, наслаждался первым страстным содроганием, жаждал и кричал, требуя все больше и больше. Я пронзительно кричала ему «нет!» сотню раз, я царапала кожу на его спине, а он смеялся. Он был охвачен такой страстью, что я думала, он растерзает меня на части, он был груб и резок, и неосторожен со мной, и я не могла остановить его. Я была бессильна и совершенно в его власти в эти моменты нарастающих спазмов агонии и экстаза; и я думала, что это будет продолжаться вечно. Но, наконец, он разразился смехом и откатился в сторону.
Несколько мгновений спустя он сполз с дивана и оставил меня. Я не видела, как он ушел. Я только почувствовала неясные движения и колебания дивана. В конце концов я села, сжала руками голову, волосы упали мне на лицо, и я спрашивала себя, что произошло с и что стало со мной. Святая макрель, думала я, счастье что я трезва, — Бог знает, что произошло бы, будь я пьяной.
Затем, спустя несколько минут, я увидела его — казалось, несколько миль разделяет нас в этой огромной комнате, — возвращающегося с подносом. Он весь состоял из костей и углов, как недостроенный корабль в сухом доке; и когда сел рядом со мной, довольно улыбался. Что за странные вещи происходят в этом мире — он возвратился с двумя огромными чашами с кукурузными хлопьями, бутылкой шампанского и двумя бокалами; одну из чаш с корнфлексом он поставил мне на колени.
Я сказала:
— Что это, Н. Б.?
— Давай, возлюбленная. Поешь. Это полезно для тебя.
— Но, мой Бог, сейчас не время для завтрака, не так ли?
— Не задавай много вопросов. Ешь. — Он налил шампанское. — Ты знаешь, где я получил этот совет?
— Какой совет?
— Дурочка, совет насчет корнфлекса.
— В стойлах скаковых лошадей?
Он расхохотался, как будто я сказала что-то невероятно забавное. Затем почти шепотом он мне сообщил эту тайну.
Век живи, век учись. Я удивилась:
— Это правда?
— Да, сэр. И ты знаешь что? Я даже начал напевать в полусне.
Кукурузные хлопья. Годами я поглощала их и не заметила никакого особого эффекта, но они определенно работали на Н. Б. Почти сразу же, как он закончил свою чашу, он снова бросился в порыве любовной страсти в третий раз ко мне, но я оттолкнула его. Каждый нерв в моем бедном измученном старом теле находился в состоянии комы, и хорошего — понемногу. Я сказала:
— Н. Б., мне необходимо возвратиться в отель. Пожалуйста.
— Ты не вернешься в отель. Ты останешься здесь.
— Нет, это невозможно, — возразила я.
— Забудь эту дурацкую авиакомпанию. Ты останешься здесь с этой ночи.
— Нет, — сказала я. — Извини. Я не могу.
Он схватил мои руки:
— Послушай. Я сказал тебе, не так ли? Я одену тебя как королеву, я дам тебе все, чего ты пожелаешь…
— Это совершенно невозможно Н. Б.
— Почему?
— Просто невозможно. Где ванная комната? Я должна одеться и уйти.
— Кэрол, послушай меня. Только послушай… — Тут он остановился и нахмурился. — О'кей. О'кей. Ванная комната там, налево.
Это была великолепная ванная комната, все черное и белое. Стены были покрыты гравюрами Пиранези, воспроизводящими руины Рима. Эти гравюры были защищены слоем прозрачной глазури. Трудно было придумать что-нибудь менее подходящее. Пиранези я могла применить ко всему Новому Свету, руины Гринича в Коннектикуте. Внезапно я почувствовала себя умершей. Я почувствовала, будто меня изнасиловал гусеничный трактор.
Приняв душ, я обнаружила роскошный бар с косметикой, снабженный губной помадой всевозможных оттенков от Элизабет Эрден и тенями для глаз и всеми остальными принадлежностями, которые едва ли можно ожидать найти в любой квартире холостяка. Это свидетельствовало о том, что хозяин заботится о гостьях. Любая девушка, не важно, была ли она блондинкой, рыжеволосой или брюнеткой, могла снова придать себе свежий вид, если она пережила весь обряд с корнфлексом.
Я слегка мазнула губы помадой, чуть припудрилась, скользнула в предательское изделие без бретелек, причесала волосы и возвратилась к Н. Б.
— Вызови, пожалуйста, такси! — попросила я.
— Такси? Черт побери, я отвезу тебя назад.
— Нет нужды…
— Не будь смешной теперь, — сказал он.
Я спросила, когда мы выходили:
— Сколько времени, Н. Б.?
Он посмотрел на свои часы:
— Без четверти час.
— Спасибо.
Ночь была нежной, тихой и мирной, когда мы ехали к «Шалеруа». Мы не разговаривали друг с другом. Я думала, Боже, как все смехотворно. Как странно, как комично, как бессмысленно все сложилось. Если бы «Магна интернэшнл эйрлайнз» не запретила мне общаться с этим человеком, возможно, мы могли спасти жизнь Альмы. Если бы только вчера днем доктор Дьюер и я вернулись в отель на десять минут раньше, он не встретил бы Донну, он избежал бы драки с Элиотом, я не спустилась бы к нему в номер, чтобы заступиться за Донну, не впала в истерику, не нуждалась бы в снотворных пилюлях доктора Шварц, не пропустила бы сегодня занятия в школе, я бы не встретила Н. Б. у бассейна и не стала бы тем, кем я теперь была — девицей легкого поведения. Возможно также, беременной. Все просто прелестно!
Мы подъехали ко входу «Шалеруа» и как только остановились, я взяла свою сумку, собираясь вылезти, и вспомнила — новая блестящая идея, — что лежит в ней. Я открыла сумку, вытащила банкноты и положила их на сиденье рядом с Н. Б.
Он спросил:
— Что это?
— Деньги, которые ты выиграл на скачках.
— Это твои деньги. Я их не выиграл. Их выиграла ты. .
— Я не могу их взять, Н. Б., я просто не могу.
Он сказал:
— Что с тобой произошло, детка? Это деньги не от меня, это деньги выиграны на скачках. Эти деньги — находка. Ты могла не выиграть ни цента. Ради всего святого, голубушка, не будь такой дурехой.
Он положил деньги в мою сумочку; вот когда я впервые услышала имя, которое больше всего подходило ко мне.
Когда швейцар открыл мне дверцу, Н. Б. спросил:
— Когда я снова увижу тебя?
Я ответила:
— Извини, у меня не будет ни одного свободного вечера на этой неделе. У нас очень трудный график занятий.
Он поджал губы, потом спросил:
— Как насчет уик-энда?
— Не могу сейчас ничего сказать.
— О'кей.
— Спасибо тебе за очень приятный день.
— Не за что.
Я медленно вошла в вестибюль, похожая на глупую Золушку; доехала до четырнадцатого этажа и медленно вошла в номер. Джурди и мисс Уэбли ожидали меня.
Мисс Уэбли сказала:
— Ну, слава Богу, ты здесь.
Джурди лишь посмотрела на меня.
Я сказала несколько туманно:
— Извиняюсь, что я опоздала.
Прекрасные синие глаза мисс Уэбли были мокрыми от слез.
— Мы уже звонили в полицию. Что с тобой случилось, Кэрол?
— Я не могла переносить одиночество в отеле.
Она поняла. Аргументы не требовались. Она подошла ко мне и обняла.
— Ты здесь, это очень важно. Мы с Мэри Рут начали воображать всякие ужасы. — Она источала очень нежный аромат.
— Со мной все в порядке, — сказала я; на самом деле это было не так. Комната кружилась вокруг меня. Она посмотрела на меня с жалостью.
— Ты измучена, бедное дитя. Мэри Рут, ты проследишь за тем, чтобы она легла? Может быть, ей следует выпить стакан теплого молока.
— Да, мисс Уэбли.
Через несколько минут мисс Уэбли ушла. Джурди сказала:
— Она пришла по своему собственному почину. Я ее не звала и ничего не предпринимала. Она заглянула в десять часов, чтобы узнать, как ты себя чувствуешь. Ты все не возвращалась, и мы забеспокоились.
— Почему вы забеспокоились?
— Беспричинно. Хочешь теплого молока?
Я покачала головой. Она болела. Затем я сказала:
— Да, может быть, я и хочу. Не беспокойся, Джурди. Я приготовлю его сама.
— Отправляйся в постель, — пробурчала она. — Ты выглядишь как страх Господен.
Я надела пижаму в ванной комнате и нырнула в постель; а она сидела возле меня, куря сигарету, пока я пила молоко.
— Я могу спать здесь, если ты не возражаешь, — предложила она.
— Нет. Не беспокойся обо мне.
Она сказала:
— Мы сегодня обсуждали наши перспективы. Куда мы все отправимся.
— Куда отправишься ты?
— Я остаюсь здесь, в Майами. Ты тоже.
— О!
— Прояви хоть капельку энтузиазма. Ты будешь поблизости от своего друга.
— Это какой еще друг?
— Доктор Дьюер.
— Кто сказал тебе, что он мой друг?
— Но… — начала она, потом возмутилась: — Черт побери, Кэрол, все знают об этом. Мой Бог, когда это было? В субботу. С полдюжины девушек видели вас в кафе вместе, вы держались за руки. Даже мисс Уэбли как-то намекнула на это. У вас видимо, будет выдающийся роман в подготовительной школе.
— Рой Дьюер абсолютно ничего для меня не значит.
— Нет? — Она была совершенно расстроена.
— Я не хочу больше слышать его имени.
— О'кей. — Она снова обрела свое обычное спокойствие. Она встала, собираясь уйти. — Случайно, у тебя нет никаких соображений относительно того, где бы ты хотела жить после окончания школы?
— Джурди, у меня в голове нет никаких идей.
— Как насчет того, чтобы нам с тобой снять на двоих квартиру?
— Превосходно. Почему бы и нет?
— Люк будет здесь всю неделю. Я могу попросить его поискать в округе и попытаться подобрать квартиру.
— Люк должен сделать нечто лучшее.
Она сказала холодно:
— Нет, он не должен.
Она пошла к своей кровати. Но спустя два часа я медленно прошла в ее комнату и разбудила ее. Она села тотчас же и включила лампу.
— Что случилось? — спросила она. — Почему ты плачешь?
— Джурди… — Я была готова умереть.
— Скажи мне, ради всего святого, если ты пришла ко мне рассказать.
— Джурди, я сегодня ночью была с мужчиной. Я не знаю, что делать…
Она пробурчала:
— Я догадываюсь, где ты была. Боже всемогущий, это происходит постоянно. Кто-то сыграет в ящик, и каждая дама по соседству сходит с ума от секса. — Ее голос стал резким. — Что означает, что ты не знаешь, что делать? Ты заботишься о чем-то?
— Нет.
Она сказала:
— Беби, ты знаешь, что ты должна сделать прежде всего? Прямо сейчас?
— Что?
— Стать на колени и помолиться.
— Джурди…
Она вылезла из постели, выдвинула нижний ящик своего комода и вынула странную сумочку.
— Используй это. Ты знаешь, как этим пользоваться?
— Думаю, да.
— Ты думаешь — да? Ты думаёшь — да? — Она почти ударила меня. — Где, черт тебя подери, ты училась? Помолись и приходи ко мне.
На следующее утро мир стал вновь прочным. Возвращение в класс походило на возвращение домой. Когда я вскарабкалась на свою парту, мисс Уэбли сказала:
— Кэрол, ты не хотела бы пройти и сесть впереди?
Но в этом не было необходимости. Я сидела там, где сидела прежде, с призраком Альмы по одну сторону от меня и призраком Донны по другую. Они не были пугающими призраками, они не были злобными, казалось, они просто погрузились в свое занятие, как я погрузилась в свое, переворачивая страницы своих невидимых учебников, бормоча про себя, ругаясь на прекрасном итальянском или нью-гэмпширском языках, стремясь усвоить всю информацию, которую обрушили на наши головы; и раз или два они были настолько реальными, настолько близкими, такими теплыми, что я даже печально икнула. Все в классе услышали это. Все в классе сделали вид, что они ничего не слышали.
Джурди была так права. Какой-то серьезный дефект был в американском образовании. Как может женщина достичь зрелого двадцатидвухлетнего возраста, не зная ничего об этой странной сумочке? Что было необходимо каждой девушке, как я поняла, когда слушала мисс Уэбли, так это месяц неустанной учебы для получения, благодаря ясности и выразительности мисс Уэбли, информации о человеческих отношениях, с особым акцентом на особенностях женщины. В чем мы нуждались, в дополнение к нашему учебнику о реактивных самолетах, так это в учебнике о девушке; что нам следовало знать в неприятных деталях, без всяких обиняков, так это данные о нас самих. Вот и все. О нас. И я подразумеваю данные, о которых говорится недвусмысленно. Я не знала некоторые из этих данных. К примеру, допустим, у тебя происходит одна из этих вещей, которые называют оргазмом. Это могло произойти с каждым, кто пил коктейль с шампанским, водку с мартини и бренди вслед за снотворными таблетками. Хорошо, что следует дальше? Вы автоматически забеременеете? И в таком случае, как, черт побери, вы можете предохраниться, если вы оказались в когтях кого-либо вроде Н. Б.? Проклятье, если мы знали, как ликвидировать пожар на самолете, мы должны знать, как подавить оргазм. Будущее человечества зависит от этого. Правда некоторые из девушек рассказывали, как будто они закончили Гарвардскую специальную школу акушерства, но это было лишь бахвальство. И я знаю, потому что я говорила иногда то же самое о себе. Однажды я устроила Тому Ричи истерику, крича громко о фаллопиевых трубах в ресторане Шрафта, и он этого никогда не забывал — явная бравада. Я бы не узнала фаллопиевы трубы, если бы кто-нибудь поднес мне их к самому носу.
После того как это случилось, в течение двух с половиной дней мы ничего не изучали, кроме того, как справиться с аварийными ситуациями. Правда, это были аварии на самолетах, а не обычные чрезвычайные обстоятельства у женщины. Доктор Элизабет Шварц прочитала свою знаменитую лекцию, как выполнить функции акушерки в центре Атлантики, и это, я должна признать, было в самую точку, и у меня была основательная причина внимательно ее слушать. Но даже при этом она упомянула кислород. Она выступала перед нами несколько раз и всегда обращалась к кислороду. Кислород был явно так важен, что после лекции доктора Шварц мисс Уэбли суммировала все, что она рассказала о кислороде, а затем пришли инженеры и прочитали нам лекцию и резюмировали сказанное мисс Уэбли. Кислород, кислород, кислород.
Весь смысл, казалось, заключался в том, что в самолете, летящем на высоте свыше пяти тысяч футов люди испытывают состояние называемое гипоксией, иначе говоря, кислородное голодание, Это может быть очень серьезно. На высоте в пять тысяч футов воздействие этого не столь существенно, потому что сказывается лишь на ночном видении. К десяти тысячам футов ваше тело компенсирует недостаток кислорода учащением дыхания. Но чем выше вы летите, тем разреженнее становится атмосфера, что означает уменьшение давления, что, в свою очередь, означает, что все меньше и меньше кислорода поступает в вашу кровь; а без кислорода мозг погибает. На высоте в восемнадцать тысяч футов вы теряете сознание через тридцать минут. На высоте в двадцать пять тысяч футов давление атмосферы так мало, что вы теряете сознание через две минуты; а на высоте в тридцать пять тысяч футов давление столь ничтожно, что вы погибаете за тридцать секунд. Естественно, авиакомпании не хотят, чтобы это произошло с их дорогими пассажирами; это такого сорта вещь, которую вы можете рекламировать в многостраничных объявлениях в «Нью-Йорк таймс»: «Насладитесь 30 секундами беспечного отпуска на солнечных бермудах»; и, следовательно, самолеты создают внутри себя их собственное атмосферное давление. Итак, неважно, как высоко вы летите, вы прекрасно защищены, ибо авиаинженер заботится о давлении, и получаете весь кислород, в котором нуждается разумное существо, как будто вы прогуливаетесь в Центральном парке. Если, однако, вы внезапно решили произвести какое-то космическое испытание вне самолета, скажем, на высоте тридцать тысяч футов, вы через минуту потеряете сознание и умрете после этого достаточно быстро. Но если вам дадут кислород, прежде чем вы приблизитесь к смертельной стадии, вы почувствуете себя заново родившимся всего через пятнадцать секунд. В этом и заключается изумительное свойство кислорода, известного знатокам как О2. Слегка вдохните его, и ваш мозг тут же вернется к тому состоянию, в котором он находился до этого. Вы можете продолжать оставаться таким же дураком, каким были прежде.
Мы должны были знать все качества кислорода в деталях, потому что одной из наших обязанностей, если мы когда-нибудь попадем на самолет, было наблюдать за пассажирами, не появляется ли у них признаков гипоксии. От нас не требовалось, чтобы мы как сумасшедшие носились по салону, ставили термометры во рты пассажиров и щупали их пульс; пока бортинженер следил за тем, чтобы не нарушалась герметизация, вы могли быть уверены в том, что все прекрасно. Но вы должны держать глаза открытыми, поскольку некоторые люди по своей натуре больше склонны к гипоксии, чем другие. Люди с нездоровым сердцем, к примеру, могут стать синюшными в результате недостатка кислорода в крови, и если вы увидели кого-либо посиневшим, вы должны были тотчас без паники немедленно вытащить кислородную маску, заставить его или ее сделать несколько вздохов, и — это presto![9] — он или она вновь розовеет. Дети также могут стать синюшными, что, впрочем, с ними может случиться по малейшему поводу, но для ребенка вполне достаточно подержать кислородную маску на расстоянии в дюйм или около того от его носа иначе это может плохо повлиять на их детский разум. Некоторые люди могут вести себя, как пьяные, не выпив ни капли спиртного: гипоксия. Другие люди могут быть неестественно сонными: это тоже гипоксия.
Такое могло, конечно, произойти и с самими стюардессами во время полета; и ответ на это заключался в магическом слове — кислород. Всякий раз.
Во вторник утром Рой Дьюер прочел нам лекцию о различных психологических аспектах полета. Он мог не опасаться, что я его назову «дорогой» прямо в присутствии других девушек: я была не в состоянии смотреть на него, я не решилась встретиться с ним глазами. Его правая рука была в шине и забинтована, и я плакала про себя, поражаясь тому, как сильно он пострадал. Видимо, начали циркулировать нелепые слухи о реактивных полетах, во время которых вы глохнете в какой-то момент и которые способствуют постепенному разрушению ваших внутренностей из-за ультразвука; и он брал каждый случай и анализировал его по существу. Он даже рассмотрел самым прозаическим образом вопрос о психических трудностях, которые возникают у некоторых девушек в полетах во время менструальных периодов: дисменорея, сказал он, оказывается менее болезненной во время полетов, чем во время пребывания дома. Прекрасное слово. Это значит, объяснил он, судороги. Закончив свою лекцию, он остался на несколько минут поболтать с мисс Уэбли; затем, уходя из класса, он посмотрел на меня. Это было все, в чем я нуждалась. Я сразу же ощутила острую дисменорею и не могла ничего есть во время ленча. Боже, совсем я запуталась в своей жизни.
На следующее утро мы провели пару часов на борту «Боинга-707». Мы не летали. Мисс Уэбли объяснила:
— Девушки, непосредственно перед началом работы на реактивных лайнерах вы вернетесь сюда на дополнительный четырехдневный курс. Тогда вы получите более основательный инструктаж относительно безопасности и аварийных мерах, и т. д. — Я думала, что мы уже сделали все основательно, но, очевидно, ошиблась. — Посмотрите на эти кабины, — продолжала она, и мы поглядели на обширное пространство в передней части кабины и в ее кормовой части, перед нами и позади нас. — Это весьма высокая ответственность, не так ли? — Каждая девушка на борту затаила дыхание.
После полудня занятия были нетрудные, как она и обещала: наше последнее послеобеденное время. Мы поднялись наверх, чтобы подписать наши контракты с «Магна интернэшнл эйрлайнз». Затем мы пришли в комнату пятнадцать, чтобы получить у миссис Шарплесс нашу форму. И уж потом в классной комнате у нас состоялась маленькая вечеринка. Неделю тому назад мы собрали деньги, чтобы купить подарок мисс Уэбли, и так как она вскоре собиралась выйти замуж, то мы решили, что ей прежде, чем что-либо другое потребуется пеньюар, и, поскольку она выходила замуж за пилота, то затем было решено, что этот пеньюар должен быть настолько сексуальным, чтобы соскальзывал сам собой.
Мисс Уэбли засмеялась, когда ей вручили подарок, и даже пролила пару слез. Принимая его, она сказала:
— О, девушки, вам не следовало этого делать. Большое вам спасибо. Но как я могу его носить? Что скажет Питер? О Господи!
Затем она посмотрела на нас. Она смотрела на нас очень решительно.
— Девушки, — произнесла она, — я очень горда вами. Это действительно так. Вы много работали и испытали сами себя. Отныне вы уже большё не мои учащиеся, вы мои друзья и товарищи по работе. Пожалуйста, не называйте меня больше мисс Уэбли. Мое имя Пег. — Она засмеялась. — Это простенькое имя, не так ли? Но уж таково мое имя, и мне хотелось бы, чтобы вы меня так называли.
— Да, мисс Уэбли, — сказали мы. И было чертовски весело, а мне только хотелось забиться в угол и спрятаться. Не только из-за Донны или Альмы, но из-за себя самой.
Церемония окончания курса должна была состояться в одиннадцать ноль-ноль в «Зале императрицы» в «Шалеруа».
Мы, все двадцать пять девушек, собирались в примыкающей комнате. Впервые мы появились в наших униформах на людях; однако они еще не до конца были укомплектованы. На них отсутствовал маленький символ, который, по-моему, был нашим официальным знаком, — яркое серебряное крыло, которое прикалывалось сбоку шляпки, как кокарда. Оказывается, целью и центром церемонии и было вручение крыльев.
Мисс Пирс и мисс Уэбли — наши подруги Джанет и Пег — инспектировали нас одну за другой, расправляя воротнички наших белых блузок, приглаживая наши волосы, оттягивая вниз наши жакеты, шепча советы, подбадривая нас и давая последние инструкции. Нас разделили на две группы, в соответствии с тем, как мы учились в классах, а это означало, что я не могла сидеть рядом с Джурди.
Мы почти не разговаривали. Мы стояли и ждали. Двадцать пять девушек, тихо ожидавших, когда наступит момент вручения ярких маленьких серебряных символов. Это казалось странным и, в то же время, это не было странным, и это также не было особенно волнующим. Возможно, я ошибаюсь, но думаю, все мы в основном чувствовали одинаково: мы ничего не сделали, мы лишь подошли к стартовой линии. Я вспоминала, как четыре недели назад сорок высоких, очень красивых девочек собрались в сумасшедшем гуле голосов на четырнадцатом этаже, все такие свежие, такие взволнованные, страстно желавшие доказать самим себе, — сорок, включая Аннетт и Альму, и Донну, и всех остальных. Компания растреп. Нас обтесали немилосердно, нас привели в порядок, нас переделали в совсем других человеческих существ: спокойных, собранных, достойных, воспитанных, как леди. Никакого шума — так говорит предание. Двадцать пять девушек, и никакого шума.
В десять тридцать боковая дверь открылась, и мы вошли в зал. Каждый класс занял предназначенные три ряда кресел, и на минуту, слава Богу, возникло полное замешательство, которое меня ободрило. Меня не купить на всякого рода красочные церемонии, более того, осмелюсь сказать, это хотя выглядит эффектно, но, по моему, больше подходит для Бродвея или Чехословакии. Миссис Монтгомери, мистер Гаррисон, доктор Шварц и доктор Дьюер сидели на возвышении, и мы стояли, лицом повернувшись к ним, пока Пег и Джанет не сказали:
— Садитесь, девушки.
Вполне естественно, что, когда я села, на одном из моих чулок побежала петля, и я ругала себя шепотом, а одна из девушек рядом со мной захихикала. Положитесь на Томпсон, и она превратит торжественное событие в фарс. Боже, держу пари, что я приведу их в восторг на моих собственных похоронах.
Как только мы уселись, мистер Гаррисон поднялся и начал произносить речь.
— Моя привилегия, — заявил он, — привётствовать вас в семье «Магна интернэшнл эйрлайнз», в семье, которая насчитывает около двадцати двух тысяч мужчин и женщин. Вы становитесь самыми новыми членами нашей семьи; и если вы позволите, мне бы хотелось сказать вам лишь несколько слов.
Боже, он был ненасытным. Но самым ужасным было то, что теперь, когда он добился меня, я стала такой же ненасытной. Мой мозг восставал против него, но дьявол внутри меня жаждал его, наслаждался первым страстным содроганием, жаждал и кричал, требуя все больше и больше. Я пронзительно кричала ему «нет!» сотню раз, я царапала кожу на его спине, а он смеялся. Он был охвачен такой страстью, что я думала, он растерзает меня на части, он был груб и резок, и неосторожен со мной, и я не могла остановить его. Я была бессильна и совершенно в его власти в эти моменты нарастающих спазмов агонии и экстаза; и я думала, что это будет продолжаться вечно. Но, наконец, он разразился смехом и откатился в сторону.
Несколько мгновений спустя он сполз с дивана и оставил меня. Я не видела, как он ушел. Я только почувствовала неясные движения и колебания дивана. В конце концов я села, сжала руками голову, волосы упали мне на лицо, и я спрашивала себя, что произошло с и что стало со мной. Святая макрель, думала я, счастье что я трезва, — Бог знает, что произошло бы, будь я пьяной.
Затем, спустя несколько минут, я увидела его — казалось, несколько миль разделяет нас в этой огромной комнате, — возвращающегося с подносом. Он весь состоял из костей и углов, как недостроенный корабль в сухом доке; и когда сел рядом со мной, довольно улыбался. Что за странные вещи происходят в этом мире — он возвратился с двумя огромными чашами с кукурузными хлопьями, бутылкой шампанского и двумя бокалами; одну из чаш с корнфлексом он поставил мне на колени.
Я сказала:
— Что это, Н. Б.?
— Давай, возлюбленная. Поешь. Это полезно для тебя.
— Но, мой Бог, сейчас не время для завтрака, не так ли?
— Не задавай много вопросов. Ешь. — Он налил шампанское. — Ты знаешь, где я получил этот совет?
— Какой совет?
— Дурочка, совет насчет корнфлекса.
— В стойлах скаковых лошадей?
Он расхохотался, как будто я сказала что-то невероятно забавное. Затем почти шепотом он мне сообщил эту тайну.
Век живи, век учись. Я удивилась:
— Это правда?
— Да, сэр. И ты знаешь что? Я даже начал напевать в полусне.
Кукурузные хлопья. Годами я поглощала их и не заметила никакого особого эффекта, но они определенно работали на Н. Б. Почти сразу же, как он закончил свою чашу, он снова бросился в порыве любовной страсти в третий раз ко мне, но я оттолкнула его. Каждый нерв в моем бедном измученном старом теле находился в состоянии комы, и хорошего — понемногу. Я сказала:
— Н. Б., мне необходимо возвратиться в отель. Пожалуйста.
— Ты не вернешься в отель. Ты останешься здесь.
— Нет, это невозможно, — возразила я.
— Забудь эту дурацкую авиакомпанию. Ты останешься здесь с этой ночи.
— Нет, — сказала я. — Извини. Я не могу.
Он схватил мои руки:
— Послушай. Я сказал тебе, не так ли? Я одену тебя как королеву, я дам тебе все, чего ты пожелаешь…
— Это совершенно невозможно Н. Б.
— Почему?
— Просто невозможно. Где ванная комната? Я должна одеться и уйти.
— Кэрол, послушай меня. Только послушай… — Тут он остановился и нахмурился. — О'кей. О'кей. Ванная комната там, налево.
Это была великолепная ванная комната, все черное и белое. Стены были покрыты гравюрами Пиранези, воспроизводящими руины Рима. Эти гравюры были защищены слоем прозрачной глазури. Трудно было придумать что-нибудь менее подходящее. Пиранези я могла применить ко всему Новому Свету, руины Гринича в Коннектикуте. Внезапно я почувствовала себя умершей. Я почувствовала, будто меня изнасиловал гусеничный трактор.
Приняв душ, я обнаружила роскошный бар с косметикой, снабженный губной помадой всевозможных оттенков от Элизабет Эрден и тенями для глаз и всеми остальными принадлежностями, которые едва ли можно ожидать найти в любой квартире холостяка. Это свидетельствовало о том, что хозяин заботится о гостьях. Любая девушка, не важно, была ли она блондинкой, рыжеволосой или брюнеткой, могла снова придать себе свежий вид, если она пережила весь обряд с корнфлексом.
Я слегка мазнула губы помадой, чуть припудрилась, скользнула в предательское изделие без бретелек, причесала волосы и возвратилась к Н. Б.
— Вызови, пожалуйста, такси! — попросила я.
— Такси? Черт побери, я отвезу тебя назад.
— Нет нужды…
— Не будь смешной теперь, — сказал он.
Я спросила, когда мы выходили:
— Сколько времени, Н. Б.?
Он посмотрел на свои часы:
— Без четверти час.
— Спасибо.
Ночь была нежной, тихой и мирной, когда мы ехали к «Шалеруа». Мы не разговаривали друг с другом. Я думала, Боже, как все смехотворно. Как странно, как комично, как бессмысленно все сложилось. Если бы «Магна интернэшнл эйрлайнз» не запретила мне общаться с этим человеком, возможно, мы могли спасти жизнь Альмы. Если бы только вчера днем доктор Дьюер и я вернулись в отель на десять минут раньше, он не встретил бы Донну, он избежал бы драки с Элиотом, я не спустилась бы к нему в номер, чтобы заступиться за Донну, не впала в истерику, не нуждалась бы в снотворных пилюлях доктора Шварц, не пропустила бы сегодня занятия в школе, я бы не встретила Н. Б. у бассейна и не стала бы тем, кем я теперь была — девицей легкого поведения. Возможно также, беременной. Все просто прелестно!
Мы подъехали ко входу «Шалеруа» и как только остановились, я взяла свою сумку, собираясь вылезти, и вспомнила — новая блестящая идея, — что лежит в ней. Я открыла сумку, вытащила банкноты и положила их на сиденье рядом с Н. Б.
Он спросил:
— Что это?
— Деньги, которые ты выиграл на скачках.
— Это твои деньги. Я их не выиграл. Их выиграла ты. .
— Я не могу их взять, Н. Б., я просто не могу.
Он сказал:
— Что с тобой произошло, детка? Это деньги не от меня, это деньги выиграны на скачках. Эти деньги — находка. Ты могла не выиграть ни цента. Ради всего святого, голубушка, не будь такой дурехой.
Он положил деньги в мою сумочку; вот когда я впервые услышала имя, которое больше всего подходило ко мне.
Когда швейцар открыл мне дверцу, Н. Б. спросил:
— Когда я снова увижу тебя?
Я ответила:
— Извини, у меня не будет ни одного свободного вечера на этой неделе. У нас очень трудный график занятий.
Он поджал губы, потом спросил:
— Как насчет уик-энда?
— Не могу сейчас ничего сказать.
— О'кей.
— Спасибо тебе за очень приятный день.
— Не за что.
Я медленно вошла в вестибюль, похожая на глупую Золушку; доехала до четырнадцатого этажа и медленно вошла в номер. Джурди и мисс Уэбли ожидали меня.
Мисс Уэбли сказала:
— Ну, слава Богу, ты здесь.
Джурди лишь посмотрела на меня.
Я сказала несколько туманно:
— Извиняюсь, что я опоздала.
Прекрасные синие глаза мисс Уэбли были мокрыми от слез.
— Мы уже звонили в полицию. Что с тобой случилось, Кэрол?
— Я не могла переносить одиночество в отеле.
Она поняла. Аргументы не требовались. Она подошла ко мне и обняла.
— Ты здесь, это очень важно. Мы с Мэри Рут начали воображать всякие ужасы. — Она источала очень нежный аромат.
— Со мной все в порядке, — сказала я; на самом деле это было не так. Комната кружилась вокруг меня. Она посмотрела на меня с жалостью.
— Ты измучена, бедное дитя. Мэри Рут, ты проследишь за тем, чтобы она легла? Может быть, ей следует выпить стакан теплого молока.
— Да, мисс Уэбли.
Через несколько минут мисс Уэбли ушла. Джурди сказала:
— Она пришла по своему собственному почину. Я ее не звала и ничего не предпринимала. Она заглянула в десять часов, чтобы узнать, как ты себя чувствуешь. Ты все не возвращалась, и мы забеспокоились.
— Почему вы забеспокоились?
— Беспричинно. Хочешь теплого молока?
Я покачала головой. Она болела. Затем я сказала:
— Да, может быть, я и хочу. Не беспокойся, Джурди. Я приготовлю его сама.
— Отправляйся в постель, — пробурчала она. — Ты выглядишь как страх Господен.
Я надела пижаму в ванной комнате и нырнула в постель; а она сидела возле меня, куря сигарету, пока я пила молоко.
— Я могу спать здесь, если ты не возражаешь, — предложила она.
— Нет. Не беспокойся обо мне.
Она сказала:
— Мы сегодня обсуждали наши перспективы. Куда мы все отправимся.
— Куда отправишься ты?
— Я остаюсь здесь, в Майами. Ты тоже.
— О!
— Прояви хоть капельку энтузиазма. Ты будешь поблизости от своего друга.
— Это какой еще друг?
— Доктор Дьюер.
— Кто сказал тебе, что он мой друг?
— Но… — начала она, потом возмутилась: — Черт побери, Кэрол, все знают об этом. Мой Бог, когда это было? В субботу. С полдюжины девушек видели вас в кафе вместе, вы держались за руки. Даже мисс Уэбли как-то намекнула на это. У вас видимо, будет выдающийся роман в подготовительной школе.
— Рой Дьюер абсолютно ничего для меня не значит.
— Нет? — Она была совершенно расстроена.
— Я не хочу больше слышать его имени.
— О'кей. — Она снова обрела свое обычное спокойствие. Она встала, собираясь уйти. — Случайно, у тебя нет никаких соображений относительно того, где бы ты хотела жить после окончания школы?
— Джурди, у меня в голове нет никаких идей.
— Как насчет того, чтобы нам с тобой снять на двоих квартиру?
— Превосходно. Почему бы и нет?
— Люк будет здесь всю неделю. Я могу попросить его поискать в округе и попытаться подобрать квартиру.
— Люк должен сделать нечто лучшее.
Она сказала холодно:
— Нет, он не должен.
Она пошла к своей кровати. Но спустя два часа я медленно прошла в ее комнату и разбудила ее. Она села тотчас же и включила лампу.
— Что случилось? — спросила она. — Почему ты плачешь?
— Джурди… — Я была готова умереть.
— Скажи мне, ради всего святого, если ты пришла ко мне рассказать.
— Джурди, я сегодня ночью была с мужчиной. Я не знаю, что делать…
Она пробурчала:
— Я догадываюсь, где ты была. Боже всемогущий, это происходит постоянно. Кто-то сыграет в ящик, и каждая дама по соседству сходит с ума от секса. — Ее голос стал резким. — Что означает, что ты не знаешь, что делать? Ты заботишься о чем-то?
— Нет.
Она сказала:
— Беби, ты знаешь, что ты должна сделать прежде всего? Прямо сейчас?
— Что?
— Стать на колени и помолиться.
— Джурди…
Она вылезла из постели, выдвинула нижний ящик своего комода и вынула странную сумочку.
— Используй это. Ты знаешь, как этим пользоваться?
— Думаю, да.
— Ты думаешь — да? Ты думаёшь — да? — Она почти ударила меня. — Где, черт тебя подери, ты училась? Помолись и приходи ко мне.
На следующее утро мир стал вновь прочным. Возвращение в класс походило на возвращение домой. Когда я вскарабкалась на свою парту, мисс Уэбли сказала:
— Кэрол, ты не хотела бы пройти и сесть впереди?
Но в этом не было необходимости. Я сидела там, где сидела прежде, с призраком Альмы по одну сторону от меня и призраком Донны по другую. Они не были пугающими призраками, они не были злобными, казалось, они просто погрузились в свое занятие, как я погрузилась в свое, переворачивая страницы своих невидимых учебников, бормоча про себя, ругаясь на прекрасном итальянском или нью-гэмпширском языках, стремясь усвоить всю информацию, которую обрушили на наши головы; и раз или два они были настолько реальными, настолько близкими, такими теплыми, что я даже печально икнула. Все в классе услышали это. Все в классе сделали вид, что они ничего не слышали.
Джурди была так права. Какой-то серьезный дефект был в американском образовании. Как может женщина достичь зрелого двадцатидвухлетнего возраста, не зная ничего об этой странной сумочке? Что было необходимо каждой девушке, как я поняла, когда слушала мисс Уэбли, так это месяц неустанной учебы для получения, благодаря ясности и выразительности мисс Уэбли, информации о человеческих отношениях, с особым акцентом на особенностях женщины. В чем мы нуждались, в дополнение к нашему учебнику о реактивных самолетах, так это в учебнике о девушке; что нам следовало знать в неприятных деталях, без всяких обиняков, так это данные о нас самих. Вот и все. О нас. И я подразумеваю данные, о которых говорится недвусмысленно. Я не знала некоторые из этих данных. К примеру, допустим, у тебя происходит одна из этих вещей, которые называют оргазмом. Это могло произойти с каждым, кто пил коктейль с шампанским, водку с мартини и бренди вслед за снотворными таблетками. Хорошо, что следует дальше? Вы автоматически забеременеете? И в таком случае, как, черт побери, вы можете предохраниться, если вы оказались в когтях кого-либо вроде Н. Б.? Проклятье, если мы знали, как ликвидировать пожар на самолете, мы должны знать, как подавить оргазм. Будущее человечества зависит от этого. Правда некоторые из девушек рассказывали, как будто они закончили Гарвардскую специальную школу акушерства, но это было лишь бахвальство. И я знаю, потому что я говорила иногда то же самое о себе. Однажды я устроила Тому Ричи истерику, крича громко о фаллопиевых трубах в ресторане Шрафта, и он этого никогда не забывал — явная бравада. Я бы не узнала фаллопиевы трубы, если бы кто-нибудь поднес мне их к самому носу.
После того как это случилось, в течение двух с половиной дней мы ничего не изучали, кроме того, как справиться с аварийными ситуациями. Правда, это были аварии на самолетах, а не обычные чрезвычайные обстоятельства у женщины. Доктор Элизабет Шварц прочитала свою знаменитую лекцию, как выполнить функции акушерки в центре Атлантики, и это, я должна признать, было в самую точку, и у меня была основательная причина внимательно ее слушать. Но даже при этом она упомянула кислород. Она выступала перед нами несколько раз и всегда обращалась к кислороду. Кислород был явно так важен, что после лекции доктора Шварц мисс Уэбли суммировала все, что она рассказала о кислороде, а затем пришли инженеры и прочитали нам лекцию и резюмировали сказанное мисс Уэбли. Кислород, кислород, кислород.
Весь смысл, казалось, заключался в том, что в самолете, летящем на высоте свыше пяти тысяч футов люди испытывают состояние называемое гипоксией, иначе говоря, кислородное голодание, Это может быть очень серьезно. На высоте в пять тысяч футов воздействие этого не столь существенно, потому что сказывается лишь на ночном видении. К десяти тысячам футов ваше тело компенсирует недостаток кислорода учащением дыхания. Но чем выше вы летите, тем разреженнее становится атмосфера, что означает уменьшение давления, что, в свою очередь, означает, что все меньше и меньше кислорода поступает в вашу кровь; а без кислорода мозг погибает. На высоте в восемнадцать тысяч футов вы теряете сознание через тридцать минут. На высоте в двадцать пять тысяч футов давление атмосферы так мало, что вы теряете сознание через две минуты; а на высоте в тридцать пять тысяч футов давление столь ничтожно, что вы погибаете за тридцать секунд. Естественно, авиакомпании не хотят, чтобы это произошло с их дорогими пассажирами; это такого сорта вещь, которую вы можете рекламировать в многостраничных объявлениях в «Нью-Йорк таймс»: «Насладитесь 30 секундами беспечного отпуска на солнечных бермудах»; и, следовательно, самолеты создают внутри себя их собственное атмосферное давление. Итак, неважно, как высоко вы летите, вы прекрасно защищены, ибо авиаинженер заботится о давлении, и получаете весь кислород, в котором нуждается разумное существо, как будто вы прогуливаетесь в Центральном парке. Если, однако, вы внезапно решили произвести какое-то космическое испытание вне самолета, скажем, на высоте тридцать тысяч футов, вы через минуту потеряете сознание и умрете после этого достаточно быстро. Но если вам дадут кислород, прежде чем вы приблизитесь к смертельной стадии, вы почувствуете себя заново родившимся всего через пятнадцать секунд. В этом и заключается изумительное свойство кислорода, известного знатокам как О2. Слегка вдохните его, и ваш мозг тут же вернется к тому состоянию, в котором он находился до этого. Вы можете продолжать оставаться таким же дураком, каким были прежде.
Мы должны были знать все качества кислорода в деталях, потому что одной из наших обязанностей, если мы когда-нибудь попадем на самолет, было наблюдать за пассажирами, не появляется ли у них признаков гипоксии. От нас не требовалось, чтобы мы как сумасшедшие носились по салону, ставили термометры во рты пассажиров и щупали их пульс; пока бортинженер следил за тем, чтобы не нарушалась герметизация, вы могли быть уверены в том, что все прекрасно. Но вы должны держать глаза открытыми, поскольку некоторые люди по своей натуре больше склонны к гипоксии, чем другие. Люди с нездоровым сердцем, к примеру, могут стать синюшными в результате недостатка кислорода в крови, и если вы увидели кого-либо посиневшим, вы должны были тотчас без паники немедленно вытащить кислородную маску, заставить его или ее сделать несколько вздохов, и — это presto![9] — он или она вновь розовеет. Дети также могут стать синюшными, что, впрочем, с ними может случиться по малейшему поводу, но для ребенка вполне достаточно подержать кислородную маску на расстоянии в дюйм или около того от его носа иначе это может плохо повлиять на их детский разум. Некоторые люди могут вести себя, как пьяные, не выпив ни капли спиртного: гипоксия. Другие люди могут быть неестественно сонными: это тоже гипоксия.
Такое могло, конечно, произойти и с самими стюардессами во время полета; и ответ на это заключался в магическом слове — кислород. Всякий раз.
Во вторник утром Рой Дьюер прочел нам лекцию о различных психологических аспектах полета. Он мог не опасаться, что я его назову «дорогой» прямо в присутствии других девушек: я была не в состоянии смотреть на него, я не решилась встретиться с ним глазами. Его правая рука была в шине и забинтована, и я плакала про себя, поражаясь тому, как сильно он пострадал. Видимо, начали циркулировать нелепые слухи о реактивных полетах, во время которых вы глохнете в какой-то момент и которые способствуют постепенному разрушению ваших внутренностей из-за ультразвука; и он брал каждый случай и анализировал его по существу. Он даже рассмотрел самым прозаическим образом вопрос о психических трудностях, которые возникают у некоторых девушек в полетах во время менструальных периодов: дисменорея, сказал он, оказывается менее болезненной во время полетов, чем во время пребывания дома. Прекрасное слово. Это значит, объяснил он, судороги. Закончив свою лекцию, он остался на несколько минут поболтать с мисс Уэбли; затем, уходя из класса, он посмотрел на меня. Это было все, в чем я нуждалась. Я сразу же ощутила острую дисменорею и не могла ничего есть во время ленча. Боже, совсем я запуталась в своей жизни.
На следующее утро мы провели пару часов на борту «Боинга-707». Мы не летали. Мисс Уэбли объяснила:
— Девушки, непосредственно перед началом работы на реактивных лайнерах вы вернетесь сюда на дополнительный четырехдневный курс. Тогда вы получите более основательный инструктаж относительно безопасности и аварийных мерах, и т. д. — Я думала, что мы уже сделали все основательно, но, очевидно, ошиблась. — Посмотрите на эти кабины, — продолжала она, и мы поглядели на обширное пространство в передней части кабины и в ее кормовой части, перед нами и позади нас. — Это весьма высокая ответственность, не так ли? — Каждая девушка на борту затаила дыхание.
После полудня занятия были нетрудные, как она и обещала: наше последнее послеобеденное время. Мы поднялись наверх, чтобы подписать наши контракты с «Магна интернэшнл эйрлайнз». Затем мы пришли в комнату пятнадцать, чтобы получить у миссис Шарплесс нашу форму. И уж потом в классной комнате у нас состоялась маленькая вечеринка. Неделю тому назад мы собрали деньги, чтобы купить подарок мисс Уэбли, и так как она вскоре собиралась выйти замуж, то мы решили, что ей прежде, чем что-либо другое потребуется пеньюар, и, поскольку она выходила замуж за пилота, то затем было решено, что этот пеньюар должен быть настолько сексуальным, чтобы соскальзывал сам собой.
Мисс Уэбли засмеялась, когда ей вручили подарок, и даже пролила пару слез. Принимая его, она сказала:
— О, девушки, вам не следовало этого делать. Большое вам спасибо. Но как я могу его носить? Что скажет Питер? О Господи!
Затем она посмотрела на нас. Она смотрела на нас очень решительно.
— Девушки, — произнесла она, — я очень горда вами. Это действительно так. Вы много работали и испытали сами себя. Отныне вы уже большё не мои учащиеся, вы мои друзья и товарищи по работе. Пожалуйста, не называйте меня больше мисс Уэбли. Мое имя Пег. — Она засмеялась. — Это простенькое имя, не так ли? Но уж таково мое имя, и мне хотелось бы, чтобы вы меня так называли.
— Да, мисс Уэбли, — сказали мы. И было чертовски весело, а мне только хотелось забиться в угол и спрятаться. Не только из-за Донны или Альмы, но из-за себя самой.
Церемония окончания курса должна была состояться в одиннадцать ноль-ноль в «Зале императрицы» в «Шалеруа».
Мы, все двадцать пять девушек, собирались в примыкающей комнате. Впервые мы появились в наших униформах на людях; однако они еще не до конца были укомплектованы. На них отсутствовал маленький символ, который, по-моему, был нашим официальным знаком, — яркое серебряное крыло, которое прикалывалось сбоку шляпки, как кокарда. Оказывается, целью и центром церемонии и было вручение крыльев.
Мисс Пирс и мисс Уэбли — наши подруги Джанет и Пег — инспектировали нас одну за другой, расправляя воротнички наших белых блузок, приглаживая наши волосы, оттягивая вниз наши жакеты, шепча советы, подбадривая нас и давая последние инструкции. Нас разделили на две группы, в соответствии с тем, как мы учились в классах, а это означало, что я не могла сидеть рядом с Джурди.
Мы почти не разговаривали. Мы стояли и ждали. Двадцать пять девушек, тихо ожидавших, когда наступит момент вручения ярких маленьких серебряных символов. Это казалось странным и, в то же время, это не было странным, и это также не было особенно волнующим. Возможно, я ошибаюсь, но думаю, все мы в основном чувствовали одинаково: мы ничего не сделали, мы лишь подошли к стартовой линии. Я вспоминала, как четыре недели назад сорок высоких, очень красивых девочек собрались в сумасшедшем гуле голосов на четырнадцатом этаже, все такие свежие, такие взволнованные, страстно желавшие доказать самим себе, — сорок, включая Аннетт и Альму, и Донну, и всех остальных. Компания растреп. Нас обтесали немилосердно, нас привели в порядок, нас переделали в совсем других человеческих существ: спокойных, собранных, достойных, воспитанных, как леди. Никакого шума — так говорит предание. Двадцать пять девушек, и никакого шума.
В десять тридцать боковая дверь открылась, и мы вошли в зал. Каждый класс занял предназначенные три ряда кресел, и на минуту, слава Богу, возникло полное замешательство, которое меня ободрило. Меня не купить на всякого рода красочные церемонии, более того, осмелюсь сказать, это хотя выглядит эффектно, но, по моему, больше подходит для Бродвея или Чехословакии. Миссис Монтгомери, мистер Гаррисон, доктор Шварц и доктор Дьюер сидели на возвышении, и мы стояли, лицом повернувшись к ним, пока Пег и Джанет не сказали:
— Садитесь, девушки.
Вполне естественно, что, когда я села, на одном из моих чулок побежала петля, и я ругала себя шепотом, а одна из девушек рядом со мной захихикала. Положитесь на Томпсон, и она превратит торжественное событие в фарс. Боже, держу пари, что я приведу их в восторг на моих собственных похоронах.
Как только мы уселись, мистер Гаррисон поднялся и начал произносить речь.
— Моя привилегия, — заявил он, — привётствовать вас в семье «Магна интернэшнл эйрлайнз», в семье, которая насчитывает около двадцати двух тысяч мужчин и женщин. Вы становитесь самыми новыми членами нашей семьи; и если вы позволите, мне бы хотелось сказать вам лишь несколько слов.