уступали, рассчитывая, однако, из мнимой потери Дертье извлечь тем большую
выгоду, а именно: завладеть самим Перегринусом вместе с его талисманом.
Можно себе представить, как мало Перегринус верил в мудрость и ученость
обоих микроскопистов, раз оба они не смогли разгадать главного пункта
гороскопа. Поэтому он не придал никакого значения тому воображаемому
стечению обстоятельств, которое обусловливало необходимость его брака с
прекрасной Дертье, и мог твердо и определенно заявить, что отказывается от
руки Дертье, не желая причинять горя своему лучшему искреннему другу, юному
Георгу Пепу-шу, который имеет более давние и более законные права на
обладание прелестным существом; и слова своего он ни за что в мире не
нарушит.
Господин Сваммердам поднял свои серо-зеленые кошачьи глаза, которые до
сих пор держал потупив, выпучил их на Перегринуса и улыбнулся, как хитрая
лиса.
-- Если только дружба с Георгом Пепушем, -- заговорил он, --
препятствует Перегринусу дать волю своим чувствам, то это препятствие уже
устранено; ибо Пепуш хотя и страдает некоторым помешательством, однако
понял, что его брак с Дертье Эльвердинк противоречит сочетанию светил и
сулит только всякие беды и гибель; поэтому Пепуш отказался от всех своих
притязаний на руку Дертье, заявив только, что он готов пожертвовать жизнью в
защиту прекраснейшей, которая не может принадлежать никому, кроме его
сердечного друга Тиса, от неуклюжего болвана bel esprit и от кровососа
брадобрея.
Ледяной озноб потряс Перегринуса, когда он прочитал в мыслях
Сваммердама, что все, сказанное им, было правдой. Охваченный самыми
странными и противоречивыми чувствами, он упал на подушки и закрыл глаза.
Господин Сваммердам настоятельнейше приглашал Перегринуса сойти вниз и
самому из уст Дертье и Георга услышать о настоящем положении вещей. Засим он
распростился с Перегринусом, причем раскланивался столь же долго и
церемонно, как и при своем появлении.
Мастер-блоха, спокойно сидевший все это время на подушке, перепрыгнул
вдруг к самому кончику ночного колпака господина Перегринуса. Затем он
поднялся на своих длинных ногах, стал ломать себе руки, умоляюще простирая
их к небу, и воскликнул сдавленным от горьких слез голосом:
-- Увы мне, несчастному! Я уже думал, что спасен, а теперь только
начинается опаснейшее испытание! К чему мужество, к чему непоколебимая
твердость моего благородно! покровителя, раз все, все восстает против меня!
Я сдаюсь! - все кончено.
-- Ну, что вы, -- сказал господин Перегринус слабым голосом, -- ну, что
вы сетуете там, на моем ночном колпаке, милый мастер? Неужели вы думаете,
что вы один имеете причину жаловаться? Разве я сам не нахожусь также в
отвратительнейшем положении? Все существо мое потрясено и расстроено, и я не
знаю, с чего начать, что думать. Только не думайте, милый мастер-блоха,
будто я так глуп, что дерзну приблизиться к той скале, о которую я могу
разбиться со всеми моими прекрасными замыслами и решениями. Я остерегусь
последовать приглашению Сваммердама и не увижу вновь Дертье Эльвердинк.
-- По правде говоря, -- отвечал мастер-блоха, опять заняв старое место
на подушке возле уха господина Перегринуса Тиса, -- по правде говоря, я
сомневаюсь, не должен ли я -- как это мне ни кажется гибельным -- как раз
вам и посоветовать спуститься немедленно же к Сваммердаму. Мне
представляется, будто линии вашего гороскопа теперь все быстрее и быстрее
сходятся вместе и вы сами уже готовы вступить в красную точку. Каково бы ни
было решение темного рока, я вижу ясно, что даже сам мастер-блоха не в силах
уйти от этого решения, и потому требовать от вас моего спасения было бы
столь же глупо, как бесполезно. Ступайте туда, посмотрите на нее, примите ее
руку, предайте меня в рабство, а для того чтобы все свершилось по воле
звезд, без всякого постороннего вмешательства, не прибегайте на этот раз к
микроскопическому стеклу.
-- Мне казалось, -- произнес Перегринус, -- мне казалось, мастер-блоха,
что ваше сердце твердо, дух ваш крепок"! и вдруг вы теперь проявляете такое
малодушие, такую робость! Но как бы умны вы там ни были -- пусть даже сам
Рорарий, знаменитый нунций Климента Седьмого, ставит ваш ум гораздо выше
нашего, -- вы все-таки не имеете достаточного понятия о твердой воле
человека и слишком мало ей придаете значения. Повторяю! -- я сдержу данное
вам слово, а чтобы показать, как непоколебимо мое решение больше не видаться
с малюткой, я сейчас встану и пойду, как положил! еще вчера, к переплетчику
Лэммерхирту.
-- О Перегринус, -- воскликнул мастер-блоха, -- воля человека --
хрупкая вещь, часто ее разбивает самый легкий порыв ветерка. Какая бездна
лежит между тем, чего желают, и тем, что случается! Часто целая жизнь есть
только непрестанное желание, и часто человек в своих постоянных желаниях в
конце концов перестает понимать, чего он желает. Вы не хотите больше видеть
Дертье Эльвердинк, а кто поручится, что это не случится в следующее
мгновение после того, как вы высказали это решение?
И странно, но в действительности все произошло именно так, как
предсказывал пророческий дух мастера-блохи.
Перегринус встал, оделся и, верный своему намерению, направился к
переплетчику Лэммерхирту; но когда он проходил мимо комнаты Сваммердама,
дверь в нее настежь отворилась, и Перегринус, сам не зная как, очутился под
руку со Сваммердамом посреди комнаты перед самой Дертье Эльвердинк, которая
весело и непринужденно осыпала его поцелуями и воскликнула своим звонким и
серебряным голоском:
-- С добрым утром, мой милый Перегринус! В комнате находился и господин
Георг Пепуш: он смотрел в окно и насвистывал песенку. Но тут он захлопнул
окно и обернулся.
-- А, вот и ты! -- воскликнул он, как будто только сейчас
заметил Перегринуса. -- А, вот и ты! Ты пришел навестить свою невесту,
это в порядке вещей, и третий здесь только лишний. А потому я удаляюсь, но,
перед тем как я уйду, позволь тебе сказать, мой дорогой Перегринус, что
Георг Пепуш презирает всякий дар, который сострадательный друг бросает ему,
как милостыню бедному грешнику! Да будет проклята твоя жертва, я не хочу
ничем быть тебе обязанным. Бери ее, прекрасную Гамахею, которая так любит
тебя, но берегись, как бы чертополох Цехерит не пустил корней под
твоим домом и не разрушил его стены.
Тон и все поведение Георга граничили с грубым бахвальством, и
Перегринус был оскорблен до глубины души тем, что Пепуш так дурно истолковал
все его действия.
-- Мне никогда, -- сказал он, не скрывая своей досады, -- мне никогда и
в голову не приходило становиться тебе поперек дороги; в тебе говорит
безумство и ревность влюбленного, иначе ты понял бы, что я совершенно
невиновен во всем, что ты сам выдумал. Не требуй, чтобы я убил змею, которую
ты питаешь в груди себе на мучение! Знай же, что тебе не бросал я никакого
дара, тебе не приносил никакой жертвы, отказываясь от прекраснейшей и, может
быть, от высшего счастия моей жизни. Иной, более высокий долг, нерушимое
слово принудили меня к этому!
В дикой ярости Пепуш уже занес кулак на друга, но тут малютка бросилась
между ними и, схватив Перегринуса за Руку, воскликнула со смехом:
-- Оставь его, пусть убирается этот нелепый чертополох у него одна дурь
в голове, он до того своенравен и упрям, как вся их порода чертополохов; что
никогда сам даже не знает чего он, собственно, хочет; но ты мой и останешься
моим, мой милый, горячо любимый Перегринус!
С этими словами малютка усадила Перегринуса на канат и без всяких
церемоний прыгнула к нему на колени. Пепуш досыта обгрызши свои ногти,
бросился вон из комнаты.
-- Оставь его, пусть убирается этот нелепый чертополох, у него одна
дурь в голове, он до того своенравен и упрям, как вся их порода
чертополохов, что никогда сам даже не знает, чего он, собственно, хочет; но
ты мой и останешься моим, мой милый, горячо любимый Перегринус!
С этими словами малютка усадила Перегринуса на канапе и без всяких
церемоний прыгнула к нему на колени. Пепуш, досыта обгрызши свои ногти,
бросился вон из комнаты.
Малютка, одетая опять в свое соблазительное, фантастическое платье из
серебряной тафты, была по-прежнему прелестна и обворожительна; Перегринус
чувствовал, как у него по жилам заструилось электрическое тепло ее тела, и
все-таки по временам на него веяло каким-то ледяным, недобрым трепетом, как
бы дыханием смерти. Впервые ему почудилось в глубине глаз малютки что-то
странно безжизненное, застывшее, а в звуке ее голоса, даже в шелесте ее
серебряной тафты звучало что-то ему чуждое, чему никоим образом не следовало
доверять. Ему тяжело было вспомнить, что в тот раз, когда Дертье говорила
ему то, что согласовалось с ее мыслями, она была также одета в тафту; почему
именно тафта казалась ему опасной, он сам не знал, но мысли о тафте и о
чем-то зловещем сами собой связывались друг с другом, подобно тому как сон
соединяет самые разнородные образы и люди объявляют все это чепухой, не
постигая глубокой, сокровенной их связи.
Вовсе не желая огорчать милое маленькое существо каким-нибудь ложным
подозрением, Перегринус подавил свои чувства и ждал только благоприятного
момента, чтобы вывернуться из ее объятий и ускользнуть от райской змеи.
-- Но что с тобой, -- сказала наконец Дертье, -- что с тобой сегодня,
мой нежный друг? Ты так холоден, так бесчувствен! Что у тебя на душе, жизнь
моя?
-- Голова болит, -- отвечал Перегринус как только мог равнодушнее, --
голова болит -- хандра -- глупые мысли -- только это и расстраивает меня,
милое мое дитя, и больше ничего. Пусти меня на воздух, и все пройдет в
несколько минут; кроме того, у меня есть еще одно дело.
-- Все это, -- воскликнула малютка, быстро соскочив с колен
Перегринуса, -- все это ложь, но ты злая обезьяна, которую сначала нужно
приручить!
Перегринус вздохнул свободно, когда очутился на улице, но уже совсем
вне себя от радости был мастер-блоха, который, сидя в галстуке у
Перегринуса, без умолку хохотал и так хлопал в ладоши, что всякому было
слышно.
Перегринусу была немножко тягостна эта веселость его маленького
протеже, ибо она мешала ему думать. Он попросил мастера-блоху успокоиться,
ибо солидные люди уже стали посматривать на него с упреком, полагая, что это
он сам так хохочет и выкидывает такие глупости на улице.
-- Какой же я дурак, -- восклицал мастер-блоха, не в состоянии умерить
свой восторг, -- какой же я слепой дурак, что мог сомневаться в победе там,
где не было никакой надобности и бороться. Да, Перегринус, это так, вы
победили в то мгновение, когда и самая смерть возлюбленной не могла
поколебать вашего решения. Дозвольте мне ликовать, дозвольте мне радоваться,
ибо все это могло бы оказаться обманом, если бы не показались уже первые
лучи солнца, которое озарит все тайны.
Когда Перегринус постучал в дверь Лэммерхирта, нежный женский голос
откликнулся: "Войдите!" Он отворил дверь; девушка, бывшая одна только в
комнате, встала ему навстречу и приветливо спросила, что ему угодно.
Для благосклонного читателя будет достаточно, если мы скажем, что
девушке этой могло быть около восемнадцати лет, что она была скорее
высокого, чем низкого роста, стройна, прекрасно сложена, что волосы у нее
были каштановые, глаза темно-голубые, а кожа казалась нежной мягкой тканью
из лилий и роз. Но всего дороже было то, что на личике девушки написана была
та нежная тайна девственной чистоты, высокой небесной прелести, какую
удалось уловить некоторым старым немецким живописцам в их картинах.
Как только Перегринус взглянул в очи прелестной девушки, ему
показалось, будто он находился в тяжелых оковах, которые расторгла некая
благодетельная сила, и ангел света стоит пред ним, об руку с которым он
вступит в царство несказанной любви и блаженства. Девушка, покраснев от
неподвижно устремленного на нее взгляда Перегринуса и стыдливо потупив
глаза, повторила вопрос, что господину угодно?
Перегринусу стоило некоторого напряжения пробормотать, запинаясь: не
здесь ли живет переплетчик Лэммерхирт? Когда же девушка ответила, что
Лэммерхирт действительно живет здесь, но что сейчас он отлучился по делам,
Перегринус начал что-то путать о переплетах, которые он заказал, о книгах,
которые Лэммерхирт должен был ему доставить; наконец он кое-как попал в
колею и вспомнил о роскошном издании Ариоста, которое Лэммерхирт должен был
переплести в красный сафьян с богатой золотой отделкой.
Тут как бы электрическая искра пробежала по телу девушки; она
всплеснула руками и воскликнула со слезами на глазах:
-- Ах, боже мой! -- так вы -- господин Тис! -- Она сделала движение,
будто желая схватить руку Перегринуса, но быстро отступила назад и глубоко и
облегченно вздохнула. Затем милая улыбка, как приветливая утренняя заря,
озарила личико девушки, и она начала благодарить и благословлять Перегринуса
за все его благодеяния ее отцу, ее матери, и не только за это -- нет! -- за
его кротость, его ласку, за ту радость и блаженство, которые он принес детям
своими подарками на Рождество. Она проворно освободила отцовское кресло,
которое было завалено книгами, рукописями, непереплетенными тетрадками,
пододвинула его к Перегринусу и с радушием и гостеприимством просила его
сесть. Затем она достала отлично переплетенного Ариоста, осторожно провела
полотняным платком по сафьяну и с сияющими глазами подала Перегринусу
мастерское произведение переплетного искусства, зная хорошо, что Перегринус
воздаст должное прекрасной работе ее отца.
Перегринус вынул несколько золотых, но прелестная девушка, заметив его
движение, поспешила сказать, что она не знает цены за работу и оттого не
может принять уплаты, а потому не соблаговолит ли господин Перегринус
обождать несколько минут, так как отец ее должен сейчас возвратиться.
Перегринусу показалось, будто презренный металл в его руке сплавился в
комок, и он опустил в карман золотые гораздо скорее, чем их вынул.
Когда Перегринус совершенно машинально сел в широкое кресло
Лэммерхирта, девушка взялась и за свой стул; из вежливости господин
Перегринус инстинктивно вскочил с места и хотел сам пододвинуть ей стул, но
тут нечаянно вышло так, что он вместо спинки стула схватил руку девушки и,
когда осмелился тихонько пожать эту драгоценность, ему почувствовалось еле
заметное ответное пожатие.
-- Киска, киска, что ты делаешь? -- обратилась вдруг девушка к кошке и
подняла с полу клубок, который та держала в передних лапках, принимаясь за
мистическое свое тканье. Затем она с детской непринужденностью взяла за руку
плававшего в облаках восторга Перегринуса, подвела его к креслу и еще раз
попросила его присесть, сама же уселась против него, занявшись каким-то
женским рукоделием.
Перегринус носился по волнам бушующего моря.
-- О принцесса! -- вдруг прошептал он, сам не зная почему. Девушка
испуганно взглянула на нету, ему представилось, что он оскорбил прелестную,
и он воскликнул грустно и нежно: -- Моя милая и дорогая mademoiselle!
Девушка покраснела и сказала с прелестной девичьей застенчивостью:
-- Родители зовут меня Розочкой, зовите и вы меня так, милый господин
Тис, ведь я тоже принадлежу к числу детей, которым вы сделали так много
добра и которые так вас уважают.
-- Розочка! -- воскликнул вне себя Перегринус и едва удержался, чтобы
не пасть к ее ногам.
Тут Розочка стала ему рассказывать, спокойно продолжая свою работу, про
то, как война разорила ее родителей, как ее приняла к себе на воспитание
тетка, жившая в соседнем городке, как эта тетка умерла несколько недель
назад и как она возвратилась тогда к родителям.
Перегринус слышал только сладостный Розочкин голос, почти не вникая в
смысл ее слов, и лишь тогда убедился, что все это не одни блаженные грезы,
когда вошел в комнату Лэммерхирт и сердечно его приветствовал. Немного
спустя появилась и жена с остальными детьми, и как часто в неисследованных
глубинах человеческой души, в самых странных сочетаниях перекрещиваются
разные мысли, чувства, впечатления, так случилось и с Перегринусом, что даже
в экстазе, открывшем ему впервые небесное блаженство, ему вдруг вспомнилось,
как порицал его ворчливый Пепуш за подарки детям Лэммерхирта. Ему было очень
приятно узнать, что никто из детей не расстроил себе желудка его сластями, а
радостно торжествующий взгляд, даже некоторая гордость, с которыми они
посматривали на высокий стеклянный шкаф, где хранились блестящие игрушки,
показывал, что они считали последние подарки чем-то необыкновенным, что
больше никогда не может повториться.
Итак, брюзгливый чертополох был совершенно не прав. "О Пепуш, -- сказал
про себя Перегринус, -- в твою помутившуюся, расстроенную душу не проникает
ни один луч истинной, чистой любви!" Тут Перегринус подразумевал, конечно,
нечто большее, чем сласти и игрушки.
Тихий, скромный, добрый Лэммерхирт с видимым удовольствием посматривал
на Розочку, которая, хлопоча по хозяйству, то выходила, то опять входила в
комнату, прине-, ела хлеба и масла, накрыла маленький столик в углу и стала
готовить бутерброды своим меньшим братьям. Дети весело теснились к любимой
сестре и если, по простительной ребяческой жадности, раскрывали рты немного
шире, чем следовало, то это нисколько не нарушало домашней идиллии.
Перегринуса восхищало все, что делала прелестная девушка, безо всякого
отношения к Вертеровой Лотте с ее бутербродами.
Лэммерхирт подошел к Перегринусу и вполголоса начал говорить о Розочке,
какая она милая, хорошая, добрая дочка, как господь наградил ее и красотой и
как много обещает она ему радости. Но уж всего отраднее ему то, прибавил он
с просиявшим лицом, что Розочка проявляет склонность и к благородному
переплетному искусству и за немного недель, что она находится в родительском
доме, так преуспела в этом тонком ремесле, что уже теперь оставила далеко
позади разных олухов-подмастерий, которые только и делают, что зря тратят и
портят сафьян и золото и ставят буквы на корешке вкривь и вкось, так что они
напоминают собой пьяных мужиков, когда они, шатаясь, выходят из шинка.
И счастливый отец прошептал, наклонившись к самому уху Перегринуса:
-- Нет, господин Тис, я не могу молчать, я должен вам все высказать:
знаете, ведь моя Розочка сама позолотила обрез на Ариосте!
Как только Перегринус это услышал, он стремительно схватился за
сафьяновые переплеты, точно боялся, что какая-нибудь враждебная сила похитит
у него эту святыню.
Лэммерхирт принял это за знак, что Перегринус собирается идти, и стал
просить его остаться у него еще хоть ненадолго. Но это именно и напомнило
Перегринусу, что в конце концов ему пора уходить. Он быстро расплатился по
счету, и Лэммерхирт, по обыкновению, протянул ему руку на прощанье, за ним и
его жена, и Розочка также! Дети стояли в дверях, и, чтобы отдать дань
любовной дури, Перегринус, выходя, вырвал у младшего из рук остаток
бутерброда, который тот дожевывал, и бросился как сумасшедший вниз по
лестнице.
-- Ну, ну, -- произнес озадаченный мальчуган, -- что же это такое! Если
б господин Тис сказал только, что он голоден, я бы с удовольствием отдал ему
весь свой бутерброд!
Шаг за шагом шел господин Перегринус Тис домой, с трудом таща под
мышкой тяжелые in quarto (Книга в четвертку листа (лат.) и с таким сияющим
лицом брал в рот крошку за крошкой от своего кусочка бутерброда, точно
вкушал манну небесную.
-- Ну, рехнулся молодчик! -- сказал повстречавшийся с ним горожанин. И
человека этого нельзя было упрекнуть за то, что он подумал такое о
Перегринусе.
Когда господин Перегринус Тис вошел к себе в дом, навстречу ему
выбежала старая Алина и жестами, выражавшими и страх и заботу, указала на
комнату господина Сваммердама. Дверь туда была отворена, и Перегринус
увидел, что в кресле сидит в полном оцепенении Дертье Эльвердинк, с таким
искаженным, осунувшимся лицом, что краше в гроб кладут. Столь же оцепенелые,
столь же похожие на трупы сидели перед ней в креслах Пепуш, Сваммердам и
Левенгук.
-- Ну, скажите на милость, -- говорила старуха, -- ну, скажите на
милость, что здесь за чертовщина! Вот так они сидят уже целый день все трое
в полном бесчувствии, не едят, не пьют, не говорят, еле дышат!
Перегринусу стало было совсем не по себе от этого в самом деле
довольно-таки зловещего зрелища, но покуда он подымался по лестнице, жуткая
картина потонула в волнующемся море небесных грез, в котором восхищенный
Перегринус плавал с тех пор, как увидел Розочку.
Желания, грезы, блаженные надежды всегда стремятся перелиться из сердца
в сердце; но с кем другим мог поделиться сейчас своим счастьем Перегринус,
кроме как с добрым мастером-блохой? Ему хотел он раскрыть все свое сердце,
ему -- рассказать все о Розочке, что, собственно, толком и рассказать
невозможно. Но сколько ни звал, сколько ни манил он его, никакого
мастера-блохи не появлялось, он исчез. После самых тщательных поисков
Перегринус нашел в складке галстука, куда мастер-блоха любил забираться во
время его прогулок, маленькую коробочку, на которой были написаны следующие
слова: "Здесь находится микроскопическое стекло для чтения мыслей. Если вы
пристально посмотрите левым глазом в коробочку, то стекло мгновенно очутится
у вас в зрачке; если же вы пожелаете вынуть его из глаза, вам стоит только,
наклонив глаз над коробкой, легонько сжать зрачок, и стекло упадет на дно
коробки. Я хлопочу по вашему делу и отважусь на многое, для своего милого
покровителя я сделаю все, что в моих силах, пребывая вашим преданнейшим
слугою
Мастером-блохой".
Для искусного, набившего себе руку романиста, который, вооружившись
пером, изображает, как его душе угодно, человеческие помыслы и поступки, тут
был бы прекраснейший случай практически показать на примере Перегринуса всю
бесконечную разницу между влюбленностью и любовью, после того как
теоретически о ней достаточно уже трактовалось. Много можно было бы тут
сказать о чувственном влечении, о проклятии первородного греха и о небесной
Прометеевой искре, которая, воспламеняя любовь, тем самым обнаруживает
истинное духовное единство разных полов, к чему, собственно, и сводится
неизбежный дуализм природы. Пусть эта Прометеева искра возжигает вслед за
тем и факел Гименея, как добрую домашнюю свечу, при ярком свете которой
хорошо читать, писать, шить, вязать чулок; пусть тут и веселое потомство при
случае пачкает себе мордочки вишневым сиропом -- все это у нас на земле в
порядке вещей. Кроме того, такая небесная любовь имеет свою высокую поэзию,
но важнее всего то, что эта любовь не есть какая-нибудь пустая фантазия, а
что она действительно существует, как то могут засвидетельствовать многие
испытавшие ее, принесла ли она им счастье или несчастье.
Впрочем, благосклонный читатель, верно, давно догадался, что господин
Перегринус Тис в маленькую Дертье только здорово влюбился, но что лишь в то
мгновение, как он увидал этого прелестного, милого ангела. Розочку
Лэм-мерхирт, в его груди запылала истинная небесная любовь.
Немного благодарности снискал бы, однако, рассказчик предлагаемой
безумнейшей, причудливейшей из всех сказок, если бы он, шаг за шагом держась
церемониального марша присяжных романистов, не преминул вдосталь наскучить
своему читателю, как того требует каждый написанный по всем правилам роман,
а именно если бы он на каждой стадии пути, которую обычно подобает пройти
любовникам, позволял себе непринужденно отдохнуть. Нет! любезный читатель,
давай лучше поскачем, как лихие всадники на резвых, горячих конях, прямо к
цели, не оглядываясь ни направо, ни налево. Вот мы и приехали! Вздохи,
любовные жалобы, печаль, восторг, блаженство -- все соединяется в фокусе
того мгновения, когда прелестная Розочка, с очаровательным девственным
румянцем на щеках, признается счастливейшему Перегринусу Тису, что она его
любит, что она даже не может высказать, как сильно, как безмерно его любит,
как только им и живет, им -- ее единственной мыслью, им -- ее единственным
счастьем.
Но мрачный, коварный демон впускает свои черные когти и в самые
светлые, солнечные мгновения жизни; да! губительною тенью своего мрачного
существа он затемняет и это солнечное сияние. Так и в груди Перегринуса
вдруг поднялись злые сомнения, более того: злое подозрение защевелилось в
его душе.
"Ну, что же? -- нашептывал ему какой-то голос. -- Ну, что же? ведь и
та, Дертье Эльвердинк, признавалась тебе в своей любви, а любовь эта не была
ли презренной корыстью, желанием завлечь тебя, заставить нарушить слово,
предать лучшего друга, бедного мастера-блоху?"
"Я богат, говорят, мое добродушие, моя откровенность, которую многие
называют глупостью, могут приобрести мне двусмысленное расположение людей и
особенно женщин; и эта, которая признается тебе теперь в своей любви..."
Он быстро схватился за роковой подарок мастера-блохи, вынул коробочку и
хотел ее открыть, чтобы вставить в зрачок левого глаза микроскопическое
стекло и таким образом проникнуть в мысли Розочки.
Он поднял глаза, и чистая небесная лазурь прекрасных очей засияла ему в
душу. Розочка, хорошо заметив его внутреннее движение, посмотрела на него
удивленным и даже несколько озабоченным взглядом.
выгоду, а именно: завладеть самим Перегринусом вместе с его талисманом.
Можно себе представить, как мало Перегринус верил в мудрость и ученость
обоих микроскопистов, раз оба они не смогли разгадать главного пункта
гороскопа. Поэтому он не придал никакого значения тому воображаемому
стечению обстоятельств, которое обусловливало необходимость его брака с
прекрасной Дертье, и мог твердо и определенно заявить, что отказывается от
руки Дертье, не желая причинять горя своему лучшему искреннему другу, юному
Георгу Пепу-шу, который имеет более давние и более законные права на
обладание прелестным существом; и слова своего он ни за что в мире не
нарушит.
Господин Сваммердам поднял свои серо-зеленые кошачьи глаза, которые до
сих пор держал потупив, выпучил их на Перегринуса и улыбнулся, как хитрая
лиса.
-- Если только дружба с Георгом Пепушем, -- заговорил он, --
препятствует Перегринусу дать волю своим чувствам, то это препятствие уже
устранено; ибо Пепуш хотя и страдает некоторым помешательством, однако
понял, что его брак с Дертье Эльвердинк противоречит сочетанию светил и
сулит только всякие беды и гибель; поэтому Пепуш отказался от всех своих
притязаний на руку Дертье, заявив только, что он готов пожертвовать жизнью в
защиту прекраснейшей, которая не может принадлежать никому, кроме его
сердечного друга Тиса, от неуклюжего болвана bel esprit и от кровососа
брадобрея.
Ледяной озноб потряс Перегринуса, когда он прочитал в мыслях
Сваммердама, что все, сказанное им, было правдой. Охваченный самыми
странными и противоречивыми чувствами, он упал на подушки и закрыл глаза.
Господин Сваммердам настоятельнейше приглашал Перегринуса сойти вниз и
самому из уст Дертье и Георга услышать о настоящем положении вещей. Засим он
распростился с Перегринусом, причем раскланивался столь же долго и
церемонно, как и при своем появлении.
Мастер-блоха, спокойно сидевший все это время на подушке, перепрыгнул
вдруг к самому кончику ночного колпака господина Перегринуса. Затем он
поднялся на своих длинных ногах, стал ломать себе руки, умоляюще простирая
их к небу, и воскликнул сдавленным от горьких слез голосом:
-- Увы мне, несчастному! Я уже думал, что спасен, а теперь только
начинается опаснейшее испытание! К чему мужество, к чему непоколебимая
твердость моего благородно! покровителя, раз все, все восстает против меня!
Я сдаюсь! - все кончено.
-- Ну, что вы, -- сказал господин Перегринус слабым голосом, -- ну, что
вы сетуете там, на моем ночном колпаке, милый мастер? Неужели вы думаете,
что вы один имеете причину жаловаться? Разве я сам не нахожусь также в
отвратительнейшем положении? Все существо мое потрясено и расстроено, и я не
знаю, с чего начать, что думать. Только не думайте, милый мастер-блоха,
будто я так глуп, что дерзну приблизиться к той скале, о которую я могу
разбиться со всеми моими прекрасными замыслами и решениями. Я остерегусь
последовать приглашению Сваммердама и не увижу вновь Дертье Эльвердинк.
-- По правде говоря, -- отвечал мастер-блоха, опять заняв старое место
на подушке возле уха господина Перегринуса Тиса, -- по правде говоря, я
сомневаюсь, не должен ли я -- как это мне ни кажется гибельным -- как раз
вам и посоветовать спуститься немедленно же к Сваммердаму. Мне
представляется, будто линии вашего гороскопа теперь все быстрее и быстрее
сходятся вместе и вы сами уже готовы вступить в красную точку. Каково бы ни
было решение темного рока, я вижу ясно, что даже сам мастер-блоха не в силах
уйти от этого решения, и потому требовать от вас моего спасения было бы
столь же глупо, как бесполезно. Ступайте туда, посмотрите на нее, примите ее
руку, предайте меня в рабство, а для того чтобы все свершилось по воле
звезд, без всякого постороннего вмешательства, не прибегайте на этот раз к
микроскопическому стеклу.
-- Мне казалось, -- произнес Перегринус, -- мне казалось, мастер-блоха,
что ваше сердце твердо, дух ваш крепок"! и вдруг вы теперь проявляете такое
малодушие, такую робость! Но как бы умны вы там ни были -- пусть даже сам
Рорарий, знаменитый нунций Климента Седьмого, ставит ваш ум гораздо выше
нашего, -- вы все-таки не имеете достаточного понятия о твердой воле
человека и слишком мало ей придаете значения. Повторяю! -- я сдержу данное
вам слово, а чтобы показать, как непоколебимо мое решение больше не видаться
с малюткой, я сейчас встану и пойду, как положил! еще вчера, к переплетчику
Лэммерхирту.
-- О Перегринус, -- воскликнул мастер-блоха, -- воля человека --
хрупкая вещь, часто ее разбивает самый легкий порыв ветерка. Какая бездна
лежит между тем, чего желают, и тем, что случается! Часто целая жизнь есть
только непрестанное желание, и часто человек в своих постоянных желаниях в
конце концов перестает понимать, чего он желает. Вы не хотите больше видеть
Дертье Эльвердинк, а кто поручится, что это не случится в следующее
мгновение после того, как вы высказали это решение?
И странно, но в действительности все произошло именно так, как
предсказывал пророческий дух мастера-блохи.
Перегринус встал, оделся и, верный своему намерению, направился к
переплетчику Лэммерхирту; но когда он проходил мимо комнаты Сваммердама,
дверь в нее настежь отворилась, и Перегринус, сам не зная как, очутился под
руку со Сваммердамом посреди комнаты перед самой Дертье Эльвердинк, которая
весело и непринужденно осыпала его поцелуями и воскликнула своим звонким и
серебряным голоском:
-- С добрым утром, мой милый Перегринус! В комнате находился и господин
Георг Пепуш: он смотрел в окно и насвистывал песенку. Но тут он захлопнул
окно и обернулся.
-- А, вот и ты! -- воскликнул он, как будто только сейчас
заметил Перегринуса. -- А, вот и ты! Ты пришел навестить свою невесту,
это в порядке вещей, и третий здесь только лишний. А потому я удаляюсь, но,
перед тем как я уйду, позволь тебе сказать, мой дорогой Перегринус, что
Георг Пепуш презирает всякий дар, который сострадательный друг бросает ему,
как милостыню бедному грешнику! Да будет проклята твоя жертва, я не хочу
ничем быть тебе обязанным. Бери ее, прекрасную Гамахею, которая так любит
тебя, но берегись, как бы чертополох Цехерит не пустил корней под
твоим домом и не разрушил его стены.
Тон и все поведение Георга граничили с грубым бахвальством, и
Перегринус был оскорблен до глубины души тем, что Пепуш так дурно истолковал
все его действия.
-- Мне никогда, -- сказал он, не скрывая своей досады, -- мне никогда и
в голову не приходило становиться тебе поперек дороги; в тебе говорит
безумство и ревность влюбленного, иначе ты понял бы, что я совершенно
невиновен во всем, что ты сам выдумал. Не требуй, чтобы я убил змею, которую
ты питаешь в груди себе на мучение! Знай же, что тебе не бросал я никакого
дара, тебе не приносил никакой жертвы, отказываясь от прекраснейшей и, может
быть, от высшего счастия моей жизни. Иной, более высокий долг, нерушимое
слово принудили меня к этому!
В дикой ярости Пепуш уже занес кулак на друга, но тут малютка бросилась
между ними и, схватив Перегринуса за Руку, воскликнула со смехом:
-- Оставь его, пусть убирается этот нелепый чертополох у него одна дурь
в голове, он до того своенравен и упрям, как вся их порода чертополохов; что
никогда сам даже не знает чего он, собственно, хочет; но ты мой и останешься
моим, мой милый, горячо любимый Перегринус!
С этими словами малютка усадила Перегринуса на канат и без всяких
церемоний прыгнула к нему на колени. Пепуш досыта обгрызши свои ногти,
бросился вон из комнаты.
-- Оставь его, пусть убирается этот нелепый чертополох, у него одна
дурь в голове, он до того своенравен и упрям, как вся их порода
чертополохов, что никогда сам даже не знает, чего он, собственно, хочет; но
ты мой и останешься моим, мой милый, горячо любимый Перегринус!
С этими словами малютка усадила Перегринуса на канапе и без всяких
церемоний прыгнула к нему на колени. Пепуш, досыта обгрызши свои ногти,
бросился вон из комнаты.
Малютка, одетая опять в свое соблазительное, фантастическое платье из
серебряной тафты, была по-прежнему прелестна и обворожительна; Перегринус
чувствовал, как у него по жилам заструилось электрическое тепло ее тела, и
все-таки по временам на него веяло каким-то ледяным, недобрым трепетом, как
бы дыханием смерти. Впервые ему почудилось в глубине глаз малютки что-то
странно безжизненное, застывшее, а в звуке ее голоса, даже в шелесте ее
серебряной тафты звучало что-то ему чуждое, чему никоим образом не следовало
доверять. Ему тяжело было вспомнить, что в тот раз, когда Дертье говорила
ему то, что согласовалось с ее мыслями, она была также одета в тафту; почему
именно тафта казалась ему опасной, он сам не знал, но мысли о тафте и о
чем-то зловещем сами собой связывались друг с другом, подобно тому как сон
соединяет самые разнородные образы и люди объявляют все это чепухой, не
постигая глубокой, сокровенной их связи.
Вовсе не желая огорчать милое маленькое существо каким-нибудь ложным
подозрением, Перегринус подавил свои чувства и ждал только благоприятного
момента, чтобы вывернуться из ее объятий и ускользнуть от райской змеи.
-- Но что с тобой, -- сказала наконец Дертье, -- что с тобой сегодня,
мой нежный друг? Ты так холоден, так бесчувствен! Что у тебя на душе, жизнь
моя?
-- Голова болит, -- отвечал Перегринус как только мог равнодушнее, --
голова болит -- хандра -- глупые мысли -- только это и расстраивает меня,
милое мое дитя, и больше ничего. Пусти меня на воздух, и все пройдет в
несколько минут; кроме того, у меня есть еще одно дело.
-- Все это, -- воскликнула малютка, быстро соскочив с колен
Перегринуса, -- все это ложь, но ты злая обезьяна, которую сначала нужно
приручить!
Перегринус вздохнул свободно, когда очутился на улице, но уже совсем
вне себя от радости был мастер-блоха, который, сидя в галстуке у
Перегринуса, без умолку хохотал и так хлопал в ладоши, что всякому было
слышно.
Перегринусу была немножко тягостна эта веселость его маленького
протеже, ибо она мешала ему думать. Он попросил мастера-блоху успокоиться,
ибо солидные люди уже стали посматривать на него с упреком, полагая, что это
он сам так хохочет и выкидывает такие глупости на улице.
-- Какой же я дурак, -- восклицал мастер-блоха, не в состоянии умерить
свой восторг, -- какой же я слепой дурак, что мог сомневаться в победе там,
где не было никакой надобности и бороться. Да, Перегринус, это так, вы
победили в то мгновение, когда и самая смерть возлюбленной не могла
поколебать вашего решения. Дозвольте мне ликовать, дозвольте мне радоваться,
ибо все это могло бы оказаться обманом, если бы не показались уже первые
лучи солнца, которое озарит все тайны.
Когда Перегринус постучал в дверь Лэммерхирта, нежный женский голос
откликнулся: "Войдите!" Он отворил дверь; девушка, бывшая одна только в
комнате, встала ему навстречу и приветливо спросила, что ему угодно.
Для благосклонного читателя будет достаточно, если мы скажем, что
девушке этой могло быть около восемнадцати лет, что она была скорее
высокого, чем низкого роста, стройна, прекрасно сложена, что волосы у нее
были каштановые, глаза темно-голубые, а кожа казалась нежной мягкой тканью
из лилий и роз. Но всего дороже было то, что на личике девушки написана была
та нежная тайна девственной чистоты, высокой небесной прелести, какую
удалось уловить некоторым старым немецким живописцам в их картинах.
Как только Перегринус взглянул в очи прелестной девушки, ему
показалось, будто он находился в тяжелых оковах, которые расторгла некая
благодетельная сила, и ангел света стоит пред ним, об руку с которым он
вступит в царство несказанной любви и блаженства. Девушка, покраснев от
неподвижно устремленного на нее взгляда Перегринуса и стыдливо потупив
глаза, повторила вопрос, что господину угодно?
Перегринусу стоило некоторого напряжения пробормотать, запинаясь: не
здесь ли живет переплетчик Лэммерхирт? Когда же девушка ответила, что
Лэммерхирт действительно живет здесь, но что сейчас он отлучился по делам,
Перегринус начал что-то путать о переплетах, которые он заказал, о книгах,
которые Лэммерхирт должен был ему доставить; наконец он кое-как попал в
колею и вспомнил о роскошном издании Ариоста, которое Лэммерхирт должен был
переплести в красный сафьян с богатой золотой отделкой.
Тут как бы электрическая искра пробежала по телу девушки; она
всплеснула руками и воскликнула со слезами на глазах:
-- Ах, боже мой! -- так вы -- господин Тис! -- Она сделала движение,
будто желая схватить руку Перегринуса, но быстро отступила назад и глубоко и
облегченно вздохнула. Затем милая улыбка, как приветливая утренняя заря,
озарила личико девушки, и она начала благодарить и благословлять Перегринуса
за все его благодеяния ее отцу, ее матери, и не только за это -- нет! -- за
его кротость, его ласку, за ту радость и блаженство, которые он принес детям
своими подарками на Рождество. Она проворно освободила отцовское кресло,
которое было завалено книгами, рукописями, непереплетенными тетрадками,
пододвинула его к Перегринусу и с радушием и гостеприимством просила его
сесть. Затем она достала отлично переплетенного Ариоста, осторожно провела
полотняным платком по сафьяну и с сияющими глазами подала Перегринусу
мастерское произведение переплетного искусства, зная хорошо, что Перегринус
воздаст должное прекрасной работе ее отца.
Перегринус вынул несколько золотых, но прелестная девушка, заметив его
движение, поспешила сказать, что она не знает цены за работу и оттого не
может принять уплаты, а потому не соблаговолит ли господин Перегринус
обождать несколько минут, так как отец ее должен сейчас возвратиться.
Перегринусу показалось, будто презренный металл в его руке сплавился в
комок, и он опустил в карман золотые гораздо скорее, чем их вынул.
Когда Перегринус совершенно машинально сел в широкое кресло
Лэммерхирта, девушка взялась и за свой стул; из вежливости господин
Перегринус инстинктивно вскочил с места и хотел сам пододвинуть ей стул, но
тут нечаянно вышло так, что он вместо спинки стула схватил руку девушки и,
когда осмелился тихонько пожать эту драгоценность, ему почувствовалось еле
заметное ответное пожатие.
-- Киска, киска, что ты делаешь? -- обратилась вдруг девушка к кошке и
подняла с полу клубок, который та держала в передних лапках, принимаясь за
мистическое свое тканье. Затем она с детской непринужденностью взяла за руку
плававшего в облаках восторга Перегринуса, подвела его к креслу и еще раз
попросила его присесть, сама же уселась против него, занявшись каким-то
женским рукоделием.
Перегринус носился по волнам бушующего моря.
-- О принцесса! -- вдруг прошептал он, сам не зная почему. Девушка
испуганно взглянула на нету, ему представилось, что он оскорбил прелестную,
и он воскликнул грустно и нежно: -- Моя милая и дорогая mademoiselle!
Девушка покраснела и сказала с прелестной девичьей застенчивостью:
-- Родители зовут меня Розочкой, зовите и вы меня так, милый господин
Тис, ведь я тоже принадлежу к числу детей, которым вы сделали так много
добра и которые так вас уважают.
-- Розочка! -- воскликнул вне себя Перегринус и едва удержался, чтобы
не пасть к ее ногам.
Тут Розочка стала ему рассказывать, спокойно продолжая свою работу, про
то, как война разорила ее родителей, как ее приняла к себе на воспитание
тетка, жившая в соседнем городке, как эта тетка умерла несколько недель
назад и как она возвратилась тогда к родителям.
Перегринус слышал только сладостный Розочкин голос, почти не вникая в
смысл ее слов, и лишь тогда убедился, что все это не одни блаженные грезы,
когда вошел в комнату Лэммерхирт и сердечно его приветствовал. Немного
спустя появилась и жена с остальными детьми, и как часто в неисследованных
глубинах человеческой души, в самых странных сочетаниях перекрещиваются
разные мысли, чувства, впечатления, так случилось и с Перегринусом, что даже
в экстазе, открывшем ему впервые небесное блаженство, ему вдруг вспомнилось,
как порицал его ворчливый Пепуш за подарки детям Лэммерхирта. Ему было очень
приятно узнать, что никто из детей не расстроил себе желудка его сластями, а
радостно торжествующий взгляд, даже некоторая гордость, с которыми они
посматривали на высокий стеклянный шкаф, где хранились блестящие игрушки,
показывал, что они считали последние подарки чем-то необыкновенным, что
больше никогда не может повториться.
Итак, брюзгливый чертополох был совершенно не прав. "О Пепуш, -- сказал
про себя Перегринус, -- в твою помутившуюся, расстроенную душу не проникает
ни один луч истинной, чистой любви!" Тут Перегринус подразумевал, конечно,
нечто большее, чем сласти и игрушки.
Тихий, скромный, добрый Лэммерхирт с видимым удовольствием посматривал
на Розочку, которая, хлопоча по хозяйству, то выходила, то опять входила в
комнату, прине-, ела хлеба и масла, накрыла маленький столик в углу и стала
готовить бутерброды своим меньшим братьям. Дети весело теснились к любимой
сестре и если, по простительной ребяческой жадности, раскрывали рты немного
шире, чем следовало, то это нисколько не нарушало домашней идиллии.
Перегринуса восхищало все, что делала прелестная девушка, безо всякого
отношения к Вертеровой Лотте с ее бутербродами.
Лэммерхирт подошел к Перегринусу и вполголоса начал говорить о Розочке,
какая она милая, хорошая, добрая дочка, как господь наградил ее и красотой и
как много обещает она ему радости. Но уж всего отраднее ему то, прибавил он
с просиявшим лицом, что Розочка проявляет склонность и к благородному
переплетному искусству и за немного недель, что она находится в родительском
доме, так преуспела в этом тонком ремесле, что уже теперь оставила далеко
позади разных олухов-подмастерий, которые только и делают, что зря тратят и
портят сафьян и золото и ставят буквы на корешке вкривь и вкось, так что они
напоминают собой пьяных мужиков, когда они, шатаясь, выходят из шинка.
И счастливый отец прошептал, наклонившись к самому уху Перегринуса:
-- Нет, господин Тис, я не могу молчать, я должен вам все высказать:
знаете, ведь моя Розочка сама позолотила обрез на Ариосте!
Как только Перегринус это услышал, он стремительно схватился за
сафьяновые переплеты, точно боялся, что какая-нибудь враждебная сила похитит
у него эту святыню.
Лэммерхирт принял это за знак, что Перегринус собирается идти, и стал
просить его остаться у него еще хоть ненадолго. Но это именно и напомнило
Перегринусу, что в конце концов ему пора уходить. Он быстро расплатился по
счету, и Лэммерхирт, по обыкновению, протянул ему руку на прощанье, за ним и
его жена, и Розочка также! Дети стояли в дверях, и, чтобы отдать дань
любовной дури, Перегринус, выходя, вырвал у младшего из рук остаток
бутерброда, который тот дожевывал, и бросился как сумасшедший вниз по
лестнице.
-- Ну, ну, -- произнес озадаченный мальчуган, -- что же это такое! Если
б господин Тис сказал только, что он голоден, я бы с удовольствием отдал ему
весь свой бутерброд!
Шаг за шагом шел господин Перегринус Тис домой, с трудом таща под
мышкой тяжелые in quarto (Книга в четвертку листа (лат.) и с таким сияющим
лицом брал в рот крошку за крошкой от своего кусочка бутерброда, точно
вкушал манну небесную.
-- Ну, рехнулся молодчик! -- сказал повстречавшийся с ним горожанин. И
человека этого нельзя было упрекнуть за то, что он подумал такое о
Перегринусе.
Когда господин Перегринус Тис вошел к себе в дом, навстречу ему
выбежала старая Алина и жестами, выражавшими и страх и заботу, указала на
комнату господина Сваммердама. Дверь туда была отворена, и Перегринус
увидел, что в кресле сидит в полном оцепенении Дертье Эльвердинк, с таким
искаженным, осунувшимся лицом, что краше в гроб кладут. Столь же оцепенелые,
столь же похожие на трупы сидели перед ней в креслах Пепуш, Сваммердам и
Левенгук.
-- Ну, скажите на милость, -- говорила старуха, -- ну, скажите на
милость, что здесь за чертовщина! Вот так они сидят уже целый день все трое
в полном бесчувствии, не едят, не пьют, не говорят, еле дышат!
Перегринусу стало было совсем не по себе от этого в самом деле
довольно-таки зловещего зрелища, но покуда он подымался по лестнице, жуткая
картина потонула в волнующемся море небесных грез, в котором восхищенный
Перегринус плавал с тех пор, как увидел Розочку.
Желания, грезы, блаженные надежды всегда стремятся перелиться из сердца
в сердце; но с кем другим мог поделиться сейчас своим счастьем Перегринус,
кроме как с добрым мастером-блохой? Ему хотел он раскрыть все свое сердце,
ему -- рассказать все о Розочке, что, собственно, толком и рассказать
невозможно. Но сколько ни звал, сколько ни манил он его, никакого
мастера-блохи не появлялось, он исчез. После самых тщательных поисков
Перегринус нашел в складке галстука, куда мастер-блоха любил забираться во
время его прогулок, маленькую коробочку, на которой были написаны следующие
слова: "Здесь находится микроскопическое стекло для чтения мыслей. Если вы
пристально посмотрите левым глазом в коробочку, то стекло мгновенно очутится
у вас в зрачке; если же вы пожелаете вынуть его из глаза, вам стоит только,
наклонив глаз над коробкой, легонько сжать зрачок, и стекло упадет на дно
коробки. Я хлопочу по вашему делу и отважусь на многое, для своего милого
покровителя я сделаю все, что в моих силах, пребывая вашим преданнейшим
слугою
Мастером-блохой".
Для искусного, набившего себе руку романиста, который, вооружившись
пером, изображает, как его душе угодно, человеческие помыслы и поступки, тут
был бы прекраснейший случай практически показать на примере Перегринуса всю
бесконечную разницу между влюбленностью и любовью, после того как
теоретически о ней достаточно уже трактовалось. Много можно было бы тут
сказать о чувственном влечении, о проклятии первородного греха и о небесной
Прометеевой искре, которая, воспламеняя любовь, тем самым обнаруживает
истинное духовное единство разных полов, к чему, собственно, и сводится
неизбежный дуализм природы. Пусть эта Прометеева искра возжигает вслед за
тем и факел Гименея, как добрую домашнюю свечу, при ярком свете которой
хорошо читать, писать, шить, вязать чулок; пусть тут и веселое потомство при
случае пачкает себе мордочки вишневым сиропом -- все это у нас на земле в
порядке вещей. Кроме того, такая небесная любовь имеет свою высокую поэзию,
но важнее всего то, что эта любовь не есть какая-нибудь пустая фантазия, а
что она действительно существует, как то могут засвидетельствовать многие
испытавшие ее, принесла ли она им счастье или несчастье.
Впрочем, благосклонный читатель, верно, давно догадался, что господин
Перегринус Тис в маленькую Дертье только здорово влюбился, но что лишь в то
мгновение, как он увидал этого прелестного, милого ангела. Розочку
Лэм-мерхирт, в его груди запылала истинная небесная любовь.
Немного благодарности снискал бы, однако, рассказчик предлагаемой
безумнейшей, причудливейшей из всех сказок, если бы он, шаг за шагом держась
церемониального марша присяжных романистов, не преминул вдосталь наскучить
своему читателю, как того требует каждый написанный по всем правилам роман,
а именно если бы он на каждой стадии пути, которую обычно подобает пройти
любовникам, позволял себе непринужденно отдохнуть. Нет! любезный читатель,
давай лучше поскачем, как лихие всадники на резвых, горячих конях, прямо к
цели, не оглядываясь ни направо, ни налево. Вот мы и приехали! Вздохи,
любовные жалобы, печаль, восторг, блаженство -- все соединяется в фокусе
того мгновения, когда прелестная Розочка, с очаровательным девственным
румянцем на щеках, признается счастливейшему Перегринусу Тису, что она его
любит, что она даже не может высказать, как сильно, как безмерно его любит,
как только им и живет, им -- ее единственной мыслью, им -- ее единственным
счастьем.
Но мрачный, коварный демон впускает свои черные когти и в самые
светлые, солнечные мгновения жизни; да! губительною тенью своего мрачного
существа он затемняет и это солнечное сияние. Так и в груди Перегринуса
вдруг поднялись злые сомнения, более того: злое подозрение защевелилось в
его душе.
"Ну, что же? -- нашептывал ему какой-то голос. -- Ну, что же? ведь и
та, Дертье Эльвердинк, признавалась тебе в своей любви, а любовь эта не была
ли презренной корыстью, желанием завлечь тебя, заставить нарушить слово,
предать лучшего друга, бедного мастера-блоху?"
"Я богат, говорят, мое добродушие, моя откровенность, которую многие
называют глупостью, могут приобрести мне двусмысленное расположение людей и
особенно женщин; и эта, которая признается тебе теперь в своей любви..."
Он быстро схватился за роковой подарок мастера-блохи, вынул коробочку и
хотел ее открыть, чтобы вставить в зрачок левого глаза микроскопическое
стекло и таким образом проникнуть в мысли Розочки.
Он поднял глаза, и чистая небесная лазурь прекрасных очей засияла ему в
душу. Розочка, хорошо заметив его внутреннее движение, посмотрела на него
удивленным и даже несколько озабоченным взглядом.