Ему пришла счастливая мысль устроить вечерние беседы, на которые
публика абонировалась за довольно высокую плату. На этих вечерах он сначала
показывал кое-какие любопытные оптические фокусы, а затем всецело
предоставлял своей племяннице занимать общество. Красавица блистала в полной
мере светскими дарованиями; малейшим перерывом в разговоре пользовалась она,
чтобы увлечь общество своим пением, сама себе аккомпанируя на гитаре. Голос
у нее был не сильный, манера не безупречная, часто даже неправильная, но
нежность звука, ясность и чистота пения были в полной гармонии со всем ее
прелестным существом; когда же из-под черных шелковых ресниц сиял на
слушателей томный ее взор, как влажный лунный луч, не одно дыхание
стеснялось в груди и замолкали тогда даже самые упрямые педанты.
На этих вечерних беседах Пепуш ревностно продолжал свои исследования,
то есть глазел на голландку в течение двух часов, а затем покидал зал вместе
с прочими посетителями.
Случилось, что однажды, стоя к голландке ближе, чем обыкновенно, он
явственно услышал, как она произнесла, обращаясь к какому-то молодому
человеку: "Скажите, кто это безжизненное привидение, которое каждый вечер
часами не спускает с меня глаз, а затем исчезает, не проронив ни
слова?"
Пепуш почувствовал себя глубоко оскорбленным и, вернувшись домой, так
бесновался и шумел в своей комнате, чтоо никто из друзей не узнал бы его в
этом неистовом состоянии. Он клялся и божился, что никогда больше не
взглянет на негодную голландку, однако не преминул на следующий
же вечер в обычный час оказаться у Левенгука и глазет прекрасную Дертье
еще упорнее, чем раньше, если только это возможно. Правда, уже на лестнице
ему стало очень не по себе при мысли, что он подымается вдруг опять по той
лестнице, и недолго думая он принял мудрое решение держаться по крайней мере
как можно дальше от этого соблазнительного существа. Действительно, он так и
поступил, забившись в дальний угол зала; однако попытка потупить взор не
удалась совершенно, и, как уже сказано, он смотрел прямо в глаза голландке
еще пристальнее, чем прежде.
Он сам не знал, как это произошло, но Дертье Эльвердинк вдруг очутилась
вплотную рядом с ним в углу.
Сладостной мелодией зазвучал ее голосок, когда она говорила:
-- Я не помню, чтобы я видела вас где-нибудь до Берлина, но почему же
так много знакомого для меня в ваших чертах, во всем вашем облике? У меня
такое чувство, бут очень давние времена нас связывала тесная дружба, но было
то в очень далекой стране и при каких-то особых, странных обстоятельствах.
Прошу вас, выведите меня из этой неизвестности, и, если только меня не
обманывает одно внешнее сходство, возобновим те дружественные отношения,
которые, как дивный сон, покоятся в смутных моих воспоминаниях.
Престранно себя чувствовал господин Георг Пепуш при этих словах
прекрасной голландки. Грудь его стеснилась, голова горела, а все тело
затряслось как в лихорадке. Если это и означало, что господин Пепуш был
влюблен по уши в голландку, то тут была все-таки и другая причина
расстроенного состояния, лишившего его языка, да и разума. Только то Дертье
Эльвердинк заговорила о том, что ей сдается, будто много лет назад она уже
встречалась с ним, в его душе вдруг словно как в волшебном фонаре, всплыла
картина, и он увидел далекое, далекое прошлое, предшествовавшее даже тому
времени, когда он впервые вкусил материнского молока, и в этом прошлом жил
как он сам, так и Дертье Эльвердинк. В это мгновение как молния сверкнуло в
нем воспоминание, которое напряженная работа мысли облекла наконец в ясный и
отчетливый образ; воспоминание это состояло в том, Дертье Эльвердинк --
принцесса Гамахея, дочь короля Секакиса, которую он любил в те давние
времена, когда был еще чертополохом Цехеритом. Хорошо, что он не стал
особенно распространяться в обществе об этой мысли, а то, пожалуй, сочли бы
его за сумасшедшего и посадили бы куда следует, хотя навязчивая идея
помешанного может быть часто не чем иным, как иронией бытия,
предшествовавшего настоящему.
-- Но, боже мой, вы точно онемели! -- проговорила малютка, дотронувшись
своим маленьким пальчиком до груди Георга. Но из кончика ее пальца
электрический ток проник до самого сердца Георга, и он очнулся от своего
оцепенения. В экстазе схватил он руку малютки и осыпал ее горячими
поцелуями, восклицая: "Небесное, божественное создание" -- и т. д.
Благосклонный читатель легко может вообразить все прочее, что восклицал
господин Георг Пепуш в эту минуту.
Достаточно сказать, что малютка приняла любовные клятвы Георга так
благосклонно, как только мог он желать, и роковая минута в углу Левенгукова
зала породила взаимную любовь, которая сначала вознесла добрейшего Георга
Пепуша до небес, а затем для разнообразия низвергла его в ад. Пепуш был
темперамента меланхолического, да к тому же еще ворчлив и подозрителен, а
поведение Дертье давало ему немало поводов для самой мелочной ревности. Но
как раз эта-то ревность и подзадоривала лукавую Дертье, и ей доставляло
особое удовольствие изобретать все новые способы, как бы помучить бедного
Георга Пепуша.
Но все имеет свой предел, и давно подавляемая ярость Пепуша вырвалась
наконец наружу. Однажды он поведал Дертье о тех чудесных временах, когда,
будучи чертополохом Цехеритом, он так нежно любил прекрасную голландку,
бывшую тогда дочерью короля Секакиса; он со всем пылом страсти доказывал,
что уже борьба с принцем пиявок дала ему неоспоримейшее право на руку
Дертье. Дертье Эльвердинк уверяла, что и она хорошо помнит то время, те их
отношения и что воспоминание о них впервые вновь посетило ее Душу, когда
Пепуш взглянул на нее взглядом чертополоха. Малютка так вдохновенно, так
мило говорила обо всех этих Дивных вещах, о любви своей к чертополоху
Цехериту, коему было предначертано судьбой учиться в Иене и затем вновь
найти принцессу Гамахею в Берлине, что господин Георг Пепущ мнил себя в
блаженном краю Эльдорадо. Нежная пара стояла у окна, и малютка не
препятствовала влюбленному Пепущу обхватить ее стан рукой. В такой
непринужденной позе болтали они друг с другом, потому что речи о чудесах
Фамагусты перешли у них в самую ласковую болтовню. В эту Минуту проходил
мимо красивый гусарский офицер в новеньком с иголочки мундире и весьма
приветливо поклонился малютке, знакомой ему по вечерним собраниям. Дертье
стояла с полузакрытыми глазами, отворотив от улицы свою головку; трудно было
предположить, чтобы она могла заметить офицера, но могущественны чары нового
блестящего мундира! Встрепенулась ли малютка от многозначительного бряцания
сабли о каменные плиты тротуара, но только она ясно и светло раскрыла свои
глазки, высвободилась из объятий Георга, отворила окно, послала офицеру
воздушный поцелуй и смотрела ему вслед, пока он не скрылся за углом.
-- Гамахея, -- вскричал совершенно вне себя чертополох Цехерит, --
Гамахея, что же это такое? Ты издеваешься надо мной? Такова верность, в
которой ты клялась твоему чертополоху?
Малютка повернулась к нему на каблуках и, разразившись громким смехом,
воскликнула:
-- Бросьте, бросьте, Георг! Если я и дочь достойного старого короля
Секакиса, если вы чертополох Цехерит, но ведь и тот прелестный офицер не кто
иной, как гений Тетель, который мне, по правде говоря, куда больше нравится,
чем мрачный, колючий чертополох.
Тут голландка порхнула за дверь, а Георг Пепуш, как следовало ожидать,
в состоянии неистового отчаяния бросился вниз по лестнице вон из дому, как
будто за ним гналась тысяча чертей. Судьбе было угодно, чтобы на улице Георг
встретил одного из своих друзей, выезжавшего из города в почтовой коляске.
Стойте, я еду с вами! -- воскликнул чертополох Цехерит, слетал домой,
надел плащ, сунул в карман денег, отдал ключи от комнаты хозяйке, сел в
коляску и укатил со своим другом.
Однако, несмотря на этот разрыв, любовь к прекрасной голландке вовсе не
угасла в груди Георга; точно так же мог он заставить себя отказаться от
справедливых притязаний на руку и сердце Гамахеи, которые он заявлял в
качестве чертополоха Цехерита. И он возобновил эти свои притязания,
встретившись через несколько лет с Левенгуком в Гааге, а как он ревностно их
отстаивал затем во Франкфурте, благосклонному склонному читателю уже
известно.
Безутешный бегал господин Георг Пепуш ночью по улицам, как вдруг
колеблющийся и необыкновенно яркий света, падавший сквозь щель в одной из
ставен нижнего этажа большого дома, привлек его внимание. Он подумал, что
комнате пожар, и поэтому вспрыгнул на подоконник, ухватившись за оконную
решетку, чтобы взглянуть внутрь. Его удивлению не было границ при виде того,
что предстало его глазам.
Веселый, яркий огонь пылал в камине, находившемся против самого окна;
перед камином же сидела или, вернее, лежала в широком дедовском кресле, как
ангел разряженная, маленькая голландка. Она, казалось, спала, в то время как
очень старый высохший человек с очками на носу опустился перед огнем на
колени и глядел в горшок, в котором варился, вероятно, какой-то напиток.
Пепуш хотел взобраться еще повыше, чтобы получше рассмотреть эту
группу, но в ту же минуту почувствовал, что кто-то его схватил за ногу и с
силой тащит вниз. Грубый голос воскликнул: "Попался, мошенник! Ну и хорош,
гусь! В тюрьму его, негодяя!" То был ночной сторож, который, увидав, как
Георг карабкался на окно, вообразил, что он хочет ворваться в дом с целью
грабежа. Несмотря ни на какие протесты господина Георга Пепуша, сторож
потащил его за собой, при содействии подоспевшего дозора, и таким веселым
манером его ночное странствие окончилось в караульной.
Появление маленького чудовища. -- Дальнейшие открытия о судьбе
принцессы Гамахеи. -- Замечательный дружеский союз, который заключает
господин Перегринус Тис, и разъяснение, кто такой старый господин, снимающий
квартиру в его доме. -- Удивительное действие одного довольно маленького
микроскопического стекла. -- Неожиданный арест героя всей повести.
Кому случится пережить события, подобные тем, что пережил господин
Перегринус Тис, и кто находится в таком же состоянии духа, как он в тот
знаменательный вечер, тому уж не удастся хорошо заснуть. Господин Перегринус
беспокойно ворочался на своем ложе, и чуть только овладевали им Дремотные
грезы, обыкновенно предшествующие сну, как снова чувствовал он в своих
объятиях маленькое милое существо и на губах -- жаркие поцелуи. Он вскакивал
на постели, и ему чудилось, будто и наяву все еще слышится ласкающий голос
Алины. В страстном томлении мечтал он, что она все еще здесь, и в то же
время боялся, как бы она вдруг не вошла и не опутала его неразрывною сетью.
Борьба противоречивых чувств сжимала ему грудь и вместе с тем наполняла ее
сладостной, еще не изведанной им тревогой.
"Не спите, Перегринус, не спите, благородный человек, мне необходимо
скорее переговорить с вами! -- шептал кто-то совсем близко от Перегринуса.
-- Не спите! не спите!" - не умолкал шепот, пока Перегринус не открыл
наконец глаза, которые держал до тех пор закрытыми только для того, чтобы
яснее видеть образ прекрасной Алины.
При свете ночника он заметил маленькое чудовище, едва ли в пядь
величиной, сидевшее на его белом одеяле. В первую минуту он испугался его,
но потом смело протянул к нему руку, чтобы убедиться, не обманывает ли его
воображение. Но маленького чудовища уж и след простыл.
Если можно было обойтись без точного описания наружности прекрасной
Алины, Дертье Эльвердинк, или принцессы Гамахеи, -- благосклонному читателю
ведь давно уже известно, что это одно и то же лицо, только мнимо распавшееся
на три лица, -- то уже совершенно необходимо дать подробнейшее описание
маленькому чудовищу, которое сидело на одеяле господина Перегринуса и навело
на него некоторый ужас.
Как уже упомянуто, тварь эта была в пядь длиною; в птичьей голове ее
торчали два круглых блестящих глаза, а из воробьиного клюва высовывалось еще
нечто длинное и острое, наподобие тонкой рапиры, изо лба же над самым клювом
выступали два рога. Шея, также птицеобразная, начиналась непосредственно под
головой, но, постепенно утолщаясь и не меняя своей формы, переходила в
безобразное туловище, видом своим походившее несколько на орех и покрытое
темно-коричневыми чешуйками, как у армадила. Но удивительнее и своеобразнее
всего было сложение рук и ног. Первые имели по два сустава и выходили из щек
вплотную около клюва. Непосредственно под ними находилась одна пара ног,
затем еще другая, обе двухсуставчатые, как и руки. Эта последняя пара ног
имела, по-видимому, особенно важное значение для маленькой твари, ибо, уже
не говоря об их значительно большей длине и мускулистости, обуты они были в
превосходные золотые сапожки с бриллиантовыми шпорами.
Как было сказано, маленькое чудовище бесследно исчезло, чуть только
Перегринус протянул к нему руку, и он, конечно, счел бы все это за обман
своего возбужденного воображения, если бы сейчас же вслед за тем в нижнем
углу кровати не послышался тихий-тихий голос:
-- Боже мой, Перегринус Тис, неужели же я в вас ошибся. Вчера еще вы
так благородно со мной поступили, и вот теперь, когда я собираюсь доказать
вам свою благодарность, вы хватаете меня рукой убийцы? Но, может быть, вам
не понравилась моя наружность, и я сделал промах, показавшись вам в
микроскопическом увеличении, дабы вы меня заметили, что вовсе не так просто,
как вы могли бы думать. Я ведь все по-прежнему сижу на вашем белом одеяле, а
вы меня совсем не видите. Не обижайтесь, Перегринус, но ваши зрительные
нервы, по правде сказать, немножко грубы для моей тонкой талии. Обещайте же
мне, что вы меня не тронете и не предпримете против меня никаких враждебных
действий, тогда я пододвинусь к вам поближе и порасскажу кое-что, о чем
узнать вам далеко не лишне.
-- Скажите мне, -- отвечал Перегринус Тис, -- скажите мне прежде всего,
кто вы такой, мой добрый незнакомый друг, все остальное уладится. Впрочем, я
наперед могу вас уверить, что моей природе не свойственно ничто враждебное и
впредь я буду поступать с вами столь же благородно; хотя я все-таки никак не
возьму в толк, каким образом я уже имел случай доказать вам мое
благородство. Но только сохраняйте уж лучше ваше инкогнито, так как ваша
наружность не могу сказать, чтобы была благоприятна.
-- Вы благородный человек, -- продолжал голос, немного откашлявшись, --
вы благородный человек, господин Перегринус, -- повторяю это с
удовольствием, -- но вы не слишком далеко ушли в науках и вообще довольно
неопытны, а то бы вы узнали меня с первого взгляда. Я мог бы немного
похвастаться, я мог бы сказать, что я -- один из могущественных королей и
властвую над многими, многими миллионами подданных. Но по прирожденной
скромности и потому еще, что самое слово "король!" не совсем идет сюда, я
воздержусь от этого. У народа, во главе которого я имею честь стоять,
республиканский образ правления. Сенат, состоящий ради удобства голосования
не свыше как из сорока пяти тысяч девятисот девяноста девяти членов,
заступает место правителя, председатель же сената носит название "мастера",
так как он должен обладать мастерством во всех отраслях деятельности. Без
дальних околичностей я и должен открыть вам теперь, что с вами говорит
сейчас не кто иной, как сам мастер-блоха, сам повелитель блох, а вы его и не
за-. мечаете. Что вы знакомы с моим народом, в том я нимало не сомневаюсь:
ведь не раз, уважаемый, приходилось вам освежать и подкреплять вашей
собственной кровью того или другого из моих соплеменников. Поэтому вам
должно быть хорошо известно, что народ мой одушевлен почти неукротимым
свободолюбием и состоит, собственно, из одних только легкомысленных
прыгунов, которым склонность их к непрестанному скаканию не дает занять
никакого солидного положения. Вы видите, какие требуются дарования, чтобы
управлять таким народом, господин Перегринус, и вы должны теперь
проникнуться ко мне особым почтением. Подтвердите мне это, господин
Перегринус, прежде чем я продолжу свою речь.
Несколько мгновений господину Перегринусу Тису казалось, будто в голове
его вертится большое мельничное колесо, движимое шумящими волнами. Но
постепенно он успокоился, подумав, что появление незнакомой дамы у
переплетчика Лэммерхирта было не менее чудесно, чем то, что сейчас
происходит, и даже это последнее происшествие, быть может, является лишь
прямым продолжением странной истории, в которую его впутали.
Господин Перегринус объяснил мастеру-блохе, что он уже теперь ввиду его
исключительных дарований уважает его чрезвычайно и горит тем большим
желанием услышать продолжение его рассказа, что голос его звучит весьма
приятно, а особая нежность речи заставляет предполагать тонкое, деликатное
телосложение.
-- Благодарю вас, -- продолжал мастер-блоха, -- благодарю вас,
дражайший господин Тис, за ваше доброе расположение и надеюсь скоро доказать
вам, что вы не ошиблись во мне. Но чтобы вы поняли, дорогой друг, какую вы
оказали мне услугу, необходимо сообщить вам свою полную биографию. Итак,
слушайте! Отец мой был славный... однако ж мне приходит в голову, что у
читателей и слушателей уже иссяк прекрасный дар терпения и те подробные
жизнеописания, что были столь любимы в старину, ныне вызывают одно
неудовольствие. Поэтому, пожертвовав обстоятельностью рассказа, я только
бегло коснусь нескольких эпизодов, имеющих ближайшее отношение к моему
пребыванию у вас.
Одно уже то обстоятельство, что я действительно являюсь
мастером-блохой, дорогой господин Перегринус, должно заставить вас признать
во мне человека всеобъемлющей эрудиции, обладающего глубоким опытом во всех
отраслях знания. Но! -- вам не определить степень моей учености никаким
вашим мерилом, ибо вам неизвестен дивный мир, в котором живу я с моим
народом. Как изумились бы вы, когда бы этот мир открылся вашему разумению!
Он показался бы вам самым странным, самым непостижимым волшебным- царством!
И потому вы не должны недоумевать, если все проистекающее из этого мира вам
будет представляться запутанной сказкой, порожденной праздной игрой ума. Но
не поддавайтесь этому заблуждению и верьте моим словам.
Видите ли, мой народ во многих отношениях далеко опередил вас, людей,
например в прозрении тайн природы, в силе и ловкости, как духовной, так и
телесной. Впрочем, и мы подвержены страстям, и, как у вас, они -- источник
слишком частых бед и даже полной гибели. Так и меня, любимого, даже
боготворимого моим народом, звание мастера могло бы вознести на высшие
ступени счастья, не ослепи меня несчастнейшая страсть к одной особе, которая
овладела мной совершенно, но никогда бы не могла стать моей женой. Вообще,
наш род упрекают в совершенно исключительном, преступающем все границы
приличия, пристрастии к прекрасному полу. Будь этот упрек и обоснован,
однако ж, с другой стороны, всем и каждому известно... Но! -- не буду
тратить слов! Я увидал дочь короля Секакиса, прекрасную Гамахею, и в тот же
миг с такой ужасающей силой влюбился в нее, что забыл и свой народ, и самого
себя и жил только одним блаженством -- прыгать по прекраснейшей шее, по
прекраснейшей ее груди, щекоча мою милую сладкими поцелуями. Часто ловила
она меня своими розовыми пальчиками, но никогда не могла поймать. И это
принимал я за милые, игривые ласки счастливой любви! Как глуп, как глуп
бывает влюбленный, будь он сам мастер-блоха!
Достаточно сказать, что на бедную Гамахею напал гадкий принц пиявок и
зацеловал ее до смерти; но мне удалось бы ее спасти, не вмешайся тут в дело
один глупый хвастун да еще какой-то неуклюжий болван; их никто не звал, и
они-то все и погубили. Хвастун был чертополох Цехерит, а болван -- гений
Тетель. Когда гений Тетель поднялся с заснувшей принцессой в воздух, я
крепко уцепился за брюссельские кружева, которые она носила вокруг шеи, и
стал, таким образом, верным спутником Гамахеи в ее путешествии незаметно для
гения Тетеля. Нам случилось пролетать мимо двух магов, наблюдавших с высокой
башни движение светил. И тут один из магов так метко направил на меня свою
зрительную трубу, что я положительно был ослеплен лучом магического
инструмента. Голова моя страшно закружилась; как ни старался я удержаться --
все напрасно: я полетел вниз с ужасающей высоты, упал прямехонько на нос
магу-наблюдателю, и только мой малый вес и чрезвычайная ловкость спасли мне
жизнь.
Я был слишком оглушен падением, чтобы сразу соскочить с носа мага и
спрятаться куда-нибудь в безопасное место, и тут это чудовище, коварный
Левенгук (он-то и был этот маг), проворно схватил меня пальцами и посадил
под Рус-вурмовский универсальный микроскоп, так что я и оглянуться не успел.
Несмотря на то что была ночь и он должен был засветить лампу, Левенгук был
все же настолько опытным и сведущим естествоиспытателем, что тотчас же
признал во мне мастера-блоху. В восторге, что счастливый случай дал ему в
руки столь знатного пленника, он решил извлечь все выгоды из этого
обстоятельства и наложил на меня, несчастного, оковы. Так началось мое
страдальческое заточение, из коего лишь вчера утром был я наконец освобожден
благодаря вам, господин Перегринус Тис.
Обладание мною дало ужасному Левенгуку полную власть над моими
вассалами, которых вскоре он собрал вокруг себя целыми толпами и которым с
варварской жестокостью принялся прививать так называемые культурные начала,
лишившие нас вскоре всякой свободы, всяких радостей жизни. Что касается до
учения и вообще до наук и искусства, то Левенгуку, к его величайшей досаде и
изумлению, пришлось очень скоро убедиться, что мы были, пожалуй, ученее его
самого; высшая же культура, которую он принудительно нам навязывал, состояла
преимущественно в том, что мы должны были чем-то сделаться или по крайней
мере что-то собой представлять. И вот это "чем-то сделаться" и "что-то собой
представлять" повлекло за собой множество потребностей, которых никогда
раньше мы не знали, а теперь должны были в поте лица их удовлетворять.
Жестокий Левенгук вознамерился сделать из нас государственных людей,
военных, профессоров и уж не знаю кого еще. Мы должны были облекаться в
одежду соответственно своему званию, носить оружие и т. д. Так появились
среди нас портные, сапожники, цирюльники, швеи, пуговичники, оружейники,
портупейщики, шпажники, каретники и множество других ремесленников,
работавших только для распространения ненужной, пагубной роскоши. Хуже всего
было то, что Левенгук имел в виду одну только собственную выгоду: он
показывал нас как обученный им народ публике и взимал за то плату. Кроме
того, заслуга нашего образования приписывалась всецело ему, и он получал
хвалы, которые нам одним должны были принадлежать по праву. Левенгук отлично
знал, что, потеряв меня, утратит он власть и над моим народом, и потому все
крепче и крепче опутывал меня своими чарами, и все мучительнее становилось
для меня мое пленение. С пламенною тоской мечтал я о прекрасной Гамахее и
обдумывал средства, как бы раздобыть мне сведения о ее судьбе.
Но до чего не мог додуматься самый острый ум, то вдруг само собой
открылось благодаря счастливому случаю. Друг и товарищ моего мага, старый
Сваммердам, обнаружил принцессу Гамахею в цветочной пыльце тюльпана и
сообщил об этом открытии своему приятелю. При помощи средств, от описания
которых я избавлю вас, добрейший мой господин Перегринус Тис, так как вы
мало что тут поймете, этим господам удалось восстановить естественный вид
принцессы и возвратить ее к жизни. Однако под конец оба почтенных мудреца
оказались столь же неуклюжими болванами, как и гений Тетель и чертополох
Цехерит. Они в своем усердии забыли главное, и потому принцесса в то самое
мгновение, как пробудилась к жизни, чуть было снова не упала мертвой. Я один
знал, в чем тут дело; любовь к прекрасной Гамахее, вспыхнувшая в моей груди
сильнее, чем когда-либо, придала мне исполинскую силу; я разорвал мои цепи,
могучим прыжком скакнул красавице на плечо -- и одного маленького укуса было
достаточно, чтобы привести в движение останавливавшуюся кровь. Она была
жива!
Должен, однако, вам сказать, господин Перегринус Тис, что для
поддержания красоты и юности принцессы этот укус необходимо повторять; в
противном случае в какие-нибудь два-три месяца она обратится в дряхлую,
сморщенную старушонку. Вот почему я ей, как видите, совершенно необходим, и
только боязнь меня потерять может объяснить ту черную неблагодарность,
которой Гамахея заплатила мне за всю мою любовь. Она немедленно же выдала
меня этому отвратительному мучителю, Левенгуку, который заковал меня в еще
крепчайшие цепи, чем раньше, но на свою же погибель.
Невзирая на все предосторожности старого Левенгука и красавицы Гамахеи,
мне удалось в конце концов обмануть их бдительность и выскочить из моей
темницы. Мне очень мешали в моем бегстве тяжелые ботфорты, которые я не имел
времени стащить с ног, но все-таки я благополучно добрался до той игрушечной
лавки, где делали вы свои покупки. Не прошло и нескольких минут, как, к
публика абонировалась за довольно высокую плату. На этих вечерах он сначала
показывал кое-какие любопытные оптические фокусы, а затем всецело
предоставлял своей племяннице занимать общество. Красавица блистала в полной
мере светскими дарованиями; малейшим перерывом в разговоре пользовалась она,
чтобы увлечь общество своим пением, сама себе аккомпанируя на гитаре. Голос
у нее был не сильный, манера не безупречная, часто даже неправильная, но
нежность звука, ясность и чистота пения были в полной гармонии со всем ее
прелестным существом; когда же из-под черных шелковых ресниц сиял на
слушателей томный ее взор, как влажный лунный луч, не одно дыхание
стеснялось в груди и замолкали тогда даже самые упрямые педанты.
На этих вечерних беседах Пепуш ревностно продолжал свои исследования,
то есть глазел на голландку в течение двух часов, а затем покидал зал вместе
с прочими посетителями.
Случилось, что однажды, стоя к голландке ближе, чем обыкновенно, он
явственно услышал, как она произнесла, обращаясь к какому-то молодому
человеку: "Скажите, кто это безжизненное привидение, которое каждый вечер
часами не спускает с меня глаз, а затем исчезает, не проронив ни
слова?"
Пепуш почувствовал себя глубоко оскорбленным и, вернувшись домой, так
бесновался и шумел в своей комнате, чтоо никто из друзей не узнал бы его в
этом неистовом состоянии. Он клялся и божился, что никогда больше не
взглянет на негодную голландку, однако не преминул на следующий
же вечер в обычный час оказаться у Левенгука и глазет прекрасную Дертье
еще упорнее, чем раньше, если только это возможно. Правда, уже на лестнице
ему стало очень не по себе при мысли, что он подымается вдруг опять по той
лестнице, и недолго думая он принял мудрое решение держаться по крайней мере
как можно дальше от этого соблазнительного существа. Действительно, он так и
поступил, забившись в дальний угол зала; однако попытка потупить взор не
удалась совершенно, и, как уже сказано, он смотрел прямо в глаза голландке
еще пристальнее, чем прежде.
Он сам не знал, как это произошло, но Дертье Эльвердинк вдруг очутилась
вплотную рядом с ним в углу.
Сладостной мелодией зазвучал ее голосок, когда она говорила:
-- Я не помню, чтобы я видела вас где-нибудь до Берлина, но почему же
так много знакомого для меня в ваших чертах, во всем вашем облике? У меня
такое чувство, бут очень давние времена нас связывала тесная дружба, но было
то в очень далекой стране и при каких-то особых, странных обстоятельствах.
Прошу вас, выведите меня из этой неизвестности, и, если только меня не
обманывает одно внешнее сходство, возобновим те дружественные отношения,
которые, как дивный сон, покоятся в смутных моих воспоминаниях.
Престранно себя чувствовал господин Георг Пепуш при этих словах
прекрасной голландки. Грудь его стеснилась, голова горела, а все тело
затряслось как в лихорадке. Если это и означало, что господин Пепуш был
влюблен по уши в голландку, то тут была все-таки и другая причина
расстроенного состояния, лишившего его языка, да и разума. Только то Дертье
Эльвердинк заговорила о том, что ей сдается, будто много лет назад она уже
встречалась с ним, в его душе вдруг словно как в волшебном фонаре, всплыла
картина, и он увидел далекое, далекое прошлое, предшествовавшее даже тому
времени, когда он впервые вкусил материнского молока, и в этом прошлом жил
как он сам, так и Дертье Эльвердинк. В это мгновение как молния сверкнуло в
нем воспоминание, которое напряженная работа мысли облекла наконец в ясный и
отчетливый образ; воспоминание это состояло в том, Дертье Эльвердинк --
принцесса Гамахея, дочь короля Секакиса, которую он любил в те давние
времена, когда был еще чертополохом Цехеритом. Хорошо, что он не стал
особенно распространяться в обществе об этой мысли, а то, пожалуй, сочли бы
его за сумасшедшего и посадили бы куда следует, хотя навязчивая идея
помешанного может быть часто не чем иным, как иронией бытия,
предшествовавшего настоящему.
-- Но, боже мой, вы точно онемели! -- проговорила малютка, дотронувшись
своим маленьким пальчиком до груди Георга. Но из кончика ее пальца
электрический ток проник до самого сердца Георга, и он очнулся от своего
оцепенения. В экстазе схватил он руку малютки и осыпал ее горячими
поцелуями, восклицая: "Небесное, божественное создание" -- и т. д.
Благосклонный читатель легко может вообразить все прочее, что восклицал
господин Георг Пепуш в эту минуту.
Достаточно сказать, что малютка приняла любовные клятвы Георга так
благосклонно, как только мог он желать, и роковая минута в углу Левенгукова
зала породила взаимную любовь, которая сначала вознесла добрейшего Георга
Пепуша до небес, а затем для разнообразия низвергла его в ад. Пепуш был
темперамента меланхолического, да к тому же еще ворчлив и подозрителен, а
поведение Дертье давало ему немало поводов для самой мелочной ревности. Но
как раз эта-то ревность и подзадоривала лукавую Дертье, и ей доставляло
особое удовольствие изобретать все новые способы, как бы помучить бедного
Георга Пепуша.
Но все имеет свой предел, и давно подавляемая ярость Пепуша вырвалась
наконец наружу. Однажды он поведал Дертье о тех чудесных временах, когда,
будучи чертополохом Цехеритом, он так нежно любил прекрасную голландку,
бывшую тогда дочерью короля Секакиса; он со всем пылом страсти доказывал,
что уже борьба с принцем пиявок дала ему неоспоримейшее право на руку
Дертье. Дертье Эльвердинк уверяла, что и она хорошо помнит то время, те их
отношения и что воспоминание о них впервые вновь посетило ее Душу, когда
Пепуш взглянул на нее взглядом чертополоха. Малютка так вдохновенно, так
мило говорила обо всех этих Дивных вещах, о любви своей к чертополоху
Цехериту, коему было предначертано судьбой учиться в Иене и затем вновь
найти принцессу Гамахею в Берлине, что господин Георг Пепущ мнил себя в
блаженном краю Эльдорадо. Нежная пара стояла у окна, и малютка не
препятствовала влюбленному Пепущу обхватить ее стан рукой. В такой
непринужденной позе болтали они друг с другом, потому что речи о чудесах
Фамагусты перешли у них в самую ласковую болтовню. В эту Минуту проходил
мимо красивый гусарский офицер в новеньком с иголочки мундире и весьма
приветливо поклонился малютке, знакомой ему по вечерним собраниям. Дертье
стояла с полузакрытыми глазами, отворотив от улицы свою головку; трудно было
предположить, чтобы она могла заметить офицера, но могущественны чары нового
блестящего мундира! Встрепенулась ли малютка от многозначительного бряцания
сабли о каменные плиты тротуара, но только она ясно и светло раскрыла свои
глазки, высвободилась из объятий Георга, отворила окно, послала офицеру
воздушный поцелуй и смотрела ему вслед, пока он не скрылся за углом.
-- Гамахея, -- вскричал совершенно вне себя чертополох Цехерит, --
Гамахея, что же это такое? Ты издеваешься надо мной? Такова верность, в
которой ты клялась твоему чертополоху?
Малютка повернулась к нему на каблуках и, разразившись громким смехом,
воскликнула:
-- Бросьте, бросьте, Георг! Если я и дочь достойного старого короля
Секакиса, если вы чертополох Цехерит, но ведь и тот прелестный офицер не кто
иной, как гений Тетель, который мне, по правде говоря, куда больше нравится,
чем мрачный, колючий чертополох.
Тут голландка порхнула за дверь, а Георг Пепуш, как следовало ожидать,
в состоянии неистового отчаяния бросился вниз по лестнице вон из дому, как
будто за ним гналась тысяча чертей. Судьбе было угодно, чтобы на улице Георг
встретил одного из своих друзей, выезжавшего из города в почтовой коляске.
Стойте, я еду с вами! -- воскликнул чертополох Цехерит, слетал домой,
надел плащ, сунул в карман денег, отдал ключи от комнаты хозяйке, сел в
коляску и укатил со своим другом.
Однако, несмотря на этот разрыв, любовь к прекрасной голландке вовсе не
угасла в груди Георга; точно так же мог он заставить себя отказаться от
справедливых притязаний на руку и сердце Гамахеи, которые он заявлял в
качестве чертополоха Цехерита. И он возобновил эти свои притязания,
встретившись через несколько лет с Левенгуком в Гааге, а как он ревностно их
отстаивал затем во Франкфурте, благосклонному склонному читателю уже
известно.
Безутешный бегал господин Георг Пепуш ночью по улицам, как вдруг
колеблющийся и необыкновенно яркий света, падавший сквозь щель в одной из
ставен нижнего этажа большого дома, привлек его внимание. Он подумал, что
комнате пожар, и поэтому вспрыгнул на подоконник, ухватившись за оконную
решетку, чтобы взглянуть внутрь. Его удивлению не было границ при виде того,
что предстало его глазам.
Веселый, яркий огонь пылал в камине, находившемся против самого окна;
перед камином же сидела или, вернее, лежала в широком дедовском кресле, как
ангел разряженная, маленькая голландка. Она, казалось, спала, в то время как
очень старый высохший человек с очками на носу опустился перед огнем на
колени и глядел в горшок, в котором варился, вероятно, какой-то напиток.
Пепуш хотел взобраться еще повыше, чтобы получше рассмотреть эту
группу, но в ту же минуту почувствовал, что кто-то его схватил за ногу и с
силой тащит вниз. Грубый голос воскликнул: "Попался, мошенник! Ну и хорош,
гусь! В тюрьму его, негодяя!" То был ночной сторож, который, увидав, как
Георг карабкался на окно, вообразил, что он хочет ворваться в дом с целью
грабежа. Несмотря ни на какие протесты господина Георга Пепуша, сторож
потащил его за собой, при содействии подоспевшего дозора, и таким веселым
манером его ночное странствие окончилось в караульной.
Появление маленького чудовища. -- Дальнейшие открытия о судьбе
принцессы Гамахеи. -- Замечательный дружеский союз, который заключает
господин Перегринус Тис, и разъяснение, кто такой старый господин, снимающий
квартиру в его доме. -- Удивительное действие одного довольно маленького
микроскопического стекла. -- Неожиданный арест героя всей повести.
Кому случится пережить события, подобные тем, что пережил господин
Перегринус Тис, и кто находится в таком же состоянии духа, как он в тот
знаменательный вечер, тому уж не удастся хорошо заснуть. Господин Перегринус
беспокойно ворочался на своем ложе, и чуть только овладевали им Дремотные
грезы, обыкновенно предшествующие сну, как снова чувствовал он в своих
объятиях маленькое милое существо и на губах -- жаркие поцелуи. Он вскакивал
на постели, и ему чудилось, будто и наяву все еще слышится ласкающий голос
Алины. В страстном томлении мечтал он, что она все еще здесь, и в то же
время боялся, как бы она вдруг не вошла и не опутала его неразрывною сетью.
Борьба противоречивых чувств сжимала ему грудь и вместе с тем наполняла ее
сладостной, еще не изведанной им тревогой.
"Не спите, Перегринус, не спите, благородный человек, мне необходимо
скорее переговорить с вами! -- шептал кто-то совсем близко от Перегринуса.
-- Не спите! не спите!" - не умолкал шепот, пока Перегринус не открыл
наконец глаза, которые держал до тех пор закрытыми только для того, чтобы
яснее видеть образ прекрасной Алины.
При свете ночника он заметил маленькое чудовище, едва ли в пядь
величиной, сидевшее на его белом одеяле. В первую минуту он испугался его,
но потом смело протянул к нему руку, чтобы убедиться, не обманывает ли его
воображение. Но маленького чудовища уж и след простыл.
Если можно было обойтись без точного описания наружности прекрасной
Алины, Дертье Эльвердинк, или принцессы Гамахеи, -- благосклонному читателю
ведь давно уже известно, что это одно и то же лицо, только мнимо распавшееся
на три лица, -- то уже совершенно необходимо дать подробнейшее описание
маленькому чудовищу, которое сидело на одеяле господина Перегринуса и навело
на него некоторый ужас.
Как уже упомянуто, тварь эта была в пядь длиною; в птичьей голове ее
торчали два круглых блестящих глаза, а из воробьиного клюва высовывалось еще
нечто длинное и острое, наподобие тонкой рапиры, изо лба же над самым клювом
выступали два рога. Шея, также птицеобразная, начиналась непосредственно под
головой, но, постепенно утолщаясь и не меняя своей формы, переходила в
безобразное туловище, видом своим походившее несколько на орех и покрытое
темно-коричневыми чешуйками, как у армадила. Но удивительнее и своеобразнее
всего было сложение рук и ног. Первые имели по два сустава и выходили из щек
вплотную около клюва. Непосредственно под ними находилась одна пара ног,
затем еще другая, обе двухсуставчатые, как и руки. Эта последняя пара ног
имела, по-видимому, особенно важное значение для маленькой твари, ибо, уже
не говоря об их значительно большей длине и мускулистости, обуты они были в
превосходные золотые сапожки с бриллиантовыми шпорами.
Как было сказано, маленькое чудовище бесследно исчезло, чуть только
Перегринус протянул к нему руку, и он, конечно, счел бы все это за обман
своего возбужденного воображения, если бы сейчас же вслед за тем в нижнем
углу кровати не послышался тихий-тихий голос:
-- Боже мой, Перегринус Тис, неужели же я в вас ошибся. Вчера еще вы
так благородно со мной поступили, и вот теперь, когда я собираюсь доказать
вам свою благодарность, вы хватаете меня рукой убийцы? Но, может быть, вам
не понравилась моя наружность, и я сделал промах, показавшись вам в
микроскопическом увеличении, дабы вы меня заметили, что вовсе не так просто,
как вы могли бы думать. Я ведь все по-прежнему сижу на вашем белом одеяле, а
вы меня совсем не видите. Не обижайтесь, Перегринус, но ваши зрительные
нервы, по правде сказать, немножко грубы для моей тонкой талии. Обещайте же
мне, что вы меня не тронете и не предпримете против меня никаких враждебных
действий, тогда я пододвинусь к вам поближе и порасскажу кое-что, о чем
узнать вам далеко не лишне.
-- Скажите мне, -- отвечал Перегринус Тис, -- скажите мне прежде всего,
кто вы такой, мой добрый незнакомый друг, все остальное уладится. Впрочем, я
наперед могу вас уверить, что моей природе не свойственно ничто враждебное и
впредь я буду поступать с вами столь же благородно; хотя я все-таки никак не
возьму в толк, каким образом я уже имел случай доказать вам мое
благородство. Но только сохраняйте уж лучше ваше инкогнито, так как ваша
наружность не могу сказать, чтобы была благоприятна.
-- Вы благородный человек, -- продолжал голос, немного откашлявшись, --
вы благородный человек, господин Перегринус, -- повторяю это с
удовольствием, -- но вы не слишком далеко ушли в науках и вообще довольно
неопытны, а то бы вы узнали меня с первого взгляда. Я мог бы немного
похвастаться, я мог бы сказать, что я -- один из могущественных королей и
властвую над многими, многими миллионами подданных. Но по прирожденной
скромности и потому еще, что самое слово "король!" не совсем идет сюда, я
воздержусь от этого. У народа, во главе которого я имею честь стоять,
республиканский образ правления. Сенат, состоящий ради удобства голосования
не свыше как из сорока пяти тысяч девятисот девяноста девяти членов,
заступает место правителя, председатель же сената носит название "мастера",
так как он должен обладать мастерством во всех отраслях деятельности. Без
дальних околичностей я и должен открыть вам теперь, что с вами говорит
сейчас не кто иной, как сам мастер-блоха, сам повелитель блох, а вы его и не
за-. мечаете. Что вы знакомы с моим народом, в том я нимало не сомневаюсь:
ведь не раз, уважаемый, приходилось вам освежать и подкреплять вашей
собственной кровью того или другого из моих соплеменников. Поэтому вам
должно быть хорошо известно, что народ мой одушевлен почти неукротимым
свободолюбием и состоит, собственно, из одних только легкомысленных
прыгунов, которым склонность их к непрестанному скаканию не дает занять
никакого солидного положения. Вы видите, какие требуются дарования, чтобы
управлять таким народом, господин Перегринус, и вы должны теперь
проникнуться ко мне особым почтением. Подтвердите мне это, господин
Перегринус, прежде чем я продолжу свою речь.
Несколько мгновений господину Перегринусу Тису казалось, будто в голове
его вертится большое мельничное колесо, движимое шумящими волнами. Но
постепенно он успокоился, подумав, что появление незнакомой дамы у
переплетчика Лэммерхирта было не менее чудесно, чем то, что сейчас
происходит, и даже это последнее происшествие, быть может, является лишь
прямым продолжением странной истории, в которую его впутали.
Господин Перегринус объяснил мастеру-блохе, что он уже теперь ввиду его
исключительных дарований уважает его чрезвычайно и горит тем большим
желанием услышать продолжение его рассказа, что голос его звучит весьма
приятно, а особая нежность речи заставляет предполагать тонкое, деликатное
телосложение.
-- Благодарю вас, -- продолжал мастер-блоха, -- благодарю вас,
дражайший господин Тис, за ваше доброе расположение и надеюсь скоро доказать
вам, что вы не ошиблись во мне. Но чтобы вы поняли, дорогой друг, какую вы
оказали мне услугу, необходимо сообщить вам свою полную биографию. Итак,
слушайте! Отец мой был славный... однако ж мне приходит в голову, что у
читателей и слушателей уже иссяк прекрасный дар терпения и те подробные
жизнеописания, что были столь любимы в старину, ныне вызывают одно
неудовольствие. Поэтому, пожертвовав обстоятельностью рассказа, я только
бегло коснусь нескольких эпизодов, имеющих ближайшее отношение к моему
пребыванию у вас.
Одно уже то обстоятельство, что я действительно являюсь
мастером-блохой, дорогой господин Перегринус, должно заставить вас признать
во мне человека всеобъемлющей эрудиции, обладающего глубоким опытом во всех
отраслях знания. Но! -- вам не определить степень моей учености никаким
вашим мерилом, ибо вам неизвестен дивный мир, в котором живу я с моим
народом. Как изумились бы вы, когда бы этот мир открылся вашему разумению!
Он показался бы вам самым странным, самым непостижимым волшебным- царством!
И потому вы не должны недоумевать, если все проистекающее из этого мира вам
будет представляться запутанной сказкой, порожденной праздной игрой ума. Но
не поддавайтесь этому заблуждению и верьте моим словам.
Видите ли, мой народ во многих отношениях далеко опередил вас, людей,
например в прозрении тайн природы, в силе и ловкости, как духовной, так и
телесной. Впрочем, и мы подвержены страстям, и, как у вас, они -- источник
слишком частых бед и даже полной гибели. Так и меня, любимого, даже
боготворимого моим народом, звание мастера могло бы вознести на высшие
ступени счастья, не ослепи меня несчастнейшая страсть к одной особе, которая
овладела мной совершенно, но никогда бы не могла стать моей женой. Вообще,
наш род упрекают в совершенно исключительном, преступающем все границы
приличия, пристрастии к прекрасному полу. Будь этот упрек и обоснован,
однако ж, с другой стороны, всем и каждому известно... Но! -- не буду
тратить слов! Я увидал дочь короля Секакиса, прекрасную Гамахею, и в тот же
миг с такой ужасающей силой влюбился в нее, что забыл и свой народ, и самого
себя и жил только одним блаженством -- прыгать по прекраснейшей шее, по
прекраснейшей ее груди, щекоча мою милую сладкими поцелуями. Часто ловила
она меня своими розовыми пальчиками, но никогда не могла поймать. И это
принимал я за милые, игривые ласки счастливой любви! Как глуп, как глуп
бывает влюбленный, будь он сам мастер-блоха!
Достаточно сказать, что на бедную Гамахею напал гадкий принц пиявок и
зацеловал ее до смерти; но мне удалось бы ее спасти, не вмешайся тут в дело
один глупый хвастун да еще какой-то неуклюжий болван; их никто не звал, и
они-то все и погубили. Хвастун был чертополох Цехерит, а болван -- гений
Тетель. Когда гений Тетель поднялся с заснувшей принцессой в воздух, я
крепко уцепился за брюссельские кружева, которые она носила вокруг шеи, и
стал, таким образом, верным спутником Гамахеи в ее путешествии незаметно для
гения Тетеля. Нам случилось пролетать мимо двух магов, наблюдавших с высокой
башни движение светил. И тут один из магов так метко направил на меня свою
зрительную трубу, что я положительно был ослеплен лучом магического
инструмента. Голова моя страшно закружилась; как ни старался я удержаться --
все напрасно: я полетел вниз с ужасающей высоты, упал прямехонько на нос
магу-наблюдателю, и только мой малый вес и чрезвычайная ловкость спасли мне
жизнь.
Я был слишком оглушен падением, чтобы сразу соскочить с носа мага и
спрятаться куда-нибудь в безопасное место, и тут это чудовище, коварный
Левенгук (он-то и был этот маг), проворно схватил меня пальцами и посадил
под Рус-вурмовский универсальный микроскоп, так что я и оглянуться не успел.
Несмотря на то что была ночь и он должен был засветить лампу, Левенгук был
все же настолько опытным и сведущим естествоиспытателем, что тотчас же
признал во мне мастера-блоху. В восторге, что счастливый случай дал ему в
руки столь знатного пленника, он решил извлечь все выгоды из этого
обстоятельства и наложил на меня, несчастного, оковы. Так началось мое
страдальческое заточение, из коего лишь вчера утром был я наконец освобожден
благодаря вам, господин Перегринус Тис.
Обладание мною дало ужасному Левенгуку полную власть над моими
вассалами, которых вскоре он собрал вокруг себя целыми толпами и которым с
варварской жестокостью принялся прививать так называемые культурные начала,
лишившие нас вскоре всякой свободы, всяких радостей жизни. Что касается до
учения и вообще до наук и искусства, то Левенгуку, к его величайшей досаде и
изумлению, пришлось очень скоро убедиться, что мы были, пожалуй, ученее его
самого; высшая же культура, которую он принудительно нам навязывал, состояла
преимущественно в том, что мы должны были чем-то сделаться или по крайней
мере что-то собой представлять. И вот это "чем-то сделаться" и "что-то собой
представлять" повлекло за собой множество потребностей, которых никогда
раньше мы не знали, а теперь должны были в поте лица их удовлетворять.
Жестокий Левенгук вознамерился сделать из нас государственных людей,
военных, профессоров и уж не знаю кого еще. Мы должны были облекаться в
одежду соответственно своему званию, носить оружие и т. д. Так появились
среди нас портные, сапожники, цирюльники, швеи, пуговичники, оружейники,
портупейщики, шпажники, каретники и множество других ремесленников,
работавших только для распространения ненужной, пагубной роскоши. Хуже всего
было то, что Левенгук имел в виду одну только собственную выгоду: он
показывал нас как обученный им народ публике и взимал за то плату. Кроме
того, заслуга нашего образования приписывалась всецело ему, и он получал
хвалы, которые нам одним должны были принадлежать по праву. Левенгук отлично
знал, что, потеряв меня, утратит он власть и над моим народом, и потому все
крепче и крепче опутывал меня своими чарами, и все мучительнее становилось
для меня мое пленение. С пламенною тоской мечтал я о прекрасной Гамахее и
обдумывал средства, как бы раздобыть мне сведения о ее судьбе.
Но до чего не мог додуматься самый острый ум, то вдруг само собой
открылось благодаря счастливому случаю. Друг и товарищ моего мага, старый
Сваммердам, обнаружил принцессу Гамахею в цветочной пыльце тюльпана и
сообщил об этом открытии своему приятелю. При помощи средств, от описания
которых я избавлю вас, добрейший мой господин Перегринус Тис, так как вы
мало что тут поймете, этим господам удалось восстановить естественный вид
принцессы и возвратить ее к жизни. Однако под конец оба почтенных мудреца
оказались столь же неуклюжими болванами, как и гений Тетель и чертополох
Цехерит. Они в своем усердии забыли главное, и потому принцесса в то самое
мгновение, как пробудилась к жизни, чуть было снова не упала мертвой. Я один
знал, в чем тут дело; любовь к прекрасной Гамахее, вспыхнувшая в моей груди
сильнее, чем когда-либо, придала мне исполинскую силу; я разорвал мои цепи,
могучим прыжком скакнул красавице на плечо -- и одного маленького укуса было
достаточно, чтобы привести в движение останавливавшуюся кровь. Она была
жива!
Должен, однако, вам сказать, господин Перегринус Тис, что для
поддержания красоты и юности принцессы этот укус необходимо повторять; в
противном случае в какие-нибудь два-три месяца она обратится в дряхлую,
сморщенную старушонку. Вот почему я ей, как видите, совершенно необходим, и
только боязнь меня потерять может объяснить ту черную неблагодарность,
которой Гамахея заплатила мне за всю мою любовь. Она немедленно же выдала
меня этому отвратительному мучителю, Левенгуку, который заковал меня в еще
крепчайшие цепи, чем раньше, но на свою же погибель.
Невзирая на все предосторожности старого Левенгука и красавицы Гамахеи,
мне удалось в конце концов обмануть их бдительность и выскочить из моей
темницы. Мне очень мешали в моем бегстве тяжелые ботфорты, которые я не имел
времени стащить с ног, но все-таки я благополучно добрался до той игрушечной
лавки, где делали вы свои покупки. Не прошло и нескольких минут, как, к