Гоголь Николай Васильевич. Письма 1846-1847 годов

 
   Тв<ой> б<рат>.
 
   На обороте: Доброй сестре моей Елисавете.

А. О. РОССЕТУ
Неаполь. Апреля 15 <н. ст. 1847>

   Не знаю, как благодарить вас, добрейший мой Аркадий Осипович, за ваше письмо и сообщенье разных мнений. Если бы мне почаще случалось получать такие письма, даже без сопровожденья этого доброго вашего участия и любви ко мне, я бы давно уже поумнел гораздо больше, чем я есмь теперь. Но что делать, если ничем и никак не могу я до сих пор никого уверить, [если ничем и никак нельзя мне уверить] что мне слишком нужны всякие толки обо мне, что эта единственная школа моя, что [и что] есть наконец один такой человек, которому следует говорить правду, как бы она жестка ни была, и которому нужны даже те грубые, жесткие слова, которые умеют произносить только ненависть и нелюбовь. Одна из причин печатания моих писем была и та, [также и та] чтобы поучиться, а не поучить. А так как русского человека по тех пор не заставишь говорить, покуда не рассердишь его и не выведешь совершенно из терпения, то я оставил почти нарочно много тех мест, которые заносчивостью способны задрать за живое. Скажу вам не шутя, что я болею незнанием многих вещей в России, которые мне необходимо нужно знать. Я болею незнаньем, что такое нынешний русский человек на разных степенях своих мест, должностей и образований. Все [Все эти] сведения, которые я приобрел доселе с неимоверным трудом, [хотя я изо всех сил старался приобретать] мне недостаточны для того, чтобы «Мертвые души» мои были тем, чем им следует быть. Вот почему я с такою жадностью хочу знать толки всех людей о моей нынешней книге, не выключая и лакеев. Собственно не ради книги моей, но ради того, что в суждении о ней высказывается сам человек, произносящий суждение. Мне вдруг видится в этих суждениях, что такое он сам, на какой степени своего душевного образованья или состоянья стоит, как проста, добра или как невежественна или как развращена его природа. Книга моя в некотором отношении пробный оселок, [камень] и поверьте, что ни на какой другой книге вы не пощупали бы в нынешнее время так удовлетворительно, что такое нынешний русский человек, как на этой. Не скрою, что я хотел произвести ею вдруг и скоро благодетельное действие на некоторых недугующих, что я ожидал даже большего количества толков в мою пользу, [я ожидал даже толков более в мою пользу] чем как они теперь, что мне тяжело даже было услышать многое и даже очень тяжело. Но как я благодарю теперь бога, что случилось так, а не иначе! Я заставлен почти невольно взглянуть гораздо строже на самого на себя, я имею теперь средство [возможность] взглянуть гораздо верней и ближе на людей, и я, наконец, приведен в возможность уметь взглянуть на них лучше. Что же касается до того, что при этом деле пострадала моя личность (я должен вам признаться, что доныне горю от стыда, вспоминая, как заносчиво выразился во многих местах, почти ? 1а Хлестаков), то нужно чем-нибудь пожертвовать. Мне также нужна публичная оплеуха и даже, может быть, более, чем кому-либо другому. Но дело в том, что обстоятельствами нужно пользоваться: бог высыпал вдруг целую груду сокровищ, их нужно подбирать обеими руками. Если вы хотите сделать мне истинно<е> добро, какое способен делать христианин, подбирайте для меня эти сокровища, где найдете. Что вам стоит понемногу, в виде журнала, записывать всякий день хотя, положим, в таких словах: «Сегодня я услышал вот какое мнение; говорил его вот какой человек; жизни он следующей; характера следующего (словом, в беглых чертах портрет его); если ж он незнакомец, то: жизни его я не знаю, но думаю, что он вот что, с вида же он казист и приличен (или неприличен); держит руку вот как; сморкается вот как; нюхает табак вот как». Словом, не пропуская ничего того, что видит глаз, от вещей крупных до мелочей. Поверьте, что это будет совсем не скучно. Тут не нужно ни плана, ни порядка, просто две-три строчки перед тем, как идти умываться. Я даже уверен, что это будет вам приятно, потому что вас будет услаждать постоянно мысль, что вы это делаете для человека, вас очень любящего, которому это будет так радостно, [приятно] как радостно [приятно] ребенку получать перед праздником наилюбимейшую игрушку. Что ж делать, если эта, по-видимому, игрушка в глазах других для меня совсем не игрушка; это в такой степени не игрушка, что если я не наберусь в достаточном количестве этих игрушек, у меня в «Мертвых душах» может высунуться на место людей мой собствен<ный> нос, и покажется именно всё то, что вам неприятно было встретить в моей книге. Поверьте, что без выхода нынешней моей книги никак бы я не достигнул той безыскусственной [высокой] простоты, которая должна необходимо присутствовать [быть] в других частях «М<ертвых> д<уш>», дабы назвал их всяк верным зеркалом, а не карикатурой. Вы не знаете того, какой большой крюк нужно [мне нужно] сделать для того, чтобы достигнуть этой простоты. Вы не знаете того, как высоко стоит простота. Об этом предмете лучше и не рассуждать, а просто помогите.
 
   Что касается до печатания писем, то мое решенье [Измерение] вот какое. Издавать ради непропущенных писем новый том, как советует Плетнев, мне невозможно; у меня есть занятия, о которых не нужно позабывать, а время у меня всё рассчитано; к тому ж появление вторично сочиненья в том же роде не произведет даже и шума. Мне нужно только, чтобы Вяземский снабдил своими замечаниями и поправками. Я потом пересмотрю и выправлю их так, чтобы и без высших рассмотрении простой цензор их пропустил. Поверьте, что всё можно сказать, если только сумеешь умно сказать. Неуспех самых великодушных и благодетельных действий происходит собственно от неразумия нашего. Именно от того, что беспрестанно позабываем умную пословицу: «Тех же щей, да пожиже влей». Если на место самоуверенного и гордого совета, произносимого с тоном человека, не думающего, что он может ошибиться, явится просто скромное мнение, [мнение человека, чувствующего, что ему самому нужно многому учиться, изъявленного с чувством собственной неважности чина] — та же мысль пойдет в ход и даже будет принята многими из читающих. Итак, что просто не у места, то выбросится; что умно, то скажется в другом виде; где высунулась собственная моя личность, там не только ей щелчка, но даже вставится такое место, которое и прежнему уже напечатанному сообщит некоторый тон умеренности. Но во всяком случае эти письма нужно включить в книгу, а не издавать отдельно. Они все-таки возвысят ее [книги] значение, напомнив русскому о России, а не о мне. Не нужно, чтобы эта книга была заброшена. Как она ни исполнена недостатков, но она печаталась [[соста<влялась>] издавалась] не для впечатлений минутных. Ее нужно перечитать несколько раз не только тем, которые ее совсем не поняли, но даже и тем, которые поняли ее лучше других. Там есть несколько [много] душевных тайн, которые не вдруг постигаются. Много принимается совсем не в том смысле, в каком хотел я сказать, даже и людьми весьма умными. [Далее начато: [Итак, вот] Итак, второе] Хорошо, если бы издание в полном виде могло быть отпечатано к сентябрю. [в сентябре] Книга разойдется, потому что можно кое<-что> выпустить, споспешествующее к обращению надлежащему (сколько-нибудь) на нее взгляда. Письмо это дайте прочесть Плетневу. Вы меня благодарите за то, что я вам доставил случай (хлопотами о моей книге) узнать получше прекрасную душу Плетнева. А я вас благодарю также за сообщение некоторых известий о нем, которые заставили меня полюбить его еще более, чем когда-либо прежде, и заставили меня дорожить еще более его дружбой, которую мне послал бог в виде какого-то прекрасного, тихого утешения, очень нужного в эту эпоху. Я не знаю, с какой бы радостью я теперь обнял его и чего бы не дал за то, чтобы увидать его, поговорить с. ним и обнять его лично. Затем обнимая и его и вас, бесценный мой Ар<кадий> Осипович, и несколько раз благодаря вас за ваши милые строки, остаюсь ваш
 
   Г.
 
   Не могу постигнуть, отчего не пришла ко мне до сих пор ни одна из книг, которые, вы говорите, мне посланы. Всем прочим привозят курьеры всё, даже крупу гречневую, вязигу и икру на кулебяки, а мне ни газетного листочка.
 
   Не позабудьте уведомить <о> получении этого письма. Адресуйте отныне всё во Франкфурт, на имя Жуковского. А ему на имя посольства нашего.
 
   На обороте: S. P?tersbourg. Russie.
 
   Его высокоблагородию Аркадию Осиповичу Россети.
 
   В С. Петербург. У Пантелеймона. В доме Быкова.

В. А. ЖУКОВСКОМУ
Неаполь. 17 апреля <н. ст. 1847>

   Приятное и грустное письмо твое, бесценный друг мой, я получил. Но прежде всего поговорим о моей неаккуратности. Право, я не так неаккуратен сам, сколько неаккуратны обстоятельства и вокруг меня ворочающиеся происшествия. Я, не медля ни мало, вслед за письмом к Убрилю, написал другое к тебе, с обстоятельным уведомлением о векселе и с приложением расписки в получении третьей тысячи. [части] Прилагаю, на всякий случай, еще раз расписку, если [если что] письмо мое как-нибудь пропало. Но обратимся к сладостно-грустной стороне письма. Разумею высокохристианский подвиг семейства Рейтернов. О, дай бог многим тем (если не всем), которые тщеславятся православием своим и истиною церкви своей и тем, что одни они только спасутся, такую высокую добродетель! Я другого ничего не мог придумать в изъявленье моего участия Рейтерну, как послать ему отрывок из Златоуста, который потрудись им изъяснить как-нибудь по-немецки. Выписываю еще, на всякий случай, из Тертуллиана о воскресении тел. Мне кажется, истина воскресения тел недостаточно объяснена и признана у лютеран. Статья эта покажется Рейтерну очень усладительной, особенно после прочтения Златоуста. Вот она.
 
   Обнимаю вас всех, милые сердцу моему, и через месяц питаю удовольствие обнять вас лично. [обниму вас, может быть, лично]
 
   На обороте: Francfort sur Mein.
 
   Son excellence monsieur Basile de Joukoffsky.
 
   Francfort. Saxenhausen. Salzwedelsgarten vor dem Schaumeinthor.

Г. РЕЙТЕРНУ
<17 апреля н. ст. 1847. Неаполь.>

   От Василья Андреевича Жуковского я узнал только недавно, [теперь] что одна из милых дочерей ваших уже не присутствует более с вами в смысле вещественном. Я взял в руки перо с тем, чтобы писать к вам и показать мое участие. Но меня вдруг остановил вопрос: что могу я сказать вам? и чем могу показать свое участие? Кто принял с такою высокою радостию [с таким великодушием] созревшего христианина божье посещение, какие речи можно сказать такому человеку? Ничего не придумал я сделать лучше, как послать вам отрывок из Златоуста. Я уверен, что он придется вам более по сердцу, чем все те слова, какие мог бы я сказать вам. Прощайте. Обнимаю вас от всей души и, если даст бог, через месяц обниму вас лично.
 
   Передайте душевный поклон мой всему вашему милому семейству.
 
   Весь ваш Гоголь.
 
   На обороте: A monsieur
 
   monsieur Reitern.

П. А. ПЛЕТНЕВУ
Апреля 17 <н. ст. 1847. Неаполь>

   От Арк<адия> Осип<овича> Россети я узнал кое-что из тех неприятностей, которые случилось тебе потерпеть от некоторых людей, тебя не знающих и не умеющих ценить. Друг мой, прости им всё. От него же [От Арк<адия>] я узнал о том, что ты много натерпелся из-за меня, слушая всякие толки обо мне. Не знаю, как благодарить за доброту твою. Поверь, что умею ценить бесценную дружбу твою теперь более, нежели когда-либо прежде. А толками не смущайся. Говорю тебе откровенно, что я теперь ежеминутно благодарю бога за то, что книга моя произвела именно эти толки, а не такие, которые были бы в мою пользу. От этих толков я значительно поумнею, как даже и не думают те, которые обо мне толкуют; уже и теперь я заставлен ими гораздо строже взглянуть на самого себя. Без этих толков передо мною не раскрылось бы так общество [и общество] и люди, которых мне нужно непременно знать; [Далее начато: иначе] у меня долго еще будет всё невпопад, и язык мой не будет доступен для всех, покуда не узнаю так людей, как мне хочется узнать. Поверь, что без этой книги не было бы на чем испробовать нынешне<го> человека. А проба эта нужна, и в этом отношении книга моя, несмотря на все ее недостатки, сокровище. Ты сам это испытаешь, если будешь на ней пробовать человека. Он от тебя не скроется в своих сокровенных [даже в своих сокровенных] и главнейших помышлениях, и состояние души его выступит перед тобой как раз. А через это самое ты будешь иметь возможность оказать благодеяние мне, тебя любящему, сообщая наблюдения свои, которые многому меня научат. О делах по книге [по печ<атанию>] я уже писал от 15 апреля Арк<адию> Ос<иповичу>. Письмо это, вероятно, он уже тебе сообщил. Мне кажется, что ты теперь несколько устал, изнурился от хлопот и дел; тебе нужно освежиться. [освежиться и на время отправиться] Удаление летом на дачу или даже в Финляндию не удалит тебя совершенно от того, от чего на время следует удалиться. Мне кажется, ты бы лучше сделал, если бы взял на месяц или на два отпуск за границу и прилетел бы ко мне морем, в семь дней в Остенде. Переезд морем действует удивительно на силы и на дух. Ты бы тогда привез сам статьи, просмотренные [просмотренные и выправленные] князем Вяземским, с его замечаньями, И захватил бы с собою журналы и книги, потому что я до сих пор не получил ни печатного листка. Мы бы о многом переговорили с тобою и перетолковали, съездили бы вместе даже в Лондон. Из Остенде день езды в Лондон и день езды в Париж. Ни экипажей, ни дорожных запасов [ни дорожной возн<и>] не нужно; везде пароходы и железные дороги, даже к Жуковскому можно съездить по железной дороге. Мне кажется, что ласки дружбы и родные речи о том, что есть родное душам нашим, много бы тебя освежили, и ты с новой бодростью начал бы полезную свою деятельность по возвращении [по приезде] в Петербург. Но соображайся во всем с твоими собственными обстоятельствами и возможностя<ми>. Как мне ни радостно было бы с тобой свидание, но я бы не хотел его купить гиеною пожертвова<ний>. Будь здоров! Христос с тобой! Напиши на это письмо ответ не медля и адресуя [адресуя в] на имя Жуковского. Я подоспею к его получен<ию> во Франкфурт. В Остенде я полагаю пробыть июль и август. Во всяком случае отныне всё следует присылать на имя Жуковского.
 
   Весь твой Г.
 
   На обороте: S. P?tersbourg. Russie.
 
   Его превосходительству ректору С.-Петербур<гского> императорск<ого> университе<та> Петру Александровичу Плетневу.
 
   С. П. Бург. На В<асильевском> о<строве>, в университет.

А. О. СМИРНОВОЙ
Апреля 20 <н. ст. 1847>. Неаполь

   Я получил ваши бесценные строчки, моя добрейшая Александра Осиповна. Не бойтесь, я не смущаюсь. Всё, что ни творится относительно меня, творится мне в науку, а потому не смущайтесь и вы и, пожалуста, не верьте никаким рассказам обо мне, кроме разве тех, которые услышите от меня самого. В письме к Аксакову вовсе не было изложено мысли или опасений моих, что общество, дескать, не созрело для моих писем: ее вывели умники сами собою. Вы видите, что они из книги [даже из книги] моей выводят тоже не то, что в ней есть, а то, что им хочется вывесть. Всякому хочется основать свою точку взгляда затем, чтобы красно поговорить и самому порисоваться; отсюда католицизмы, формализмы и всякие измы. Таким образом вам тоже кто-то наврал, что я в Риме, тогда как до сих пор из Неаполя я никуда [до сих пор никуда] ноги не заносил. Держитесь тех адресов, которые я вам даю, и если не получите нового, продолжайте по старому. Мне жалко, что ваше милое письмецо скиталось почти два месяца. [Далее начато: Что каса<ется>] Еще одна к вам просьба: [усердная просьба] не спорьте обо мне никогда ни с кем из людей умных (разумею особенно тех, которые живут в уме своем, а не преимущественно в душе и сердце) и никогда не сердитесь ни на кого из-за меня, и боже вас сохрани с кем-нибудь поссориться из-за меня! Лучше собирайте всё, что ни говорится обо мне, и всё мне передавайте. Меня ничто не смутит, если бог меня не оставит, а бог милостив, — ему ли оставить меня, если я искренно молюсь ему, молясь о том, чтобы уметь ему вечно молиться, и если много людей ему угодных и лучших возносят за меня грешного жаркие молитвы? Но мне нужно непременно всех выслушать, чтобы поступить умно. Путь мой тверд, и я до сих пор один и тот же, с некоторыми улучшениями (по милости божией). Но я так уже устроен, что мне нужны нападения, брани и даже самые противуположные толки обо мне, чтобы взгляд мой на самого себя был ясен и чтобы дорога моя была передо мною ясна и не только ничем не потемнилась, но даже прояснялась бы, чем дальше, больше. Все эти брани, толки, противуречия обо мне еще также нужны [мне также нужны] затем, чтобы показать мне гораздо [так] ближе общество, как никому другому оно не может показаться. Заметили ли вы одно необыкновенное свойство моей книги, какое вряд ли имела доселе какая-нибудь книга? Именно то, [Именно то свойство] что она, несмотря на все бесчисленные свои недостатки, может служить пробным камнем для узнания нынешнего человека? В сужденьях своих о ней обнаружится перед вами весь человек, даже позабывши свою осторожность. [осторожность насчет многого] Это весьма не безделица для писателя, а особливо такого, для которого предметом стал не шутя человек и душа человека. Бог недаром отнял у меня на время силу и способность производить произведенья [прек<расные> произведенья] искусства, чтобы [затем, чтобы] я не стал произвольно выдумывать от себя, не отвлек<ался> бы [не отвлек<ался> никак] в идеальность, а держался бы самой существенной правды. И правда Руси передо мной теперь выступила, [выступила так] как никогда прежде. Не нужно только зевать, а подбирать всё, потому что другой такой благоприятной минуты, заставившей даже многих, скрытных людей расстегнуться нараспашку, не скоро дождешься. Вот почему мне так дороги все толки, даже и людей, по-видимому, самых простых и глупых: они мне открывают [они мне все-таки хоть сколько-нибудь открывают] их душевное состояние. Ответ на это письмо вы адресуйте во Франкфурт, на имя Жуковского. Мая первых чисел я отсюда выезжаю. Лето провожу на водах, июль и август в Остенде на морском купаньи, [Далее начато: кото<рое>] а оттуда на осень в Италию, дабы оттуда в Иерусалим. А у гроба господня укреплюсь и духом, и телом, да и может ли быть иначе? Бог милостив. Не он ли сам внушил стремленье поработать и послужить ему? Кто же другой может внушить нам это стремленье, кроме его самого? Или я не должен ничего делать на прославленье имени его, когда всякая тварь его прославляет, когда и бессловесные слышат силу его? Мне ставят в вину, что я заговорил о боге, что я не имею права на это, будучи заражен и самолюбием, и гордостью, доселе неслыханною. Что ж делать, если и при этих пороках все-таки говорится о боге? Что ж делать, если наступает такое время, что невольно говорится о боге? Как молчать, когда и камни готовы завопить о боге? Нет, умники не смутят меня тем, что я недостоин и не мое дело, и не имею права: всяк из нас до единого имеет это право, все мы должны учить друг друга и наставлять друг <друга>, как велит и Христос и апостолы. А что не умеем выражаться мы хорошо и прилично, что иногда выскочат слова самонадеянности и уверенности в себе, за то бог и смиряет нас, и нам же благодетельствует, посылая нам смирение. Если бы книга моя сделала успех и много бы людей было на моей стороне, тогда бы, точно, могла бы овладеть мною гордость и все те пороки, которые мне приписывают. Теперь, вследствие всех этих толков осмотревшись со всех сторон на себя, я могу [могу теперь] заговорить таким взвешенным и умеренным голосом, что трудно будет им придраться ко мне. Но я заговорился с вами, друг мой. Прощайте, не позабывайте меня: Пишите почаще. Будем молиться — и всё будет хорошо. Просите обо мне молиться по-прежнему всех умеющих молиться людей. Просите молиться именно о том, чтобы отогнал от меня бог духа обольщения, гордости и всех тех пороков, которыми попрекают меня, и чтобы не отходил от меня мой ангел-хранитель. Да содержит [постановит] <его> [Это слово в подлиннике вырвано] бог и при вас неотлучно.
 
   Весь ваш Г.
 
   На обороте: Kalouga. Russie.
 
   Ее превосходительству Александре Осиповне Смирновой.
 
   В Калуге.

А. А. ИВАНОВУ
Неаполь. Апреля 22 <н. ст. 1847>

   Благодарю вас, мой добрый Александр Андреевич, за ваше скорое доставленье моего письма Чижову. Если будете писать к нему, то уведомите, что я послал ему ответ в Венецию сегодня. На адресе выставил по-итальянски Cigioff, не зная, так ли или нет пишется, а потому пусть он попросит почтового чиновника пошарить в букве С. А вы будьте покойны и не страшитесь больше никаких от меня писем. Упреков от меня больше не будет. Будьте беззаботны [будите покойны] насчет будущего: оно в руках того, кто всех нас умнее. Мы с вами переговорим и перетолкуем на словах обо всем тихо, рассудительно и так, что останемся оба довольны друг другом. Затем обнимаю вас и вместе с вами и доброго вашего братца. Если будет время, напишите что-нибудь о Риме: кто теперь там сидит и кто остается до 10 мая из приезжих? Я полагаю около этого времени — и даже скоро после 5-го мая — быть в Риме. Федору Ивановичу передайте также поклон, если он не позабыл меня посреди упоений от лицезрения того предмета, [от лицезрения наконец того предмета, к которому] ради которого был надолго позабыт гравчик и который, как я слышал, находится теперь в Риме.