– Твой семизарядник на сколько патронов?
Детских вопросов об очевидных вещах жандарм вообще не переносил – разве что от вышестоящих, да и те терпел только из дисциплинированности и в силу традиции. Поэтому он сквозь зубы прорычал:
– Раз семизарядный пистолет, значит, в нем семь патронов, болван ты этакий!
Чайханщик подошел ближе и, по-прежнему соблюдая вежливость, попенял ему:
– Вы, конечно, человек ответственный, да только неучтивый. Жандарму не подобает бранных слов говорить. Особенно в таком месте. Одно дело, кабы мы наверху были, а под землей – неудобно за вас даже.
Жандарм облокотился о гробницу и сказал все так же сердито и сквозь зубы:
– Хочешь сказать, что, если втайне, под землей, воровство и бесчестность уже не грех?
Чайханщик, который все высматривал, что там делает староста, попытался, играя бровями, дать тому понять, что надо поскорее включаться в игру. Но хотя при известных объяснениях в полутьме брови и всякие выкрутасы ими очень даже хороши, однако в подземной пещере при данных обстоятельствах (во всяком случае – в данный момент) они себя совершенно не оправдывали: староста ничегошеньки не понимал. Чайханщик вынужден был одновременно заговаривать зубы жандарму и инструктировать старосту. Он начал:
– Начальник, я что хочу сказать: нам надо всем вместе держаться, нам поддержка нужна… Помогать надо друг другу, помогать. Тут под землей золота полным-полно, под каждым камнем золото и самоцветы. Чем ссориться да ругаться, договоримся лучше. Поделимся. Бог нам послал – возблагодарим Бога. Чем нас меньше, тем больше каждому достанется.
Староста начал соображать, что к чему, он тихонько двинулся к ним. Жандарм, кусая губы, погрузился в размышления. А чайханщик все распинался:
– Снаружи никто не знает, что тут есть да что случилось. Или сейчас случится!
Староста добрался до гробницы, возвышавшейся позади жандарма. Поверх надгробия, вместе с золотым гребнем и зеркалом, лежал большой золотой таз. Староста кивком показал на него чайханщику, как бы спрашивая: «Тазом годится?» Тот, продолжая говорить, закивал и от нетерпения почти прокричал конец последней фразы, а потом еще нетерпеливее, громко и резко выпалил:
– Ну давай! Кончай скорей.
И таз с глухим звоном опустился.
45
46
47
48
49
50
Детских вопросов об очевидных вещах жандарм вообще не переносил – разве что от вышестоящих, да и те терпел только из дисциплинированности и в силу традиции. Поэтому он сквозь зубы прорычал:
– Раз семизарядный пистолет, значит, в нем семь патронов, болван ты этакий!
Чайханщик подошел ближе и, по-прежнему соблюдая вежливость, попенял ему:
– Вы, конечно, человек ответственный, да только неучтивый. Жандарму не подобает бранных слов говорить. Особенно в таком месте. Одно дело, кабы мы наверху были, а под землей – неудобно за вас даже.
Жандарм облокотился о гробницу и сказал все так же сердито и сквозь зубы:
– Хочешь сказать, что, если втайне, под землей, воровство и бесчестность уже не грех?
Чайханщик, который все высматривал, что там делает староста, попытался, играя бровями, дать тому понять, что надо поскорее включаться в игру. Но хотя при известных объяснениях в полутьме брови и всякие выкрутасы ими очень даже хороши, однако в подземной пещере при данных обстоятельствах (во всяком случае – в данный момент) они себя совершенно не оправдывали: староста ничегошеньки не понимал. Чайханщик вынужден был одновременно заговаривать зубы жандарму и инструктировать старосту. Он начал:
– Начальник, я что хочу сказать: нам надо всем вместе держаться, нам поддержка нужна… Помогать надо друг другу, помогать. Тут под землей золота полным-полно, под каждым камнем золото и самоцветы. Чем ссориться да ругаться, договоримся лучше. Поделимся. Бог нам послал – возблагодарим Бога. Чем нас меньше, тем больше каждому достанется.
Староста начал соображать, что к чему, он тихонько двинулся к ним. Жандарм, кусая губы, погрузился в размышления. А чайханщик все распинался:
– Снаружи никто не знает, что тут есть да что случилось. Или сейчас случится!
Староста добрался до гробницы, возвышавшейся позади жандарма. Поверх надгробия, вместе с золотым гребнем и зеркалом, лежал большой золотой таз. Староста кивком показал на него чайханщику, как бы спрашивая: «Тазом годится?» Тот, продолжая говорить, закивал и от нетерпения почти прокричал конец последней фразы, а потом еще нетерпеливее, громко и резко выпалил:
– Ну давай! Кончай скорей.
И таз с глухим звоном опустился.
45
Художник выдавил из тюбика на палитру красную краску и кончиком кисти стал смешивать ее с теми, что уже были там. Трихвостень спросил:
– Зачем ты мешаешь разные краски?
– Как это ты говорил: «Болтун вопросы задает…»?
– Да нет, я серьезно. Зачем ты их перемешиваешь?
– Чтобы получить нужный цвет, – ответил художник. – Такого в готовом виде не бывает. Никогда не найдешь такого сочного и яркого оттенка, который тебе требуется для этой именно картины. Потому что каждый цвет – составной.
– Зачем ты мешаешь разные краски?
– Как это ты говорил: «Болтун вопросы задает…»?
– Да нет, я серьезно. Зачем ты их перемешиваешь?
– Чтобы получить нужный цвет, – ответил художник. – Такого в готовом виде не бывает. Никогда не найдешь такого сочного и яркого оттенка, который тебе требуется для этой именно картины. Потому что каждый цвет – составной.
46
Таз с такой силой трахнул жандарма по голове, что пистолет вывалился у него из рук, а сам он, беспомощный и бесчувственный, опустился наземь. Чайханщик рванулся к нему, чтобы подхватить пистолет, покатившийся на золотой песок, но отлетевший в сторону золотой таз подвернулся ему под ноги. Он пинком отшвырнул его, пошатнулся, но сохранил равновесие, однако при этом потерял время: когда чайханщик выпрямился, было уже поздно. Пистолет был в руках у старосты.
Староста, все еще во власти раздумий о собственных браконьерских проделках с углем, сказал:
– Уж как он ко мне цеплялся! – и пихнул упавшего жандарма ногой.
Терпение чайханщика истощилось, обозленный потерей пистолета, он протянул руку и безапелляционно объявил:
– Давай сюда, я его сейчас прикончу! Жандарм охнул и пришел в себя.
Староста спрятал руку с пистолетом за спину, чтобы, не дай Бог, чайханщик не выхватил, возмущенно поглядел на него и сказал:
– Ты говорил, что хочешь заведение в нашей деревне открыть, затем, мол, и приезжаешь!
По голосу жандарм узнал человека, напавшего на него, и простонал:
– Ты меня ударил…
Хотя от слабости он едва мог говорить, но все-таки постарался выделить голосом слова «ты» и «меня» и, опираясь о надгробие, попытался приподняться.
Чайханщик опять настойчиво проговорил:
– Как только он оклемается, за нас обоих примется, не отвяжешься от него. Разделайся с ним!
Староста подозрительно поглядел на него и покачал головой:
– Не поладили, значит. А были компаньонами…
Жандарм еще не оправился от удара по голове, он не чувствовал, что из-под волос по виску у него течет струйка крови, – так он был поглощен своим новым открытием.
– Вот уж никогда бы не подумал, что староста с вором компанию водит! – еле ворочая языком, выговорил он.
Чайханщик решил, что такое оскорбление старосты ему на руку: оно облегчит ему расправу с жандармом, и нетерпеливо заорал:
– Говорю тебе, кончай его!
Но старосту клевета жандарма только расстроила; жилы у него на шее вздулись, и он– с горечью воскликнул:
– Да вы уж год целый как сделку заключили, а теперь вот повздорили, так ты, сволочь, меня ругаешь?!
При слове «сволочь» он сильно пнул ногой беспомощное тело. Жандарм опять потерял сознание, голова его со стуком упала на белый камень гробницы. Камень окрасился кровью. Староста угрожающе повел пистолетом:
– Год целый ты за мною следом таскался!
– Разделайся с ним! – не отставал от старосты чайханщик. Он сгорал от нетерпения. Если староста сейчас же – из страха, из осторожности или по глупости – не выстрелит в жандарма, так хоть бы жандарм поднялся на ноги и любым способом отомстил бы старосте за свою разбитую голову! Такой поворот, пожалуй, вообще был бы наилучшим, ведь жандарм все равно был ранен, если бы он теперь убрал старосту, чайханщик с ним одним справился бы… В любом случае надо избавиться от одного из них. Он завопил: – Ну давай, развяжись ты с ним!
Староста презрительно смерил его взглядом, покачал головой:
– А ты хочешь моими руками с ним покончить!
Чайханщик придвинулся еще ближе, хотя староста с пистолетом в руках следил за каждым его шагом, и сказал:
– Все дело в том, что вдвоем с тобой мы договоримся.
Жандарм, опершись о локоть, провел рукой по виску и по волосам, нащупал теплую кровь и, совсем обессилев, простонал:
– Мне до тебя вообще дела не было. Я вот за кем охотился. – И он указал пальцем на чайханщика.
Чайханщик опять принялся настаивать:
– Да стреляй же ты, не бойся! Если б он сюда не заявился, можно было бы ему зубы заговорить, а теперь он приперся, все видел.
Староста, только теперь оглядевшись по сторонам, спросил чайханщика:
– А что это такое? – и повел вокруг пистолетом.
– Я откуда знаю! – зло ответил чайханщик, как бы давая понять, что сейчас не время для таких вопросов, а потом добавил: – Я полчаса назад это все отыскал.
Тут староста вышел из себя:
– Полчаса?… Да ты год целый сюда ходишь! – Потом, уже мягче, обратился к жандарму: – Так ты, значит, за мной не следил?
– Честью клянусь, никогда этого не было! Неужели я в чужие дела суюсь? – простонал тот.
Чайханщик уловил, что тон старосты изменился, и испугался, поспешил вмешаться:
– Врет он, во все нос сует. Слушай, староста, если тебе жизнь дорога, слушай меня, правду говорю: он всюду лезет, во все вмешивается. А иначе что ему здесь делать? – Глаза его налились кровью, он погрозил жандарму пальцем: – А ты не беспокойся, я тебя схороню!
Он повернулся спиной к ним и быстро зашагал в глубь пещеры.
– Куда пошел? – заорал староста.
– Пригляди за ним, – взмолился жандарм. Староста трубным голосом приказал:
– А ну-ка возвращайся! Тебе говорю – вернись! – Потом, словно попав в тупик, забормотал: – Ух, во рту все пересохло, язык не ворочается…
Чайханщик добежал до последней могилы, туда, где в разгар своих плясок и прыжков за несколько минут до столкновения с жандармом он приметил кинжал с золотой рукояткой. Схватив его, сунул за пазуху и вернулся. Его возвращение успокоило старосту. А чайханщик, переведя дух, снова подступился к нему:
– Раз ты боишься, давай я стрельну. – Он протянул руку (а вдруг староста надумает отдать пистолет?) и добавил: – А ты садись, покури пока.
Жандарм из последних сил потянулся куда-то за спину, пробормотал:
– Ой, не давай ему…
Но предлагавший перекур чайханщик неожиданно объявил:
– У меня сигарет нету. Старосте это не понравилось.
– Сигарет у тебя нет, а лопата есть? И радио тоже есть. Говоришь, ты сюда полчаса назад попал, а?
Когда староста рухнул из колодца в пещеру, радио еще говорило, но таз, которым он ударил жандарма, отлетев, попал сначала на надгробие, потом покатился под ноги чайханщику, а по пути зацепил за приемник, сбил его, и тот выключился. Молчащий приемник теперь валялся на земле возле жандарма. Жандарм вытащил из заднего кармана пачку сигарет, щелкнул по ней, вытряхивая одну, затем предложил старосте:
– Прошу, пожалуйста!
Едва староста протянул руку, чтобы взять сигарету, чайханщик подскочил и заслонил его.
– Не подходи к нему близко! Берегись, а то каратэ ударит!
Староста отшатнулся в ужасе, жандарм злорадно усмехнулся. Староста спросил:
– Каратэ – это что?
Жандарм вытащил сигарету из пачки, сунул в рот, чиркнул спичкой, закурил, чайханщик тем временем ответил:
– Я почем знаю! Штука такая. Японская.
– На транзисторах? – спросил староста.
От такого невежества чайханщик совсем разозлился.
– Господи прости! – воскликнул он. – Ну, вроде борьбы это. Японская борьба.
– Не болтай чепухи, – оборвал староста. – При чем тут борьба?
Жандарм тем временем перебросил зажженную сигарету старосте и тут же извинился:
– Прошу прощения!
Староста поймал сигарету, церемонно поблагодарил:
– Да не оскудеет ваша рука…
Жандарм отвечал столь же учтиво и обходительно:
– Рад служить, не стоит благодарности. Чайханщик, смекнув, что такой обмен любезностями
для него опасен, возмущенно воскликнул:
– У, подхалим поганый!
Староста, усаживаясь на землю, показал пистолетом, чтобы чайханщик тоже сел.
– Ну-ка объясни мне. Мы где?
Теперь все трое располагались на земле вокруг гробницы. Жандарм опирался на локоть, староста сидел, подвернув под себя ноги, чайханщик – на корточках. Чайханщик пытался сообразить, что бы еще предпринять. Староста дымил как паровоз, жандарм опять начал стонать: бедняга ведь был ранен, кровь текла по его щеке, капала с подбородка. Чайханщик сверлил взглядом старосту, но никак не мог догадаться, что у того на уме. Он пробормотал:
– Не знаю.
– Не знаешь, однако здесь сидишь?
– Ты сам тоже здесь, а ты знаешь? – возразил чайханщик.
– Может, ты знаешь? – обратился староста к жандарму.
– Я за ним следом сюда пришел, – ответил тот.
– Ты пришел следом за ним, я – следом за тобой… – Он обернулся к чайханщику: – А ты за кем?
Чтобы избежать ответа, чайханщик сделал вид, будто испуган новой догадкой:
– Не дай Бог, он в эту сигарету гашиш подложил…
Староста выдернул изо рта сигарету, словно это была змея или скорпион, брезгливо отшвырнул ее подальше и взвизгнул:
– Вы мне голову не морочьте, сукины дети!…
Чайханщик тоном уличного мальчишки, скликающего дружков поиграть в бабки, предложил:
– Закопаем его, а?
Потерявший от страха голос, староста только прохрипел:
– А ты заткнись! Только и знаешь: прикончи его, закопай его. Ах ты злыдень, что я тебе – Азраил или палач? Может, могильщик или обмыватель трупов? Староста я, понял?!
– Какая разница? – возразил чайханщик. – Что тут понимать? Нам надо от него отделаться. А мертвецов поверх земли оставлять грех.
Но староста нащупал слабое место в его доводах.
– Да разве мы сейчас поверх земли?
Чайханщик бросил взгляд на своды пещеры и понял, что тот прав.
– Ну и что? Здесь тоже земля, все равно надо его упрятать. Главное дело – закопать. Ну чего ты расселся, поднимайся давай, сходи обгляди тут все!
Жандарм снова напряг все силы, чтобы удержать старосту, слабо замахал рукой:
– Стой, не ходи! Ты ведь не знаешь, куда он тебя заведет…
Чайханщик нарочито небрежным тоном, которому он старался придать почтительность, заявил:
– Неужто староста – ребенок? Чего зря говорить? Он сам пойдет, один. Ты что, думаешь, если эта дыра под землей, так он уж и не разберется? Чтоб ты ослеп! Староста, он везде староста, хоть на земле, хоть под землей!
Жандарм понял, что должен противопоставить этим лицемерным речам все свое красноречие, и начал:
– Эх, такому длинному языку ножа не миновать! Гляди, староста, не попадись на крючок! Это все – древние творения, памятники твоим предкам. А этот тип сюда нагрянул, окопался тут, чтобы себе их забрать. Не позволяй ему сделать это. Не давай изломать здесь что-нибудь или, еще того хуже, вынести отсюда. Ты должен охранять все это. Должен гордиться памятниками. Такая у тебя задача – сохранить, сберечь заветы предков и передать их следующим поколениям.
Бедняга, несмотря на потерю крови, превосходно справился с ролью лектора. Это была прекрасная речь, но жандарм совершенно обессилел: восторженная любовь к историческим памятникам, равно как и обуревавшее его стремление не только лично исполнить долг перед обществом, но и разъяснить другим лежащую на них моральную ответственность привели его в такое изнеможение, что он весь обмяк, побледнел, задохнулся и закашлялся.
У чайханщика от отвращения и изумления перед подобными разглагольствованиями, которые казались ему сплошным вздором, даже ноздри раздулись, когда он крикнул:
– Да брось зубы заговаривать! Охраняй, передай!… Что староста – сторож, что ли? Ты, подлец, этими разговорчиками хочешь у нас изо рта кусок вырвать. – Потом он повернулся к старосте: – Дай ему волю, он совсем обнаглеет, живо на ноги вскочит, соберет всех богатеев, им все это передаст, ну и сам внакладе не останется. А нам придется издаля завидовать.
Он сделал паузу, чтобы этот глубокий научный анализ оказал воздействие на старосту, что, похоже, и произошло. Потом со всей решительностью, гневно и презрительно продолжал:
– Наши предки! Наши предки! Очень ты предков любишь, да? Вот я сейчас тебя к ним и отправлю!
И он прыгнул прямо на жандарма, но староста с пистолетом в руке был настороже, так что чайханщик хоть и повалил жандарма, но не успел вытащить из-под рубахи кинжал. Он опять повернулся к старосте:
– Прошу покорно, не теряй даром времени. Глядишь, еще какой-нибудь незваный гость объявится.
Он пригнулся к его уху и стал шепотом рассказывать о сокровищах и грудах золота в глубине пещеры, однако жандарм, как ни напрягал слух, от боли – боли в ноге, боли в разбитой голове – ничего не мог разобрать.
Глаза старосты блеснули. Даже если это было наполовину вранье, все равно дело стоящее. А главное – пистолет-то у него в руках. С трудом, упираясь ладонью в покрытый редкими волосами затылок чайханщика, он поднялся на ноги и заявил:
– Ты пригляди тут, пока я схожу.
Староста, все еще во власти раздумий о собственных браконьерских проделках с углем, сказал:
– Уж как он ко мне цеплялся! – и пихнул упавшего жандарма ногой.
Терпение чайханщика истощилось, обозленный потерей пистолета, он протянул руку и безапелляционно объявил:
– Давай сюда, я его сейчас прикончу! Жандарм охнул и пришел в себя.
Староста спрятал руку с пистолетом за спину, чтобы, не дай Бог, чайханщик не выхватил, возмущенно поглядел на него и сказал:
– Ты говорил, что хочешь заведение в нашей деревне открыть, затем, мол, и приезжаешь!
По голосу жандарм узнал человека, напавшего на него, и простонал:
– Ты меня ударил…
Хотя от слабости он едва мог говорить, но все-таки постарался выделить голосом слова «ты» и «меня» и, опираясь о надгробие, попытался приподняться.
Чайханщик опять настойчиво проговорил:
– Как только он оклемается, за нас обоих примется, не отвяжешься от него. Разделайся с ним!
Староста подозрительно поглядел на него и покачал головой:
– Не поладили, значит. А были компаньонами…
Жандарм еще не оправился от удара по голове, он не чувствовал, что из-под волос по виску у него течет струйка крови, – так он был поглощен своим новым открытием.
– Вот уж никогда бы не подумал, что староста с вором компанию водит! – еле ворочая языком, выговорил он.
Чайханщик решил, что такое оскорбление старосты ему на руку: оно облегчит ему расправу с жандармом, и нетерпеливо заорал:
– Говорю тебе, кончай его!
Но старосту клевета жандарма только расстроила; жилы у него на шее вздулись, и он– с горечью воскликнул:
– Да вы уж год целый как сделку заключили, а теперь вот повздорили, так ты, сволочь, меня ругаешь?!
При слове «сволочь» он сильно пнул ногой беспомощное тело. Жандарм опять потерял сознание, голова его со стуком упала на белый камень гробницы. Камень окрасился кровью. Староста угрожающе повел пистолетом:
– Год целый ты за мною следом таскался!
– Разделайся с ним! – не отставал от старосты чайханщик. Он сгорал от нетерпения. Если староста сейчас же – из страха, из осторожности или по глупости – не выстрелит в жандарма, так хоть бы жандарм поднялся на ноги и любым способом отомстил бы старосте за свою разбитую голову! Такой поворот, пожалуй, вообще был бы наилучшим, ведь жандарм все равно был ранен, если бы он теперь убрал старосту, чайханщик с ним одним справился бы… В любом случае надо избавиться от одного из них. Он завопил: – Ну давай, развяжись ты с ним!
Староста презрительно смерил его взглядом, покачал головой:
– А ты хочешь моими руками с ним покончить!
Чайханщик придвинулся еще ближе, хотя староста с пистолетом в руках следил за каждым его шагом, и сказал:
– Все дело в том, что вдвоем с тобой мы договоримся.
Жандарм, опершись о локоть, провел рукой по виску и по волосам, нащупал теплую кровь и, совсем обессилев, простонал:
– Мне до тебя вообще дела не было. Я вот за кем охотился. – И он указал пальцем на чайханщика.
Чайханщик опять принялся настаивать:
– Да стреляй же ты, не бойся! Если б он сюда не заявился, можно было бы ему зубы заговорить, а теперь он приперся, все видел.
Староста, только теперь оглядевшись по сторонам, спросил чайханщика:
– А что это такое? – и повел вокруг пистолетом.
– Я откуда знаю! – зло ответил чайханщик, как бы давая понять, что сейчас не время для таких вопросов, а потом добавил: – Я полчаса назад это все отыскал.
Тут староста вышел из себя:
– Полчаса?… Да ты год целый сюда ходишь! – Потом, уже мягче, обратился к жандарму: – Так ты, значит, за мной не следил?
– Честью клянусь, никогда этого не было! Неужели я в чужие дела суюсь? – простонал тот.
Чайханщик уловил, что тон старосты изменился, и испугался, поспешил вмешаться:
– Врет он, во все нос сует. Слушай, староста, если тебе жизнь дорога, слушай меня, правду говорю: он всюду лезет, во все вмешивается. А иначе что ему здесь делать? – Глаза его налились кровью, он погрозил жандарму пальцем: – А ты не беспокойся, я тебя схороню!
Он повернулся спиной к ним и быстро зашагал в глубь пещеры.
– Куда пошел? – заорал староста.
– Пригляди за ним, – взмолился жандарм. Староста трубным голосом приказал:
– А ну-ка возвращайся! Тебе говорю – вернись! – Потом, словно попав в тупик, забормотал: – Ух, во рту все пересохло, язык не ворочается…
Чайханщик добежал до последней могилы, туда, где в разгар своих плясок и прыжков за несколько минут до столкновения с жандармом он приметил кинжал с золотой рукояткой. Схватив его, сунул за пазуху и вернулся. Его возвращение успокоило старосту. А чайханщик, переведя дух, снова подступился к нему:
– Раз ты боишься, давай я стрельну. – Он протянул руку (а вдруг староста надумает отдать пистолет?) и добавил: – А ты садись, покури пока.
Жандарм из последних сил потянулся куда-то за спину, пробормотал:
– Ой, не давай ему…
Но предлагавший перекур чайханщик неожиданно объявил:
– У меня сигарет нету. Старосте это не понравилось.
– Сигарет у тебя нет, а лопата есть? И радио тоже есть. Говоришь, ты сюда полчаса назад попал, а?
Когда староста рухнул из колодца в пещеру, радио еще говорило, но таз, которым он ударил жандарма, отлетев, попал сначала на надгробие, потом покатился под ноги чайханщику, а по пути зацепил за приемник, сбил его, и тот выключился. Молчащий приемник теперь валялся на земле возле жандарма. Жандарм вытащил из заднего кармана пачку сигарет, щелкнул по ней, вытряхивая одну, затем предложил старосте:
– Прошу, пожалуйста!
Едва староста протянул руку, чтобы взять сигарету, чайханщик подскочил и заслонил его.
– Не подходи к нему близко! Берегись, а то каратэ ударит!
Староста отшатнулся в ужасе, жандарм злорадно усмехнулся. Староста спросил:
– Каратэ – это что?
Жандарм вытащил сигарету из пачки, сунул в рот, чиркнул спичкой, закурил, чайханщик тем временем ответил:
– Я почем знаю! Штука такая. Японская.
– На транзисторах? – спросил староста.
От такого невежества чайханщик совсем разозлился.
– Господи прости! – воскликнул он. – Ну, вроде борьбы это. Японская борьба.
– Не болтай чепухи, – оборвал староста. – При чем тут борьба?
Жандарм тем временем перебросил зажженную сигарету старосте и тут же извинился:
– Прошу прощения!
Староста поймал сигарету, церемонно поблагодарил:
– Да не оскудеет ваша рука…
Жандарм отвечал столь же учтиво и обходительно:
– Рад служить, не стоит благодарности. Чайханщик, смекнув, что такой обмен любезностями
для него опасен, возмущенно воскликнул:
– У, подхалим поганый!
Староста, усаживаясь на землю, показал пистолетом, чтобы чайханщик тоже сел.
– Ну-ка объясни мне. Мы где?
Теперь все трое располагались на земле вокруг гробницы. Жандарм опирался на локоть, староста сидел, подвернув под себя ноги, чайханщик – на корточках. Чайханщик пытался сообразить, что бы еще предпринять. Староста дымил как паровоз, жандарм опять начал стонать: бедняга ведь был ранен, кровь текла по его щеке, капала с подбородка. Чайханщик сверлил взглядом старосту, но никак не мог догадаться, что у того на уме. Он пробормотал:
– Не знаю.
– Не знаешь, однако здесь сидишь?
– Ты сам тоже здесь, а ты знаешь? – возразил чайханщик.
– Может, ты знаешь? – обратился староста к жандарму.
– Я за ним следом сюда пришел, – ответил тот.
– Ты пришел следом за ним, я – следом за тобой… – Он обернулся к чайханщику: – А ты за кем?
Чтобы избежать ответа, чайханщик сделал вид, будто испуган новой догадкой:
– Не дай Бог, он в эту сигарету гашиш подложил…
Староста выдернул изо рта сигарету, словно это была змея или скорпион, брезгливо отшвырнул ее подальше и взвизгнул:
– Вы мне голову не морочьте, сукины дети!…
Чайханщик тоном уличного мальчишки, скликающего дружков поиграть в бабки, предложил:
– Закопаем его, а?
Потерявший от страха голос, староста только прохрипел:
– А ты заткнись! Только и знаешь: прикончи его, закопай его. Ах ты злыдень, что я тебе – Азраил или палач? Может, могильщик или обмыватель трупов? Староста я, понял?!
– Какая разница? – возразил чайханщик. – Что тут понимать? Нам надо от него отделаться. А мертвецов поверх земли оставлять грех.
Но староста нащупал слабое место в его доводах.
– Да разве мы сейчас поверх земли?
Чайханщик бросил взгляд на своды пещеры и понял, что тот прав.
– Ну и что? Здесь тоже земля, все равно надо его упрятать. Главное дело – закопать. Ну чего ты расселся, поднимайся давай, сходи обгляди тут все!
Жандарм снова напряг все силы, чтобы удержать старосту, слабо замахал рукой:
– Стой, не ходи! Ты ведь не знаешь, куда он тебя заведет…
Чайханщик нарочито небрежным тоном, которому он старался придать почтительность, заявил:
– Неужто староста – ребенок? Чего зря говорить? Он сам пойдет, один. Ты что, думаешь, если эта дыра под землей, так он уж и не разберется? Чтоб ты ослеп! Староста, он везде староста, хоть на земле, хоть под землей!
Жандарм понял, что должен противопоставить этим лицемерным речам все свое красноречие, и начал:
– Эх, такому длинному языку ножа не миновать! Гляди, староста, не попадись на крючок! Это все – древние творения, памятники твоим предкам. А этот тип сюда нагрянул, окопался тут, чтобы себе их забрать. Не позволяй ему сделать это. Не давай изломать здесь что-нибудь или, еще того хуже, вынести отсюда. Ты должен охранять все это. Должен гордиться памятниками. Такая у тебя задача – сохранить, сберечь заветы предков и передать их следующим поколениям.
Бедняга, несмотря на потерю крови, превосходно справился с ролью лектора. Это была прекрасная речь, но жандарм совершенно обессилел: восторженная любовь к историческим памятникам, равно как и обуревавшее его стремление не только лично исполнить долг перед обществом, но и разъяснить другим лежащую на них моральную ответственность привели его в такое изнеможение, что он весь обмяк, побледнел, задохнулся и закашлялся.
У чайханщика от отвращения и изумления перед подобными разглагольствованиями, которые казались ему сплошным вздором, даже ноздри раздулись, когда он крикнул:
– Да брось зубы заговаривать! Охраняй, передай!… Что староста – сторож, что ли? Ты, подлец, этими разговорчиками хочешь у нас изо рта кусок вырвать. – Потом он повернулся к старосте: – Дай ему волю, он совсем обнаглеет, живо на ноги вскочит, соберет всех богатеев, им все это передаст, ну и сам внакладе не останется. А нам придется издаля завидовать.
Он сделал паузу, чтобы этот глубокий научный анализ оказал воздействие на старосту, что, похоже, и произошло. Потом со всей решительностью, гневно и презрительно продолжал:
– Наши предки! Наши предки! Очень ты предков любишь, да? Вот я сейчас тебя к ним и отправлю!
И он прыгнул прямо на жандарма, но староста с пистолетом в руке был настороже, так что чайханщик хоть и повалил жандарма, но не успел вытащить из-под рубахи кинжал. Он опять повернулся к старосте:
– Прошу покорно, не теряй даром времени. Глядишь, еще какой-нибудь незваный гость объявится.
Он пригнулся к его уху и стал шепотом рассказывать о сокровищах и грудах золота в глубине пещеры, однако жандарм, как ни напрягал слух, от боли – боли в ноге, боли в разбитой голове – ничего не мог разобрать.
Глаза старосты блеснули. Даже если это было наполовину вранье, все равно дело стоящее. А главное – пистолет-то у него в руках. С трудом, упираясь ладонью в покрытый редкими волосами затылок чайханщика, он поднялся на ноги и заявил:
– Ты пригляди тут, пока я схожу.
47
Художник мазками наносил краску на холст, он выписывал брюки крестьянина. Трихвостень в молчании докуривал сигарету, ожидая, чтобы художник снова заговорил. Но тот не намерен был тратить время на разговоры. Он сейчас был занят работой, сейчас не было необходимости отрываться, быть может, он даже предпочитал пустой болтовне воспоминания об ушедших днях, когда Зейнальпур говорил и мыслил по-другому. Он молчал. Знал, что упреки тут не помогут. В жизни есть другие проблемы, другие факторы, более могучие, чем советы и порицания. Он знал, что человек пренебрегает даже своим собственным опытом; чего же ждать от поучений, советов и мудрости из вторых и третьих рук? Он знал, что каждый человек должен создать себе свой собственный критерий, мерку. Понимал, что даже отсутствие критерия представляет собой своего рода мерило, скрытый пробный камень. И тот в свою очередь, под давлением обстоятельств, также постоянно видоизменяется. Для каждого человека основой его критерия должна быть искренность по отношению к самому себе. Если она есть, тогда и разум берется за работу – на то он и разум, чтобы понимать, что запас его собственных познаний ограничен. Разум возьмется за дело, глаза откроются, гипноз страха и привычки потеряет силу – человек станет свободным. Будучи несвободным, человек никогда не обретет себя. Ложь препятствует освобождению. Несвобода не дает власти. Несвободный человек всего лишь животное. Быть человеком – это значит властвовать над собой, а без искренности и правдивости это невозможно. Власть над собой – вот залог свободы. Художник молчал, потому что знал: пока есть работа, незачем попусту болтать.
Трихвостень, чтобы прервать молчание, спросил:
– Ну а что слышно о ребятах из нашей компании?
– Все хорошо, живы-здоровы, – ответил художник. Потом вспомнил о приятеле по имени Абуль и добавил: – Вот только Абуль, бедняга, ногу сломал.
– Да как же это?!
– На лыжах катался.
– А шею не сломал еще? – Трихвостень попытался оживить беседу.
Но художник, очевидно, вспомнил о чем-то своем, да и шутка показалась ему плоской, так что он сухо ответил:
– Это в следующий раз.
Потом задумался, опять сунул в рот сигарету, затянулся, отодвинулся от полотна, окинул его взглядом. Однако, решив, что лучше закончить рассказ, проговорил:
– Я ходил в больницу, навещал его. Как ты думаешь, кого я там встретил?
– Зеленую ветвь ислама, – смеясь, сказал Трихвостень. – Духа зелени!
Этими словами он хотел намекнуть на пристрастие товарища, которого они в давние времена называли Абуль. Тот обожал деревья, цветы и мечтал распространить зеленый цвет по всему миру. Всякий проступок, насилие, глупость он готов был прикрыть зеленым листком.
– Нет, доктора Чистюлю.
– Какого еще Чистюлю? – удивился Трихвостень.
– Ну Чистюлю, который во Франции был.
– Так, значит, он приехал? А грозился, что никогда не вернется. А еще, бывало, говорил, что надо бороться с невежеством.
– Об этом ничего не знаю, – сказал художник. – Слыхал только, как он описывал медицинский случай: беременная женщина упала, сломала тазовую кость, пострадавшую доставили к нему. Он говорил, что делать операцию небезопасно – может пострадать плод. А не делать – тоже нельзя.
– Ну и как же он в конце концов поступил? – спросил Трихвостень. – Конечно, ведь у него новая техника…
– Не очень-то новая. Он отослал женщину в другую больницу, к другому врачу.
И художник снова замолк. Трихвостень тоже погрузился в раздумья, нахмурил брови. Молчание затянулось. Наконец он сказал:
– Удивительно, как меняются люди.
Художник тщательно накладывал мазок за мазком. Он поглядел на Трихвостня:
– Он не изменился. До сих пор читает левые европейские газеты и журналы.
Трихвостень, чтобы прервать молчание, спросил:
– Ну а что слышно о ребятах из нашей компании?
– Все хорошо, живы-здоровы, – ответил художник. Потом вспомнил о приятеле по имени Абуль и добавил: – Вот только Абуль, бедняга, ногу сломал.
– Да как же это?!
– На лыжах катался.
– А шею не сломал еще? – Трихвостень попытался оживить беседу.
Но художник, очевидно, вспомнил о чем-то своем, да и шутка показалась ему плоской, так что он сухо ответил:
– Это в следующий раз.
Потом задумался, опять сунул в рот сигарету, затянулся, отодвинулся от полотна, окинул его взглядом. Однако, решив, что лучше закончить рассказ, проговорил:
– Я ходил в больницу, навещал его. Как ты думаешь, кого я там встретил?
– Зеленую ветвь ислама, – смеясь, сказал Трихвостень. – Духа зелени!
Этими словами он хотел намекнуть на пристрастие товарища, которого они в давние времена называли Абуль. Тот обожал деревья, цветы и мечтал распространить зеленый цвет по всему миру. Всякий проступок, насилие, глупость он готов был прикрыть зеленым листком.
– Нет, доктора Чистюлю.
– Какого еще Чистюлю? – удивился Трихвостень.
– Ну Чистюлю, который во Франции был.
– Так, значит, он приехал? А грозился, что никогда не вернется. А еще, бывало, говорил, что надо бороться с невежеством.
– Об этом ничего не знаю, – сказал художник. – Слыхал только, как он описывал медицинский случай: беременная женщина упала, сломала тазовую кость, пострадавшую доставили к нему. Он говорил, что делать операцию небезопасно – может пострадать плод. А не делать – тоже нельзя.
– Ну и как же он в конце концов поступил? – спросил Трихвостень. – Конечно, ведь у него новая техника…
– Не очень-то новая. Он отослал женщину в другую больницу, к другому врачу.
И художник снова замолк. Трихвостень тоже погрузился в раздумья, нахмурил брови. Молчание затянулось. Наконец он сказал:
– Удивительно, как меняются люди.
Художник тщательно накладывал мазок за мазком. Он поглядел на Трихвостня:
– Он не изменился. До сих пор читает левые европейские газеты и журналы.
48
Чайханщик следил, как староста, отправившийся обследовать пещеру, уходит все дальше. Он тихо и томительно выжидал. Потом вдруг вскочил, схватил жандарма за шиворот и перевернул его, бросил ничком на землю, а сам сел ему на спину и зашептал в ухо:
– Ну, как ты отсюда выберешься?…
По молчанию жандарма он заключил, что тот вконец испуган, и снова заговорил:
– Отвечай: сколько пуль было в твоем пистолете, когда ты сюда заявился?
Придавленный его весом, жандарм застонал:
– Слезь с меня… Я ранен… Тяжелый ты. Чайханщик отвесил ему подзатыльник – мол, говори
потише – и опять зашептал:
– Пулям, которые ты выпустил, я счет вел. Ты только скажи: сколько их поначалу в пистолете было?
– Ты что с меня ремень тянешь? – всполошился жандарм.
Чайханщик, расстегнув его пояс, пытался на ощупь определить, где патроны. Он пробормотал:
– В твоем пистолете либо совсем патроны кончились, либо остался только один. Я затем ему и говорил: «Стреляй», чтобы удостовериться, что все заряды вышли. Коли пистолет не заряжен, я от этого мужика враз отделаюсь.
– Хочешь меня вовлечь в твои воровские дела, мошенник? – сдавленно простонал жандарм.
Чайханщик, как видно поднаторевший в том, чтобы разъяснять клиентам историческую обстановку, назидательно произнес:
– Ты весь свой век дармоедом прожил, дальше своего носа не видал ничего. Иначе твой пистолет не попал бы за здорово живешь в руки индюка этого.
Дергаясь от боли, жандарм прохрипел:
– Тяжело мне, не дави так…
Чайханщик, не склонный принимать всерьез страдания тех, кто под ним, продолжал свое:
– Ну, с этим-то я справлюсь. А ты должен мне помогать! – И так поднажал на слово «мне», что это вполне ощутимо отразилось на спине поверженного жандарма.
Тот завопил из-под него:
– Ах ты, подлец! Хочешь покрыть меня позором?! Чайханщик еще раз ударил его по затылку, так что
жандарм ткнулся лицом в песок, и зашипел:
– Не ори! А то этот сейчас прибежит.
Но жандарм, хоть он изнемогал от потери крови, не сдавался, он заворочался, надеясь сбросить чайханщика со спины. Тот, однако, удержался, более того, он зажал рукой рот жандарму, а другой рукой вытащил из-за пазухи кривой кинжал с золотой рукояткой. Не давая жандарму пикнуть, он с силой воткнул кинжал ему в бок.
Из дальнего конца пещеры раздался вопль старосты. Он увидел посреди золотой кучи глаз, испугался, закричал и бросился бежать.
– Ну, как ты отсюда выберешься?…
По молчанию жандарма он заключил, что тот вконец испуган, и снова заговорил:
– Отвечай: сколько пуль было в твоем пистолете, когда ты сюда заявился?
Придавленный его весом, жандарм застонал:
– Слезь с меня… Я ранен… Тяжелый ты. Чайханщик отвесил ему подзатыльник – мол, говори
потише – и опять зашептал:
– Пулям, которые ты выпустил, я счет вел. Ты только скажи: сколько их поначалу в пистолете было?
– Ты что с меня ремень тянешь? – всполошился жандарм.
Чайханщик, расстегнув его пояс, пытался на ощупь определить, где патроны. Он пробормотал:
– В твоем пистолете либо совсем патроны кончились, либо остался только один. Я затем ему и говорил: «Стреляй», чтобы удостовериться, что все заряды вышли. Коли пистолет не заряжен, я от этого мужика враз отделаюсь.
– Хочешь меня вовлечь в твои воровские дела, мошенник? – сдавленно простонал жандарм.
Чайханщик, как видно поднаторевший в том, чтобы разъяснять клиентам историческую обстановку, назидательно произнес:
– Ты весь свой век дармоедом прожил, дальше своего носа не видал ничего. Иначе твой пистолет не попал бы за здорово живешь в руки индюка этого.
Дергаясь от боли, жандарм прохрипел:
– Тяжело мне, не дави так…
Чайханщик, не склонный принимать всерьез страдания тех, кто под ним, продолжал свое:
– Ну, с этим-то я справлюсь. А ты должен мне помогать! – И так поднажал на слово «мне», что это вполне ощутимо отразилось на спине поверженного жандарма.
Тот завопил из-под него:
– Ах ты, подлец! Хочешь покрыть меня позором?! Чайханщик еще раз ударил его по затылку, так что
жандарм ткнулся лицом в песок, и зашипел:
– Не ори! А то этот сейчас прибежит.
Но жандарм, хоть он изнемогал от потери крови, не сдавался, он заворочался, надеясь сбросить чайханщика со спины. Тот, однако, удержался, более того, он зажал рукой рот жандарму, а другой рукой вытащил из-за пазухи кривой кинжал с золотой рукояткой. Не давая жандарму пикнуть, он с силой воткнул кинжал ему в бок.
Из дальнего конца пещеры раздался вопль старосты. Он увидел посреди золотой кучи глаз, испугался, закричал и бросился бежать.
49
Крестьянин заливался смехом. Его рассмешило, что на картине, где были выписаны новый дом, гора и степь, точно воспроизведены фигура и платье невесты и его самого, их лица оставались пустыми кружочками, на которых не было и намека на глаза, рот, брови или нос.
– Значит, это я? – спрашивал он художника. – А где же у меня глаза? Что ж у меня – вовсе рта нет?
Художник сдержанно отвечал:
– Помилуйте! Рот вашего превосходительства изволит занимать очень важное место.
Но Трихвостня любезная форма ответа не обманула. Он сразу раскусил язвительный намек и сказал себе: «Здорово я вляпался, когда пригласил сюда этого упрямца! В художниках недостатка нет, а этот – настоящий осел. Чего он добивается своим упорством?»
Крестьянин снова поглядел на полотно и обнаружил там только свой фрак. В сущности, фрака было достаточно – по нему сразу можно было узнать, кто изображен на картине. Однако ему хотелось увидеть также свои глаза и брови, поэтому, показав на пустое белое пятно посреди полотна, он спросил:
– Так куда же они подевались? Художник вновь потупился:
– Пока еще не явились. Попозже объявятся, постепенно.
Крестьянин сначала не понял, уставился на него, потом заморгал и пробормотал:
– Шутишь…
Художник с деланной улыбкой опустил глаза. Крестьянин, словно одобряя его шутку, с видом превосходства изрек:
– Ах ты плут!
Но потом его медленно ворочающиеся мозги все же сработали, и он просиял:
– Ага! Теперь понял! Ты, значит, хочешь сказать, сначала гора, потом – постройка, а потом – все остальное. Точно! А потом – все остальное, милостью Божьей!
Художник все с той же застывшей улыбкой закивал головой, как бы одобряя сообразительность и проницательность крестьянина. Тот большим пальцем указал на незаконченное изображение новобрачной:
– А она все еще спит-сопит.
Доверительная информация об обстановке в спальне ничуть не взволновала художника, он лишь вежливо наклонил голову и сказал:
– Как вашей милости угодно.
– Значит, это я? – спрашивал он художника. – А где же у меня глаза? Что ж у меня – вовсе рта нет?
Художник сдержанно отвечал:
– Помилуйте! Рот вашего превосходительства изволит занимать очень важное место.
Но Трихвостня любезная форма ответа не обманула. Он сразу раскусил язвительный намек и сказал себе: «Здорово я вляпался, когда пригласил сюда этого упрямца! В художниках недостатка нет, а этот – настоящий осел. Чего он добивается своим упорством?»
Крестьянин снова поглядел на полотно и обнаружил там только свой фрак. В сущности, фрака было достаточно – по нему сразу можно было узнать, кто изображен на картине. Однако ему хотелось увидеть также свои глаза и брови, поэтому, показав на пустое белое пятно посреди полотна, он спросил:
– Так куда же они подевались? Художник вновь потупился:
– Пока еще не явились. Попозже объявятся, постепенно.
Крестьянин сначала не понял, уставился на него, потом заморгал и пробормотал:
– Шутишь…
Художник с деланной улыбкой опустил глаза. Крестьянин, словно одобряя его шутку, с видом превосходства изрек:
– Ах ты плут!
Но потом его медленно ворочающиеся мозги все же сработали, и он просиял:
– Ага! Теперь понял! Ты, значит, хочешь сказать, сначала гора, потом – постройка, а потом – все остальное. Точно! А потом – все остальное, милостью Божьей!
Художник все с той же застывшей улыбкой закивал головой, как бы одобряя сообразительность и проницательность крестьянина. Тот большим пальцем указал на незаконченное изображение новобрачной:
– А она все еще спит-сопит.
Доверительная информация об обстановке в спальне ничуть не взволновала художника, он лишь вежливо наклонил голову и сказал:
– Как вашей милости угодно.
50
Глаза старосты были полны слез, но он не плакал. Он сидел поджавши ноги и, не выпуская из рук пистолета, гладил жандарма по окровавленным волосам. Во тьме пещеры тот казался изжелта-бледным, он стонал, страдая от раны и потери крови. Староста поддерживал ему голову, горестно сознавая, что ничего не может (а точнее, не должен) предпринять. На чайханщика, вероятно, подействовала печаль старосты, а может быть, угрызения совести, но только на лице чайханщика явственно обозначились приметы горя и волнения. Капля, готовая упасть, повисла на его толстом носу, но в темноте нельзя было наверное определить, вытекла она из глаз или из носа. Он утер ее рукавом и снова преисполнился сострадания. Староста дрожащим от переживаний голосом спросил:
– Ты уверен, что умираешь?
– Отдать жизнь при исполнении долга не значит умереть, – отвечал раненый. – Стать жертвой прошлого – почетно. Я благодарю Бога, меня пронзил кинжал… древний… с золотой ручкой… памятник… старины!
Голос его прерывался не потому, что он раздумывал, или искал подходящее выражение, или хотел подчеркнуть что-то, – нет. От боли и потери крови он едва дышал, но знал, что должен договорить все до конца, поэтому и выталкивал из себя слово за словом.
Жандарм уже умолк, но староста продолжал почтительно молчать, так как думал, что тот добавит еще что-нибудь. Медлительность, заторможенность речи жандарма приучили его к ожиданию следующего слова. Но когда молчание затянулось надолго, а слов все не было, слышалось лишь тяжелое, хриплое дыхание, староста надумал упрекнуть чайханщика:
– Братоубийство кинжалом предков, а? – И добавил более жестко: – Ну-ка дай я погляжу!
Но чайханщик не отдал кинжала, и рука старосты, которую он протянул было, присоединилась к другой, ласкавшей волосы жандарма. Он приговаривал:
– Ты не огорчайся… Слово даю… Здесь все вычистят, уберут… Блеск наведут.
– Ты уверен, что умираешь?
– Отдать жизнь при исполнении долга не значит умереть, – отвечал раненый. – Стать жертвой прошлого – почетно. Я благодарю Бога, меня пронзил кинжал… древний… с золотой ручкой… памятник… старины!
Голос его прерывался не потому, что он раздумывал, или искал подходящее выражение, или хотел подчеркнуть что-то, – нет. От боли и потери крови он едва дышал, но знал, что должен договорить все до конца, поэтому и выталкивал из себя слово за словом.
Жандарм уже умолк, но староста продолжал почтительно молчать, так как думал, что тот добавит еще что-нибудь. Медлительность, заторможенность речи жандарма приучили его к ожиданию следующего слова. Но когда молчание затянулось надолго, а слов все не было, слышалось лишь тяжелое, хриплое дыхание, староста надумал упрекнуть чайханщика:
– Братоубийство кинжалом предков, а? – И добавил более жестко: – Ну-ка дай я погляжу!
Но чайханщик не отдал кинжала, и рука старосты, которую он протянул было, присоединилась к другой, ласкавшей волосы жандарма. Он приговаривал:
– Ты не огорчайся… Слово даю… Здесь все вычистят, уберут… Блеск наведут.