Ребенок не очень-то понимал, что означает «купить», но все же ответил.
– Ничего-о!…
Его ответ прозвучал как отрицание всего вообще, отрицание, не связанное непосредственно с заданным вопросом, но доведенное до абсолюта. Это была реакция на все происшедшее в целом. Однако отец продолжал допытываться:
– Ну скажи, что тебе купить? – И, не давая сыну повторить «ничего», зачастил: – Вот мы тебе новую одежку купим! – показывая руками, какое новое платье он наденет на сына. Но слезы все так же текли по щекам мальчика. – А лук со стрелами хочешь? – Отец сделал вид, что целится. Ребенок плакал не переставая. – Или ножик складной? – Он несколько раз пронзил воздух воображаемым ножом. Малыш протяжно всхлипнул. – Хлопушку хочешь? – соблазнял отец, изображая губами треск петарды. Ребенок замотал головой. – Ну хватит плакать, сынок, я тебе дудочку куплю, ладно? Вот такую дудочку, хорошо? Да?
Нет, ребенок не хотел. Но слезы и сопротивление утомили его и, не слыша больше «нет», отец опять повторил:
– Куплю тебе дудочку, не плачь, – и поцеловал ребенка. Но, притянув его к себе, чтобы вдохнуть теплый детский аромат, он вдруг почувствовал совсем другой запах – тот донесся издалека, распространился в чистом деревенском воздухе или, быть может, возник из неведомых глубин его подсознания. Человек принюхался – выражение его глаз мгновенно преобразилось. Обращаясь к ребенку, который, по крайней мере теперь, у него на руках, олицетворял невинность, он спросил: – Чуешь? Чуешь, чем пахнет?
Впрочем, ему достаточно было собственного обоняния.
– Кебабом потянуло, – заключил он. – Жарят мясо! Отовсюду пахнет кебабом…
Ребенок тихонько хныкал.
Отец все так же медленно и прерывисто проговорил:
– Не плачь, послушай-ка, что вол говорит. Слышишь? Он говорит: «Зря ты меня в жертву принес». Говорит: «У меня живая плоть была. А ты меня убил ни за что ни про что. Ради них меня убил, хотел меня им отдать. А они меня зацапали, нахрапом взяли…» Слышишь, что вол говорит? Ты, говорит, хотел моим мясом счастливую судьбу отметить, а они его испоганили!
В тишине было слышно только, как журчит вода в арыке. Смысл отцовских слов до ребенка не доходил, но искренность, с которой они прозвучали, унесла прочь его страх. Испуг сменился спокойствием, а беспомощность растворилась в ощущении близости к отцу. Его маленькое тельце приникло к отцовской груди, мокрое личико отогревалось под жарким дыханием мужчины.
Человек пребывал на распутье между любовью и ненавистью. Тишина деревенского вечера, живые краски осенней (или весенней, или летней) листвы, запах пшеницы, степи, журчание ручья, нежное тельце ребенка – в них воплощалось все любимое, постоянное, привычное. А ненависть – ненависть, конечно, существовала всегда, но она не была такой цельной, неразрывной, проявлялась по мелочам. Она как бы оставалась на поверхности, не проникая вглубь, пока внезапно найденное богатство не стало его судьбой – или пока он не стал судьбой этого богатства. В любом случае вынужденное смирение, которое лишь служило ему защитой, прикрывая его слабость, теперь сделалось излишним. Но ведь его избили… Побои не сочетались с радостью, которую подарило ему богатство. Когда прежде ему доставались колотушки, то на фоне всей окружавшей его жизни он воспринимал их как нечто естественное, покорялся их необходимости. Но теперь они выглядели посягательством со стороны людей ничтожных, причем посягательством не на прежнее его существо, но на новообретенное «я», «я» лучшее, чем прежде, стоящее на пороге могущества, прогресса и подъема. Им-то не было известно об этих переменах, но именно ощущение перемен оберегало его, когда односельчане навалились на него всем скопом, именно оно уменьшало боль от побоев и вместе с тем увеличивало размеры совершенного на него посягательства, не позволяло примириться с ним, открывало дорогу ненависти. Не окрепшая еще сила возбуждала ненависть, пока ее разрозненные частицы не слились воедино, превратившись в прочный оплот против этой кучки невежественных глупцов, которые не распознали границ его личности, усмотрели в его щедром даре признак безумия, побили его, унесли воловью тушу. Ненависть, которая обрела в богатстве новую опору, расширялась, становилась источником иных чувств, ничем не связанных с любовью. И вот теперь человек метался от ненависти к любви. Он поцеловал ребенка. Прижал его к себе, баюкая в объятиях, немного помедлил, поставил малыша на землю, повернулся и пошел прочь.
5
6
7
8
9
10
– Ничего-о!…
Его ответ прозвучал как отрицание всего вообще, отрицание, не связанное непосредственно с заданным вопросом, но доведенное до абсолюта. Это была реакция на все происшедшее в целом. Однако отец продолжал допытываться:
– Ну скажи, что тебе купить? – И, не давая сыну повторить «ничего», зачастил: – Вот мы тебе новую одежку купим! – показывая руками, какое новое платье он наденет на сына. Но слезы все так же текли по щекам мальчика. – А лук со стрелами хочешь? – Отец сделал вид, что целится. Ребенок плакал не переставая. – Или ножик складной? – Он несколько раз пронзил воздух воображаемым ножом. Малыш протяжно всхлипнул. – Хлопушку хочешь? – соблазнял отец, изображая губами треск петарды. Ребенок замотал головой. – Ну хватит плакать, сынок, я тебе дудочку куплю, ладно? Вот такую дудочку, хорошо? Да?
Нет, ребенок не хотел. Но слезы и сопротивление утомили его и, не слыша больше «нет», отец опять повторил:
– Куплю тебе дудочку, не плачь, – и поцеловал ребенка. Но, притянув его к себе, чтобы вдохнуть теплый детский аромат, он вдруг почувствовал совсем другой запах – тот донесся издалека, распространился в чистом деревенском воздухе или, быть может, возник из неведомых глубин его подсознания. Человек принюхался – выражение его глаз мгновенно преобразилось. Обращаясь к ребенку, который, по крайней мере теперь, у него на руках, олицетворял невинность, он спросил: – Чуешь? Чуешь, чем пахнет?
Впрочем, ему достаточно было собственного обоняния.
– Кебабом потянуло, – заключил он. – Жарят мясо! Отовсюду пахнет кебабом…
Ребенок тихонько хныкал.
Отец все так же медленно и прерывисто проговорил:
– Не плачь, послушай-ка, что вол говорит. Слышишь? Он говорит: «Зря ты меня в жертву принес». Говорит: «У меня живая плоть была. А ты меня убил ни за что ни про что. Ради них меня убил, хотел меня им отдать. А они меня зацапали, нахрапом взяли…» Слышишь, что вол говорит? Ты, говорит, хотел моим мясом счастливую судьбу отметить, а они его испоганили!
В тишине было слышно только, как журчит вода в арыке. Смысл отцовских слов до ребенка не доходил, но искренность, с которой они прозвучали, унесла прочь его страх. Испуг сменился спокойствием, а беспомощность растворилась в ощущении близости к отцу. Его маленькое тельце приникло к отцовской груди, мокрое личико отогревалось под жарким дыханием мужчины.
Человек пребывал на распутье между любовью и ненавистью. Тишина деревенского вечера, живые краски осенней (или весенней, или летней) листвы, запах пшеницы, степи, журчание ручья, нежное тельце ребенка – в них воплощалось все любимое, постоянное, привычное. А ненависть – ненависть, конечно, существовала всегда, но она не была такой цельной, неразрывной, проявлялась по мелочам. Она как бы оставалась на поверхности, не проникая вглубь, пока внезапно найденное богатство не стало его судьбой – или пока он не стал судьбой этого богатства. В любом случае вынужденное смирение, которое лишь служило ему защитой, прикрывая его слабость, теперь сделалось излишним. Но ведь его избили… Побои не сочетались с радостью, которую подарило ему богатство. Когда прежде ему доставались колотушки, то на фоне всей окружавшей его жизни он воспринимал их как нечто естественное, покорялся их необходимости. Но теперь они выглядели посягательством со стороны людей ничтожных, причем посягательством не на прежнее его существо, но на новообретенное «я», «я» лучшее, чем прежде, стоящее на пороге могущества, прогресса и подъема. Им-то не было известно об этих переменах, но именно ощущение перемен оберегало его, когда односельчане навалились на него всем скопом, именно оно уменьшало боль от побоев и вместе с тем увеличивало размеры совершенного на него посягательства, не позволяло примириться с ним, открывало дорогу ненависти. Не окрепшая еще сила возбуждала ненависть, пока ее разрозненные частицы не слились воедино, превратившись в прочный оплот против этой кучки невежественных глупцов, которые не распознали границ его личности, усмотрели в его щедром даре признак безумия, побили его, унесли воловью тушу. Ненависть, которая обрела в богатстве новую опору, расширялась, становилась источником иных чувств, ничем не связанных с любовью. И вот теперь человек метался от ненависти к любви. Он поцеловал ребенка. Прижал его к себе, баюкая в объятиях, немного помедлил, поставил малыша на землю, повернулся и пошел прочь.
5
Путь был долгим. Высокая гора мало-помалу закутывалась в облако пыли, в сияющую дымку, будто становилась прозрачной и тихонько таяла. Перед ним открывалась степь, пустынная, прорезанная резкой чертой дороги, которая уходила вдаль, блестя в лучах послеполуденного солнца. Выпорхнувшая невесть откуда стайка диких голубей улетела. Только где-то в небесной вышине еще слышался шум их крыльев. Человек крепко прижимал к груди сверток, чтобы, не дай Бог, не обронить его на тех крутых склонах, которые еще ожидали его впереди, чтобы не повредить и не сломать то, что он нес.
6
Ювелир смотрел на золотую цепь, но думал о человеке, который ее принес. Ювелир был предельно внимателен, как того требовало его ремесло, и все-таки внимание его было сосредоточено главным образом на посетителе: кто он, откуда, как взяться за дело, с какой стороны подступиться. Через зеркальное стекло прилавка он принял цепь из рук пришедшего, тщательно осмотрел ее, потер пробным камнем, стеклянной палочкой капнул на это место кислотой из банки, неторопливо потянулся к пробному камню, еще раз провел им по цепи. Потом опять поболтал палочкой в склянке. Двое людей осторожно поглядывали друг на друга, а когда взгляды их встречались, тотчас отворачивались. Ювелир уставился на свой пробный камень. Кислота только подтвердила то, что он сразу понял, в чем был уверен.
Крестьянин разглядывал серебряные блюда, золотые подвески и кулоны, которые сверкали на бархате под стеклом витрины. Этот бархат и яркое освещение магазина казались ему куда привлекательнее, чем комочки золота. Пришелец понимал, что ювелир присматривается к нему, присматривается с разных сторон, но продолжал хранить молчание. Он знал: надо проявить выдержку. А ювелир все затягивал и затягивал паузу, пока не убедился, что перед ним человек твердый.
– Как тебя звать? – спросил ювелир.
Крестьянин чуть сжался, помолчал еще немного, потом сказал как отрезал:
– А тебе что?
Ювелир потер пальцем нос сбоку, подумал.
– Где-то я тебя раньше видел.
– Может, и видел.
Будто не заметив полученного отпора, ювелир опять спросил.
– Ты сам-то откуда?
Посетитель поглядел ему прямо в глаза и ничего не ответил. Ювелир еще немного повертел в руках цепь, перекладывая ее с ладони на ладонь, подбрасывая вверх, словно хотел определить ее вес. И между делом, будто невзначай, снова подкинул вопрос:
– Как, ты сказал, тебя звать-то?
– Ничего я не говорил, – возразил человек, – кроме того, что это не твое дело.
И опять смерил его взглядом: мол, получил? Каково? Что теперь запоешь? А потом процедил:
– Если тебе не подходит, давай назад.
Ювелир все подбрасывал цепь, обдумывая ответ, потом решился:
– Это добро – краденое. Такого оборота человек не ожидал.
– Краденое?… – вздрогнув, повторил он. Но тут же сделал усилие и овладел собой. – Ладно, краденое. А ты разве краденого не покупаешь?
Ювелир понял, что перед ним – крепкий орешек. Он покачал головой, пряча в глазах усмешку:
– Ну, молоток!
Это городское выражение было крестьянину незнакомо, он отвернулся к выставленным в витрине блюдам и украшениям. А ювелир, расплываясь в улыбке, повторил:
– Молоток ты, говорю! – И, сжав кулак, показал: мол, вот такой парень, крепкий.
Человек понял. Он почувствовал удовлетворение, но ничего не сказал.
– Послушай-ка, что я тебе присоветую, – начал ювелир. Крестьянин опять уставился на бархат витрины. – Ты ведь четыре месяца назад уже приносил мне кое-что…
Посетитель перевел взгляд на подвески, но через мгновение нашелся и ответил:
– Ты же говорил, не помнишь, где ты меня встречал!
Ювелир бегло улыбнулся: «Ну, хват!» – и пробормотал:
– Боюсь я тебя. Да, боюсь. Уж так мне хочется купить, но, честное слово, боюсь.
Человек немного смягчился, начал поддаваться. Этого и надо было ювелиру. Он гнул свою линию:
– Боюсь, и все тут! Уж больно ты ловок, как я погляжу, себе на уме, да и упрям тоже. В два счета меня обставишь. На, забирай. Пока я мозгами не пораскину, эту штуку у тебя не возьму. Опасаюсь. – И, все так же пристально глядя человеку в глаза, подтолкнул к нему цепь по гладкому стеклу прилавка. – Ступай, предложи другим, кому раньше носил.
И тот заколебался, не зная, как поступить, пытаясь определить, не кроется ли за этими словами обман. Он всматривался в лицо ювелира, но цепи не брал. Почти примирительно он проговорил:
– Ничего я никому не носил…
Ювелир, который еще придерживал цепочку за кончик, понял, что сейчас посетитель угодит на крючок. Он провел рукой по лысине.
– Кому бы ты ни вздумал продать, будь осторожен. Гляди в оба!
– А чего мне глядеть? Небось не краденое, – возразил человек.
Но ювелир только еще раз доброжелательно, по-отечески повторил:
– Будь осторожен.
Теперь посетителю больше нечего было сказать, разве только снизить цену, но о цене вообще речь не заходила, он понятия не имел сколько. Поэтому он промолчал.
Ювелир, угадав ход его мыслей, неопределенно хмыкнул:
– А другие, из тех, кто видел, сколько давали?… Тогда крестьянин, отбросив уловки, пошел напрямую:
– Никто и не видел. Я сразу к тебе пришел. Но ювелир продолжал лукаво настаивать:
– Ну а те-то, прежние…
Человек все больше скатывался на роль просителя, он уже объяснял, силясь сохранить уверенность:
– Да я с самого начала прямо в твою лавку… Прошелся туда-сюда, поглядел; вижу, ты человек толковый, вот я к тебе и завернул. Коли ты с первого разу хорошо заплатишь, я и дальше к тебе приносить буду.
Теперь все было сказано.
Ювелир знал: сейчас надо поскорее воздать за это смиренное, почти униженное объяснение, чтобы оно не оставило осадка, который мог бы повредить всему дальнейшему.
– Я сразу понял: голова у тебя хорошо варит, – начал он. – Не зря я говорил, что боюсь тебя: умен ты, ой, как умен! Ну и слава Богу.
Рука его потянулась к цепи, он опять придвинул ее к себе, забрал.
– Да мы с тобою вместе такие дела закрутим… если у тебя еще кое-чего найдется.
Человек подался к нему, облегченно и торопливо заговорил:
– Да у меня… – И вдруг запнулся. Когда он снова открыл рот, в голосе его зазвучали колебания и сомнение, он вопросительно протянул: – Найде-о-тся ли у меня еще?
– Мне ведь совсем ничего не известно, – рассуждал ювелир, – от кого ты это получил, сколько отдал, сколько у тебя всего будет, да и честное ли это дело? Ты сам подумай… – И, поглаживая цепь кончиками пальцев, сквозь зубы процедил: – Кто-нибудь знает, что у тебя есть еще?
Человек смекнул: раз ювелир выспрашивает об этом, значит, он встревожен; он потому сбавил тон, что поддался обычному страху, который и толкает его на эти вопросы. Скромность, сдержанность и эта тревога, сквозившая в словах ювелира, окончательно убедили пришедшего. Они как бы оправдывали его собственную слабость и страх. Теперь он снова прочно стоял на ногах. Он проявил твердость, и теперь будущее наверняка за ним. Надо только приложить все усилия, надо, не впадая в панику, остерегаться умыслов других людей, а их самих бояться нечего. Полюбуйся-ка на ювелира, как он затаился в засаде, словно кот, стерегущий мышь у норки! Бойся его намерений, да не забывай, что он сидит в засаде, и тогда, если он выйдет из укрытия и начнет охоту, ты сумеешь заставить его поплясать, надо только постараться.
И пока эти мысли одна за другой мелькали у него в голове, он, глядя прямо в глаза хозяину лавки, уверенно, многозначительно, даже с некоторой угрозой произнес:
– Только я да Бог!
Крестьянин разглядывал серебряные блюда, золотые подвески и кулоны, которые сверкали на бархате под стеклом витрины. Этот бархат и яркое освещение магазина казались ему куда привлекательнее, чем комочки золота. Пришелец понимал, что ювелир присматривается к нему, присматривается с разных сторон, но продолжал хранить молчание. Он знал: надо проявить выдержку. А ювелир все затягивал и затягивал паузу, пока не убедился, что перед ним человек твердый.
– Как тебя звать? – спросил ювелир.
Крестьянин чуть сжался, помолчал еще немного, потом сказал как отрезал:
– А тебе что?
Ювелир потер пальцем нос сбоку, подумал.
– Где-то я тебя раньше видел.
– Может, и видел.
Будто не заметив полученного отпора, ювелир опять спросил.
– Ты сам-то откуда?
Посетитель поглядел ему прямо в глаза и ничего не ответил. Ювелир еще немного повертел в руках цепь, перекладывая ее с ладони на ладонь, подбрасывая вверх, словно хотел определить ее вес. И между делом, будто невзначай, снова подкинул вопрос:
– Как, ты сказал, тебя звать-то?
– Ничего я не говорил, – возразил человек, – кроме того, что это не твое дело.
И опять смерил его взглядом: мол, получил? Каково? Что теперь запоешь? А потом процедил:
– Если тебе не подходит, давай назад.
Ювелир все подбрасывал цепь, обдумывая ответ, потом решился:
– Это добро – краденое. Такого оборота человек не ожидал.
– Краденое?… – вздрогнув, повторил он. Но тут же сделал усилие и овладел собой. – Ладно, краденое. А ты разве краденого не покупаешь?
Ювелир понял, что перед ним – крепкий орешек. Он покачал головой, пряча в глазах усмешку:
– Ну, молоток!
Это городское выражение было крестьянину незнакомо, он отвернулся к выставленным в витрине блюдам и украшениям. А ювелир, расплываясь в улыбке, повторил:
– Молоток ты, говорю! – И, сжав кулак, показал: мол, вот такой парень, крепкий.
Человек понял. Он почувствовал удовлетворение, но ничего не сказал.
– Послушай-ка, что я тебе присоветую, – начал ювелир. Крестьянин опять уставился на бархат витрины. – Ты ведь четыре месяца назад уже приносил мне кое-что…
Посетитель перевел взгляд на подвески, но через мгновение нашелся и ответил:
– Ты же говорил, не помнишь, где ты меня встречал!
Ювелир бегло улыбнулся: «Ну, хват!» – и пробормотал:
– Боюсь я тебя. Да, боюсь. Уж так мне хочется купить, но, честное слово, боюсь.
Человек немного смягчился, начал поддаваться. Этого и надо было ювелиру. Он гнул свою линию:
– Боюсь, и все тут! Уж больно ты ловок, как я погляжу, себе на уме, да и упрям тоже. В два счета меня обставишь. На, забирай. Пока я мозгами не пораскину, эту штуку у тебя не возьму. Опасаюсь. – И, все так же пристально глядя человеку в глаза, подтолкнул к нему цепь по гладкому стеклу прилавка. – Ступай, предложи другим, кому раньше носил.
И тот заколебался, не зная, как поступить, пытаясь определить, не кроется ли за этими словами обман. Он всматривался в лицо ювелира, но цепи не брал. Почти примирительно он проговорил:
– Ничего я никому не носил…
Ювелир, который еще придерживал цепочку за кончик, понял, что сейчас посетитель угодит на крючок. Он провел рукой по лысине.
– Кому бы ты ни вздумал продать, будь осторожен. Гляди в оба!
– А чего мне глядеть? Небось не краденое, – возразил человек.
Но ювелир только еще раз доброжелательно, по-отечески повторил:
– Будь осторожен.
Теперь посетителю больше нечего было сказать, разве только снизить цену, но о цене вообще речь не заходила, он понятия не имел сколько. Поэтому он промолчал.
Ювелир, угадав ход его мыслей, неопределенно хмыкнул:
– А другие, из тех, кто видел, сколько давали?… Тогда крестьянин, отбросив уловки, пошел напрямую:
– Никто и не видел. Я сразу к тебе пришел. Но ювелир продолжал лукаво настаивать:
– Ну а те-то, прежние…
Человек все больше скатывался на роль просителя, он уже объяснял, силясь сохранить уверенность:
– Да я с самого начала прямо в твою лавку… Прошелся туда-сюда, поглядел; вижу, ты человек толковый, вот я к тебе и завернул. Коли ты с первого разу хорошо заплатишь, я и дальше к тебе приносить буду.
Теперь все было сказано.
Ювелир знал: сейчас надо поскорее воздать за это смиренное, почти униженное объяснение, чтобы оно не оставило осадка, который мог бы повредить всему дальнейшему.
– Я сразу понял: голова у тебя хорошо варит, – начал он. – Не зря я говорил, что боюсь тебя: умен ты, ой, как умен! Ну и слава Богу.
Рука его потянулась к цепи, он опять придвинул ее к себе, забрал.
– Да мы с тобою вместе такие дела закрутим… если у тебя еще кое-чего найдется.
Человек подался к нему, облегченно и торопливо заговорил:
– Да у меня… – И вдруг запнулся. Когда он снова открыл рот, в голосе его зазвучали колебания и сомнение, он вопросительно протянул: – Найде-о-тся ли у меня еще?
– Мне ведь совсем ничего не известно, – рассуждал ювелир, – от кого ты это получил, сколько отдал, сколько у тебя всего будет, да и честное ли это дело? Ты сам подумай… – И, поглаживая цепь кончиками пальцев, сквозь зубы процедил: – Кто-нибудь знает, что у тебя есть еще?
Человек смекнул: раз ювелир выспрашивает об этом, значит, он встревожен; он потому сбавил тон, что поддался обычному страху, который и толкает его на эти вопросы. Скромность, сдержанность и эта тревога, сквозившая в словах ювелира, окончательно убедили пришедшего. Они как бы оправдывали его собственную слабость и страх. Теперь он снова прочно стоял на ногах. Он проявил твердость, и теперь будущее наверняка за ним. Надо только приложить все усилия, надо, не впадая в панику, остерегаться умыслов других людей, а их самих бояться нечего. Полюбуйся-ка на ювелира, как он затаился в засаде, словно кот, стерегущий мышь у норки! Бойся его намерений, да не забывай, что он сидит в засаде, и тогда, если он выйдет из укрытия и начнет охоту, ты сумеешь заставить его поплясать, надо только постараться.
И пока эти мысли одна за другой мелькали у него в голове, он, глядя прямо в глаза хозяину лавки, уверенно, многозначительно, даже с некоторой угрозой произнес:
– Только я да Бог!
7
Один глаз человека был размером с голову, казалось, что вместо лица у него лишь огромный глаз в круглой стальной оправе. Но вот он отвел в сторону большую лупу, и открылась обычная худая физиономия с глазами равной величины. Человек положил небольшую, покрытую резьбой золотую чашу на стол перед собой, опустил на место сдвинутые на лоб очки, и глаза его спрятались за темными стеклами. Теперь лицо выглядело таким неподвижным, что определить его мысли и чувства, даже только предположить их существование было невозможно. Оставался только голос.
В ожидании ювелир уставился на его губы. Наконец они шевельнулись:
– На этот раз донце мытое.
У ювелира пересохло в горле, он с напряжением сглотнул слюну. Губы под очками опять пришли в движение:
– Видно, хотел следы замести.
– Он все больше и больше запрашивает… – с трудом выговорил ювелир.
– Это он напрасно. А ты взвешивай. Не покупай поштучно. Пусть не воображает, что у него редкости какие-то. Мискаль [6] золота в любом изделии стоит меньше тумана [7], вот так. Давай, поторгуйся с ним. А поштучно не покупай. По весу бери, понял?
– А если там глина налипнет?… – возразил ювелир.
Человек протянул руку, взял со стола газету, прикрыл ею золотую чашу.
– Налипнет так налипнет. Не жадничай. Намного ли тяжелее будет? Когда он еще что-нибудь принесет, ты глину-то отряхни, а потом и взвешивай.
Ювелир знал, ему не разглядеть, что там за очками, настроение у него упало.
– А какой он с виду, какого возраста?
Ювелир был в нерешительности. Надо соблюдать осторожность, это он понимал, но как определить, о чем сейчас размышляет человек, сидящий напротив него, поверит ли он его выдумкам, а если не поверит, то что сможет предпринять? Хотя они были знакомы с давних пор, ему никогда не удавалось уловить ничего, кроме какойто смутной угрозы, исходящей с той стороны, – или это ему только казалось? Даже когда они не виделись, ювелир ощущал его присутствие. В повседневной жизни и делах этот знакомый страшно тяготил его, однако в трудных случаях он все же обращался к нему, просил о помощи, а потом благодарил. Но с чем бы он к нему ни пришел, между ними всегда оставалась какая-то дистанция, их разделяла какая-то стена – блестящая, но непрозрачная, тонкая, но непроницаемая. Вроде темных стекол в очках.
И все-таки ювелир выбрал ложь.
– Высокий он, вот такой… – он показал руками воображаемый рост приземистого крестьянина, – плечистый. Лет пятидесяти, наверно.
Очки не шелохнулись. Они по-прежнему черным пятном висели в пространстве, а губы неспешно выговорили:
– Откуда он?
Ювелир продолжал лихорадочно импровизировать, заполнять поддельное досье:
– Я так думаю – из-под Кермана. Говор у него такой. Ну а сам он заладил, мол, из Кашана я.
Очкастый сдвинул газету, чаша опять появилась на свет. То ли он еще раз взглядом оценивал ее, то ли почуял ложь в словах ювелира.
– Возможно, главная фигура не он, – рискнул добавить ювелир. Откровенно хитрым взглядом перебегая с очков на губы, застывшие, словно в засаде, он пытался уловить хоть малейший знак, отклик, намек на возражение или одобрение.
Очки не дрогнули.
Ювелир сказал:
– Если выяснится, кто заворачивает делом…
Губы не шевелились, очки все так же висели в пространстве.
Ювелир сделал еще один заход:
– Стало быть, задача такая: узнать, кто там у них главный.
Потом с еще более хитрым видом – поскольку на этот раз он говорил правду – добавил:
– Боюсь, как бы все в чужие руки не попало… Собеседник снял очки, вытащил из верхнего кармана
пиджака платочек и стал протирать стекла. Без очков глаза его казались сморщенными провалами – как на щеках беззубого старика. Видны были лишь веки. Возникало впечатление, что ему вовсе не нужно было протирать очки: они просто служили заслоном, отгораживавшим его внутренний мир, и он снял их, чтобы разобраться в своих ощущениях. Наконец он заговорил:
– Смотри не промахнись.
– Я же все тебе приношу, – заспешил ювелир. – Восьмой раз он мне доставляет эти штуки, а я сразу к тебе… – Он проглотил слюну. – Одного боюсь: в другие руки попадет.
Морщинистые впадины, заменявшие глаза, не дрогнули, голос сказал:
– Других рук нет.
Ювелир все еще пытался отыскать среди морщин живой взгляд, но собеседник вновь водрузил очки на место. Он взял золотой сосуд, поднялся, вышел из-за стола. Лавируя в золотисто-красной полутьме заставленной старинными вещами большой круглой площадки – это был его плацдарм, – он заговорил, смягчая голосом жесткую суть своих слов:
– Да куда ему спрятаться, в какую дыру? В какой могиле ни схоронится, от наших рук не уйдет. Куда он ни сунется, хвост-то его здесь увяз. Захочет следы запутать – тут мы его и сцапаем.
Дойдя до противоположной стены, он принялся отпирать сложный замок большого сейфа. Отворил дверцу и стал укладывать в сейф новоприобретенные вещи. Ювелиру, как он ни пытался, не удалось заглянуть внутрь. Но по доносившимся до него звукам он определил, что сейф почти полон.
– Разумные люди всегда сбывают товар в одни руки. И он будет ходить только к тебе. Ты это сам знаешь. Отлично знаешь. Отлично…
И чем мягче звучал его голос, тем сильнее ощущались в нем твердость и угроза.
– Ты вот что пойми. Если он ускользнет – значит, по твоей вине. Значит, ты все дело загубил. Не будь растяпой!
Он замолчал, дверца сейфа тяжело лязгнула, потом щелкнул диск замка.
В ожидании ювелир уставился на его губы. Наконец они шевельнулись:
– На этот раз донце мытое.
У ювелира пересохло в горле, он с напряжением сглотнул слюну. Губы под очками опять пришли в движение:
– Видно, хотел следы замести.
– Он все больше и больше запрашивает… – с трудом выговорил ювелир.
– Это он напрасно. А ты взвешивай. Не покупай поштучно. Пусть не воображает, что у него редкости какие-то. Мискаль [6] золота в любом изделии стоит меньше тумана [7], вот так. Давай, поторгуйся с ним. А поштучно не покупай. По весу бери, понял?
– А если там глина налипнет?… – возразил ювелир.
Человек протянул руку, взял со стола газету, прикрыл ею золотую чашу.
– Налипнет так налипнет. Не жадничай. Намного ли тяжелее будет? Когда он еще что-нибудь принесет, ты глину-то отряхни, а потом и взвешивай.
Ювелир знал, ему не разглядеть, что там за очками, настроение у него упало.
– А какой он с виду, какого возраста?
Ювелир был в нерешительности. Надо соблюдать осторожность, это он понимал, но как определить, о чем сейчас размышляет человек, сидящий напротив него, поверит ли он его выдумкам, а если не поверит, то что сможет предпринять? Хотя они были знакомы с давних пор, ему никогда не удавалось уловить ничего, кроме какойто смутной угрозы, исходящей с той стороны, – или это ему только казалось? Даже когда они не виделись, ювелир ощущал его присутствие. В повседневной жизни и делах этот знакомый страшно тяготил его, однако в трудных случаях он все же обращался к нему, просил о помощи, а потом благодарил. Но с чем бы он к нему ни пришел, между ними всегда оставалась какая-то дистанция, их разделяла какая-то стена – блестящая, но непрозрачная, тонкая, но непроницаемая. Вроде темных стекол в очках.
И все-таки ювелир выбрал ложь.
– Высокий он, вот такой… – он показал руками воображаемый рост приземистого крестьянина, – плечистый. Лет пятидесяти, наверно.
Очки не шелохнулись. Они по-прежнему черным пятном висели в пространстве, а губы неспешно выговорили:
– Откуда он?
Ювелир продолжал лихорадочно импровизировать, заполнять поддельное досье:
– Я так думаю – из-под Кермана. Говор у него такой. Ну а сам он заладил, мол, из Кашана я.
Очкастый сдвинул газету, чаша опять появилась на свет. То ли он еще раз взглядом оценивал ее, то ли почуял ложь в словах ювелира.
– Возможно, главная фигура не он, – рискнул добавить ювелир. Откровенно хитрым взглядом перебегая с очков на губы, застывшие, словно в засаде, он пытался уловить хоть малейший знак, отклик, намек на возражение или одобрение.
Очки не дрогнули.
Ювелир сказал:
– Если выяснится, кто заворачивает делом…
Губы не шевелились, очки все так же висели в пространстве.
Ювелир сделал еще один заход:
– Стало быть, задача такая: узнать, кто там у них главный.
Потом с еще более хитрым видом – поскольку на этот раз он говорил правду – добавил:
– Боюсь, как бы все в чужие руки не попало… Собеседник снял очки, вытащил из верхнего кармана
пиджака платочек и стал протирать стекла. Без очков глаза его казались сморщенными провалами – как на щеках беззубого старика. Видны были лишь веки. Возникало впечатление, что ему вовсе не нужно было протирать очки: они просто служили заслоном, отгораживавшим его внутренний мир, и он снял их, чтобы разобраться в своих ощущениях. Наконец он заговорил:
– Смотри не промахнись.
– Я же все тебе приношу, – заспешил ювелир. – Восьмой раз он мне доставляет эти штуки, а я сразу к тебе… – Он проглотил слюну. – Одного боюсь: в другие руки попадет.
Морщинистые впадины, заменявшие глаза, не дрогнули, голос сказал:
– Других рук нет.
Ювелир все еще пытался отыскать среди морщин живой взгляд, но собеседник вновь водрузил очки на место. Он взял золотой сосуд, поднялся, вышел из-за стола. Лавируя в золотисто-красной полутьме заставленной старинными вещами большой круглой площадки – это был его плацдарм, – он заговорил, смягчая голосом жесткую суть своих слов:
– Да куда ему спрятаться, в какую дыру? В какой могиле ни схоронится, от наших рук не уйдет. Куда он ни сунется, хвост-то его здесь увяз. Захочет следы запутать – тут мы его и сцапаем.
Дойдя до противоположной стены, он принялся отпирать сложный замок большого сейфа. Отворил дверцу и стал укладывать в сейф новоприобретенные вещи. Ювелиру, как он ни пытался, не удалось заглянуть внутрь. Но по доносившимся до него звукам он определил, что сейф почти полон.
– Разумные люди всегда сбывают товар в одни руки. И он будет ходить только к тебе. Ты это сам знаешь. Отлично знаешь. Отлично…
И чем мягче звучал его голос, тем сильнее ощущались в нем твердость и угроза.
– Ты вот что пойми. Если он ускользнет – значит, по твоей вине. Значит, ты все дело загубил. Не будь растяпой!
Он замолчал, дверца сейфа тяжело лязгнула, потом щелкнул диск замка.
8
Вечером дома ювелир говорил своей жене:
– Я понимаю, что он хочет меня припугнуть, но чтоб все это враки были – нет, не думаю. А если, скажем, без него обойтись, совсем в расчет его не брать, так найдутся другие, поважнее его, шишки, с ними хлопот не оберешься. Все же лучше, чтобы до этого дело не дошло.
Жена пила чай. Внимательно выслушав мужа, она подумала и сказала:
– Охота тебе понапрасну страхи разводить – дело-то выеденного яйца не стоит.
Снимая с себя европейскую одежду, ювелир пробурчал:
– Боюсь, что не получится…
– До сих пор ведь получалось, – возразила жена. Ювелир достал из стенного шкафа вешалку, надел на нее
костюм.
– До сих пор моими стараниями получалось. Все, что он приносил, я в воде отмачивал, чтобы глину смыть. Я придумал, что он из Кермама, но выдает себя за кашанца. Что это правда, он не поверил, но что я сам это выдумал – тоже не догадался. По крайней мере я считаю, что не догадался…
Играя пышными телесами, молодая служанка внесла свежий чай, собрала пустые стаканы. Ювелир опять заговорил:
– Но если он задумается, разберется, что к чему, тогда все. Такого на мякине не проведешь. У него и наверху рука есть.
Жена, поднявшись на ноги, прервала его:
– А ты не тушуйся! Действуй. Ты первый ударь, а там видно будет, что делать. Как только он зазевается, ты его поскорей на чистую воду-то и выведи.
Ювелир, чтобы отделаться от подстрекательских поучений жены, пробормотал:
– Поскорей – значит, сейчас! – И пошел в умывальную, продолжая ворчать: – Если бы это один раз было… Тогда как рассуждаешь: один раз удача выпала, так и лови ее поскорей, а дальше будь что будет. Да только я о другом думаю: как бы эта изобильная чаша не опрокинулась да не иссякла. Да, брат, руки у меня, конечно, свободны… А начнешь мельтешить, разом с головой вглубь уйдешь, прямо на дно…
И он вошел в уборную.
Но жена и тут не отступила, через дверь проговорила:
– Да уж куда глубже-то? Или еще дна не достал? Ты поднатужься – вот оно!
Ювелир, который как раз тужился изо всех сил, хрипло ответил:
– Было ведь один раз, вспомни-ка! А все ты меня заставляла… Ну и что из этого вышло? А ничего…
…А тем временем далеко от их дома крестьянин, склонившись над расстеленным платком, тщательно увязывал туда золотые вещицы…
Ювелир совершил омовение, вернулся в комнату, достал молитвенный коврик и, расстелив его в углу, начал бормотать себе под нос молитвы.
Жена, понимая, что он старается только оттянуть время, с раздражением сказала:
– Нет, от твоей никчемности да вялости хоть на стенку лезь! Все у тебя нескладно и неладно, ни на что толком решиться не можешь. С одного конца не выходит – возьмись с другого! А ведь ты бы не прочь дело в свои руки забрать, охота-то есть, да вот смелости недостает. Ты думаешь, если у тебя духу не хватает все как надо устроить, так дело само по себе образуется? Бог тебе добро такое послал, а ты, значит, желаешь его моими руками из огня вытащить?
Ювелир вместо ответа провозгласил призыв на молитву и нараспев произнес:
– Аллах акбар!
………………………………………………………………………
Ювелир был все еще погружен в молитву, однако жена его продолжала:
– Счастье-то тебе сдуру привалило, по ошибке. А как глаза-то продрало, тебя увидало – раскаялось. Этот крестьянин пришел к тебе, а кому достался? Ему! Да такие дела только хитростью, обманом и держатся, а ты воображаешь, что все само собой уладится, – только чтоб мозгами не шевелить, труса праздновать, чистеньким да праведным оставаться. Антикнар лапу свою наложить хочет? А ты его стукни по лапе-то! Запугмнает он тебя? Задури ему голову. Гляди, откуда ветер дует, по ветру и плюй. Сейчас ты его обошел. Обожди, больше ничего не предпринимай, отступи назад. Все, что этому антиквару известно, мы тоже знаем, а вот он не знает, что нам известно. Так и не давай ему это узнать. Скрывай, кто этот крестьянин и откуда. Не торопись таскать к нему все, что получаешь. Отдавай что похуже. Он тебе говорит, мол, покупай по весу, а ты по весу ему и продавай. Такое продавай, что весит больше. Изломай эти вещи в куски, промой в воде, обдери с них рисунки, уничтожь их. Главное в этом деле – сам крестьянин. За него надо обеими руками ухватиться. Нужно его как-то привязать к себе, удержать. Не только к рукам прибрать, но и присмотреть, чтобы другие руку не наложили…
Ювелир завершил намаз, он прочел последнюю молитву, призвал благословение Божье. Он был согласен.
– Я понимаю, что он хочет меня припугнуть, но чтоб все это враки были – нет, не думаю. А если, скажем, без него обойтись, совсем в расчет его не брать, так найдутся другие, поважнее его, шишки, с ними хлопот не оберешься. Все же лучше, чтобы до этого дело не дошло.
Жена пила чай. Внимательно выслушав мужа, она подумала и сказала:
– Охота тебе понапрасну страхи разводить – дело-то выеденного яйца не стоит.
Снимая с себя европейскую одежду, ювелир пробурчал:
– Боюсь, что не получится…
– До сих пор ведь получалось, – возразила жена. Ювелир достал из стенного шкафа вешалку, надел на нее
костюм.
– До сих пор моими стараниями получалось. Все, что он приносил, я в воде отмачивал, чтобы глину смыть. Я придумал, что он из Кермама, но выдает себя за кашанца. Что это правда, он не поверил, но что я сам это выдумал – тоже не догадался. По крайней мере я считаю, что не догадался…
Играя пышными телесами, молодая служанка внесла свежий чай, собрала пустые стаканы. Ювелир опять заговорил:
– Но если он задумается, разберется, что к чему, тогда все. Такого на мякине не проведешь. У него и наверху рука есть.
Жена, поднявшись на ноги, прервала его:
– А ты не тушуйся! Действуй. Ты первый ударь, а там видно будет, что делать. Как только он зазевается, ты его поскорей на чистую воду-то и выведи.
Ювелир, чтобы отделаться от подстрекательских поучений жены, пробормотал:
– Поскорей – значит, сейчас! – И пошел в умывальную, продолжая ворчать: – Если бы это один раз было… Тогда как рассуждаешь: один раз удача выпала, так и лови ее поскорей, а дальше будь что будет. Да только я о другом думаю: как бы эта изобильная чаша не опрокинулась да не иссякла. Да, брат, руки у меня, конечно, свободны… А начнешь мельтешить, разом с головой вглубь уйдешь, прямо на дно…
И он вошел в уборную.
Но жена и тут не отступила, через дверь проговорила:
– Да уж куда глубже-то? Или еще дна не достал? Ты поднатужься – вот оно!
Ювелир, который как раз тужился изо всех сил, хрипло ответил:
– Было ведь один раз, вспомни-ка! А все ты меня заставляла… Ну и что из этого вышло? А ничего…
* * *
…А тем временем далеко от их дома крестьянин, склонившись над расстеленным платком, тщательно увязывал туда золотые вещицы…
* * *
Ювелир совершил омовение, вернулся в комнату, достал молитвенный коврик и, расстелив его в углу, начал бормотать себе под нос молитвы.
Жена, понимая, что он старается только оттянуть время, с раздражением сказала:
– Нет, от твоей никчемности да вялости хоть на стенку лезь! Все у тебя нескладно и неладно, ни на что толком решиться не можешь. С одного конца не выходит – возьмись с другого! А ведь ты бы не прочь дело в свои руки забрать, охота-то есть, да вот смелости недостает. Ты думаешь, если у тебя духу не хватает все как надо устроить, так дело само по себе образуется? Бог тебе добро такое послал, а ты, значит, желаешь его моими руками из огня вытащить?
Ювелир вместо ответа провозгласил призыв на молитву и нараспев произнес:
– Аллах акбар!
………………………………………………………………………
Ювелир был все еще погружен в молитву, однако жена его продолжала:
– Счастье-то тебе сдуру привалило, по ошибке. А как глаза-то продрало, тебя увидало – раскаялось. Этот крестьянин пришел к тебе, а кому достался? Ему! Да такие дела только хитростью, обманом и держатся, а ты воображаешь, что все само собой уладится, – только чтоб мозгами не шевелить, труса праздновать, чистеньким да праведным оставаться. Антикнар лапу свою наложить хочет? А ты его стукни по лапе-то! Запугмнает он тебя? Задури ему голову. Гляди, откуда ветер дует, по ветру и плюй. Сейчас ты его обошел. Обожди, больше ничего не предпринимай, отступи назад. Все, что этому антиквару известно, мы тоже знаем, а вот он не знает, что нам известно. Так и не давай ему это узнать. Скрывай, кто этот крестьянин и откуда. Не торопись таскать к нему все, что получаешь. Отдавай что похуже. Он тебе говорит, мол, покупай по весу, а ты по весу ему и продавай. Такое продавай, что весит больше. Изломай эти вещи в куски, промой в воде, обдери с них рисунки, уничтожь их. Главное в этом деле – сам крестьянин. За него надо обеими руками ухватиться. Нужно его как-то привязать к себе, удержать. Не только к рукам прибрать, но и присмотреть, чтобы другие руку не наложили…
Ювелир завершил намаз, он прочел последнюю молитву, призвал благословение Божье. Он был согласен.
9
Из деревни надо спуститься вниз, к подножию горы, оттуда выйти в степь. Через степь проложена дорога, которая и в одну сторону, и в другую ведет к городу. До поворота надо идти пешком. А там, возле чайханы, дождаться попутного грузовика, забраться в кузов поверх груза или, если найдется место, сесть в кабину, рядом с водителем. В кузове ему было больше по душе. Там он обычно оказывался в одиночестве. Никто не расспрашивал, что у него в свертке, откуда он и куда, чем занимается, как его зовут. И хотя наверху всегда дул сильный ветер, но зато и дорога, и степь были как на ладони, а еще можно было опрокинуться навзничь и любоваться небом и облаками или уткнуться лицом в тюки и подремать, прогоняя усталость. Но пешком или на машине, сидя поверх тюков в кузове или рядом с водителем, спящий или бодрствующий, он крепко держал в руках свой сверток или плотно прижимал к груди небольшую торбочку. Сверток всегда совершал поездку лишь в один конец: из деревни в город.
Полученные в городе деньги он прятал в маленьком кошельке, скрытом на шнурке у него под рубахой, пока не добирался до родных холмов. Там, защищенный ими, он выкапывал под камнями неглубокую ямку, причем все время менял место тайника.
Полученные в городе деньги он прятал в маленьком кошельке, скрытом на шнурке у него под рубахой, пока не добирался до родных холмов. Там, защищенный ими, он выкапывал под камнями неглубокую ямку, причем все время менял место тайника.
10
Сейчас он сидел у обочины, дожидаясь грузовика. Неподалеку сверкали на солнце пустые легковые и грузовые машины и даже целый автобус – пассажиры обедали, расположившись под камышовым навесом вокруг облицованного голубой плиткой бассейна. Струйки фонтана со звонким плеском плясали на воде, а звяканье ложек и вилок смешивалось с чириканьем воробьев на ветвях тополя и гранатового дерева, росших у входа в чайхану.
Хозяин чайханы сидел в буфетной и курил кальян, когда вдруг заметил крестьянина. Незнакомец уже попадался ему на глаза некоторое время назад: он ожидал машины возле широкого помоста чайханы, потом сел на попутку и уехал. Через несколько дней хозяин снова увидел его. Потом опять и опять. Он невольно начал задаваться вопросом: кто это? Ведь раньше он здесь не бывал, а теперь появляется регулярно. На торговца-разносчика он не похож – не доставляет из города никаких товаров. А в маленьком узелке, который он везет с собой из деревни – всегда только в один конец, из деревни! – явно нет того, что обычно отправляют в город на продажу: ни кураги, ни фасоли, ни гороха – ничего стоящего. Что же там тогда? Ну ладно, дьявол с ним, с узелком, сам-то он чем занимается?… И тут он снова увидел этого незнакомца. «Ну вот, – сказал он сам себе, – опять объявился!» Он торопливо отставил кальян и заспешил, чтобы перехватить человека, пока тот не скрылся, порасспросить его, выяснить, кто таков, – он сгорал от любопытства. На полпути он овладел собой, пошел ровным шагом и спокойно, хотя и достаточно громко, произнес:
Хозяин чайханы сидел в буфетной и курил кальян, когда вдруг заметил крестьянина. Незнакомец уже попадался ему на глаза некоторое время назад: он ожидал машины возле широкого помоста чайханы, потом сел на попутку и уехал. Через несколько дней хозяин снова увидел его. Потом опять и опять. Он невольно начал задаваться вопросом: кто это? Ведь раньше он здесь не бывал, а теперь появляется регулярно. На торговца-разносчика он не похож – не доставляет из города никаких товаров. А в маленьком узелке, который он везет с собой из деревни – всегда только в один конец, из деревни! – явно нет того, что обычно отправляют в город на продажу: ни кураги, ни фасоли, ни гороха – ничего стоящего. Что же там тогда? Ну ладно, дьявол с ним, с узелком, сам-то он чем занимается?… И тут он снова увидел этого незнакомца. «Ну вот, – сказал он сам себе, – опять объявился!» Он торопливо отставил кальян и заспешил, чтобы перехватить человека, пока тот не скрылся, порасспросить его, выяснить, кто таков, – он сгорал от любопытства. На полпути он овладел собой, пошел ровным шагом и спокойно, хотя и достаточно громко, произнес: