– Милости просим! Заходи, пожалуйста! Крестьянин оглянулся: кого это зовут?
Чайханщик на помосте приглашающе махал рукой, поглядывая на него. За его спиной, на стене, была нарисована огромная бутылка пепси – раз в десять выше хозяина, – вся запыленная и покрытая трещинами.
– Благодарствую, – ответил он.
Чайханщик подошел поближе, к самым столбам, поддерживавшим камышовый навес, и повторил:
– Заходи, посидишь. Устал ведь.
– Благодарствую, – кивнул человек и поднялся по ступенькам на помост. Чайханщик с любезностью, в которой преобладал расчет, предложил:
– Да ты заходи в зал, снаружи-то холодно.
Но человек, опустившись на стул у самого края террасы, возразил:
– Так я машину прозеваю.
Чайханщик, упорно искавший, с чего бы начать разговор, ухватился ча подвернувшуюся ниточку. Он крикнул:
– Хасан, чаю! – а сам придвинул себе стул, уселся, облокотившись на металлический столик, и заинтересованно спросил: – Ты в Казвин или в Решт?
Человек, прикрывая полой свой узелок, ответил:
– Я в Тегеран еду.
Подручный чайханщика принес чай. Человек пребывал в нерешительности. Чайханщик подвинул к нему стакан:
– Пожалуйста!
– Благодарствую…
Чайханщик, во все глаза разглядывая крестьянина и его сверток, уговаривал:
– Да ты пей, не стесняйся. Остынет на таком-то холоде.
Человек наклонил голову в знак благодарности, положил в рот кусочек сахара и, налив чай в блюдечко, подул на него.
Чайханщик покрепче облокотился на стол, спросил:
– В деревне теплее или в городе?
Человек покосился на него поверх блюдечка – что за дурацкий вопрос? – и пожал плечами. Но чайханщик уже опять спрашивал:
– Ты из какой деревни-то?
И в упор уставился на него в ожидании ответа.
– Хосейнабад.
Чайханщик придерживался избранной тактики – петлять, задавать несвязные вопросы:
– А что, в городе не закрыли стройку? На отдых, а? – И снова замер.
Человек шумно отхлебнул чая и, не зная, что сказать, опять пожал плечами. Чайханщик с таким видом, будто он и раньше подозревал, что незнакомец никак не связан со строительным делом, а теперь окончательно в этом убедился, тут же перескочил на другую тему:
– Из Хосейнабада, значит.
Человек кивнул.
Чайханщик как бы про себя пробормотал:
– Хосейнабад… Сколько лет я здесь торчу, а до сих пор не знаю, где он есть, Хосейнабад этот…
Человек ткнул рукой куда-то в воздух:
– По ту сторону дороги. Во-он там, в долине. Вторая деревня. Дорогу туда никак не проведут.
– У тебя там лавка, что ли? Человек усмехнулся:
– Да откуда лавка, братец! Чайханщик знай гнул свою линию:
– Ну, ты в город ездишь, я и думал: за товаром, видать. Человек снова потянул чай из блюдечка.
– Нет. – И после паузы добавил: – Дела у меня.
Чайханщик прикидывал, о чем бы еще спросить. Не найдя ничего подходящего, он повторил:
– Я думал, ты товар закупать. – Он зевнул, словно его клонило в сон, и продолжал: – Я уж который раз тебя вижу – приезжаешь, уезжаешь…
Человек вдруг вздрогнул, украдкой глянул поверх блюдца с чаем. Деланный зевок ничуть не обманул его, напротив, он разбудил в нем дурные подозрения.
Боясь спугнуть собеседника, чайханщик теперь не глядел в его сторону и не видел, что человек насторожился, что в нем проснулись опасения.
– Ежели за покупками едешь, купи кой-чего и на мою долю.
Человек вытер рукой губы, поднялся и бросил взгляд на дорогу.
– Ты чего вскочил? – спросил чайханщик.
Крестьянин отвернулся, вытащил из кошелька, который висел у него на шее, купюру в двадцать риалов.
– Сколько с меня за чай?
Чайханщик, не допуская мысли, что собеседник что-то заподозрил, повторил:
– Чего вскочил, нету машины…
– Сколько? – отрывисто и резко бросил тот.
– Да чего там… – отмахнулся чайханщик. Но крестьянин так же резко сунул ему деньги.
– Ну где ты машину увидел? – бормотал чайханщик, перебирая в уме все сказанное, чтобы сообразить, где он допустил ошибку, чем отпугнуть незнакомца. В голове у него вертелось: «Ясное дело, за такой подозрительностью что-нибудь да кроется! Неспроста он так осторожничает и всего боится…» Вслух же он, пытаясь исправить положение, сказал: – Давай-ка я лучше тебе еще чайку принесу, – и направился к стойке. Когда он подошел к самовару и оглянулся, человек был уже на дороге.
Чайханщик поглядел па купюру. Тут на шоссе показался грузовик, крестьянин выставил вперед руку, шофер затормозил. Когда чайханщик увидел, что человек сел в машину, он сунул деньги в карман. Он был уверен, что тот не вернется за сдачей. Знал он и то, что ему придется самому наведаться в Хосейнабад.
11
12
13
14
15
16
17
18
19
20
21
Чайханщик на помосте приглашающе махал рукой, поглядывая на него. За его спиной, на стене, была нарисована огромная бутылка пепси – раз в десять выше хозяина, – вся запыленная и покрытая трещинами.
– Благодарствую, – ответил он.
Чайханщик подошел поближе, к самым столбам, поддерживавшим камышовый навес, и повторил:
– Заходи, посидишь. Устал ведь.
– Благодарствую, – кивнул человек и поднялся по ступенькам на помост. Чайханщик с любезностью, в которой преобладал расчет, предложил:
– Да ты заходи в зал, снаружи-то холодно.
Но человек, опустившись на стул у самого края террасы, возразил:
– Так я машину прозеваю.
Чайханщик, упорно искавший, с чего бы начать разговор, ухватился ча подвернувшуюся ниточку. Он крикнул:
– Хасан, чаю! – а сам придвинул себе стул, уселся, облокотившись на металлический столик, и заинтересованно спросил: – Ты в Казвин или в Решт?
Человек, прикрывая полой свой узелок, ответил:
– Я в Тегеран еду.
Подручный чайханщика принес чай. Человек пребывал в нерешительности. Чайханщик подвинул к нему стакан:
– Пожалуйста!
– Благодарствую…
Чайханщик, во все глаза разглядывая крестьянина и его сверток, уговаривал:
– Да ты пей, не стесняйся. Остынет на таком-то холоде.
Человек наклонил голову в знак благодарности, положил в рот кусочек сахара и, налив чай в блюдечко, подул на него.
Чайханщик покрепче облокотился на стол, спросил:
– В деревне теплее или в городе?
Человек покосился на него поверх блюдечка – что за дурацкий вопрос? – и пожал плечами. Но чайханщик уже опять спрашивал:
– Ты из какой деревни-то?
И в упор уставился на него в ожидании ответа.
– Хосейнабад.
Чайханщик придерживался избранной тактики – петлять, задавать несвязные вопросы:
– А что, в городе не закрыли стройку? На отдых, а? – И снова замер.
Человек шумно отхлебнул чая и, не зная, что сказать, опять пожал плечами. Чайханщик с таким видом, будто он и раньше подозревал, что незнакомец никак не связан со строительным делом, а теперь окончательно в этом убедился, тут же перескочил на другую тему:
– Из Хосейнабада, значит.
Человек кивнул.
Чайханщик как бы про себя пробормотал:
– Хосейнабад… Сколько лет я здесь торчу, а до сих пор не знаю, где он есть, Хосейнабад этот…
Человек ткнул рукой куда-то в воздух:
– По ту сторону дороги. Во-он там, в долине. Вторая деревня. Дорогу туда никак не проведут.
– У тебя там лавка, что ли? Человек усмехнулся:
– Да откуда лавка, братец! Чайханщик знай гнул свою линию:
– Ну, ты в город ездишь, я и думал: за товаром, видать. Человек снова потянул чай из блюдечка.
– Нет. – И после паузы добавил: – Дела у меня.
Чайханщик прикидывал, о чем бы еще спросить. Не найдя ничего подходящего, он повторил:
– Я думал, ты товар закупать. – Он зевнул, словно его клонило в сон, и продолжал: – Я уж который раз тебя вижу – приезжаешь, уезжаешь…
Человек вдруг вздрогнул, украдкой глянул поверх блюдца с чаем. Деланный зевок ничуть не обманул его, напротив, он разбудил в нем дурные подозрения.
Боясь спугнуть собеседника, чайханщик теперь не глядел в его сторону и не видел, что человек насторожился, что в нем проснулись опасения.
– Ежели за покупками едешь, купи кой-чего и на мою долю.
Человек вытер рукой губы, поднялся и бросил взгляд на дорогу.
– Ты чего вскочил? – спросил чайханщик.
Крестьянин отвернулся, вытащил из кошелька, который висел у него на шее, купюру в двадцать риалов.
– Сколько с меня за чай?
Чайханщик, не допуская мысли, что собеседник что-то заподозрил, повторил:
– Чего вскочил, нету машины…
– Сколько? – отрывисто и резко бросил тот.
– Да чего там… – отмахнулся чайханщик. Но крестьянин так же резко сунул ему деньги.
– Ну где ты машину увидел? – бормотал чайханщик, перебирая в уме все сказанное, чтобы сообразить, где он допустил ошибку, чем отпугнуть незнакомца. В голове у него вертелось: «Ясное дело, за такой подозрительностью что-нибудь да кроется! Неспроста он так осторожничает и всего боится…» Вслух же он, пытаясь исправить положение, сказал: – Давай-ка я лучше тебе еще чайку принесу, – и направился к стойке. Когда он подошел к самовару и оглянулся, человек был уже на дороге.
Чайханщик поглядел па купюру. Тут на шоссе показался грузовик, крестьянин выставил вперед руку, шофер затормозил. Когда чайханщик увидел, что человек сел в машину, он сунул деньги в карман. Он был уверен, что тот не вернется за сдачей. Знал он и то, что ему придется самому наведаться в Хосейнабад.
11
Подручный чайханщика теперь частенько замечал, как его хозяин по проселку, порой даже пешком, направляется в одну из деревушек, расположенных у подножия гор. Он строил различные догадки и предположения, которые перерастали в подозрения. Однажды в чайхану зашел повидать хозяина участковый жандарм в чине фельдфебеля. – А его опять нет, – объявил подручный. Жандарм был большим знатоком голосов. Чтобы установить чью-нибудь связь с преступным миром, ему не требовалось вникать в смысл сказанных слов – достаточно было одного звука голоса. Но подручный чайханщика, который недолюбливал жандарма и боялся его, и не пытался скрыть истину за притворными речами, напротив, он изо всех сил выставлял напоказ нечто подлежащее сокрытию.
Жандарм по голосу понял: тут что-то не так, ясно было, что его внимание стараются привлечь намеренно.
– Ладно, давай, – бросил он.
– Чего это? – попытался подручный разыграть наивность.
– Я тебя насквозь вижу, проклятый. Душа с тебя вон, живей выкладывай! – сказал жандарм. – Ты что, оглох? Или язык проглотил?
Подручный опустил глаза и поведал жандарму о еженедельных отлучках хозяина, а также высказал мнение, что тот связался с наркотиками.
Теперь они сидели в садике за чайханой, под лучами заходящего осеннего солнца; фельдфебель пил чай. Подручный молчал как убитый, но взирал на фельдфебеля с ожиданием и надеждой. Жандарм, вдосталь истомив его молчанием, опять закинул удочку:
– Полаялись, что ли, с хозяином?
– Когда нам лаяться? Тут работа за глотку держит.
– Ну-ка давай говори правду! – приказал жандарм. – Выкладывай все, что тебе известно про хозяина.
– А чего мне врать? Мне напраслину возводить ни к чему, я за свои слова поручиться могу… Сроду он в те края не заглядывал, а в последнее время повадился ходить. Либо терьяк там, либо героин, да!… Зачем ему туда соваться, ежели не так?
Жандарм попытался последовательно рассмотреть различные аспекты идеи подручного. Усмехаясь, он спросил:
– Ты сам-то видел? Небось не видал ничего.
– Нет, не видал, а чего видеть-то? И так все ясно.
– Ты твердо уверен? – опять спросил жандарм.
Не выказывая и тени сомнения, подручный тотчас ответил:
– А ты, значит, не уверен? Ясное дело, ежели ты желаешь сегодня мне рот заткнуть, отделаться от меня, а завтра объявить, что ты, мол, сам его разоблачил, – чтобы мне награды законной не досталось, – что ж, я человек маленький, я на все согласный. Я ведь чего хотел – тебе услужить.
– Ишь какой гусь нашелся! – воскликнул жандарм. – Услужить он хотел… Да ты ради того человека выдаешь, чтоб чайханой его завладеть. Услужить!…
– Ну, если так получится, не одному же мне ею владеть, – проговорил подручный, вложив в голос всю скромность и дружелюбие, все раболепие и смирение, на какие только был способен. Жандарм пристально смотрел в глаза дичи, которая вознамерилась стать охотником.
Жандарм по голосу понял: тут что-то не так, ясно было, что его внимание стараются привлечь намеренно.
– Ладно, давай, – бросил он.
– Чего это? – попытался подручный разыграть наивность.
– Я тебя насквозь вижу, проклятый. Душа с тебя вон, живей выкладывай! – сказал жандарм. – Ты что, оглох? Или язык проглотил?
Подручный опустил глаза и поведал жандарму о еженедельных отлучках хозяина, а также высказал мнение, что тот связался с наркотиками.
Теперь они сидели в садике за чайханой, под лучами заходящего осеннего солнца; фельдфебель пил чай. Подручный молчал как убитый, но взирал на фельдфебеля с ожиданием и надеждой. Жандарм, вдосталь истомив его молчанием, опять закинул удочку:
– Полаялись, что ли, с хозяином?
– Когда нам лаяться? Тут работа за глотку держит.
– Ну-ка давай говори правду! – приказал жандарм. – Выкладывай все, что тебе известно про хозяина.
– А чего мне врать? Мне напраслину возводить ни к чему, я за свои слова поручиться могу… Сроду он в те края не заглядывал, а в последнее время повадился ходить. Либо терьяк там, либо героин, да!… Зачем ему туда соваться, ежели не так?
Жандарм попытался последовательно рассмотреть различные аспекты идеи подручного. Усмехаясь, он спросил:
– Ты сам-то видел? Небось не видал ничего.
– Нет, не видал, а чего видеть-то? И так все ясно.
– Ты твердо уверен? – опять спросил жандарм.
Не выказывая и тени сомнения, подручный тотчас ответил:
– А ты, значит, не уверен? Ясное дело, ежели ты желаешь сегодня мне рот заткнуть, отделаться от меня, а завтра объявить, что ты, мол, сам его разоблачил, – чтобы мне награды законной не досталось, – что ж, я человек маленький, я на все согласный. Я ведь чего хотел – тебе услужить.
– Ишь какой гусь нашелся! – воскликнул жандарм. – Услужить он хотел… Да ты ради того человека выдаешь, чтоб чайханой его завладеть. Услужить!…
– Ну, если так получится, не одному же мне ею владеть, – проговорил подручный, вложив в голос всю скромность и дружелюбие, все раболепие и смирение, на какие только был способен. Жандарм пристально смотрел в глаза дичи, которая вознамерилась стать охотником.
12
Со злорадной усмешкой жандарм сверлил взглядом молодого человека и пренебрежительно втолковывал ему:
– Ты тоже государственный служащий!
– Нет, я солдат, я учитель, но этого я делать не стану! – горячился тот.
– Погоди, милок, не торопись, – остановил его жандарм. – Ты мне ответь: контрабанда терьяка, торговля героином – это хорошее дело?
– Донос есть донос, – упрямо возразил учитель, – я этим не занимаюсь.
И он зашагал к ребятам, которые носились по спортплощадке у края поля. Жандарм двинулся следом. Тропинка шла по узкой насыпи вдоль кладбища, так что всю дорогу их сопровождали крики играющих в футбол, сливающиеся с заупокойными молитвами. Жандарм говорил на ходу:
– Вот тебе на! Что это за государственный служащий, который отказывается помочь другому слуге государства? Да еще в таком деле, которое на благо людям… При чем тут донос? Подручный чайханщика говорит, что тот контрабандой занимается. Это хорошо, по-твоему? Правда это или нет? Если правда, он поступает плохо, приносит вред, сбивая с толку людей. Твой долг, долг каждого честного человека – воспрепятствовать этому. Вот я тебе и говорю: ты обязан перед Богом, перед собой, перед своей родиной.
Тут он широко развел руками, дабы продемонстрировать беспредельность этой родины, и на минуту умолк, чтобы его назидательные речи оказали большее действие. Но тишину нарушил раздавшийся с озаренного золотым светом кладбища за его спиной горестный вопль: «В каком же из благодеяний Господа вашего вы усомнитесь?!» Жандарм завел все сначала:
– Тебе надлежит выполнить свой долг. Какой же это донос? Ведь если окажется, что тот человек ни в чем не виноват, то это будет твоя заслуга, значит, ты разобрался и выяснил, что все это был только наговор. Опять же выходит, ты доброе дело совершил. Какое же это доносительство!… Плохо в пользу иностранцев шпионить. А я государственный служащий, разве я похож на иностранца?
Молодой человек остановился, повернулся спиной к школьникам на площадке, тень жандарма упала на его грудь.
– Ты – жандарм, я – учитель, – решительно сказал он. – Я же не прошу тебя, чтобы ты давал уроки этим детям…
Он тоже выдержал паузу, чтобы дать жандарму лучше прочувствовать его слова, паузу, которая тотчас заполнилась криками футболистов и заунывными голосами кладбищенских плакальщиков, читающих суры из Корана над могилами. Помолчав, учитель продолжал:
– Я не сделаю ничего во вред людям.
И он опять зашагал к ребятам, гонявшим мяч по полю.
– Ты тоже государственный служащий!
– Нет, я солдат, я учитель, но этого я делать не стану! – горячился тот.
– Погоди, милок, не торопись, – остановил его жандарм. – Ты мне ответь: контрабанда терьяка, торговля героином – это хорошее дело?
– Донос есть донос, – упрямо возразил учитель, – я этим не занимаюсь.
И он зашагал к ребятам, которые носились по спортплощадке у края поля. Жандарм двинулся следом. Тропинка шла по узкой насыпи вдоль кладбища, так что всю дорогу их сопровождали крики играющих в футбол, сливающиеся с заупокойными молитвами. Жандарм говорил на ходу:
– Вот тебе на! Что это за государственный служащий, который отказывается помочь другому слуге государства? Да еще в таком деле, которое на благо людям… При чем тут донос? Подручный чайханщика говорит, что тот контрабандой занимается. Это хорошо, по-твоему? Правда это или нет? Если правда, он поступает плохо, приносит вред, сбивая с толку людей. Твой долг, долг каждого честного человека – воспрепятствовать этому. Вот я тебе и говорю: ты обязан перед Богом, перед собой, перед своей родиной.
Тут он широко развел руками, дабы продемонстрировать беспредельность этой родины, и на минуту умолк, чтобы его назидательные речи оказали большее действие. Но тишину нарушил раздавшийся с озаренного золотым светом кладбища за его спиной горестный вопль: «В каком же из благодеяний Господа вашего вы усомнитесь?!» Жандарм завел все сначала:
– Тебе надлежит выполнить свой долг. Какой же это донос? Ведь если окажется, что тот человек ни в чем не виноват, то это будет твоя заслуга, значит, ты разобрался и выяснил, что все это был только наговор. Опять же выходит, ты доброе дело совершил. Какое же это доносительство!… Плохо в пользу иностранцев шпионить. А я государственный служащий, разве я похож на иностранца?
Молодой человек остановился, повернулся спиной к школьникам на площадке, тень жандарма упала на его грудь.
– Ты – жандарм, я – учитель, – решительно сказал он. – Я же не прошу тебя, чтобы ты давал уроки этим детям…
Он тоже выдержал паузу, чтобы дать жандарму лучше прочувствовать его слова, паузу, которая тотчас заполнилась криками футболистов и заунывными голосами кладбищенских плакальщиков, читающих суры из Корана над могилами. Помолчав, учитель продолжал:
– Я не сделаю ничего во вред людям.
И он опять зашагал к ребятам, гонявшим мяч по полю.
13
Едва молодой учитель вышел из дома, к нему бросился шурин крестьянина.
– Какая там контрабанда, голубчик? – заговорил учитель. – Контрабандисты не такие люди, чтобы их каждый встречный в лицо знал, они по деревням не живут. Дутое это все дело. Он и ко мне приходил, уговаривал меня в шпики записаться. Надувательство сплошное.
Теперь они шли деревенской улицей. Попадавшиеся навстречу дети здоровались с учителем. Шурин крестьянина подумал, потом сказал:
– Правильно вы говорите. Ведь тот-то, чайханщик, значит, – он все время Баба-Али разыскивал. Я так полагаю, Баба-Али ему деньги должен. Он несколько раз у Масуме, сестры моей, спрашивал о нем. У муллы тоже побывал, о том же допытывался…
– Я сам, правда, его не видел… Но вероятно… Вероятно, этот чайханщик тоже инспектор, из полиции, – ответил учитель. – Да наверняка. Откуда тут контрабандисты? Это он для отвода глаз приходил. Тут какая-то хитрость.
Пока они шли по улице, ребята, собиравшиеся к школе, то и дело здоровались с учителем. Шурин задумчиво сказал:
– Что-то тут все-таки нечисто…
– Ясное дело, – подхватил учитель, – чайханщик и контрабанда только предлог.
– Конечно, вы человек ученый, – заключил его собеседник.
Закурив сигарету, учитель спросил:
– А как поживает Масуме-ханум? Сынок ее, Ахмад-Али, здоров?
Но шурин был полностью погружен в свои мысли.
– Так что мне делать-то? Учитель выдохнул дым.
– Выбрось все это из головы. Как будто бы и не видал никакого жандарма. А если он снова заявится, начнет вопросы задавать, что ты сделал, скажи ему: мол, ты о чем? Да я все это забыл. Словом, выкинь из головы. Как будто ничего не было. Ни ты, ни я не видали ни жандарма, ни чайханщика.
– Какая там контрабанда, голубчик? – заговорил учитель. – Контрабандисты не такие люди, чтобы их каждый встречный в лицо знал, они по деревням не живут. Дутое это все дело. Он и ко мне приходил, уговаривал меня в шпики записаться. Надувательство сплошное.
Теперь они шли деревенской улицей. Попадавшиеся навстречу дети здоровались с учителем. Шурин крестьянина подумал, потом сказал:
– Правильно вы говорите. Ведь тот-то, чайханщик, значит, – он все время Баба-Али разыскивал. Я так полагаю, Баба-Али ему деньги должен. Он несколько раз у Масуме, сестры моей, спрашивал о нем. У муллы тоже побывал, о том же допытывался…
– Я сам, правда, его не видел… Но вероятно… Вероятно, этот чайханщик тоже инспектор, из полиции, – ответил учитель. – Да наверняка. Откуда тут контрабандисты? Это он для отвода глаз приходил. Тут какая-то хитрость.
Пока они шли по улице, ребята, собиравшиеся к школе, то и дело здоровались с учителем. Шурин задумчиво сказал:
– Что-то тут все-таки нечисто…
– Ясное дело, – подхватил учитель, – чайханщик и контрабанда только предлог.
– Конечно, вы человек ученый, – заключил его собеседник.
Закурив сигарету, учитель спросил:
– А как поживает Масуме-ханум? Сынок ее, Ахмад-Али, здоров?
Но шурин был полностью погружен в свои мысли.
– Так что мне делать-то? Учитель выдохнул дым.
– Выбрось все это из головы. Как будто бы и не видал никакого жандарма. А если он снова заявится, начнет вопросы задавать, что ты сделал, скажи ему: мол, ты о чем? Да я все это забыл. Словом, выкинь из головы. Как будто ничего не было. Ни ты, ни я не видали ни жандарма, ни чайханщика.
14
В полдень шурин задами возвращался из садов к дому. Закинув лопату на плечо, он размышлял о своих делах, когда натолкнулся на старосту. Тот неожиданно появился из проулка и окликнул его:
– Эй, парень! Погоди-ка.
Шурин оглянулся, увидел старосту и почтительно отступил.
– Здравствуй, староста!
Вид у старосты был удрученный.
– Здорово, – буркнул он, не замедляя шага. Парень послушно последовал за ним.
– Чего тебе жандарм говорил, а? – спросил староста. Такого вопроса шурин не ожидал. В замешательстве
он спросил:
– Жандарм?… Какой такой жандарм?
Как ни надувался староста, демонстрируя важность своего сана и собственную гордость, как ни скрывал глодавшую его тревогу, она все же то и дело прорывалась. Он пробормотал:
– Ходит тут один, тень на плетень наводит…
– Я не видал, – счел за лучшее заявить шурин.
Тут староста, дабы обрести утраченную уверенность, попытался переложить свои опасения на плечи собеседника:
– Он ведь из-за жалобы Резы приходил. Ты вот поколотил его…
Шурин внезапно оказался перед необходимостью оправдываться. Он начал:
– Ну, было дело, поколотили его; так ведь он с ума сошел! Взял и ни с того ни с сего прикончил рабочего вола! Да ты ведь и сам был там… Какие могут быть жалобы? Ну и ну!
Но староста настаивал:
– По жалобе Резы приходил, точно. Ты его избил, а кроме того, забрал из дома все его имущество.
Шурин опешил, умоляющим голосом он пролепетал:
– Какое имущество? Не было у него ничего! Бедняжка Масуме, сестра моя, не смеет домой вернуться, да и куда возвращаться-то – ни кола ни двора. А мужик окончательно спятил, никогда его дома не застанешь. По деревням, видно, шастает, попрошайничает да работы ищет. Давно пора его в сумасшедший дом отправить. – Тут он почувствовал почву под ногами. Настойчиво и твердо он повторил: – Ей-Богу, он спятил. Надо его в сумасшедший дом отдать. Он же ума лишился! Пока он тут беды не натворил… – Теперь он говорил доброжелательно, мягко и дружелюбно, казалось, он был преисполнен желания помочь ближнему. – Староста, надо что-то делать. Староста же, вновь охваченный тревогой, спросил:
– Значит, жандарм вовсе не к тебе приходил, это точно? И у Масуме не был, и у брата твоего двоюродного?
– Нет, ни у кого.
– Чего же ему надо-то?! – воскликнул староста, обращаясь то ли к самому себе, то ли к шурину.
Тот облегченно вздохнул:
– Да ведь ты у нас староста, не я! Откуда ж мне знать?
– Эй, парень! Погоди-ка.
Шурин оглянулся, увидел старосту и почтительно отступил.
– Здравствуй, староста!
Вид у старосты был удрученный.
– Здорово, – буркнул он, не замедляя шага. Парень послушно последовал за ним.
– Чего тебе жандарм говорил, а? – спросил староста. Такого вопроса шурин не ожидал. В замешательстве
он спросил:
– Жандарм?… Какой такой жандарм?
Как ни надувался староста, демонстрируя важность своего сана и собственную гордость, как ни скрывал глодавшую его тревогу, она все же то и дело прорывалась. Он пробормотал:
– Ходит тут один, тень на плетень наводит…
– Я не видал, – счел за лучшее заявить шурин.
Тут староста, дабы обрести утраченную уверенность, попытался переложить свои опасения на плечи собеседника:
– Он ведь из-за жалобы Резы приходил. Ты вот поколотил его…
Шурин внезапно оказался перед необходимостью оправдываться. Он начал:
– Ну, было дело, поколотили его; так ведь он с ума сошел! Взял и ни с того ни с сего прикончил рабочего вола! Да ты ведь и сам был там… Какие могут быть жалобы? Ну и ну!
Но староста настаивал:
– По жалобе Резы приходил, точно. Ты его избил, а кроме того, забрал из дома все его имущество.
Шурин опешил, умоляющим голосом он пролепетал:
– Какое имущество? Не было у него ничего! Бедняжка Масуме, сестра моя, не смеет домой вернуться, да и куда возвращаться-то – ни кола ни двора. А мужик окончательно спятил, никогда его дома не застанешь. По деревням, видно, шастает, попрошайничает да работы ищет. Давно пора его в сумасшедший дом отправить. – Тут он почувствовал почву под ногами. Настойчиво и твердо он повторил: – Ей-Богу, он спятил. Надо его в сумасшедший дом отдать. Он же ума лишился! Пока он тут беды не натворил… – Теперь он говорил доброжелательно, мягко и дружелюбно, казалось, он был преисполнен желания помочь ближнему. – Староста, надо что-то делать. Староста же, вновь охваченный тревогой, спросил:
– Значит, жандарм вовсе не к тебе приходил, это точно? И у Масуме не был, и у брата твоего двоюродного?
– Нет, ни у кого.
– Чего же ему надо-то?! – воскликнул староста, обращаясь то ли к самому себе, то ли к шурину.
Тот облегченно вздохнул:
– Да ведь ты у нас староста, не я! Откуда ж мне знать?
15
– А может, он на крючок хочет нас взять? – говорил староста, обращаясь к двум своим помощникам. Один из них был в черных очках, красные лучи заката зажигали в темных стеклах алые огоньки. Глинобитные стены, закопченные двери, вся неровная поверхность двора, усыпанного камнями и мусором вперемешку с засохшим навозом, выкорчеванные пни и сосновый ствол с обрубленными сучьями пламенели от заката. А там, где лежала тень, все казалось синим.
Второй помощник, заглядывая на дно стакана из-под чая, который он только что допил, спросил:
– Ты про жандарма говоришь?
Староста в это время затягивался кальяном, он раздраженно мотнул головой, потом выпустил изо рта дым и проворчал:
– На пропитание созданий Божьих ополчились! Божий лес стоял, стоял, пока в уголь не превратился, а они теперь толкуют: запрещено! Стакнулись, мошенники!
Человек в черных очках бросил взгляд на другого. Тот сказал:
– Неужто ради этого и приходил?
Староста во всеоружии своей проницательности авторитетно объявил:
– А то как же! Эх, беда мне с вами! Да ведь это яснее ясного. Ради того самого, други мои, ради того, чтобы хлеб наш в камень обратить… о-хо-хо! Староста-то я только по названию. Старостой быть – и лес не рубить?! Да ежели старосте не дозволено палку-другую срубить, куда же ему деваться, как с нуждой сражаться?… Вот ведь незадача!
В черных очках одного из помощников отражался тускнеющий закат. Другой наливал себе в стакан чай и приговаривал:
– Аллах! Ну и дела!
Второй помощник, заглядывая на дно стакана из-под чая, который он только что допил, спросил:
– Ты про жандарма говоришь?
Староста в это время затягивался кальяном, он раздраженно мотнул головой, потом выпустил изо рта дым и проворчал:
– На пропитание созданий Божьих ополчились! Божий лес стоял, стоял, пока в уголь не превратился, а они теперь толкуют: запрещено! Стакнулись, мошенники!
Человек в черных очках бросил взгляд на другого. Тот сказал:
– Неужто ради этого и приходил?
Староста во всеоружии своей проницательности авторитетно объявил:
– А то как же! Эх, беда мне с вами! Да ведь это яснее ясного. Ради того самого, други мои, ради того, чтобы хлеб наш в камень обратить… о-хо-хо! Староста-то я только по названию. Старостой быть – и лес не рубить?! Да ежели старосте не дозволено палку-другую срубить, куда же ему деваться, как с нуждой сражаться?… Вот ведь незадача!
В черных очках одного из помощников отражался тускнеющий закат. Другой наливал себе в стакан чай и приговаривал:
– Аллах! Ну и дела!
16
Ожерелье и перстень или серьги? А может быть, подвески? Палаш. Шпоры. Шлем. Щит. Кольчуга. Меч. Молот. Кубок. Канделябр. Кувшин…
Чаще всего он брал какой-нибудь подсвечник, бросал его в мешок, относил в город и продавал ювелиру, все тому же ювелиру.
Чаще всего он брал какой-нибудь подсвечник, бросал его в мешок, относил в город и продавал ювелиру, все тому же ювелиру.
17
– Знать ничего не желаю! – завопила женщина. – Мне эта старая рухлядь до смерти опротивела! – Потом с тем же ожесточением, но мрачно и глухо проговорила: – Человек ведь не Ной, ему столько лет жизни не отпущено. Я хочу денег, хочу жить. Надоело! – И опять перешла на крик: – Да разделайся ты с ним наконец!
Ювелир сидел у печки и старательно подстригал ногти. Налегая на ручки щипчиков, тщательно удаляя все неровности и заусенцы, он как бы гасил резкое раздражение, досаду, ощущение своей слабости и беспомощности, которое вызывало у него непрерывное брюзжание жены. Словно ноготь был воплощением его жены и вот он отсекал от него кусок за куском, укорачивал его, отбрасывал прочь; однако женщина продолжала шагать взад-вперед по комнате, не замолкая ни на минуту:
– Ты ему позволяешь таскать тебе все, что ни попадается, барахло ненужное. А ведь ты видел, он уже однажды попался. Один раз посадили его… Откуда я знаю, может, он там раскаялся, может, бес попутал, выложил все…
Ювелир, пробившись сквозь поток упреков, спросил:
– Ну так что же мне делать?
Это, собственно, не был вопрос – он вовсе не ждал советов и указаний, – скорее просто восклицание, что-то вроде междометия. Но в ответ раздалось:
– Обхитри его как-нибудь, припугни, одурачь, к терьяку приучи – ну я не знаю что! Найди на него управу.
Жена замолчала, и ювелир испугался еще больше. Зловещая тишина казалась гораздо тягостнее привычных шумных нападок. Он снова прошелся щипчиками по ногтям: стричь там было уже нечего, он просто тянул время, притворялся занятым.
– Во что превратился дом?! – завопила жена. Немного погодя служанка подошла к хозяйке с чайным
подносом и сразу увидала, что та не в себе: она как будто впала в глубокую задумчивость. Но служанка не видела – ведь этого никому не дано видеть, – что в ту минуту решается ее судьба. Жена ювелира с отсутствующим видом, рассеянно протянула руку, взяла стакан, положила в рот кусочек сахара, пригубила горячий чай и вдруг вздрогнула и застыла. Глаза ее блеснули, по лицу расплылась улыбка, она слегка покачала головой, хитро и уверенно глянула на мужа и проговорила:
– Пригласи его. Пригласи, пусть придет сюда.
Ювелир сидел у печки и старательно подстригал ногти. Налегая на ручки щипчиков, тщательно удаляя все неровности и заусенцы, он как бы гасил резкое раздражение, досаду, ощущение своей слабости и беспомощности, которое вызывало у него непрерывное брюзжание жены. Словно ноготь был воплощением его жены и вот он отсекал от него кусок за куском, укорачивал его, отбрасывал прочь; однако женщина продолжала шагать взад-вперед по комнате, не замолкая ни на минуту:
– Ты ему позволяешь таскать тебе все, что ни попадается, барахло ненужное. А ведь ты видел, он уже однажды попался. Один раз посадили его… Откуда я знаю, может, он там раскаялся, может, бес попутал, выложил все…
Ювелир, пробившись сквозь поток упреков, спросил:
– Ну так что же мне делать?
Это, собственно, не был вопрос – он вовсе не ждал советов и указаний, – скорее просто восклицание, что-то вроде междометия. Но в ответ раздалось:
– Обхитри его как-нибудь, припугни, одурачь, к терьяку приучи – ну я не знаю что! Найди на него управу.
Жена замолчала, и ювелир испугался еще больше. Зловещая тишина казалась гораздо тягостнее привычных шумных нападок. Он снова прошелся щипчиками по ногтям: стричь там было уже нечего, он просто тянул время, притворялся занятым.
– Во что превратился дом?! – завопила жена. Немного погодя служанка подошла к хозяйке с чайным
подносом и сразу увидала, что та не в себе: она как будто впала в глубокую задумчивость. Но служанка не видела – ведь этого никому не дано видеть, – что в ту минуту решается ее судьба. Жена ювелира с отсутствующим видом, рассеянно протянула руку, взяла стакан, положила в рот кусочек сахара, пригубила горячий чай и вдруг вздрогнула и застыла. Глаза ее блеснули, по лицу расплылась улыбка, она слегка покачала головой, хитро и уверенно глянула на мужа и проговорила:
– Пригласи его. Пригласи, пусть придет сюда.
18
Крестьянин, обхватив рукой блестящую горячую трубу, любовался пламенем, метавшимся за круглым стеклянным окошечком. Он привык сидеть прямо на земле, а настоящей печки никогда в глаза не видел.
– A y нас в домах корси [8] держат, – сказал он. Жена ювелира, утопая в бархатном кресле, ответила
ему с подчеркнутой мягкостью:
– Да ведь корси нынче вышло из моды…
– В наших краях бывает очень холодно, – объявил крестьянин, будто гордясь этим обстоятельством.
– Когда деньги есть, холод нипочем, – вступил в беседу ювелир. – Печку купишь – и все.
Крестьянин в замешательстве, которое выдавало в нем деревенского бедняка, пробормотал:
– А наши деревенские как на это посмотрят?
– Когда деньги есть, это значения не имеет, – возразила жена ювелира.
– Да, деньги от всех косых взглядов оградят, – поддержал ее муж. – Они всех тебе служить заставят.
Служанка наклонилась, чтобы поставить перед гостем чай. Сегодня на голове у нее вопреки обыкновению не было грязной косынки, и блестящие, хорошо расчесанные, душистые волосы свободно рассыпались по плечам. Одета она была в красную шелковую кофту и замшевую юбку. Большие груди подрагивали под красным шелком, готовые, казалось, выскользнуть наружу. Разглядеть бедра не давала плотная юбка, но исходивший от замши пряный запах и длинные наклеенные ресницы будили воображение, и оно дорисовывало остальное. В глазах мужчины загорелся огонь, разинутый рот наполнился слюной. Однако он слышал при этом, как жена ювелира говорила:
– Человек должен пользоваться благами жизни: хороший дом, горячая еда, а главное – хорошая жена.
Тут вклинился ювелир, увлеченный этой волной интриг и подстрекательства:
– Чтоб была красивая, сдобная, чтоб мужское сердце радовала… Не хамка какая-нибудь.
Он хотел продолжить, но под высокомерным взглядом жены, который выражал явное неудовольствие, вдруг позабыл, зачем он завел речь.
Теперь все четверо сидели за столом. Крестьянин сказал:
– Жена у меня есть, – сделав ударение на слове «жена». Потом повторил: – Есть у меня жена, – на этот раз подчеркнув слово «есть».
– Одна? – спросил ювелир.
– А что, одной мало?
– Одна-единственная? – укоризненно протянул ювелир. И после паузы продолжал: – Грех сравнивать, но един только Господь. Сколько у тебя глаз? Один? Нет, два. Сколько пальцев на руке? Один? Нет, пять. А зубов сколько? Тридцать два. Сколько волос у тебя на голове? Бог ведает. У самого Всевышнего сколько было пророков? Не знаешь? Так знай: сто двадцать четыре тысячи! И все они вершили Божью волю. А жены мужскую волю выполняют. И чем больше их, тем лучше.
– A y нас в домах корси [8] держат, – сказал он. Жена ювелира, утопая в бархатном кресле, ответила
ему с подчеркнутой мягкостью:
– Да ведь корси нынче вышло из моды…
– В наших краях бывает очень холодно, – объявил крестьянин, будто гордясь этим обстоятельством.
– Когда деньги есть, холод нипочем, – вступил в беседу ювелир. – Печку купишь – и все.
Крестьянин в замешательстве, которое выдавало в нем деревенского бедняка, пробормотал:
– А наши деревенские как на это посмотрят?
– Когда деньги есть, это значения не имеет, – возразила жена ювелира.
– Да, деньги от всех косых взглядов оградят, – поддержал ее муж. – Они всех тебе служить заставят.
Служанка наклонилась, чтобы поставить перед гостем чай. Сегодня на голове у нее вопреки обыкновению не было грязной косынки, и блестящие, хорошо расчесанные, душистые волосы свободно рассыпались по плечам. Одета она была в красную шелковую кофту и замшевую юбку. Большие груди подрагивали под красным шелком, готовые, казалось, выскользнуть наружу. Разглядеть бедра не давала плотная юбка, но исходивший от замши пряный запах и длинные наклеенные ресницы будили воображение, и оно дорисовывало остальное. В глазах мужчины загорелся огонь, разинутый рот наполнился слюной. Однако он слышал при этом, как жена ювелира говорила:
– Человек должен пользоваться благами жизни: хороший дом, горячая еда, а главное – хорошая жена.
Тут вклинился ювелир, увлеченный этой волной интриг и подстрекательства:
– Чтоб была красивая, сдобная, чтоб мужское сердце радовала… Не хамка какая-нибудь.
Он хотел продолжить, но под высокомерным взглядом жены, который выражал явное неудовольствие, вдруг позабыл, зачем он завел речь.
* * *
Теперь все четверо сидели за столом. Крестьянин сказал:
– Жена у меня есть, – сделав ударение на слове «жена». Потом повторил: – Есть у меня жена, – на этот раз подчеркнув слово «есть».
– Одна? – спросил ювелир.
– А что, одной мало?
– Одна-единственная? – укоризненно протянул ювелир. И после паузы продолжал: – Грех сравнивать, но един только Господь. Сколько у тебя глаз? Один? Нет, два. Сколько пальцев на руке? Один? Нет, пять. А зубов сколько? Тридцать два. Сколько волос у тебя на голове? Бог ведает. У самого Всевышнего сколько было пророков? Не знаешь? Так знай: сто двадцать четыре тысячи! И все они вершили Божью волю. А жены мужскую волю выполняют. И чем больше их, тем лучше.
19
Жена ювелира разработала детальный план обучения служанки искусству приманивать мужчин. Все было пущено в ход: кокетливое подмигивание, призывные взоры, удлиненные брови, вихляющий зад, сложенные бутончиком губы, томно склоненная шея, раздувающиеся ноздри, жаркое (от жгучей страсти) дыхание. Столь же подробны были указания, как стоять, как ходить, как лечь, как себя уберечь, как охнуть, как вздрогнуть.
Поначалу девушка никак не могла взять науку в толк. Но потом разобралась, что к чему. Сочетание опыта старшего поколения с незаурядным талантом и бесспорными способностями породили новый поразительный феномен. Дозировка, пожалуй, была великовата для простака крестьянина, но в таких делах чем крепче, тем лучше! И когда колесо закрутилось, естественный ход событий и нарастающее ускорение невольно вывели его за пределы первоначальной программы.
Поначалу девушка никак не могла взять науку в толк. Но потом разобралась, что к чему. Сочетание опыта старшего поколения с незаурядным талантом и бесспорными способностями породили новый поразительный феномен. Дозировка, пожалуй, была великовата для простака крестьянина, но в таких делах чем крепче, тем лучше! И когда колесо закрутилось, естественный ход событий и нарастающее ускорение невольно вывели его за пределы первоначальной программы.
20
Сайед-Эсмаил – базар, где продается старье. Чего здесь только нет: сломанные замки и обрывки распавшихся дверных цепочек, старые дверные колотушки, зажимы и кольца для занавесок, велосипедные звонки, навсегда потерявшие голос от ржавчины, мелкая выцветшая бирюза, большие кинжалы «гамэ», фляги, тусклые опалы, ножницы, жаровни, кальяны, чайники для заварки и оконные стекла, гребни и питьевые рога, бутыли – круглые, длинные, квадратные, плоские, как книжка, и пузатые, всех возможных цветов: желтые, зеленые, синие, прозрачные и темно-коричневые, – пипетки, воронки, клизменные кружки и кропильницы для розовой воды, ламповые стекла, подсвечники с колпачками, вертела для жаркого й большие медные чайники, булавки, горшочки для басмы, палочки сурьмы, подносы, пинцеты, пуговицы, часы, ступки, блестки, бисер, бахрома, позумент, кисти, шпоры, удила, стремена, седельные подушки, ремни, четки, плетки, плитки священной земли, щеколды, бритвы, изящные цветочные вазы с трещинами, выщербленные тарелки, дервишские топорики, раковины, кяшкули – большие чашки для сбора милостыни, рыболовные крючки, головки от вафура [9], свитки с заупокойной молитвой, банные карнаи, флейты, на которых играют во время таазие [10], продолговатые барабаны, талисманы, самовары, трости, кожаные фартуки, шляпы-цилиндры, а еще множество крытых рядов, заваленных поношенной одеждой. И, конечно, халва: слежавшиеся горы всевозможной халвы, халвы на муке и на масле, разных оттенков желтого – от кремового до почти коричневого (в зависимости от количества и качества положенного в нее шафрана и желтого имбиря и от того, как давно была она изготовлена), халвы, которую нищие по кускам подбирали на окрестных могилах пятничными вечерами.
Сайед-Эсмаил – базар, где торгуют наследством мертвецов, – живет (то есть перебивается кое-как) за счет тех, кто лежит под могильной плитой.
Крестьянин пришел туда, чтобы купить новое платье и принарядиться.
Сайед-Эсмаил – базар, где торгуют наследством мертвецов, – живет (то есть перебивается кое-как) за счет тех, кто лежит под могильной плитой.
Крестьянин пришел туда, чтобы купить новое платье и принарядиться.
21
Отдергивая портьеру, девушка прижалась к вошедшему и сказала:
– Проходите!
Крестьянину стало так жарко в его «новом» подержанном платье, что костюм показался ему тесным, хотя на самом деле был широковат. Он ступил через порог.
Девушка прошла вперед, показывая дорогу, усадила гостя на скамью, бросив:
– Сейчас придут… – и сама села рядом. Жирный крем и румяна расплывались на ее щеках, искусственные ресницы отяжелели от сурьмы… Но глаза и зубы были настоящие, свои, маленькие и острые, они придавали лицу черты личности. Впившись в мужчину взглядом, она нашарила рукой на столе гороховое печенье, поднесла его ко рту гостя. При виде лакомства глаза мужчины блеснули, девушка пододвинула руку с печеньем ближе. Но только мужчина разжал губы, она отвела руку в сторону. Не отрывая глаз от лица девушки, крестьянин пытался ртом поймать печенье, водя головой туда-сюда. Голова и рука двигались то влево, то вправо, но взгляд мужчины оставался неподвижным, устремленным в одну точку, пока разинутый рот в ожидании лакомого кусочка, словно маятник, раскачивался из стороны в сторону.
– Проходите!
Крестьянину стало так жарко в его «новом» подержанном платье, что костюм показался ему тесным, хотя на самом деле был широковат. Он ступил через порог.
Девушка прошла вперед, показывая дорогу, усадила гостя на скамью, бросив:
– Сейчас придут… – и сама села рядом. Жирный крем и румяна расплывались на ее щеках, искусственные ресницы отяжелели от сурьмы… Но глаза и зубы были настоящие, свои, маленькие и острые, они придавали лицу черты личности. Впившись в мужчину взглядом, она нашарила рукой на столе гороховое печенье, поднесла его ко рту гостя. При виде лакомства глаза мужчины блеснули, девушка пододвинула руку с печеньем ближе. Но только мужчина разжал губы, она отвела руку в сторону. Не отрывая глаз от лица девушки, крестьянин пытался ртом поймать печенье, водя головой туда-сюда. Голова и рука двигались то влево, то вправо, но взгляд мужчины оставался неподвижным, устремленным в одну точку, пока разинутый рот в ожидании лакомого кусочка, словно маятник, раскачивался из стороны в сторону.