Надежды новобрачной были куда проще. Ее башня все еще стояла прочно, и дороги к сокровищам были открыты. Она уезжала в город и знала, что это означает.
Уехать в город – к этому сводились теперь все их мысли и усилия. Крестьянин же, чтобы поскорее выпроводить их, сам среди ночи отправился за лошадьми. Если бы староста был на месте, он поручил бы это дело ему, хоть и не слишком на него полагался, но все же староста не стал бы вести себя так, как эти… Однако от старосты не было ни слуху ни духу, поговаривали, что он укатил в город, хотя мула своего не брал. И крестьянин взгромоздился на мула старосты и поехал искать, где бы нанять других мулов и ослов.
И вот на рассвете у холма, посреди которого торчали вешки, обозначающие место земляных работ, они поджидали прибытия животных. Горы все еще были синими, и Зейнальпур, оглядывая окружающий пейзаж, гадал, что покажется раньше: ослы с мулами или солнце.
Художник курил сигарету, слушал щебет проснувшихся пташек и переводил взгляд с Зейнальпура, шагавшего взад-вперед или ковырявшего ногой песок, на пыльные столбики ограждения вокруг котлована, около которых, примостившись на чемодане, сидела жена ювелира, а новобрачная, обхватив себя руками, словно ей холодно, стояла возле нее. Ювелирша курила. Художник смотрел, как на соседнем холме проступают разбросанные останки разрушенного дома, упавшие и разбитые изваяния. Внизу по степи стелился туман, словно невесомый белый пух. Художник встал.
Зейнальпур, все так же расшвыривая ногой песок, подошел к нему и, словно сам с собой, заговорил:
– Одно осталось незаконченным, другое разрушено… Жаль! – И он показал на огороженный вешками котлован и дальше на соседний холм, где виднелись руины башни.
Художник молчал. Зейнальпур заговорил снова:
– Жаль, ей-Богу, жаль. Столько времени работаешь, стараешься, душу вкладываешь, чтобы что-то создать, а тут один толчок – из-за того, что дорогу на той стороне прокладывают, – и одним ударом все разрушено, все погибло, конец всему…
Художник знал, что затевать спор бесполезно, а злорадствовать он не хотел, но не удержался и сказал:
– Фундамент шаткий был. Неправильный.
Зейнальпур задрал подбородок, помотал головой:
– Землетрясение.
– Земля не сама затряслась, ее потрясли, – настаивал художник.
– Какая разница? Толчок есть толчок, – пробормотал Зейнальпур, все так же отвернувшись.
Художник смотрел, как восходит солнце и в его лучах горы обретают объемность. Он произнес:
– Разница есть. Землетрясение – это стихия, катастрофа. Потрясение земли – дело рук человека.
– Ну и чем же они различаются? Результат-то один – разрушение.
Художник понимал, что спор не принесет пользы, но он понимал также, что не в пользе дело. Суть была в откровенном разговоре, в обмене мнениями. Если он не противопоставит собственную точку зрения точке зрения приятеля, то совершит своего рода грех. Это будет нравственный проступок, вина человека перед человеком. Он чувствовал, что молчание было бы равносильно низости или еще хуже: равносильно небытию. И он сказал:
– Различаются. В первом случае разрушение – это трагедия, катастрофа. Во втором – никакой трагедии нет, порой это просто фарс.
Зейнальпур, стоя прямо перед ним, смотрел на него в упор. Он хотел взглядом пристыдить, задеть приятеля, так как его самого эти слова задели. Но художник, подтверждая сказанное, кивнул головой и продолжал:
– Трагедия есть, вернее, есть повод к ней. Но в развязке нет ничего трагичного. Просто маленькие люди, попав в комические обстоятельства, склонны воображать себя героями трагедии.
Зейнальпур отступил от него, снова заходил взад-вперед.
– Кто они – маленькие? И кто большие?
Супруга ювелира посмотрела на них со своего места, потом снова затянулась остатком сигареты, выпустила дым. В спокойном чистом воздухе дымок мягко вился, озаренный первыми лучами солнца. Озябшая новобрачная смотрела, как возле нее на песке обретает контуры ее собственная длинная тень. Она поежилась:
– Вах! Что за характер! В такую рань умные разговоры вести. – Потом подошла к ювелирше, присела рядом: – Ох, надоело! Почему мы не отправляемся?
Не поворачиваясь, та буркнула:
– Пешком, что ли, пойдем? Девушка нетерпеливо сказала:
– Если надо, пойдем. Может, он и не найдет ослов-то.
– Найдет, не волнуйся, – возразила старшая женщина. – Ослы везде есть.
Крестьянин привел к подножию холма вереницу мулов. С ними были и погонщики. Зейнальпур сказал:
– Ну, насмехаться легко. А я с самого начала ставил перед собой одну цель – служить добру.
Художник, улыбнувшись про себя, покачал головой. Конечно, можно было сказать: попробуй в другой раз, с кем-нибудь другим. Можно было бы сказать по-иному: конечно, мол, но такова жизнь, всегда так получается… И он подумал, что Зейнальпур, возможно, прав. Начинается именно с благородного порыва. Но потом люди быстро увязают в обыденном, в рутине мелочей, постепенно успокаиваются душой, перестают себя утруждать, хотя полагают, что остались такими же, какими были. Да это еще те люди, которые не преследуют дурных целей. С этого они начинают, но начинания и намерения еще не составляют дела. Они – назначаемые жизнью орудия и инструменты, они определяются причиной. Но что проку говорить об этом теперь? То, что было необходимо, он уже сказал, больше говорить не желает. Только, улыбаясь про себя, покачивает головой. Потом он спросил:
– Теперь, когда здесь все кончено. Маджид, что ты собираешься делать?
– Что буду делать? Делать нечего – вот уезжаю сейчас.
Художник молчал. Зейнальпур, словно почувствовав крывшееся за молчанием возражение, сказал:
– А почему бы и нет? Что же мне – мусор здесь разгребать?
– Нет, зачем же мусор? Если здесь не вышло – в другом месте надо попробовать. По-настоящему, без всяких штучек-дрючек.
Мулы уже поднялись до середины склона. Встало солнце. Из-за холма показалась Нане-Али со свертком в руках. Ювелирша при виде ее просияла, она тотчас нацепила свои темные очки, любуясь под их прикрытием приближавшейся тоненькой фигуркой. Нане-Али тоже заметила ювелиршу, она стянула с головы платок и постаралась встретиться с ней взглядом. Ювелирша склонила голову, как будто выпрашивала положительный ответ, хотя само появление молодой женщины с узелком уже служило ответом. Нане-Али с минуту пристально смотрела на нее, потом кивнула и опустила ресницы. После этого она снова накинула платок на голову, завязала узлом под подбородком, подошла к ювелирше и стала около нее. Издали донеслось квохтанье куропаток. Туман над степью постепенно рассеивался. Наступал новый день. В. небе медленно кружил коршун. Колокольцы каравана мулов слышались уже за уступом холма. Зейнальпур видел, что пришла Нане-Али, понял, что она готова уехать. Но раздражение, вызванное словами друга-художника, или, быть может, обида парализовали в его душе все иные чувства. Ее приход лишь подчеркнул унижение от последних слов художника. Однако в конце концов он все же собрался с мыслями и сказал:
– Ты тоже не так уж далеко от нас ушел.
Художник следил за мулами, шагавшими по краю насыпи.
– Чего? – пробормотал он.
Зейнальпур расценил его рассеянность как нарочитое невнимание.
– Ты от меня не больно отличаешься, – настаивал он. – Приехал же ты картину писать.
– Ты сказал: приезжай, вот я и приехал. Зейнальпур понял, что настал удобный момент, и язвительно проговорил:
– Человек не должен кидаться всюду, куда его позовут.
– Я художник. Ты позвал меня, чтобы писать картину, – я приехал. Это моя работа. По твоим собственным словам, мы приятели. До этого момента все действительно было случайностью, профессиональной случайностью. Или, лучше сказать, профессиональным риском. А теперь наступает время выбора. С нынешнего дня я пойду лишь к тому, кого вижу, чтобы писать так, как я вижу.
– Но ведь ничего не вышло. Когда здание рухнуло, твоя картина тоже осталась незаконченной.
– Кто сказал, что не вышло? Что еще, что может быть лучше? Куда совершеннее моего первоначального замысла! Кисть скользнула по наброску лица, мольберт упал, сломался, краски все перемешались, даже потолок обвалился, и все, что там было, завалило мусором. Что может быть лучше? Что может быть более живым, жизненным? Да это же хэпенинг!
– Значит, если бы задание не рухнуло, картина осталась бы несовершенной?
– Что значит «если»? Ведь оно рухнуло.
– Если бы не рухнуло, твое предсказание не оправдалось бы.
– Что гадать на кофейной гуще? Я не делал ставки на вероятность. То, что видел перед собой, то и писал.
– На память? – издевательски усмехнулся Зейнальпур.
– Нет, чтобы жить. Жить настоящим. Жить по-настоящему.
Зейнальпур молча уставился на него. Потом тихо сказал:
– Неужели была надежда? Да только рухнула…
– Ну, всему свой срок. Сейчас есть, но не то, что надо, когда рушится – сожаления начинаются. Сегодня надежды рухнули – завтра не рухнут.
– Если бы не это крушение, если бы они остались, это послужило бы правильному развитию…
– Быть и оставаться вовсе не значит направлять и исправлять!
– Ах, да все это – пустые абстракции! Ты говоришь как неискушенный наблюдатель. Что такое правильное развитие? Что означает крушение? Строить дорогу – правильно? Вот и рассуди.
– При строительстве дороги возможны два исхода: либо ее построят, либо подрядчик разбогатеет. Да мало ли где дороги построили, а вот о благотворных изменениях что-то не слыхать. Нужно изменить к лучшему самого себя!
– Ну, это все запоздалые рассуждения!
Тут до них долетел похожий на стон голос крестьянина:
– Куда же ты уезжаешь?…
Теперь, когда пришло время отъезда, его возмущение, злоба и мысли об отмщении ушли куда-то. Осталось желание, чтобы эта женщина была вместе с ним, желание, смешанное с тенью «тоски по чужбине», со страхом оборвать отношения, которые – и он понимал это – оборвались еще раньше. Он крепко схватил жену – вторую жену – и ласково спросил:
– Куда же ты?
Она равнодушно отвернулась. Руинам и развалинам было не под силу тягаться с ароматической жвачкой. Чмоканье жвачки во рту женщины – вот и весь ответ. Она отстранилась, повернулась к нему спиной, продолжая жевать.
Забежав с другой стороны, крестьянин заголосил:
– Я не разрешаю! Ты моя жена…
И хотел опять схватить ее за рукав, но женщина высвободила руку, оттолкнула его и снова показала ему спину, бросив:
– Иди себе, дядя… Оставь меня! Крестьянин чуть не плакал:
– Я ведь женился на тебе, по закону! Сто тысяч человек тут были, все видели…
Женщина внезапно рассмеялась:
– Сто тысяч человек!
Теперь она отошла подальше и, когда крестьянин вновь приблизился к ней, сказала:
– Сто тысяч человек! Да что там они видели? Они плов ели – для того и пришли. Только и всего. Разошлись они все.
Крестьянин махнул рукой в сторону деревни:
– А деревенские?
На этот раз женщина повернула к нему голову, насмешливо и удивленно смерила его взглядом и с небрежной ужимкой, от которой мягко колыхнулось все ее тело, проговорила:
– Это из-за проволоки-то?
А проволока все еще оставалась на месте, и треугольные клочки разноцветной бумаги трепыхались на всем ее протяжении от легкого ветра. Разрушение и гибель не смогли одолеть колючей проволоки, и разукрашенная ограда по-прежнему стояла на посту.
Сквозь свои большие темные очки ювелирша наблюдала за происходящим, она беспокоилась. Она хотела как можно скорей уехать, уехать без шума.
– Ну ладно, хватит! Кончай скандалить, – сказала она. Слезы подступили к горлу крестьянина, но не пролились.
Он повторил:
– Я на тебе женился, верно?
Бывшая служанка, правовые познания которой за время супружеской жизни расширились, по крайней мере в этой области, уверенно и быстро парировала:
– А я с тобой развожусь! Я сама имею право на развод – ты согласился, палец приложил к договору.
Жена ювелира с возрастающей тревогой сказала:
– Маджид, голубчик. Поторопись, похлопочи там.
Маджид Зейнальпур слышал, но ничего не ответил ей: он продолжал грузить поклажу на мулов, закреплять и завязывать веревками груз. Художник наблюдал за ним. В тишине только бубенцы на шеях животных чуть позвякивали. Потом художник улыбнулся, подошел к супруге ювелира. «Думаешь, он из благородства или из благодарности за хлеб-соль так смиренно молчит? – мысленно спросил он сам себя. И, снова взглянув на Зейнальпура, усмехнулся:
– Знаю я этих Зейнальпуров, фанфароны они все!»
Крестьянин, словно собравшись с силами, оставил жену и присоединился к своему архитектору. Хотел тоже чем-то помочь, но все валилось у него из рук. Растерянно, в полном изнеможении он проговорил:
– Вот что ты натворил – на мою голову.
– Все готовы? – заорал погонщик.
Бубенцы зазвенели. И тогда крестьянин увидел, что прежняя жена тоже тут, и внезапно понял, что и она намерена уехать, уже собрала узелок. Он был окончательно сбит с толку. Ведь она-то не городская, долгие годы она была здесь, при нем. Одним прыжком он очутился возле нее, сердито закричал:
– А ты куда?
Жена молча смотрела на него.
– Я спрашиваю: куда ты?
Женщина сделала шаг к остальным. Крестьянин схватил ее за руку, заступил дорогу, негодующе прошипел:
– Не дури… Убью!
Но женщина спокойно отодвинула его в сторону. И прошла мимо.
Крестьянин застыл на месте. Он слышал, как за его спиной она уходила. Теперь слух его улавливал только кряканье погонщиков, подсаживавших путников в седло, скрип кожи да звяканье бубенцов. Когда он поднял голову, то понял, что все это, все, что произошло, уже позади, у него за спиной. А перед ним далеко, очень далеко, дальше, чем посещавшие его сны или грезы, по всему склону разбросаны обломки крушения, черные в лучах утреннего солнца от собственной тени. Он повернулся. Все уже сидели в седле. Они словно ждали чего-то, но только художник смотрел на него. Потом погонщик сказал:
– Ну, скажем салават на дорожку!
К салавату присоединились одни погонщики. Все тронулись в путь. Художник ехал последним.
Один раз крестьянин заметил, что художник оборачивается и глядит на него. Мулы спускались вниз по склону, пока не скрылись в ущелье. Сначала слышалось лишь звяканье бубенцов и фырканье животных, потом донеслись голоса. Некоторое время крестьянин смотрел им вслед, потом, когда увидел, что они далеко, уже подходят к перевалу, повернулся и пошел. Он возвращался.
Караван мулов миновал перевал, добрался до гребня горы. Сначала до путников докатился шум, потом издали открылась панорама строящейся дороги. Большие ножи бульдозеров толкали перед собой кучи щебня и земли. Бульдозеров было не так много, они ползли медленно. Тяжелые, массивные, они с грохотом двигались вперед, потом разворачивались. Художник видел, как сверкали на солнце их ножи, на расстоянии казавшиеся такими острыми, светлыми, гладкими, хотя он знал, что вблизи они грязные и старые, зазубренные по краям.
Уехать в город – к этому сводились теперь все их мысли и усилия. Крестьянин же, чтобы поскорее выпроводить их, сам среди ночи отправился за лошадьми. Если бы староста был на месте, он поручил бы это дело ему, хоть и не слишком на него полагался, но все же староста не стал бы вести себя так, как эти… Однако от старосты не было ни слуху ни духу, поговаривали, что он укатил в город, хотя мула своего не брал. И крестьянин взгромоздился на мула старосты и поехал искать, где бы нанять других мулов и ослов.
И вот на рассвете у холма, посреди которого торчали вешки, обозначающие место земляных работ, они поджидали прибытия животных. Горы все еще были синими, и Зейнальпур, оглядывая окружающий пейзаж, гадал, что покажется раньше: ослы с мулами или солнце.
Художник курил сигарету, слушал щебет проснувшихся пташек и переводил взгляд с Зейнальпура, шагавшего взад-вперед или ковырявшего ногой песок, на пыльные столбики ограждения вокруг котлована, около которых, примостившись на чемодане, сидела жена ювелира, а новобрачная, обхватив себя руками, словно ей холодно, стояла возле нее. Ювелирша курила. Художник смотрел, как на соседнем холме проступают разбросанные останки разрушенного дома, упавшие и разбитые изваяния. Внизу по степи стелился туман, словно невесомый белый пух. Художник встал.
Зейнальпур, все так же расшвыривая ногой песок, подошел к нему и, словно сам с собой, заговорил:
– Одно осталось незаконченным, другое разрушено… Жаль! – И он показал на огороженный вешками котлован и дальше на соседний холм, где виднелись руины башни.
Художник молчал. Зейнальпур заговорил снова:
– Жаль, ей-Богу, жаль. Столько времени работаешь, стараешься, душу вкладываешь, чтобы что-то создать, а тут один толчок – из-за того, что дорогу на той стороне прокладывают, – и одним ударом все разрушено, все погибло, конец всему…
Художник знал, что затевать спор бесполезно, а злорадствовать он не хотел, но не удержался и сказал:
– Фундамент шаткий был. Неправильный.
Зейнальпур задрал подбородок, помотал головой:
– Землетрясение.
– Земля не сама затряслась, ее потрясли, – настаивал художник.
– Какая разница? Толчок есть толчок, – пробормотал Зейнальпур, все так же отвернувшись.
Художник смотрел, как восходит солнце и в его лучах горы обретают объемность. Он произнес:
– Разница есть. Землетрясение – это стихия, катастрофа. Потрясение земли – дело рук человека.
– Ну и чем же они различаются? Результат-то один – разрушение.
Художник понимал, что спор не принесет пользы, но он понимал также, что не в пользе дело. Суть была в откровенном разговоре, в обмене мнениями. Если он не противопоставит собственную точку зрения точке зрения приятеля, то совершит своего рода грех. Это будет нравственный проступок, вина человека перед человеком. Он чувствовал, что молчание было бы равносильно низости или еще хуже: равносильно небытию. И он сказал:
– Различаются. В первом случае разрушение – это трагедия, катастрофа. Во втором – никакой трагедии нет, порой это просто фарс.
Зейнальпур, стоя прямо перед ним, смотрел на него в упор. Он хотел взглядом пристыдить, задеть приятеля, так как его самого эти слова задели. Но художник, подтверждая сказанное, кивнул головой и продолжал:
– Трагедия есть, вернее, есть повод к ней. Но в развязке нет ничего трагичного. Просто маленькие люди, попав в комические обстоятельства, склонны воображать себя героями трагедии.
Зейнальпур отступил от него, снова заходил взад-вперед.
– Кто они – маленькие? И кто большие?
Супруга ювелира посмотрела на них со своего места, потом снова затянулась остатком сигареты, выпустила дым. В спокойном чистом воздухе дымок мягко вился, озаренный первыми лучами солнца. Озябшая новобрачная смотрела, как возле нее на песке обретает контуры ее собственная длинная тень. Она поежилась:
– Вах! Что за характер! В такую рань умные разговоры вести. – Потом подошла к ювелирше, присела рядом: – Ох, надоело! Почему мы не отправляемся?
Не поворачиваясь, та буркнула:
– Пешком, что ли, пойдем? Девушка нетерпеливо сказала:
– Если надо, пойдем. Может, он и не найдет ослов-то.
– Найдет, не волнуйся, – возразила старшая женщина. – Ослы везде есть.
Крестьянин привел к подножию холма вереницу мулов. С ними были и погонщики. Зейнальпур сказал:
– Ну, насмехаться легко. А я с самого начала ставил перед собой одну цель – служить добру.
Художник, улыбнувшись про себя, покачал головой. Конечно, можно было сказать: попробуй в другой раз, с кем-нибудь другим. Можно было бы сказать по-иному: конечно, мол, но такова жизнь, всегда так получается… И он подумал, что Зейнальпур, возможно, прав. Начинается именно с благородного порыва. Но потом люди быстро увязают в обыденном, в рутине мелочей, постепенно успокаиваются душой, перестают себя утруждать, хотя полагают, что остались такими же, какими были. Да это еще те люди, которые не преследуют дурных целей. С этого они начинают, но начинания и намерения еще не составляют дела. Они – назначаемые жизнью орудия и инструменты, они определяются причиной. Но что проку говорить об этом теперь? То, что было необходимо, он уже сказал, больше говорить не желает. Только, улыбаясь про себя, покачивает головой. Потом он спросил:
– Теперь, когда здесь все кончено. Маджид, что ты собираешься делать?
– Что буду делать? Делать нечего – вот уезжаю сейчас.
Художник молчал. Зейнальпур, словно почувствовав крывшееся за молчанием возражение, сказал:
– А почему бы и нет? Что же мне – мусор здесь разгребать?
– Нет, зачем же мусор? Если здесь не вышло – в другом месте надо попробовать. По-настоящему, без всяких штучек-дрючек.
Мулы уже поднялись до середины склона. Встало солнце. Из-за холма показалась Нане-Али со свертком в руках. Ювелирша при виде ее просияла, она тотчас нацепила свои темные очки, любуясь под их прикрытием приближавшейся тоненькой фигуркой. Нане-Али тоже заметила ювелиршу, она стянула с головы платок и постаралась встретиться с ней взглядом. Ювелирша склонила голову, как будто выпрашивала положительный ответ, хотя само появление молодой женщины с узелком уже служило ответом. Нане-Али с минуту пристально смотрела на нее, потом кивнула и опустила ресницы. После этого она снова накинула платок на голову, завязала узлом под подбородком, подошла к ювелирше и стала около нее. Издали донеслось квохтанье куропаток. Туман над степью постепенно рассеивался. Наступал новый день. В. небе медленно кружил коршун. Колокольцы каравана мулов слышались уже за уступом холма. Зейнальпур видел, что пришла Нане-Али, понял, что она готова уехать. Но раздражение, вызванное словами друга-художника, или, быть может, обида парализовали в его душе все иные чувства. Ее приход лишь подчеркнул унижение от последних слов художника. Однако в конце концов он все же собрался с мыслями и сказал:
– Ты тоже не так уж далеко от нас ушел.
Художник следил за мулами, шагавшими по краю насыпи.
– Чего? – пробормотал он.
Зейнальпур расценил его рассеянность как нарочитое невнимание.
– Ты от меня не больно отличаешься, – настаивал он. – Приехал же ты картину писать.
– Ты сказал: приезжай, вот я и приехал. Зейнальпур понял, что настал удобный момент, и язвительно проговорил:
– Человек не должен кидаться всюду, куда его позовут.
– Я художник. Ты позвал меня, чтобы писать картину, – я приехал. Это моя работа. По твоим собственным словам, мы приятели. До этого момента все действительно было случайностью, профессиональной случайностью. Или, лучше сказать, профессиональным риском. А теперь наступает время выбора. С нынешнего дня я пойду лишь к тому, кого вижу, чтобы писать так, как я вижу.
– Но ведь ничего не вышло. Когда здание рухнуло, твоя картина тоже осталась незаконченной.
– Кто сказал, что не вышло? Что еще, что может быть лучше? Куда совершеннее моего первоначального замысла! Кисть скользнула по наброску лица, мольберт упал, сломался, краски все перемешались, даже потолок обвалился, и все, что там было, завалило мусором. Что может быть лучше? Что может быть более живым, жизненным? Да это же хэпенинг!
– Значит, если бы задание не рухнуло, картина осталась бы несовершенной?
– Что значит «если»? Ведь оно рухнуло.
– Если бы не рухнуло, твое предсказание не оправдалось бы.
– Что гадать на кофейной гуще? Я не делал ставки на вероятность. То, что видел перед собой, то и писал.
– На память? – издевательски усмехнулся Зейнальпур.
– Нет, чтобы жить. Жить настоящим. Жить по-настоящему.
Зейнальпур молча уставился на него. Потом тихо сказал:
– Неужели была надежда? Да только рухнула…
– Ну, всему свой срок. Сейчас есть, но не то, что надо, когда рушится – сожаления начинаются. Сегодня надежды рухнули – завтра не рухнут.
– Если бы не это крушение, если бы они остались, это послужило бы правильному развитию…
– Быть и оставаться вовсе не значит направлять и исправлять!
– Ах, да все это – пустые абстракции! Ты говоришь как неискушенный наблюдатель. Что такое правильное развитие? Что означает крушение? Строить дорогу – правильно? Вот и рассуди.
– При строительстве дороги возможны два исхода: либо ее построят, либо подрядчик разбогатеет. Да мало ли где дороги построили, а вот о благотворных изменениях что-то не слыхать. Нужно изменить к лучшему самого себя!
– Ну, это все запоздалые рассуждения!
Тут до них долетел похожий на стон голос крестьянина:
– Куда же ты уезжаешь?…
Теперь, когда пришло время отъезда, его возмущение, злоба и мысли об отмщении ушли куда-то. Осталось желание, чтобы эта женщина была вместе с ним, желание, смешанное с тенью «тоски по чужбине», со страхом оборвать отношения, которые – и он понимал это – оборвались еще раньше. Он крепко схватил жену – вторую жену – и ласково спросил:
– Куда же ты?
Она равнодушно отвернулась. Руинам и развалинам было не под силу тягаться с ароматической жвачкой. Чмоканье жвачки во рту женщины – вот и весь ответ. Она отстранилась, повернулась к нему спиной, продолжая жевать.
Забежав с другой стороны, крестьянин заголосил:
– Я не разрешаю! Ты моя жена…
И хотел опять схватить ее за рукав, но женщина высвободила руку, оттолкнула его и снова показала ему спину, бросив:
– Иди себе, дядя… Оставь меня! Крестьянин чуть не плакал:
– Я ведь женился на тебе, по закону! Сто тысяч человек тут были, все видели…
Женщина внезапно рассмеялась:
– Сто тысяч человек!
Теперь она отошла подальше и, когда крестьянин вновь приблизился к ней, сказала:
– Сто тысяч человек! Да что там они видели? Они плов ели – для того и пришли. Только и всего. Разошлись они все.
Крестьянин махнул рукой в сторону деревни:
– А деревенские?
На этот раз женщина повернула к нему голову, насмешливо и удивленно смерила его взглядом и с небрежной ужимкой, от которой мягко колыхнулось все ее тело, проговорила:
– Это из-за проволоки-то?
А проволока все еще оставалась на месте, и треугольные клочки разноцветной бумаги трепыхались на всем ее протяжении от легкого ветра. Разрушение и гибель не смогли одолеть колючей проволоки, и разукрашенная ограда по-прежнему стояла на посту.
Сквозь свои большие темные очки ювелирша наблюдала за происходящим, она беспокоилась. Она хотела как можно скорей уехать, уехать без шума.
– Ну ладно, хватит! Кончай скандалить, – сказала она. Слезы подступили к горлу крестьянина, но не пролились.
Он повторил:
– Я на тебе женился, верно?
Бывшая служанка, правовые познания которой за время супружеской жизни расширились, по крайней мере в этой области, уверенно и быстро парировала:
– А я с тобой развожусь! Я сама имею право на развод – ты согласился, палец приложил к договору.
Жена ювелира с возрастающей тревогой сказала:
– Маджид, голубчик. Поторопись, похлопочи там.
Маджид Зейнальпур слышал, но ничего не ответил ей: он продолжал грузить поклажу на мулов, закреплять и завязывать веревками груз. Художник наблюдал за ним. В тишине только бубенцы на шеях животных чуть позвякивали. Потом художник улыбнулся, подошел к супруге ювелира. «Думаешь, он из благородства или из благодарности за хлеб-соль так смиренно молчит? – мысленно спросил он сам себя. И, снова взглянув на Зейнальпура, усмехнулся:
– Знаю я этих Зейнальпуров, фанфароны они все!»
Крестьянин, словно собравшись с силами, оставил жену и присоединился к своему архитектору. Хотел тоже чем-то помочь, но все валилось у него из рук. Растерянно, в полном изнеможении он проговорил:
– Вот что ты натворил – на мою голову.
– Все готовы? – заорал погонщик.
Бубенцы зазвенели. И тогда крестьянин увидел, что прежняя жена тоже тут, и внезапно понял, что и она намерена уехать, уже собрала узелок. Он был окончательно сбит с толку. Ведь она-то не городская, долгие годы она была здесь, при нем. Одним прыжком он очутился возле нее, сердито закричал:
– А ты куда?
Жена молча смотрела на него.
– Я спрашиваю: куда ты?
Женщина сделала шаг к остальным. Крестьянин схватил ее за руку, заступил дорогу, негодующе прошипел:
– Не дури… Убью!
Но женщина спокойно отодвинула его в сторону. И прошла мимо.
Крестьянин застыл на месте. Он слышал, как за его спиной она уходила. Теперь слух его улавливал только кряканье погонщиков, подсаживавших путников в седло, скрип кожи да звяканье бубенцов. Когда он поднял голову, то понял, что все это, все, что произошло, уже позади, у него за спиной. А перед ним далеко, очень далеко, дальше, чем посещавшие его сны или грезы, по всему склону разбросаны обломки крушения, черные в лучах утреннего солнца от собственной тени. Он повернулся. Все уже сидели в седле. Они словно ждали чего-то, но только художник смотрел на него. Потом погонщик сказал:
– Ну, скажем салават на дорожку!
К салавату присоединились одни погонщики. Все тронулись в путь. Художник ехал последним.
Один раз крестьянин заметил, что художник оборачивается и глядит на него. Мулы спускались вниз по склону, пока не скрылись в ущелье. Сначала слышалось лишь звяканье бубенцов и фырканье животных, потом донеслись голоса. Некоторое время крестьянин смотрел им вслед, потом, когда увидел, что они далеко, уже подходят к перевалу, повернулся и пошел. Он возвращался.
Караван мулов миновал перевал, добрался до гребня горы. Сначала до путников докатился шум, потом издали открылась панорама строящейся дороги. Большие ножи бульдозеров толкали перед собой кучи щебня и земли. Бульдозеров было не так много, они ползли медленно. Тяжелые, массивные, они с грохотом двигались вперед, потом разворачивались. Художник видел, как сверкали на солнце их ножи, на расстоянии казавшиеся такими острыми, светлыми, гладкими, хотя он знал, что вблизи они грязные и старые, зазубренные по краям.