41
Они вышли из-за холма, поднялись на вершину горы. Их шаги сливались в единый ритм, знаменуя важность момента, поступь была тверда. Впереди шел крестьянин с невестой, следом за ними – ювелир с супругой, затем староста и Трихвостень, а также юноша, взыскующий славы в искусстве; была среди них и прежняя жена крестьянина. Она плелась хмурая и мрачная, но все остальные улыбались. Улыбка невесты была открытой и светлой, ее зубы сверкали. Одетая в пышный накрахмаленный наряд из белых кружев, который венчала огромная белая шляпа, она держала в руках большой букет, в котором все, от листочков и стебелечков до лепестков и тычинок, было белоснежным и накрахмаленным. Крестьянин и ювелир облачились в высокие цилиндры и фраки, староста и Трихвостень были просто в темных костюмах, зато староста нацепил на голову пеструю тюбетейку, а Трихвостень вырядился в апельсинового цвета сорочку, туго накрахмаленную и от этого коробившуюся, как апельсиновая корка. Только юный поклонник искусства был одет в оливковую рубашку-сафари. В своих здоровенных черных очках, отражавших солнце, с длинными, от холода вставшими дыбом волосами, он, по правде говоря, выглядел белой короной. Было свежее ясное утро, и на фоне голых высохших холмов красный бархат платья со златотканой каймой по подолу, в которое затянулась жена ювелира, и рубины в ее серьгах так и горели в солнечных лучах. Голову ее также украшала маленькая парчовая шляпка, вроде чалмы, с эгреткой, усыпанной рубинами, жемчугами и изумрудами. Свою каракулевую накидку она передала Трихвостню, и тот нес ее, перекинув через руку.
За деревней дорога пошла вдоль глинобитной ограды. Длинная извилистая стена сбегала вниз по пригорку, и тень, такая же длинная, оберегала от солнца красивую снежную оторочку у основания стены, не давала снегу растаять. Но все же краса эта была непрочной, так как под снегом укрывался жар навозной массы: ведь вдоль всей стены располагались деревенские хранилища коровьего кизяка. Дорога в сопровождении ограды покатила вниз, к толстым старым шелковицам, и здесь распростилась с нею, направилась от подножия холма вверх, в сторону нового дома, утопавшего в роскоши. Издалека, с площадки на склоне холма, неслись веселые звуки музыки, праздничный шум и гам. Справляли свадьбу крестьянина. Он сам с невестой и стройными рядами сопровождающих, в числе которых была и первая жена – мать его сына, шествовал на пир. Стройные ряды сохранялись до полдороги – на столько у прежней жены хватило терпения, чтобы удержать напор стыда и негодования, зависти, упрямства и ревности. Когда запас терпения истощился, женщина, срываясь на визг, закричала:
– Я не пойду! Не пойду я с вами больше!… Сначала они все так же продолжали свой путь, но,
когда увидели, что женщина стоит как вкопанная, твердя, что не хочет идти, крестьянин обернулся и гневно сказал:
– Гляди, промахнешься! Опять небось его работа… И тут же резким повелительным взмахом руки показал,
чтобы процессия двигалась дальше. Все послушно зашагали. Только женщина продолжала упорствовать. Сладкие речи жены ювелира, страх перед мужем и вместе с тем надежда на благополучную и беззаботную городскую жизнь побудили ее несколько дней назад дать согласие присутствовать на свадебном торжестве и подписать бумагу, что она не возражает против второго брака мужа. Ей подарили новую одежду. Вслух деревенские знакомые наперебой убеждали ее соглашаться: ведь согласие не имеет значения, Господь сказал, что муж вправе взять другую жену, коли пожелает, но между собой потихоньку шептались, вот, мол, бедняжка – не хромая, не слепая, пригожая, да, видать, судьба ее невзлюбила, удача покинула: на целый год муж ее оставил, а теперь вернулся – другую себе привел, придется ей новой жене подчиняться, а ведь у той-то повадка городская, наглая… Теперь этот шепот снова обжег душу женщины и жег до тех пор, пока она не взорвалась, не завопила: «Я не пойду, не пойду!» Без конца повторяя эти слова, она видела, что процессия продолжает, свое движение. Она затопала ногами, одним рывком разорвала на себе платье сверху донизу, бросила сумочку из золотой чешуи, которую они ей подарили, и принялась каблуками вбивать ее в землю, все так же приговаривая: «Не пойду, не пойду, не пойду». Крестьянин внезапно обернулся и кинулся на жену, но окружающие перехватили его со словами «Салават, салават!…» [18]. И он дал себя удержать. Для него главное было напугать этим рывком женщину, чтобы, она опять пошла с ними. Но она не подчинилась. Человек так и замер в атакующей позе, а прочие – в позах перехвата, поскольку никто не знал, что делать дальше. Казалось, время вдруг остановилось и все они превратились в изваяния. Но тут жена ювелира решительно и властно выступила вперед, словно участник какого-то пышного исторического спектакля, и громогласно возопила:
– Что вам нужно от этой прекрасной девушки? Оставьте ее! – Потом она обратила укоризненный взор на Трихвостня: – А ты что же стоишь столбом? Куда подевалась твоя сообразительность?
Тут и все остальные дрогнули, зашевелились, выходя из оцепенения. Жена ювелира заговорила снова:
– Ладно, не хочет она идти – ее воля. Никто ее не заставляет.
Она подошла к женщине – плечи той так и вздрагивали от рыданий, – накинула ей на спину шаль, которую держала в руках, укутала ее. Чуть помедлив, она привлекла женщину к себе, поцеловала, обняла. Ювелирша баюкала в своих объятиях хрупкую фигурку с маленькой крепкой грудью, тонкими руками, втягивала ноздрями ее запах, и внезапно все ее тело пронзило мучительное желание, она как будто забыла, где находится. Милосердие обернулось наслаждением.
Крестьянину надоел вынужденный перерыв; чтобы отыграться, он так саданул ногой по подвернувшемуся булыжнику, что камень полетел, словно пушечное ядро, но и человеку пришлось ухватиться обеими руками за ногу.
Женщина, все еще в объятиях жены ювелира, всхлипывала:
– Не пой-ду-у… Если я теперь пойду, вторая жена мне на шею сядет!
Улыбка сбежала с лица невесты, которая, кажется, только теперь начала понимать, что происходит. Жена ювелира, будто вестник гнева Господнего, изрекла:
– Это ваша вина, что вы ей как следует не объяснили. Ты говорил ей, ты, Трихвостень?
Потом она зашептала в ухо женщины – словно нежнейший ветерок, так любовно, так интимно, так близко: «Ну что ты говоришь, глупышка? Потерпи еще капельку!», что та раньше почувствовала прикосновение губ к своему уху, чем услышала ее слова. Свой же ответ: «Не стану я терпеть» – женщина совсем не услышала, так как и холм, и глинобитную стену, и шелковичные деревья, и кучи кизяка сотряс повелительный рык жены ювелира:
– Трихвостень!!
Зейнальпур Трихвостень выступил вперед и по данному ею знаку заговорил:
– Что же теперь на попятный идти? Люди ждут. Но жена ювелира грозно перебила его:
– Ну и напрасно ждут! При чем тут люди? Силой здесь не возьмешь, братец. Ведь никто ей не объяснил, что к чему. Может, ты объяснил? Нет, конечно… Ну так объясни!
Боль в ноге крестьянина утихла, и он опять поднял крик:
– Ну чего там, давай! Хватит! Пошли давай!
Из-за поворота стены у самого начала подъема показался молла верхом на осле. Он держал перед собой большую книгу регистрации браков, упираясь ею в потник, и поспешал наверх, в новый дом на холме, на праздничное торжество. Увидев толпу, он слез с осла и подошел к ним. Жена ювелира сделала своим спутникам знак приблизиться. Все, кроме невесты и крестьянина, подошли, образовав кольцо вокруг двух женщин. Они стояли у самого косогора, под холмами, там, где гряду навозных куч, скрытых под снегом на всем протяжении стены, разделяла тонкая струйка жижи, стремившаяся слиться с другими ручейками и лужицами и отправиться вниз. Жена ювелира опять доверительно зашептала в ухо женщины:
– Свадьба, душа моя, – это предлог! Мы хотим показать людям новые места, показать, какая хорошая у вас деревня, какое прекрасное новое здание построили, – чтобы о деревне добрая слава пошла!
Тут она подмигнула старосте, показывая, что настала его очередь говорить.
Староста подошел и загудел прямо в ухо молодой женщине:
– Для нашей деревни это очень хорошо будет. Ты деревне помочь должна! – И уступил место ювелиру.
Тот наклонился к женщине:
– «Что выгодно, то и разумно»!
Очередь дошла до Трихвостня. Тот заговорил с женщиной наставительно:
– Соглашайся. Человек должен хорошо понимать свое предназначение, исполнять обязательства, нести ответственность… – И он пропустил вперед моллу.
Молла, взывая к идее вечного мира и согласия, изрек:
– Долг твой – пойти, – и отступил, освобождая место Трихвостню.
– Отовсюду люди собрались, – сказал тот, – дожидаются все. Не заставляй их ждать понапрасну. Надо честь деревни отстоять!
Он опять поменялся местами с моллой. На этот раз молла намекнул на средства возмездия и кары в этом мире и заключил:
– В такие расходы вошли, людей собрали… Смирись, и я сам тебе вскорости развод выхлопочу.
После всех этих наставлений и уговоров отказываться и упрямиться было уже невозможно. Женщина согласилась вторично. Все уже двинулись было дальше, но тут обнаружилось, что она разодрала свое парадное платье. Староста, блюдущий деревенскую честь, объявил:
– Платье порвано!
– Но ведь другого у нее нет, – возразила жена ювелира.
– Пусть кто-нибудь живо слетает, принесет то, которое она сняла, – предложил выход староста. Но присутствующим при их достоинстве и положении в обществе никак не подходило летать, да еще живо. Они топтались на месте, исподтишка поглядывая друг на друга и боясь, как бы жена ювелира, которая опять обняла и поцеловала женщину, не обратила к ним взоры и не приказала бы бегом бежать за платьем… Однако ювелиршу опять охватила истома, она закатила глаза, веки ее вздрагивали.
А тем временем невеста, игривая и грациозная, словно свернувшаяся в кольцо змея, поглядела на жениха и, выговаривая слова так живо и горячо, словно это были капли носка, стекающие с горящей свечи, спросила:
– Чего они там застряли? Поторопи их.
Недовольство жениха было подобно губительному смерчу, когда он поворотился к юному поклоннику искусства и заревел:
– Из-за чего задержка? Торопись давай!
Это разом решило проблему: по воле случая юнец был моложе и тоще других, вот и пришлось ему оставить на них великое бремя искусства, а самому пуститься в путь.
Задержка вынудила крестьянина присесть на сломанное сухое дерево, которое много лет пролежало здесь, преграждая дорогу ручейкам, стекающим из-под куч кизяка. Староста подкручивал усы. Ювелиру было холодно, он надвинул цилиндр на самые глаза и переминался с ноги на ногу. Супруга его закурила сигарету. Трихвостень повесил ее каракулевое манто на голую ветку шелковицы и сунул руки под мышки: он тоже замерз. Женщина в разорванном платье уселась, поджав ноги, под висящим манто, уперлась руками в землю и уставилась на свой подол. Моллу мучила отрыжка, он все время разевал рот. А невеста в своем воздушном, накрахмаленном наряде из белых кружев принялась отплясывать для собственного удовольствия, исполняя что-то вроде танца живота. Конечно, умиротворение первой жены должно было понравиться ей, но на самом деле радость ее была и глубже, и шире. Она радовалась, что кончился пост. И вместе с тем ей просто было весело, и ее тело стремилось к движению – не считаясь ни с окружающей обстановкой, ни с местом и временем, ни со средствами и возможностями. Вот и сейчас ей было безразлично, что она пляшет среди навозных луж, что ее туфельки и подол ее платья из органди, запылившиеся в дороге, теперь намокают в навозной жиже. Самое главное было попрыгать. Угнетенный бездельем, крестьянин поднялся с места и повернулся спиной к собравшимся, чтобы помочиться. Староста сбил свою шапку побольше набекрень. Жена ювелира вытащила из сумочки губную помаду и начала подкрашивать губы. Тут-то и появился запыхавшийся паренек.
Тогда староста, ювелир, молла и Трихвостень, растянув шубу жены ювелира и шерстяную абу моллы, изобразили занавес, за которым жена ювелира помогла женщине раздеться и натянуть на себя старое платье. Староста все пытался ненароком заглянуть за занавеску, но взгляд его натыкался лишь на дородную фигуру супруги ювелира.
Наконец с переодеванием было закончено, и процессия двинулась дальше. Молла верхом на осле ехал впереди, следом шел жених, ведя под руку невесту, они торжественно выступали за ослом. Дальше тянулись остальные; на этот раз они вели женщину перед собой. Они шли навстречу праздничному шуму.
Вдалеке на холме золотом сиял новый дом.
За деревней дорога пошла вдоль глинобитной ограды. Длинная извилистая стена сбегала вниз по пригорку, и тень, такая же длинная, оберегала от солнца красивую снежную оторочку у основания стены, не давала снегу растаять. Но все же краса эта была непрочной, так как под снегом укрывался жар навозной массы: ведь вдоль всей стены располагались деревенские хранилища коровьего кизяка. Дорога в сопровождении ограды покатила вниз, к толстым старым шелковицам, и здесь распростилась с нею, направилась от подножия холма вверх, в сторону нового дома, утопавшего в роскоши. Издалека, с площадки на склоне холма, неслись веселые звуки музыки, праздничный шум и гам. Справляли свадьбу крестьянина. Он сам с невестой и стройными рядами сопровождающих, в числе которых была и первая жена – мать его сына, шествовал на пир. Стройные ряды сохранялись до полдороги – на столько у прежней жены хватило терпения, чтобы удержать напор стыда и негодования, зависти, упрямства и ревности. Когда запас терпения истощился, женщина, срываясь на визг, закричала:
– Я не пойду! Не пойду я с вами больше!… Сначала они все так же продолжали свой путь, но,
когда увидели, что женщина стоит как вкопанная, твердя, что не хочет идти, крестьянин обернулся и гневно сказал:
– Гляди, промахнешься! Опять небось его работа… И тут же резким повелительным взмахом руки показал,
чтобы процессия двигалась дальше. Все послушно зашагали. Только женщина продолжала упорствовать. Сладкие речи жены ювелира, страх перед мужем и вместе с тем надежда на благополучную и беззаботную городскую жизнь побудили ее несколько дней назад дать согласие присутствовать на свадебном торжестве и подписать бумагу, что она не возражает против второго брака мужа. Ей подарили новую одежду. Вслух деревенские знакомые наперебой убеждали ее соглашаться: ведь согласие не имеет значения, Господь сказал, что муж вправе взять другую жену, коли пожелает, но между собой потихоньку шептались, вот, мол, бедняжка – не хромая, не слепая, пригожая, да, видать, судьба ее невзлюбила, удача покинула: на целый год муж ее оставил, а теперь вернулся – другую себе привел, придется ей новой жене подчиняться, а ведь у той-то повадка городская, наглая… Теперь этот шепот снова обжег душу женщины и жег до тех пор, пока она не взорвалась, не завопила: «Я не пойду, не пойду!» Без конца повторяя эти слова, она видела, что процессия продолжает, свое движение. Она затопала ногами, одним рывком разорвала на себе платье сверху донизу, бросила сумочку из золотой чешуи, которую они ей подарили, и принялась каблуками вбивать ее в землю, все так же приговаривая: «Не пойду, не пойду, не пойду». Крестьянин внезапно обернулся и кинулся на жену, но окружающие перехватили его со словами «Салават, салават!…» [18]. И он дал себя удержать. Для него главное было напугать этим рывком женщину, чтобы, она опять пошла с ними. Но она не подчинилась. Человек так и замер в атакующей позе, а прочие – в позах перехвата, поскольку никто не знал, что делать дальше. Казалось, время вдруг остановилось и все они превратились в изваяния. Но тут жена ювелира решительно и властно выступила вперед, словно участник какого-то пышного исторического спектакля, и громогласно возопила:
– Что вам нужно от этой прекрасной девушки? Оставьте ее! – Потом она обратила укоризненный взор на Трихвостня: – А ты что же стоишь столбом? Куда подевалась твоя сообразительность?
Тут и все остальные дрогнули, зашевелились, выходя из оцепенения. Жена ювелира заговорила снова:
– Ладно, не хочет она идти – ее воля. Никто ее не заставляет.
Она подошла к женщине – плечи той так и вздрагивали от рыданий, – накинула ей на спину шаль, которую держала в руках, укутала ее. Чуть помедлив, она привлекла женщину к себе, поцеловала, обняла. Ювелирша баюкала в своих объятиях хрупкую фигурку с маленькой крепкой грудью, тонкими руками, втягивала ноздрями ее запах, и внезапно все ее тело пронзило мучительное желание, она как будто забыла, где находится. Милосердие обернулось наслаждением.
Крестьянину надоел вынужденный перерыв; чтобы отыграться, он так саданул ногой по подвернувшемуся булыжнику, что камень полетел, словно пушечное ядро, но и человеку пришлось ухватиться обеими руками за ногу.
Женщина, все еще в объятиях жены ювелира, всхлипывала:
– Не пой-ду-у… Если я теперь пойду, вторая жена мне на шею сядет!
Улыбка сбежала с лица невесты, которая, кажется, только теперь начала понимать, что происходит. Жена ювелира, будто вестник гнева Господнего, изрекла:
– Это ваша вина, что вы ей как следует не объяснили. Ты говорил ей, ты, Трихвостень?
Потом она зашептала в ухо женщины – словно нежнейший ветерок, так любовно, так интимно, так близко: «Ну что ты говоришь, глупышка? Потерпи еще капельку!», что та раньше почувствовала прикосновение губ к своему уху, чем услышала ее слова. Свой же ответ: «Не стану я терпеть» – женщина совсем не услышала, так как и холм, и глинобитную стену, и шелковичные деревья, и кучи кизяка сотряс повелительный рык жены ювелира:
– Трихвостень!!
Зейнальпур Трихвостень выступил вперед и по данному ею знаку заговорил:
– Что же теперь на попятный идти? Люди ждут. Но жена ювелира грозно перебила его:
– Ну и напрасно ждут! При чем тут люди? Силой здесь не возьмешь, братец. Ведь никто ей не объяснил, что к чему. Может, ты объяснил? Нет, конечно… Ну так объясни!
Боль в ноге крестьянина утихла, и он опять поднял крик:
– Ну чего там, давай! Хватит! Пошли давай!
Из-за поворота стены у самого начала подъема показался молла верхом на осле. Он держал перед собой большую книгу регистрации браков, упираясь ею в потник, и поспешал наверх, в новый дом на холме, на праздничное торжество. Увидев толпу, он слез с осла и подошел к ним. Жена ювелира сделала своим спутникам знак приблизиться. Все, кроме невесты и крестьянина, подошли, образовав кольцо вокруг двух женщин. Они стояли у самого косогора, под холмами, там, где гряду навозных куч, скрытых под снегом на всем протяжении стены, разделяла тонкая струйка жижи, стремившаяся слиться с другими ручейками и лужицами и отправиться вниз. Жена ювелира опять доверительно зашептала в ухо женщины:
– Свадьба, душа моя, – это предлог! Мы хотим показать людям новые места, показать, какая хорошая у вас деревня, какое прекрасное новое здание построили, – чтобы о деревне добрая слава пошла!
Тут она подмигнула старосте, показывая, что настала его очередь говорить.
Староста подошел и загудел прямо в ухо молодой женщине:
– Для нашей деревни это очень хорошо будет. Ты деревне помочь должна! – И уступил место ювелиру.
Тот наклонился к женщине:
– «Что выгодно, то и разумно»!
Очередь дошла до Трихвостня. Тот заговорил с женщиной наставительно:
– Соглашайся. Человек должен хорошо понимать свое предназначение, исполнять обязательства, нести ответственность… – И он пропустил вперед моллу.
Молла, взывая к идее вечного мира и согласия, изрек:
– Долг твой – пойти, – и отступил, освобождая место Трихвостню.
– Отовсюду люди собрались, – сказал тот, – дожидаются все. Не заставляй их ждать понапрасну. Надо честь деревни отстоять!
Он опять поменялся местами с моллой. На этот раз молла намекнул на средства возмездия и кары в этом мире и заключил:
– В такие расходы вошли, людей собрали… Смирись, и я сам тебе вскорости развод выхлопочу.
После всех этих наставлений и уговоров отказываться и упрямиться было уже невозможно. Женщина согласилась вторично. Все уже двинулись было дальше, но тут обнаружилось, что она разодрала свое парадное платье. Староста, блюдущий деревенскую честь, объявил:
– Платье порвано!
– Но ведь другого у нее нет, – возразила жена ювелира.
– Пусть кто-нибудь живо слетает, принесет то, которое она сняла, – предложил выход староста. Но присутствующим при их достоинстве и положении в обществе никак не подходило летать, да еще живо. Они топтались на месте, исподтишка поглядывая друг на друга и боясь, как бы жена ювелира, которая опять обняла и поцеловала женщину, не обратила к ним взоры и не приказала бы бегом бежать за платьем… Однако ювелиршу опять охватила истома, она закатила глаза, веки ее вздрагивали.
А тем временем невеста, игривая и грациозная, словно свернувшаяся в кольцо змея, поглядела на жениха и, выговаривая слова так живо и горячо, словно это были капли носка, стекающие с горящей свечи, спросила:
– Чего они там застряли? Поторопи их.
Недовольство жениха было подобно губительному смерчу, когда он поворотился к юному поклоннику искусства и заревел:
– Из-за чего задержка? Торопись давай!
Это разом решило проблему: по воле случая юнец был моложе и тоще других, вот и пришлось ему оставить на них великое бремя искусства, а самому пуститься в путь.
Задержка вынудила крестьянина присесть на сломанное сухое дерево, которое много лет пролежало здесь, преграждая дорогу ручейкам, стекающим из-под куч кизяка. Староста подкручивал усы. Ювелиру было холодно, он надвинул цилиндр на самые глаза и переминался с ноги на ногу. Супруга его закурила сигарету. Трихвостень повесил ее каракулевое манто на голую ветку шелковицы и сунул руки под мышки: он тоже замерз. Женщина в разорванном платье уселась, поджав ноги, под висящим манто, уперлась руками в землю и уставилась на свой подол. Моллу мучила отрыжка, он все время разевал рот. А невеста в своем воздушном, накрахмаленном наряде из белых кружев принялась отплясывать для собственного удовольствия, исполняя что-то вроде танца живота. Конечно, умиротворение первой жены должно было понравиться ей, но на самом деле радость ее была и глубже, и шире. Она радовалась, что кончился пост. И вместе с тем ей просто было весело, и ее тело стремилось к движению – не считаясь ни с окружающей обстановкой, ни с местом и временем, ни со средствами и возможностями. Вот и сейчас ей было безразлично, что она пляшет среди навозных луж, что ее туфельки и подол ее платья из органди, запылившиеся в дороге, теперь намокают в навозной жиже. Самое главное было попрыгать. Угнетенный бездельем, крестьянин поднялся с места и повернулся спиной к собравшимся, чтобы помочиться. Староста сбил свою шапку побольше набекрень. Жена ювелира вытащила из сумочки губную помаду и начала подкрашивать губы. Тут-то и появился запыхавшийся паренек.
Тогда староста, ювелир, молла и Трихвостень, растянув шубу жены ювелира и шерстяную абу моллы, изобразили занавес, за которым жена ювелира помогла женщине раздеться и натянуть на себя старое платье. Староста все пытался ненароком заглянуть за занавеску, но взгляд его натыкался лишь на дородную фигуру супруги ювелира.
Наконец с переодеванием было закончено, и процессия двинулась дальше. Молла верхом на осле ехал впереди, следом шел жених, ведя под руку невесту, они торжественно выступали за ослом. Дальше тянулись остальные; на этот раз они вели женщину перед собой. Они шли навстречу праздничному шуму.
Вдалеке на холме золотом сиял новый дом.
42
По обе стороны ворот стояли на часах два орла со свежевыкрашенными крыльями и красными глазами. В глаза были вставлены лампочки, которые то гасли, то загорались, но в солнечном свете весь эффект этого подмигивания пропадал. Позади орлов выстроились распорядители празднества, которые, увидав, что шествие приближается, захлопали в ладоши, подавая условный знак. Тогда собравшиеся принялись вопить «ура» и выкрикивать здравицы и поздравления.
Народу собралось больше, чем было жителей в деревне, но односельчане крестьянина попадались реже других. Больше было жителей соседних селений, а еще больше – городских гостей-профессионалов. Отбор приглашенных производила жена ювелира. Она позвала всех, кого знала сама и кого назвал ей Трихвостень: своих родных и знакомых, известных и влиятельных персон, а также всех торговцев, у которых были приобретены утварь и драгоценности, оборудование и инструменты, ковры и мебель, скульптура. А кроме них – несколько музыкальных ансамблей, шутов и комедиантов, шоумэна, плясунов, циркачей с обезьянами и барабанами, звезд экрана, поющих в «индийском» стиле, звезд эстрады, выступающих в «драматическом» стиле, исполнителей, представляющих стиль рок, и прочих новомодных безголосых знаменитостей, которые вместо пения только завывают да трясут лохматым париком. Все они от мала до велика – непревзойденные таланты, все и каждый – наркоманы и спекулянты. А в дополнение к ним, как само собой разумеющееся, – полчище представителей и представительниц древнейшей в мире профессии, созванных при помощи изобретения Александра Грэхема Белла [19]. Ведь стоит только проявить склонность к обществу фигляров, гомосексуалистов, потаскунов и потаскушек всех мастей, как их соберется отовсюду видимо-невидимо, так много, что и не перечесть.
Кортеж продвигался вперед под клики собравшихся. Но что за скопище, какие крики! Те, для кого восклицания и вопросы были привычным ремеслом, бросали цветы, рассыпали нокль [20], кричали, поскольку им было дано распоряжение кричать, в то же время они пребывали в замешательстве: никому из этой толпы не было известно, кто жених, – его опознавали лишь по высокому цилиндру. То и дело за жениха принимали ювелира и тогда говорили один другому: «Ишь, старый пес, какую куколку себе отхватил!» Поскольку невеста была маленького роста, головы столпившихся то и дело скрывали ее, тогда народ принимал за невесту супругу ювелира в ее красном платье и шляпке с драгоценной эгреткой и говорил: «Ну, у жениха нынче жаркая ночка будет!» Распорядители-заправилы изо всех сил старались предотвратить недоразумения, но это им не удавалось. Радость была столь велика, что собравшиеся ошибались беспрерывно – воздавали причитающиеся жениху почести то ювелиру, то Зейнальпуру Трихвостню, то юному искателю славы в мире искусства, подымали их на плечи и требовали по традиции свадебного выкупа.
Наконец процессия добралась до большой террасы перед домом. Там их ожидали скамья, четыре стула – все позолоченные – и стол, на котором стояли два золотых подсвечника и зеркало в золотой раме [21]. Жених, подпрыгнув, вскочил на скамью и замер: он хотел сверху окинуть взглядом открывавшееся перед ним зрелище. Трихвостень поспешно схватил со стола зеркало и поднял повыше, дабы крестьянин не утруждал себя, вертя головой, а всего лишь устремил очи на зеркало, это ведь куда легче.
Удивленная резвым прыжком жениха, невеста спросила:
– Ты куда?
Жених, отведя взор от зеркала, заметил:
– Хорошо. Много народу пришло.
Сверху была видна вся площадь, заполненная колышущимися головами, машущими руками; лишь отдельные островки оставались незыблемыми – головы, руки и торсы статуй. Староста и Трихвостень наперегонки кинулись вытирать со скамьи следы пыльных башмаков жениха, но тот не стал дожидаться, опустился на сиденье – твердо, тяжело, удовлетворенно, хотя и в некотором отупении.
Толпа рукоплескала, а молла с огромной книгой регистрации браков пробивался сквозь нее к террасе, но ему это плохо удавалось, так как книга была очень большая, а люди сгрудились очень плотно; продираясь вперед, он все время вылезал из своей абы. Вмешался староста, проложил ему дорогу. Молла добрался до стола, раскрыл книгу. Над толпой взмыл рев. Невеста кокетливо засмеялась и столь же кокетливо привела в движение все части своего тела. Шум и гам стоял такой, что сам молла не слышал молитвы, которую произносил. Невеста с первого раза сказала «да», но правила и обычаи, а также невероятный шум заставили моллу повторить и вопрос, и брачную формулу. Невеста поставила в книге подпись, а жених приложил к записи палец, точнее, все четыре пальца (один, показалось ему, будет недостаточно авторитетно).
Внезапно в разноголосицу приветственных криков вторгся свист, а потом из репродуктора раздался голос: «Алло… алло… Раз, два, три…» После нескольких свистков, хрипов и шипения, означавших проверку микрофона, зазвучал громкий голос оратора, пронесся над толпой, эхом отразился в горах и снова вернулся на площадь:
– Дамы и господа!
Говорил Зейнальпур Трихвостень. Но гомон не стих, он продолжался, все такой же громкий. Казалось бы, мощным динамикам легко перекрыть его, но на звук репродуктора накладывался его же собственный отзвук, отраженный горами, характерные для человеческого голоса частоты тонули в гуле и завывании, и речь становилась совершенно неразличимой. Вместо слов ухо улавливало только едва внятный набор звуков, но собравшимся и этого было достаточно. Голос вещал:
– Позвольте от лица всех многоуважаемых гостей, почтивших своим присутствием этот светлый праздник, от имени всех благородных жителей сих славных мест поздравить нашего достославного хозяина!
Однако, смущаемые нетерпеливостью досточтимых гостей и подталкиваемые разыгравшимся аппетитом, распорядители уже повлекли их к праздничным столам, ломившимся от еды, и это была отличная идея, на первый взгляд, быть может, несколько нарушавшая программу, но, если посмотреть в корень, соответствовавшая ей наилучшим образом, ибо главная цель подобных расточительных празднеств – это показуха и обжорство.
Но почтенных односельчан (будьте снисходительны к эпитету, ведь это всего лишь стилистический оборот, определение, которое придано существительному, но совсем не обязательно его определяет, поскольку предназначено не определять и разъяснять, а украшать слог) совсем не было видно. Из жителей деревни присутствовали только молла, староста да еще несколько важных особ (чем важных? для кого?!).
Жених повернулся к старосте и спросил:
– А что деревенские – не пришли? За оградой не видать.
Однако рев и рукоплескания наемных гостей были такими громкими, что староста, если и понял вопрос, предпочел сделать вид, что недослышал, и захлопал в ладоши.
Трихвостень теперь стоял у микрофона напротив жениха. Жених с невестой сидели на скамье. По одну сторону от них помещалась первая жена, за ней – супруга ювелира, по другую – ювелир и пустое кресло, ожидающее Трихвостня. Молла, едва закрыв свою книгу, удалился, дабы не присутствовать при этих распутных плясках, которые развернутся, он был уверен, когда он уйдет, а то и начнутся прямо сейчас. Он знал, что его присутствие или отсутствие не влияет на плотские желания. Ему не одолеть шайтана, это он понимал, значит, не стоит и связываться – потому и ушел.
Но за кольцом наемных крикунов, которых собрали, чтобы они вопили «ура» после каждой фразы выступающих, и выстроили вокруг микрофона, напротив почетного места для жениха, все огромное сборище уже атаковало столы с угощением.
На столах было все, что душе угодно: от калле-паче [22] до авокадо, от огурцов и баклажанов до черной икры и блинов, от стамбульского плова до страсбургского паштета (с торговой этикеткой китайской лавки); сыры всех сортов, от лигванского до стилтона; большие подносы с китайским чаем (да не с дешевым, а с тем, на этикетке которого фазан и куропатка); горы фруктов, полные кувшины шербета; а вот вина представляло лишь кьянти, потому что его оплетенные соломкой бутылки – самые красивые на вид. Рыбы было столько, словно столы превратились в моря: и сиг, и кутум, и барабулька, рыба, жаренная целиком, под соусом, с картофельным пюре, которое волнами застыло на блюдах. Но первое место, конечно, принадлежало барашкам. Они возвышались на столах через каждые полтора-два метра, стояли на обернутых фольгой ножках, нагие и зажаренные от шеи до колен, и их тушки продолжали источать розовый, смешанный с жиром сок, тогда как головы, все еще венчавшие шеи, украшали чистые, блестящие шерстяные кудряшки; глаза барашков были открыты, а изо рта свешивались пучки люцерны и мяты. Жареные шеи и сырые головы были крепко сшиты друг с другом. На шеях болтались бубенчики. Каждого барашка водрузили на большое медное блюдо, под которым горела спиртовка, чтобы мясо не остывало, но при этом сама спиртовка была скрыта букетами цветов, петрушки, чабера, редиски, рейхана, так что язычок прозрачно-голубого пламени едва виднелся. Когда гости, вооруженные похожими на пилы ножами, налетели на мясо, бараньи головы закачались, а бубенцы зазвенели, как будто барашки снова начали пастись. Как будто они, притворяясь, что едят окружавшую их траву, хотели прогнать мысль, что едят-то их самих!… А может быть, они, кивая головами в такт перезвону бубенцов, подтверждали: да, верно, нас рвут на куски, именно так…
И вот тогда над гулом атаки на яства взвилась и покатилась, вырвавшись из магнетических глоток репродукторов, звонкая и мощная волна речи Трихвостня:
– Сегодня мы не только совершаем радостную церемонию этого благодатного брачного союза, но одновременно обретаем счастливую возможность приобщиться к чудесным и чарующим трансформациям в полной изобилия жизни нашего дорогого жениха.
Тут он задохнулся: такую длинную загнул фразу, что не хватило воздуха в легких. Пока он набирал в грудь новую порцию, стоящие вокруг захлопали, как бы ставя звучную точку в конце предложения.
Трихвостень опять пустился по просторам красноречия:
– Язык мой слаб, но велико могущество этого дворца, который с неизменным блеском повествует о силе и мощи, богатстве и славе, а также о светозарных планах своего дражайшего создателя; дворца, который ведет начало от чрева и чресел нашего древнего искусства, сочетает наследие предков с новейшими техническими достижениями и эстетическим замыслом признанных американских мастеров, таких, как Бакминстер Фуллер [23].
Жених, который ровным счетом ничего не понял (и не старался понять), улучив момент, когда Трихвостень переводил дух, повернулся к ювелиру:
Народу собралось больше, чем было жителей в деревне, но односельчане крестьянина попадались реже других. Больше было жителей соседних селений, а еще больше – городских гостей-профессионалов. Отбор приглашенных производила жена ювелира. Она позвала всех, кого знала сама и кого назвал ей Трихвостень: своих родных и знакомых, известных и влиятельных персон, а также всех торговцев, у которых были приобретены утварь и драгоценности, оборудование и инструменты, ковры и мебель, скульптура. А кроме них – несколько музыкальных ансамблей, шутов и комедиантов, шоумэна, плясунов, циркачей с обезьянами и барабанами, звезд экрана, поющих в «индийском» стиле, звезд эстрады, выступающих в «драматическом» стиле, исполнителей, представляющих стиль рок, и прочих новомодных безголосых знаменитостей, которые вместо пения только завывают да трясут лохматым париком. Все они от мала до велика – непревзойденные таланты, все и каждый – наркоманы и спекулянты. А в дополнение к ним, как само собой разумеющееся, – полчище представителей и представительниц древнейшей в мире профессии, созванных при помощи изобретения Александра Грэхема Белла [19]. Ведь стоит только проявить склонность к обществу фигляров, гомосексуалистов, потаскунов и потаскушек всех мастей, как их соберется отовсюду видимо-невидимо, так много, что и не перечесть.
Кортеж продвигался вперед под клики собравшихся. Но что за скопище, какие крики! Те, для кого восклицания и вопросы были привычным ремеслом, бросали цветы, рассыпали нокль [20], кричали, поскольку им было дано распоряжение кричать, в то же время они пребывали в замешательстве: никому из этой толпы не было известно, кто жених, – его опознавали лишь по высокому цилиндру. То и дело за жениха принимали ювелира и тогда говорили один другому: «Ишь, старый пес, какую куколку себе отхватил!» Поскольку невеста была маленького роста, головы столпившихся то и дело скрывали ее, тогда народ принимал за невесту супругу ювелира в ее красном платье и шляпке с драгоценной эгреткой и говорил: «Ну, у жениха нынче жаркая ночка будет!» Распорядители-заправилы изо всех сил старались предотвратить недоразумения, но это им не удавалось. Радость была столь велика, что собравшиеся ошибались беспрерывно – воздавали причитающиеся жениху почести то ювелиру, то Зейнальпуру Трихвостню, то юному искателю славы в мире искусства, подымали их на плечи и требовали по традиции свадебного выкупа.
Наконец процессия добралась до большой террасы перед домом. Там их ожидали скамья, четыре стула – все позолоченные – и стол, на котором стояли два золотых подсвечника и зеркало в золотой раме [21]. Жених, подпрыгнув, вскочил на скамью и замер: он хотел сверху окинуть взглядом открывавшееся перед ним зрелище. Трихвостень поспешно схватил со стола зеркало и поднял повыше, дабы крестьянин не утруждал себя, вертя головой, а всего лишь устремил очи на зеркало, это ведь куда легче.
Удивленная резвым прыжком жениха, невеста спросила:
– Ты куда?
Жених, отведя взор от зеркала, заметил:
– Хорошо. Много народу пришло.
Сверху была видна вся площадь, заполненная колышущимися головами, машущими руками; лишь отдельные островки оставались незыблемыми – головы, руки и торсы статуй. Староста и Трихвостень наперегонки кинулись вытирать со скамьи следы пыльных башмаков жениха, но тот не стал дожидаться, опустился на сиденье – твердо, тяжело, удовлетворенно, хотя и в некотором отупении.
Толпа рукоплескала, а молла с огромной книгой регистрации браков пробивался сквозь нее к террасе, но ему это плохо удавалось, так как книга была очень большая, а люди сгрудились очень плотно; продираясь вперед, он все время вылезал из своей абы. Вмешался староста, проложил ему дорогу. Молла добрался до стола, раскрыл книгу. Над толпой взмыл рев. Невеста кокетливо засмеялась и столь же кокетливо привела в движение все части своего тела. Шум и гам стоял такой, что сам молла не слышал молитвы, которую произносил. Невеста с первого раза сказала «да», но правила и обычаи, а также невероятный шум заставили моллу повторить и вопрос, и брачную формулу. Невеста поставила в книге подпись, а жених приложил к записи палец, точнее, все четыре пальца (один, показалось ему, будет недостаточно авторитетно).
Внезапно в разноголосицу приветственных криков вторгся свист, а потом из репродуктора раздался голос: «Алло… алло… Раз, два, три…» После нескольких свистков, хрипов и шипения, означавших проверку микрофона, зазвучал громкий голос оратора, пронесся над толпой, эхом отразился в горах и снова вернулся на площадь:
– Дамы и господа!
Говорил Зейнальпур Трихвостень. Но гомон не стих, он продолжался, все такой же громкий. Казалось бы, мощным динамикам легко перекрыть его, но на звук репродуктора накладывался его же собственный отзвук, отраженный горами, характерные для человеческого голоса частоты тонули в гуле и завывании, и речь становилась совершенно неразличимой. Вместо слов ухо улавливало только едва внятный набор звуков, но собравшимся и этого было достаточно. Голос вещал:
– Позвольте от лица всех многоуважаемых гостей, почтивших своим присутствием этот светлый праздник, от имени всех благородных жителей сих славных мест поздравить нашего достославного хозяина!
Однако, смущаемые нетерпеливостью досточтимых гостей и подталкиваемые разыгравшимся аппетитом, распорядители уже повлекли их к праздничным столам, ломившимся от еды, и это была отличная идея, на первый взгляд, быть может, несколько нарушавшая программу, но, если посмотреть в корень, соответствовавшая ей наилучшим образом, ибо главная цель подобных расточительных празднеств – это показуха и обжорство.
Но почтенных односельчан (будьте снисходительны к эпитету, ведь это всего лишь стилистический оборот, определение, которое придано существительному, но совсем не обязательно его определяет, поскольку предназначено не определять и разъяснять, а украшать слог) совсем не было видно. Из жителей деревни присутствовали только молла, староста да еще несколько важных особ (чем важных? для кого?!).
Жених повернулся к старосте и спросил:
– А что деревенские – не пришли? За оградой не видать.
Однако рев и рукоплескания наемных гостей были такими громкими, что староста, если и понял вопрос, предпочел сделать вид, что недослышал, и захлопал в ладоши.
Трихвостень теперь стоял у микрофона напротив жениха. Жених с невестой сидели на скамье. По одну сторону от них помещалась первая жена, за ней – супруга ювелира, по другую – ювелир и пустое кресло, ожидающее Трихвостня. Молла, едва закрыв свою книгу, удалился, дабы не присутствовать при этих распутных плясках, которые развернутся, он был уверен, когда он уйдет, а то и начнутся прямо сейчас. Он знал, что его присутствие или отсутствие не влияет на плотские желания. Ему не одолеть шайтана, это он понимал, значит, не стоит и связываться – потому и ушел.
Но за кольцом наемных крикунов, которых собрали, чтобы они вопили «ура» после каждой фразы выступающих, и выстроили вокруг микрофона, напротив почетного места для жениха, все огромное сборище уже атаковало столы с угощением.
На столах было все, что душе угодно: от калле-паче [22] до авокадо, от огурцов и баклажанов до черной икры и блинов, от стамбульского плова до страсбургского паштета (с торговой этикеткой китайской лавки); сыры всех сортов, от лигванского до стилтона; большие подносы с китайским чаем (да не с дешевым, а с тем, на этикетке которого фазан и куропатка); горы фруктов, полные кувшины шербета; а вот вина представляло лишь кьянти, потому что его оплетенные соломкой бутылки – самые красивые на вид. Рыбы было столько, словно столы превратились в моря: и сиг, и кутум, и барабулька, рыба, жаренная целиком, под соусом, с картофельным пюре, которое волнами застыло на блюдах. Но первое место, конечно, принадлежало барашкам. Они возвышались на столах через каждые полтора-два метра, стояли на обернутых фольгой ножках, нагие и зажаренные от шеи до колен, и их тушки продолжали источать розовый, смешанный с жиром сок, тогда как головы, все еще венчавшие шеи, украшали чистые, блестящие шерстяные кудряшки; глаза барашков были открыты, а изо рта свешивались пучки люцерны и мяты. Жареные шеи и сырые головы были крепко сшиты друг с другом. На шеях болтались бубенчики. Каждого барашка водрузили на большое медное блюдо, под которым горела спиртовка, чтобы мясо не остывало, но при этом сама спиртовка была скрыта букетами цветов, петрушки, чабера, редиски, рейхана, так что язычок прозрачно-голубого пламени едва виднелся. Когда гости, вооруженные похожими на пилы ножами, налетели на мясо, бараньи головы закачались, а бубенцы зазвенели, как будто барашки снова начали пастись. Как будто они, притворяясь, что едят окружавшую их траву, хотели прогнать мысль, что едят-то их самих!… А может быть, они, кивая головами в такт перезвону бубенцов, подтверждали: да, верно, нас рвут на куски, именно так…
И вот тогда над гулом атаки на яства взвилась и покатилась, вырвавшись из магнетических глоток репродукторов, звонкая и мощная волна речи Трихвостня:
– Сегодня мы не только совершаем радостную церемонию этого благодатного брачного союза, но одновременно обретаем счастливую возможность приобщиться к чудесным и чарующим трансформациям в полной изобилия жизни нашего дорогого жениха.
Тут он задохнулся: такую длинную загнул фразу, что не хватило воздуха в легких. Пока он набирал в грудь новую порцию, стоящие вокруг захлопали, как бы ставя звучную точку в конце предложения.
Трихвостень опять пустился по просторам красноречия:
– Язык мой слаб, но велико могущество этого дворца, который с неизменным блеском повествует о силе и мощи, богатстве и славе, а также о светозарных планах своего дражайшего создателя; дворца, который ведет начало от чрева и чресел нашего древнего искусства, сочетает наследие предков с новейшими техническими достижениями и эстетическим замыслом признанных американских мастеров, таких, как Бакминстер Фуллер [23].
Жених, который ровным счетом ничего не понял (и не старался понять), улучив момент, когда Трихвостень переводил дух, повернулся к ювелиру: