Голсуорси Джон. Последняя глава (Книга 2)

   Надев на собаку ошейник, он вывел ее из клетки и вручил цепочку Уилфриду, который дал ему свою визитную карточку.
   - Это на случай, если владелец все-таки появится. Пойдем, Динни, давай его немножко прогуляем. Гулять, малыш!
   Безыменная собака, заслышав самое прекрасное слово, какое она знала, двинулась вперед, натянув цепочку.
   - Служитель, по-видимому, прав, - сказал Уилфрид. - Я надеюсь, что это так. Малыш уж больно мил.
   Приведя собаку на лужайку, они попытались завоевать ее симпатии. Пес терпеливо принимал их заигрывания, но стоял, опустив глаза и хвост, и не спешил делать выводы.
   - Пожалуй, лучше отвести его домой, - сказал Уилфрид. - Побудь здесь, я схожу за такси.
   Он смахнул носовым платком пыль с садового стула, отдал Динни цепочку и ушел.
   Динни сидела, наблюдая за собакой. Та побежала было за Уилфридом, но ее остановил поводок, и она уселась в той же позе, в какой они увидели ее впервые.
   Что чувствуют собаки? Они, несомненно, что-то соображают; любят, не любят, страдают, тоскуют, обижаются и радуются, как люди; но они знают так мало слов и у них так мало мыслей! Однако все что угодно, только не жизнь в клетке, да еще с другими собаками, - ведь у них такая грубая натура!
   Собака вернулась и села рядом с Динни, не сводя глаз с тропинки, по которой ушел Уилфрид; она начала тихонько скулить.
   Подъехало такси. Собака перестала скулить и тяжело задышала.
   - Хозяин идет! - Собака рванула цепочку.
   К ним подошел Уилфрид. По ослабевшему поводку Динни почувствовала, как пес разочарован, потом поводок натянулся снова; пес замахал хвостом так, что звякнула цепочка, и стал обнюхивать манжеты на брюках Уилфрида.
   В такси пес сидел на полу, положив морду на туфлю Уилфрида. На Пикадилли он засуетился, и морда его переехала на колени Динни. Эта поездка с Уилфридом и собакой почему-то разволновала Динни, и, вылезая из такси, она глубоко вздохнула.
   - Что-то нам скажет Стак! - заметил Уилфрид. - Спаньель на Корк-стрит не такая уж радость.
   Пес солидно взбирался по лестнице.
   - Привык жить в комнатах, - обрадовалась Динни.
   В гостиной пес принялся обнюхивать ковер. Установив, что ножки мебели представляют мало интереса и что вокруг нет никого из собачьей породы, он уткнулся носом в диван и стал поглядывать на них искоса.
   - Прыгай! - сказала Динни.
   Собака вскочила на диван.
   - Черт! Ну и запах! - воскликнул Уилфрид.
   - Давай его выкупаем. Налей ванну, а я пока погляжу, нет ли у него чего-нибудь.
   Динни удержала пса, который хотел было побежать за Уилфридом, и стала смотреть, нет ли у него насекомых. Она нашла только несколько коричневых блох.
   - Да, пахнешь ты, друг мой, неважно.
   Пес повернул к ней голову и лизнул ее в нос.
   - Ванна готова, Динни.
   - У него только собачьи блохи.
   - Если ты будешь мне помогать, надень купальный халат, не то испортишь платье.
   За спиной Уилфрида Динни сняла платье и надела синий купальный халат, в душе надеясь, что он обернется, и уважая его за то, что он этого не сделал. Она засучила рукава и встала рядом с ним. Повиснув над водой, собака высунула длинный язык:
   - Его не тошнит, как ты думаешь?
   - Нет, они всегда так делают. Осторожно, Уилфрид, не бросай его в воду сразу, они пугаются. Ну!
   Очутившись в воде, пес сначала пытался вылезть, но потом стоял спокойно, опустив голову и стараясь не поскользнуться на скользком дне.
   - Вот шампунь, это лучше, чем ничего. Я его подержу, а ты намыливай.
   Вылив немного шампуня на середину блестящей черной спины, Динни, зачерпнув воды, полила бока и стала втирать мыло. Эта первая домашняя работа, которой ей пришлось заниматься вместе с Уилфридом, доставляла ей огромное удовольствие, тем более что ей то и дело приходилось дотрагиваться и до него и до собаки. Наконец она выпрямилась.
   - Фу! Спина заболела. Окати его и выпусти воду. Я его подержу.
   Уилфрид окатил собаку, которая вела себя так, словно ей совсем не было жаль расставаться со своими блохами. Она решительно встряхнулась, и Динни с Уилфридом невольно отскочили назад.
   - Не выпускай его! - закричала Динни. - Его надо вытереть тут же, в ванной.
   - Ладно. Схвати его за шею и держи.
   Укутанный в большое мохнатое полотенце, пес поднял к ней морду, выражение ее было самое разнесчастное.
   - Бедный малыш, ну сейчас все твои беды кончатся, зато как ты хорошо будешь пахнуть!
   Собака отряхнулась. Уилфрид снял с нее полотенце.
   - Подержи его еще минуту, я принесу старое одеяло - пусть полежит, пока не высохнет.
   Оставшись наедине с собакой, которая стремилась вылезти из ванны, Динни придержала ее за лапы и вытерла следы горестей, накопившиеся у нее возле глаз.
   - Ну вот! Теперь куда лучше!
   Они завернули почти бездыханного пса в старое армейское одеяло и перетащили его на диван.
   - Как мы его назовем, Динни?
   - Давай попробуем несколько кличек, может, нападем на его прежнюю.
   Пес не откликнулся ни на одну.
   - Ну что ж, - сказала Динни. - Назовем его Фошем. Если бы не Фош, мы бы никогда не встретились.
   ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
   После возвращения генерала из города настроение в Кондафорде было мрачное и встревоженное. Динни пообещала вернуться в субботу, но настала среда, а она все еще была в Лондоне. Ее заверение, что "официально мы не помолвлены", мало кого утешило, так как генерал тут же добавил: "Хочет подсластить пилюлю". Несмотря на все просьбы леди Черрел рассказать подробно, что произошло между ним и Уилфридом, генерал был немногословен.
   - Да он почти и рта не открыл, Лиз. Вежливый и все такое, - откровенно говоря, он совсем не похож на человека, который может струсить. И воевал, говорят, хорошо. Непонятная история!
   - А ты читал его стихи, Кон?
   - Нет. Где же я мог их читать?
   - У Динни они где-то есть. Очень мрачные стихи. Но говорят, многие писатели мрачные. Да пусть его, лишь бы знать, что Динни будет счастлива!
   - Динни говорила, что он собирается напечатать поэму, где рассказано об этой истории. Видно, тщеславный тип!
   - Поэты почти всегда люди тщеславные.
   - Не знаю, кто бы мог повлиять на Динни. Хьюберт говорит, что от него она как-то отдалилась. Начинать семейную жизнь, когда над тобой нависла такая туча!
   - Знаешь, я иногда думаю, - негромко заметила леди Черрел, - что, живя так, как мы живем, трудно понять, отчего теперь над человеком нависают тучи...
   - Ну, тут уж понятно, - решительно заявил генерал, - во всяком случае, понятно тем, с кем стоит считаться.
   - А с кем сейчас стоит считаться?
   Генерал помолчал. Но потом решительно произнес:
   - Англией, по существу, все равно правит аристократия. Если бы не верхушка общества, мы давно бы пропали. Командуют по-прежнему армия и высшее сословие, что бы там ни болтали всякие социалисты!
   Леди Черрел посмотрела на него, удивленная этим красноречием.
   - Хорошо, - сказала она, - но что нам делать с Динни?
   Генерал пожал плечами.
   - Ждать, пока все как-нибудь не разрешится само собой. Лишить ее наследства - устарело, да и невозможно: мы слишком ее любим. Ты с ней поговори, когда представится случай.
   Хьюберт и Джин тоже обсудили этот вопрос, но по-своему.
   - Какая обида, что Динни не увлеклась твоим братом!
   - У Алана это уже прошло. Я вчера получила от него письмо. Он в Сингапуре. Наверно, у него там кто-то есть. Надеюсь, хотя бы не замужняя женщина. На Востоке так мало молодых девушек.
   - Не думаю, чтобы ему понравилась замужняя женщина. Скорее это туземка; говорят, малайские девушки очень хорошенькие.
   Джии скорчила гримасу.
   - Какая-то малайка вместо Динни! - Помолчав, она задумчиво пробормотала: - Хотела бы я поговорить с этим Дезертом. Уж я бы ему растолковала, что о нем скажут, если он и Динни потащит за собой в эту грязь.
   - Смотри только, чтобы Динни не рассердилась!
   - Если машина будет свободна, я съезжу завтра и поговорю с Флер. Она должна хорошо его знать; он был у них шафером.
   - Я бы предпочел поговорить с Майклом; но умоляю тебя, будь осторожна.
   Джин, привыкшая жить по принципу "сказано - сделано", двинулась в путь на следующий день чуть свет, пока дом еще спал, и к десяти часам уже подъезжала к Саут-скверу. Майкла в Лондоне не было, он уехал в свой избирательный округ.
   - Чем прочнее его положение в округе, - объясняла Флер, - тем чаще он считает нужным туда ездить. Комплекс признательности. Я могу тебе чем-нибудь помочь?
   Глаза Джин под длинными ресницами были устремлены на Фрагонара {Фрагонар (1732-1806) - французский художник.} и будто говорили "уж слишком ты француз"; потом она метнула взгляд на Флер, и та чуть не подскочила, ей-богу, настоящая тигрица!
   - Я пришла насчет Динни и ее жениха. Ты ведь знаешь, что с ним там случилось? - Флер кивнула. - Неужели ничего нельзя сделать?
   Флер испытующе на нее поглядела. Ей, правда, двадцать девять, а Джин всего двадцать три, но стоит ли разыгрывать опытную матрону?
   - Я очень давно не видела Уилфрида.
   - Кто-нибудь должен сказать ему напрямик, что о нем подумают, если он втянет Динни в эту грязную историю!
   - А я вовсе не уверена, что все это так уж раздуют, даже если поэма и выйдет в свет. Людям нравятся герои вроде Аякса {Аякс - один из героев Троянской войны; олицетворение бунтаря, бросающего вызов богам.}.
   - Ты не была на Востоке,
   - Нет, была, я ездила в кругосветное путешествие.
   - Это совсем не одно и то же.
   - Дорогая моя, - сказала Флер, - ты меня, пожалуйста, извини, но Черрелы лет на тридцать отстали от века.
   - Я не Черрел!..
   - Ты - Тасборо, а это, пожалуй, еще хуже. Сельское духовенство, кавалерия, флот, колониальные чиновники, - ты думаешь, с ними кто-нибудь считается?
   - Да, те, кто к ним принадлежит, - значит, и он и Динни тоже.
   - Те, кто по-настоящему любит, ни с кем не считаются. Когда ты выходила замуж, тебя останавливало, что над Хьюбертом висело обвинение в убийстве?
   - Это совсем другое дело. Ему нечего было стыдиться.
   Флер улыбнулась.
   - Как это на тебя похоже! Вы даже не поверите, господа присяжные, как говорят в суде, но девятнадцать из двадцати людей нашего круга только зевнут, если вы им предложите осудить Уилфрида; и тридцать девять из сорока забудут всю эту историю меньше чем через две недели.
   - Не верю, - отрезала Джин.
   - Увы, милочка, ты не знаешь современного общества.
   - А современное общество как раз и не в счет, - еще резче возразила Джин.
   - Может, тут ты и права, но что же тогда в счет?
   - Где он обитает? Флер засмеялась. - На Корк-стрит, против Галереи, Уж не собираешься ли ты сунуть голову в пасть льва?
   - Не знаю.
   - Уилфрид кусается.
   - Ну что ж, спасибо, - сказала Джин. - Мне пора.
   Флер поглядела на нее с восхищением. Джин покраснела, и румянец на загорелых щеках сделал лицо ее еще более ярким.
   - До свидания, дорогая, только уговор: вернись и расскажи мне, как это было. Я знаю, у тебя бесовская отвага.
   - Я еще не уверена, что пойду туда, - сказала Джин. - До свидания.
   Она села за руль и сердито погнала машину мимо Палаты общин. По натуре она была человеком действия, и трезвая рассудительность Флер только обозлила ее. Однако явиться к Уилфриду Дезерту и потребовать: "А ну-ка, верни мне мою невестку!" - было не так-то просто. Все же она доехала до Пэл-Мэл, поставила машину возле "Парфенеума" и пошла по Пикадилли. Прохожие, особенно мужчины, оборачивались ей вслед: уж очень изящна и стройна была ее фигура и необычны краски словно светящегося изнутри лица. Джин не представляла себе, где находится Корк-стрит, но знала, что это где-то поблизости от Бонд-стрит. Найдя нужную улицу, она побродила по ней, пока не отыскала Галерею.
   "Это, наверно, тот дом напротив", - решила она. Она постояла возле двери, на которой не было никакой дощечки, и увидела, что по ступенькам поднимается какой-то человек, ведя на поводке собаку.
   - Что вам угодно, мисс?
   - Меня зовут миссис Хьюберт Черрел. Мистер Дезерт живет здесь?
   - Да, мадам, но я не уверен, можно ли его сейчас видеть. Сюда, Фош, ты ведь послушная собака! Если вы обождете, я сейчас узнаю.
   Минуту спустя Джин решительно выпрямилась и переступила порог. "В конце концов, - подумала она, - не будет же это хуже собрания прихожан, когда тебе надо выудить у них церковную лепту!"
   Уилфрид стоял у окна, удивленно приподняв брови.
   - Я невестка Динни, - сказала Джин. - Извините, что я к вам так врываюсь, но мне нужно было вас видеть.
   Уилфрид поклонился.
   - Фош, поди сюда!
   Спаньель, обнюхивавший юбку Джин, послушался не сразу; пришлось позвать его снова. Он лизнул Уилфриду руку и сел у его ног. Джин покраснела.
   - Это, конечно, ужасно бесцеремонно с моей стороны, но, надеюсь, вы меня извините... Мы недавно вернулись из Судана.
   Выражение лица Уилфрида было по-прежнему ироническим, а ирония всегда сбивала ее с толку. Она продолжала совсем уже неуверенно:
   - Динни никогда не бывала на Востоке.
   Уилфрид снова поклонился; нет, это было совсем не похоже на приходское собрание!
   - Может, вы присядете? - спросил он.
   - О нет, спасибо! Я только на минутку. Видите ли, я хотела сказать, что Динни просто не понимает, как некоторые вещи воспринимаются там...
   - Представьте себе, я тоже об этом думал.
   - Ах так...
   Последовало молчание, во время которого она краснела все больше, а он улыбался все шире. Потом он сказал:
   - Благодарю вас, что вы зашли. Вы хотите сказать мне еще что-нибудь?
   - М-м... нет! До свидания!
   Когда Джин спускалась по лестнице, ей казалось, что она почему-то стала ниже ростом. И первый же прохожий, с которым она встретилась на улице, просто отшатнулся от нее; ее взгляд пронзил его, словно электричество. Когда-то в Бразилии он нечаянно наступил на электрического ската, но то ощущение было гораздо приятнее. Однако хотя Джин и потерпела поражение, теперь она, как ни странно, не питала к своему противнику зла. Больше того, усаживаясь в машину, она вдруг почувствовала, что уже не так боится за Динни.
   Джин слегка повздорила с постовым полицейским и отправилась назад в Кондафорд. Ехала она с опасностью для жизни всех встречных, но зато к обеду была уже дома. О своем приключении она промолчала, - пусть думают, что она ездила кататься. И только ложась спать в самой лучшей комнате для гостей, она сказала Хьюберту:
   - Я сегодня была у него. Знаешь, Хьюберт, мне почему-то кажется, что у Динни все будет хорошо. В нем есть обаяние.
   Хьюберт даже приподнялся на локте:
   - А при чем тут его обаяние?
   - Ах, ты не понимаешь, - сказала Джин. - Поцелуй меня и не смей спорить...
   После ухода странной посетительницы Уилфрид растянулся на диване и уставился в потолок. Он чувствовал себя как генерал, одержавший сомнительную победу, и был этим весьма смущен. Волею судеб он прожил тридцать пять лет законченным эгоистом, и чувство, которое с самого начала пробудила в нем Динни, раньше было ему незнакомо. Старомодное слово "преклонение" было, пожалуй, не из его лексикона, а более подходящего он найти не мог. Когда он был с ней, душа его была покойна и словно умыта, а когда Динни уходила, она словно уносила его душу с собой. Но вместе с этим новым блаженным ощущением крепло чувство, что счастье его будет неполным, если не будет счастлива и она. Динни постоянно уверяла его, что будет счастлива только с ним. Но это чепуха, ведь не может же он заменить ей все интересы и привязанности, бывшие у нее до того, как их познакомил памятник Фошу! А если и может, то на что он ее обрекает? Молодая женщина с гневными глазами только что стояла перед ним как живое олицетворение этого вопроса. И хотя он ее одолел, вопрос по-прежнему требовал ответа.
   Спаньель, словно понимая настроение хозяина, печально уткнулся носом ему в колени. Даже этой собакой он обязан Динни. От людей он совсем отвык. А с тех пор как над ним нависла туча, он чувствовал себя отрезанным от всего мира. Если он женится на Динни, он обречет ее вместе с собой на полнейшее одиночество. Честно ли это?
   Но вспомнив, что до назначенного свидания с нею осталось всего полчаса, он позвонил:
   - Я ухожу, Стак.
   - Хорошо, сэр.
   Взяв собаку на поводок, Уилфрид пошел в парк. Против обелиска Кавалерии он нашел свободное место, сел и стал ее ждать, раздумывая, стоит ли ей рассказывать о сегодняшней посетительнице. И тут он ее увидел.
   Динни быстро шла со стороны Парк-Лейн и еще не заметила его. Казалось, она скользит, стройная и, как выражаются в этих проклятых романах, "гибкая, как тростинка"! Вид у нее был весенний, и она улыбалась, словно с ней только что произошло что-то очень приятное. Уилфрид смотрел на нее, еще не подозревающую, что он ее видит, и в душе у него воцарился мир. Если она может выглядеть такой беззаботной, чего же ему волноваться? Она остановилась возле бронзового коня, которого окрестила "норовистым бочонком", и стала озираться по сторонам, явно разыскивая Уилфрида. Получилось это у нее очень мило, но лицо сразу стало чуть-чуть встревоженным. Уилфрид встал. Она помахала ему рукой и быстро подошла к нему.
   - Опять позировала Боттичелли?
   - Нет, ростовщику. Если он тебе когда-нибудь понадобится, рекомендую Фрюэнса на Саут-Молтон-стрит,
   - Ростовщику? Ты?
   - Да, милый. Зато у меня никогда в жизни не было столько денег.
   - Зачем тебе деньги?
   Динни нагнулась и погладила собаку.
   - С тех пор как я узнала тебя, я поняла, зачем нужны деньги.
   - Зачем?
   - Чтобы мы могли быть вместе. А теперь - сними с Фоша поводок, он от нас не убежит.
   ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
   В таком литературном городе, как Лондон, где что ни день выходит не меньше полдюжины книг, появление тоненького сборника стихов должно было пройти незамеченным. Но обстоятельства сложились так, что публикация "Леопарда и других стихотворений" стала "литературным событием". Это была первая книжка Уилфрида за последние четыре года. Он стал приметной фигурой и благодаря поэтическому таланту - явление редкое среди старой аристократии, и потому, что ранние его стихи обратили на себя внимание своей злой запальчивостью, и потому, что он долго жил на Востоке, в стороне от литературной среды, и потому, что пошли слухи о его переходе в мусульманство. Когда четыре года назад вышел его третий сборник стихов, кто-то прозвал его "будущим Байроном", и кличка пристала. И, наконец, его молодой издатель обладал умением, как он сам выражался, "дать книге ход". Несколько недель после получения рукописи от Уилфрида он только и делал, что обедал и ужинал с разными людьми, внушая им интерес к "Леопарду" - самой сенсационной поэме со времен "Гончей Небес" {"Гончая Небес" - нашумевшая в Англии поэма Френсиса Томпсона (1859-1907).}. На все расспросы он отвечал загадочным кивком головы, пожатием плеч и уклончивой улыбкой. Это правда, что Дезерт принял ислам? О да! А он сейчас в Лондоне? О да, но, как всегда, и носа не показывает к своим собратьям по перу.
   Владелец издательства "Акционерное о-во Компсон Грайс" сразу понял, что "Леопард" сулит ему большую прибыль, - удовольствия читатели не получат, но говорить о нем будут. Надо было только дать лавине первый толчок, и он взялся за это с жаром. За три дня до выхода стихов в свет сама судьба столкнула его с Телфордом Юлом.
   - Здравствуйте, Юл. Уже вернулись из аравийских стран?
   - Как видите,
   - Знаете, в понедельник у меня выходит любопытнейший сборник стихов. "Леопард" Уилфрида Дезерта. Хотите, пришлю экземпляр? Первая поэма - просто чудо!
   - Да?
   - По сравнению с ней та поэма Альфреда Лайелла из "Стихов, написанных в Индии", где говорится о человеке, который предпочел умереть, но не отрекся от веры, - чистейшая ерунда! Вы поэму Лайелла помните?
   - Помню.
   - А это правда, что Дезерт принял ислам?
   - Спросите у него самого.
   - В его поэме очень слышна личная нота, - может, он писал о себе?
   - Вы полагаете?
   И Компсон Грайс вдруг подумал: "А вдруг и правда? Вот будет шуму!"
   - Вы его знаете, Юл?
   - Нет.
   - Прочтите его поэму; я ее что-то не понял.
   - Да?
   - Неужели человек, может напечатать такое о самом себе?
   - Трудно сказать.
   И тут Компсона Грайса осенило: "Да ведь я смогу продать тысяч сто!"
   Он вернулся к себе в контору, раздумывая: "Юл что-то скрывает. Кажется, догадка моя верна. Он только что оттуда; говорят, там на базарах можно услышать любую новость. Ну хорошо, а если это правда, выиграю ли я?"
   Если выпустить книгу по цене в пять шиллингов, при большом тираже, ему после выплаты авторского гонорара останется по шести пенсов чистой прибыли с экземпляра. А со ста тысяч экземпляров - две с половиной тысячи фунтов, и почти такую же сумму получит Дезерт. Ах ты, черт! Но, конечно, честность по отношению к клиенту прежде всего. И на него нашло вдохновение, что нередко бывает с честными людьми, которые нюхом чуют большой заработок.
   "Нужно предупредить его, что люди подумают, будто он описал в поэме самого себя. Но лучше сделать это после выхода книги. А пока я пущу в печать новый большой тираж".
   За день до выхода сборника видный критик Марк Ханна, который писал еженедельные обзоры в "Перезвоне", сообщил Грайсу, что расхвалил поэму до небес. Литератор помоложе, известный своими разбойничьими повадками, не сказал ему ни слова, но тоже написал критическую статью. Обе рецензии появились в день выхода книги в свет. Компсон Грайс вырезал их и захватил с собой в ресторан "Жасмин", куда он пригласил Уилфрида обедать.
   Они встретились у входа и прошли к маленькому столику в конце зала. Ресторан был полон людей, знавших всех и каждого в мире литературы, театра и живописи. И Компсон Грайс, на своем веку угощавший обедами немало авторов, подождал, пока бутылка "Мутон Ротшильд" 1870 года не была распита до дна. Только тогда он достал из кармана обе рецензии и, положив перед гостем статью Марка Ханна, сказал:
   - Видели? Кажется, хвалит. Уилфрид прочел.
   Рецензент и в самом деле превознес его до небес. Почти вся статья была посвящена "Леопарду", которого автор расхваливал, как глубочайшее откровение человеческой души в поэзии со времен Шелли.
   - Чушь! У Шелли нет никаких откровений, разве что в его лирике.
   - Что поделаешь, - сказал Компсон Грайс, - им приходится опираться на Шелли!
   Статья прославляла поэму за то, что в ней "сорваны последние покровы лицемерия, которое на протяжении всей истории нашей литературы окутывало отношения Поэзии с Религией". Кончалась рецензия такими словами: "Поэма бесстрашная исповедь души, терзаемой жестокой дилеммой, и самый поразительный психологический этюд в художественных образах, какой мы знаем в литературе двадцатого века".
   Уилфрид равнодушно отложил вырезку. Следя за выражением его лица, Компсон Грайс негромко спросил:
   - Хорошо, правда? Конечно, их подкупает неподдельная страсть, которую вы в нее вложили...
   Уилфрид как-то странно передернулся.
   - У вас есть нож для сигары?
   Компсон Грайс пододвинул ему нож вместе со второй вырезкой.
   - Вам стоит прочесть и эту, из "Момента". Рецензия была озаглавлена: "Вызов: Большевизм и Империя".
   Уилфрид взял вырезку,
   - Джеффри Колтем? - спросил он. - Кто он такой?
   Статья начиналась с довольно точного изложения биографии поэта: его происхождения, ранней молодости и первых стихов - и кончалась упоминанием о его переходе в мусульманство. Далее шел благожелательный отзыв о других его произведениях, после чего автор обрушивался на "Леопарда" и, образно говоря, вцеплялся в него мертвой хваткой. Процитировав шесть строк:
   Любая догма - в пропасть шаг!
   Будь проклят суеверий мрак,
   Разросшийся в мозгу сорняк!
   От бреда средство есть одно
   Неверья терпкое вино.
   Пей! - отрезвляет мысль оно!
   критик продолжал с нарочитой жестокостью:
   "Неуклюжую маскировку, к которой прибегает автор, пытаясь скрыть свою разъедающую душу горечь, только и можно объяснить уязвленной, раздутой гордыней человека, предавшего и свое "я" и свою родину. Мы, конечно, не беремся судить, хотел ли мистер Дезерт раскрыть в своей поэме те чувства и переживания, которые испытал он лично, когда принимал ислам, - кстати сказать, если полагаться на бесталанные, озлобленные строки, процитированные выше, он недостоин и этой веры, - но нам хотелось бы, чтобы он перестал прятаться и признался во всем открыто. Так как среди нас живет поэт, который благодаря несомненной силе своего таланта пытается поразить нас в самое сердце, - ранить наши религиозные представления и унизить наш престиж, - мы имеем право знать, стал ли он, так же как и его герой, - ренегатом".
   - Ну, это уж, по-моему, прямая клевета, - спокойно заметил Компсон Грайс.
   Уилфрид только взглянул на него. Издатель признавался потом: "Никогда раньше не замечал, что у Дезерта такие глаза!"
   - Но я и в самом деле ренегат. Я отрекся от своей веры под дулом пистолета. Разрешаю вам сказать это всем.
   С трудом удерживаясь, чтобы не воскликнуть "слава богу!", Компсон Грайс протянул ему руку. Но Уилфрид откинулся на спинку стула, и лицо его скрылось в дыму сигары. Издатель наклонился к нему, сползая на самый краешек стула.
   - Неужели вы хотите, чтобы я написал в "Текущий момент" о том, что в "Леопарде" вы рассказываете о своих собственных переживаниях?
   - Да.
   - Дорогой мой, но ведь это же замечательно! Такой поступок, если хотите, требует настоящего мужества!
   Улыбка на лице Уилфрида заставила Компсона Грайса отодвинуться, проглотив вертевшиеся у него на кончике языка слова: "Вы себе даже не представляете, как это повлияет на тираж!"; он только пробормотал:
   - Положение ваше станет несравненно прочнее! Но мне жаль, что мы не можем задать этому типу перца!
   - Черт с ним!
   - Конечно, конечно, - поспешил согласиться Компсон Грайс. Ему совсем не хотелось впутываться в это дело и ставить всех своих авторов под удар влиятельной газеты.