Голсуорси Джон. Сага о Форсайтах: Серебрянная ложка

старый форд нужно заменить чем-нибудь получше. Негры будут обожать ее, такую
величественную, такую белую... Скоро весна, гулять с ней среди азалий... А
весной уже пахнет - нет, это запах ее духов остался у него на руках. Он
вздрогнул и помчался дальше по безлюдной улице; восточный ветер гнул голые
ветки деревьев, светили холодные звезды.
В вестибюле отеля ему подали визитную карточку.
- Мистер Уилмот, вас ждет какой-то джентльмен.
В гостиной, держа в руке цилиндр, сидел сэр Александр Мак-Гаун. Он
встал и, коренастый, мрачный, двинулся навстречу Фрэнсису Уилмоту.
- Я давно уже собирался к вам зайти, мистер Уилмот.
- В самом деле? Могу я вам предложить коктейль или рюмку хереса?
- Нет, благодарю. Вам известно о моей помолвке с мисс Феррар?
- Было известно, сэр.
При виде этой грозной красной физиономии с жесткой щеткой усов и
горящими глазами он снова почувствовал ненависть; жалость растаяла.
- Вы знаете, что я протестую против ваших частых визитов. У нас здесь
не принято, чтобы джентльмен ухаживал за молодой леди, обрученной с другим.
- Об этом должна судить сама мисс Феррар, - невозмутимо ответил Фрэнсис
Уилмот.
Лицо Мак-Гауна побагровело.
- Если бы вы не были американцем, я бы уже давно посоветовал вам
держаться подальше.
Фрэнсис Уилмот поклонился.
- Что же вы намерены делать? - спросил Мак-Гаун.
- Разрешите мне воздержаться от ответа.
Мак-Гаун весь подался вперед.
- Я вас предупредил, теперь будьте осторожны.
- Благодарю вас, приму к сведению, - мягко сказал Фрэнсис Уилмот.
Мак-Гаун стоял, покачиваясь на месте. Не собирается ли он его ударить?
Фрэнсис Уилмот засунул руки в карманы.
- Вы предупреждены, - сказал Мак-Гаун и, повернувшись на каблуках,
вышел.
- Спокойной ночи, - сказал Фрэнсис Уилмот вслед удаляющейся квадратной
спине. Он сумел остаться мягким, вежливым, но как он ненавидел этого типа!
Если бы не ликование, переполнявшее его сердце, дело могло бы кончиться
хуже!

X. ФОТОГРАФИЧЕСКИЕ СНИМКИ

Сэр Лоренс предложил Майклу провести рождество в Липпингхолле и принять
участие в охоте. В числе приглашенных были два политика-практика и один
министр.
В курительной, куда удалялись мужчины, а иногда и женщины, гости,
отдыхая в старых мягких кожаных креслах, перебрасывались словами, словно
мячом, и никто не затрагивал таких опасных тем, как фоггартизм. Впрочем,
бывали моменты, когда Майкл имел возможность постичь самую "сущность"
политики и проникнуться уважением к ее практикам. Даже в эти праздничные дни
они вставали рано, спать ложились поздно, писали письма, просматривали
прошения, заглядывали в "синие книги". Оба были люди здоровые, ели с
аппетитом, много пили и, казалось, никогда не уставали. Они часто брились,
стреляли с увлечением, но плохо. Министр предпочитал играть в гольф с Флер.
Майкл понял их систему: нужно доотказа загрузить свой ум; не оставлять
себе времени на планы, чувства, фантазии. Действовать и отнюдь не ставить
себе никакой цели.
Что касается фоггартизма, то, не в пример газете "ИВНИНГ Сан", они не
высмеивали его, а только задавали Майклу вопросы, которые он не раз задавал
себе сам.
- Прекрасно, но как вы думаете провести это в жизнь? Ваш план не плох,
но он бьет людей по карману. Сделать жизнь дороже - думать нечего, страна и
так изнемогает. А ваш фоггартизм требует денег, денег и еще денег! Можете
кричать до хрипоты, что через десять или двадцать лет вы им вернете впятеро
больше, - никто не станет слушать; можете сказать: "Без этого мы все
скатимся в пропасть", но это для нас не ново; многие думают, что мы уже в
нее скатились, но не любят, когда об этом говорят. Другие, особенно
промышленники, верят в то, во что хотят верить. Они терпеть не могут, когда
кто-нибудь "прибедняется", будь то хоть с самой благой целью. Обещайте
возрождение торговли, снижение налогов, высокую заработную плату или налог
на капитал, и мы вам будем верить, пока не убедимся, что и вы бессильны. Но
вы хотите сократить торговлю и повысить налоги ради лучшего будущего. Разве
можно! В политике тасуют карты, а заниматься сложением и вычитанием не
принято. Люди реагируют, только если выгода налицо или если грозит
конкретная опасность, как во время войны. На сенсацию рассчитывать не
приходится.
Короче говоря, они показали себя неглупыми, но законченными
фаталистами.
После этих бесед профессия политика стала Майклу много яснее. Ему очень
нравился министр; он держал себя скромно, был любезен, имел определенные
идеи о работе своего министерства и старался проводить их в жизнь; если у
него были и другие идеи, он их умело скрывал. Он явно восхищался Флер, умел
слушать лучше, чем те двое, и к их словам добавил еще кое-что:
- Конечно, то, что мы сумеем сделать, может показаться ничтожным, и
газеты поднимут крик; вот тут-то нам, пожалуй, удастся провести под шумок
ряд серьезных мероприятий, которые публика заметит только тогда, когда будет
поставлена перед совершившимся фактом.
- Плохо я что-то верю в помощь прессы, - сказал Майкл.
- Ну, знаете, другого рупора у нас нет. При поддержке самых
громогласных газет вы даже свой фоггартизм могли бы протащить в жизнь. Что
вам действительно мешает - это замедленный рост городов за последние полтора
века, косные умы, для которых судьба Англии непреложно связана с
промышленностью, и морские перевозки. И еще - неискоренимый оптимизм и страх
перед неприятными темами. Многие искренне верят, что мы можем отстаивать
старую политику и при этом еще благоденствовать. Я лично не разделяю этой
точки зрения. Пожалуй, можно постепенно провести в жизнь то, что проповедует
старый Фоггарт; пожалуй, нужда заставит прибегнуть даже к переселению детей,
- но тогда это не будет называться фоггартизмом. Судьба изобретателя! Нет,
его не прославят за то, что он первый изобрел способ борьбы. И знаете ли, -
мрачно добавил министр, - когда его теория получит признание, будет,
пожалуй, слишком поздно.
В этот день один газетный синдикат запросил о разрешении прислать
интервьюера, и Майкл, назначив день и час, приготовился изложить свой символ
веры. Но журналист оказался фотографом, и символ вылился в снимок: "Депутат
от Мид-Бэкса разъясняет нашему корреспонденту принципы фоггартизма".
Фотограф был человек проворный. Он снял семейную группу перед домом: "Справа
налево: мистер Майкл Монт - член парламента, леди Монт, миссис Майкл Монт,
сэр Лоренс Монт, баронет". Он снял Флер: "Миссис Майкл Монт с сыном Китом и
собачкой Дэнди". Он снял крыло дома, построенное при Иакове I. Он снял
министра с трубкой в зубах, "наслаждающегося рождественским отдыхом". Он
снял уголок сада - "Старинное поместье". Потом он завтракал. После завтрака
он снял всех гостей и хозяев: "В гостях у сэра Лоренса Монта, Липпингхолл";
министр сидел справа от леди Монт, жена министра - слева от сэра Лоренса.
Этот снимок вышел бы удачнее, если бы Дэнди, которого случайно не включили в
группу, не произвел внезапной атаки на штатив. Он снял Флер одну: "Миссис
Майкл Монт, очаровательная хозяйка лондонского салона". Он слышал, что Майкл
проводит интересный опыт, - нельзя ли снять фоггартизм в действии? Майкл
усмехнулся и предупредил, что это связано с прогулкой.
Они направились к роще. В колонии жизнь протекала нормально: Боддик с
двумя рабочими занимался постройкой инкубатора; Суэн курил папиросу и читал
"Дэйли Мэйл"; Бергфелд сидел, подперев голову руками, а миссис Бергфелд мыла
посуду.
Фотограф сделал три снимка. Бергфелд начал трястись, и Майкл, заметив
это, намекнул, что до поезда остается мало времени. Тогда фотограф сделал
последний снимок: снял Майкла перед домиком, затем выпил две чашки чая и
отправился восвояси.
Вечером, когда Майкл поднимался к себе в спальню, его окликнул
дворецкий:
- Мистер Майкл, Боддик ожидает вас в кладовой. Кажется, что-то
случилось, сэр.
- Да? - тупо сказал Майкл.
В кладовой, где Майкл в детстве провел много счастливых минут, стоял
Боддик; по его бледному лицу струился пот, темные глаза блестели.
- Немец умер, сэр.
- Умер?
- Повесился. Жена в отчаянии. Я его вынул из петли, а Суэна послал в
деревню.
- О господи! Повесился! Но почему?
- Очень он был странный эти последние три дня, а фотограф окончательно
его доконал. Вы пойдете со мной, сэр?
Они взяли фонарь и отправились в путь. Дорогой Боддик рассказывал:
- Как только вы от нас сегодня ушли, он вдруг весь затрясся и стал
говорить, что его выставляют на посмешище. Я ему посоветовал не валять
дурака и снова приняться за работу, но когда я вернулся к чаю, он все еще
трясся и говорил о своей чести и своих сбережениях; Суэн над ним издевался,
а миссис Бергфелд сидела в углу, бледная как полотно. Я посоветовал Суэну
заткнуть глотку, и Фриц понемножку успокоился. Миссис Бергфелд налила нам
чаю, а потом я пошел кончать работу. Когда я вернулся к семи часам, они
опять спорили, а миссис Бергфелд плакала навзрыд. "Что же вы, - говорю, -
жену-то не пожалеете?" - "Генри Боддик, - ответил он, - против вас я ничего
не имею, вы всегда были со мной вежливы, но этот Суэн - не Суэн, а свинья!"
- и схватил со стола нож. Нож я у него отнял и стал его успокаивать. "Ах, -
говорит он, - у вас нет самолюбия!" А Суэн посмотрел на него и скривил рот:
"А вы-то какое право имеете говорить о самолюбии?" Я понял, что так он не
успокоится, и увел Суэна в трактир. Вернулись мы часов в десять, и Суэн лег
спать, а я пошел в кухню. Там сидела миссис Бергфелд. "А он лег спать?" -
спрашиваю я. "Нет, - говорит она, - он вышел подышать воздухом. Ах, Генри
Боддик, что мне с ним делать?" Мы с ней потолковали о нем; славная она
женщина. Вдруг она говорит: "Генри Боддик, мне страшно. Почему он не
возвращается?" Мы отправились на поиски, и как вы думаете, сэр, где мы его
нашли? Знаете то большое дерево, которое мы собирались срубить? К дереву
была приставлена лестница, на сук наброшена веревка. Светила луна. Он влез
по лестнице, надел петлю на шею и спрыгнул. Так он и висел на шесть футов от
земли. Я разбудил Суэна, и мы его вынули из петли, внесли в дом - ох и
намучились! Бедная женщина, жаль ее, сэр, хотя я-то считаю, что оно и к
лучшему, - не умел он приспособиться. Этот красавец с аппаратом дорого бы
дал, чтобы снять то, что мы видели.
"Фоггартизм в действии! - горько подумал Майкл. - Первый урок окончен".
Домик уныло хмурился в тусклом свете луны, на холодном ветру. В комнате
миссис Бергфелд стояла на коленях перед телом мужа; его лицо было накрыто
платком. Майкл положил ей руку на плечо; она посмотрела на него безумными
глазами и снова опустила голову. Он отвел Боддика в сторону.
- Не подпускайте к ней Суэна. Я с ним поговорю.
Когда явилась полиция и доктор, Майкл подозвал парикмахера, который при
лунном свете походил на призрак и казался очень расстроенным.
- Вы можете переночевать у нас, Суэн.
- Хорошо, сэр. Я не хотел обижать беднягу, но он так задирал нос, а у
меня тоже есть свои заботы. Будто уж он один был такой несчастный. Когда
следствие будет закончено, я отсюда уеду. Если я не попаду на солнце, я и
сам скоро сдохну.
Майкл почувствовал облегчение: теперь Боддик останется один.
Когда он наконец вернулся домой с Суэном, Флер спала. Он не стал будить
ее, но долго лежал, стараясь согреться, и думал о великой преграде на пути
ко всякому спасению - о человеческой личности. И, не в силах отогнать образ
женщины, склонившейся над неподвижным, холодным телом, тянулся к теплу
молодого тела на соседней кровати.
Фотографические снимки пришлись ко времени. Три дня не было ни одной
газеты, которая не поместила бы статейки, озаглавленной: "Трагедия в
Букингемширской усадьбе", "Самоубийство немецкого актера" или "Драма в
Липпингхолле". Статейку оживлял снимок: "Справа налево: мистер Майкл Монт -
депутат от Мид-Бэкса, Бергфелд - немецкий актер, который повесился, миссис
Бергфелд".
"Ивнинг Сан" поместила статью, скорее скорбную, чем гневную:
"Самоубийство немецкого актера в имении сэра Лоренса Монта Липпингхолле
до известной степени гротескно и поучительно. Этот несчастный был одним из
трех безработных, которых наметил для своих экспериментов молодой депутат от
Мид-Бэкса, недавно обративший на себя внимание речью в защиту фоггартизма.
Почему, проповедуя возвращение англичан "к земле", он остановил свой выбор
на немце, остается неясным. Этот инцидент подчеркивает бесплодность - всех
дилетантских попыток разрешить проблему и изжить безработицу, пока мы все
еще терпим в своей среде иностранцев, вырывающих кусок хлеба у наших
соотечественников". В том же номере газеты была короткая передовица:
"Иностранцы в Англии". Следствие собрало много народу. Было известно, что в
домике жило трое мужчин и одна женщина, все ждали сенсационных разоблачений
и были разочарованы, когда выяснилось, что любовный элемент ни При чем.
Флер с одиннадцатым баронетом вернулась в Лондон, а Майкл остался на
похороны. Он шел на кладбище с Генри Боддиком, впереди шла миссис Бергфелд.
Мелкий дождь моросил из туч, серых, как могильная плита; тисовые деревья
стояли голые, темные. Майкл заказал большой венок и, когда его возложили на
могилу, подумал: "Жертвоприношения! Сначала людей, потом агнцов, теперь вот
цветы! И это прогресс?"
Нора Кэрфью согласилась принять миссис Бергфелд кухаркой в Бетнел-Грин,
и Майкл отвез ее в Лондон на автомобиле. Во время этой поездки к нему
вернулись мысли, забытые со времени войны. Человеческое сердце, одетое,
застегнутое на все пуговицы обстановки, интересов, манер, условностей, расы
и классов, остается тем же сердцем, если его обнажит горе, любовь, ненависть
или смех. Но как редко оно обнажается! Какие все в жизни одетые! Оно,
пожалуй, и лучше - нагота обязывает к огромному напряжению. Он вздохнул
свободно, когда увидел Нору Кэрфью, услышал ее бодрые слова, обращенные к
миссис Бергфелд:
- Входите, дорогая моя, и выпейте чаю!
Она была из тех, в ком сердечная нагота не вызывает ни стыда, ни
напряжения.
Когда он приехал домой. Флер была в гостиной. Над пушистым мехом щеки
ее горели, словно она только что вернулась с мороза.
- Выходила, детка?
- Да, я... - Она запнулась, посмотрела на него как-то странно и
спросила: - Ну что, покончил с этим делом?
- Да, слава богу! Я отвез бедняжку к Норе Кэрфью,
Флер улыбнулась.
- А, Нора Кэрфью! Женщина, которая живет для других и забывает о себе,
не так ли?
- Совершенно верно, - резко сказал Майкл.
- Новая женщина. Я делаюсь окончательно старомодной.
Майкл взял ее за подбородок.
- Что с тобой, Флер?
- Ничего.
- Нет, что-то случилось.
- Видишь ли, надоедает оставаться за бортом, словно я гожусь только для
того, чтобы возиться с Китом и быть пикантной.
Майкл, обиженный и недоумевающий, опустил руку. Действительно, он не
советовался с ней по поводу своих безработных; он был уверен, что она его
высмеет, скажет: "К чему это?" И в самом деле, к чему это привело?
- Если тебя что-нибудь интересует. Флер, ты всегда можешь меня
спросить.
- О, я не хочу совать нос в твои дела! У меня и своих дел достаточно.
Ты пил чай?
- Но скажи, что случилось?
- Дорогой мой, ты уже спрашивал, а я тебе ответила: ничего.
- Ты меня не поцелуешь?
- Конечно, поцелую. Сейчас купают Кита. Не хочешь ли посмотреть?
Каждый укол причинял боль. Она переживала какой-то кризис, а он не
знал, что ему делать. Разве ей не приятно, что он ею восхищается, тянется к
ней? Чего ей нужно? Чтобы он признал, что она интересуется положением страны
не меньше, чем он? Но - так ли это?
- Ну, а я буду пить чай, - заявила она, - Эта новая женщина производит
потрясающее впечатление?
Ревность? Нелепо! Он ответил спокойно:
- Я не совсем тебя понимаю.
Флер посмотрела на него очень ясными глазами.
- О господи! - сказал Майкл и вышел из комнаты.
У себя в кабинете он сел перед "Белой обезьяной". Эта стратегическая
позиция помогала ему проникнуть в глубь его семейных отношений. Флер всегда
должна быть первой, хочет играть главную роль. Люди, которых она
коллекционирует, не смеют жить своей жизнью! Эта мучительная догадка его
испугала. Нет, нет! Просто-напросто она привыкла держать во рту серебряную
ложку и не может с ней расстаться. Она недовольна, что он интересуется не
только ею. Вернее, недовольна собой, потому что не может разделять его
интересы. В конце концов это только похвально. Она возмущена своим
эгоцентризмом. Бедная девочка! "Надо последить за собой, - думал Майкл, - а
то, чего доброго, изобразишь современный роман в трех частях". И он
задумался о научном течении, которое утверждает, что по симптомам можно
определить причину всякого явления. Он вспомнил, как в детстве гувернантка
запирала его в комнате, - с тех пор он ненавидел всякое посягательство на
свою свободу. Психоаналитик сказал бы, что причина в гувернантке. Это
неверно - для другого мальчика это могло бы пройти бесследно. Причина в
характере, который наметился раньше, чем появилась гувернантка. Он взял с
письменного стола фотографию Флер. Он любит это лицо, никогда не разлюбит.
Если у нее есть недостатки - что ж, а у него их разве мало? Все это комедия,
нечего вносить в нее трагический элемент. И у Флер есть чувство юмора. Или
нет? И Майкл всматривался в лицо на фотографии...
Но, подобно многим мужьям, он ставил диагноз, не зная фактов.
Флер смертельно скучала в Липпингхолле. Даже коллекционировать министра
ей надоело. Она скрывала свою скуку от Майкла, но самопожертвование
обходится не дешево. В Лондон она вернулась враждебно настроенная к
общественной деятельности. В надежде, что одна-две новые шляпы поднимут ее
настроение, она отправилась на Бондстрит. На углу Бэрлингтон-стрит какой-то
молодой человек остановился, приподнял шляпу.
- Флер!
Уилфрид Дезерт! Какой худой, загорелый!
- Вы!
- Да. Я только что вернулся. Как Майкл?
- Хорошо. Только он член парламента.
- Ой-ой-ой! А вы?
- Как видите. Хорошо провели время?
- Да. Я здесь только проездом. Восток затягивает.
- Зайдете к нам?
- Вряд ли. Кто раз обжегся...
- Да, обгорели вы основательно!
- Ну, прощайте, Флер. Вы совсем не изменились. С Майклом я где-нибудь
увижусь.
- Прощайте! - Она пошла дальше, не оглядываясь, а потом пожалела, что
не знает, оглянулся ли он.
Она отказалась от Уилфрида ради Майкла, который... который об этом
забыл! Право же, она слишком самоотверженна!
А в три часа ей подали записку.
- Посыльный ждет ответа, мэм.
Она вскрыла конверт со штампом "Отель "Космополис".
"Сударыня, Просим прощения за причиняемое Вам беспокойство, но мы
поставлены в затруднительное положение. Мистер Фрэнсис Уилмот, молодой
американец, с начала октября проживающий в нашем отеле, заболел воспалением
легких. Доктор считает его состояние очень серьезным. Учитывая это
обстоятельство, мы сочли нужным осмотреть его вещи, чтобы иметь возможность
поставить в известность его друзей. Но никаких указаний мы не нашли, за
исключением Вашей визитной карточки. Осмеливаемся вас просить, не можете ли
Вы нам помочь в этом деле.
Готовый к услугам (подпись заведующего)".
Флер всматривалась в неразборчивую подпись и думала горькие думы. Джон
прислал к ней Фрэнсиса словно для того, чтобы известить о своем счастье; а
ее враг этого вестника перехватил! Но почему же эта дрянь сама за ним не
ухаживает? Ах, вздор! Бедный мальчик! Лежит больной в отеле!
Один-одинешенек!
- Позовите такси, Кокер.
Приехав в отель. Флер назвала себя, и ее проводили в номер 209. Там
сидела горничная. Доктор, сообщила она, вызвал сиделку, но та еще не пришла.
Фрэнсис с пылающим лицом лежал на спине, обложенный подушками; глаза
его были закрыты.
- Давно он в таком состоянии?
- Я замечала, что ему нездоровится, мэм, но слег он только сегодня.
Должно быть, запустил болезнь. Доктор говорит, придется обернуть его мокрыми
простынями. Бедный джентльмен! Он без сознания.
Фрэнсис Уилмот что-то шептал, видимо, бредил.
- Принесите чаю с лимоном, жидкого и как можно горячее.
Когда горничная вышла, Флер подошла к нему и положила руку на его
горячий лоб.
- Ну как, Фрэнсис? Что у вас болит?
Фрэнсис Уилмот перестал шептать, открыл глаза и посмотрел на нее.
- Если вы меня вылечите, - прошептал он, - я вас возненавижу. Я хочу
умереть, скорей!
Лоб его жег ей ладонь. Он снова начал шептать. Этот бессмысленный шепот
пугал ее, но она оставалась на своем посту, освежая его лоб то одной, то
другой рукой, пока горничная не вернулась с кружкой чая.
- Сиделка пришла, мэм.
- Дайте кружку. Ну, Фрэнсис, пейте!
Зубы у него стучали, он сделал несколько глотков и опять закрыл глаза.
- О, как ему плохо, - прошептала горничная. - Такой хороший джентльмен!
- Вы не знаете, какая у него температура?
- Я слышала, доктор сказал - около ста пяти [21]. Вот сиделка.
Флер пошла ей навстречу и сказала:
- Это не совсем обычная история... видите ли, он хочет умереть. Я
думаю, на него повлияла какая-нибудь любовная неудача. Помочь вам обернуть
его?
Перед уходом она еще раз взглянула на Фрэнсиса. Ресницы у него были
длинные и темные; он был похож на маленького мальчика.
Когда она вышла за дверь, горничная коснулась ее руки:
- Я нашла это письмо, мэм. Показать его доктору?
Флер прочла:
"Мой бедный мальчик!
Вчера мы были сумасшедшими. Ничего из этого не выйдет. Я - не из тех,
что умирают от разбитого сердца, да и Вы не из этой породы, хотя сейчас,
быть может, будете мне возражать. Возвращайтесь на Юг, к Вашему солнышку и к
Вашим неграм, и забудьте обо мне. Я бы не выдержала. Я не могу быть бедной.
Придется мне взять моего шотландца и идти намеченным путем. Не стоит мечтать
об идиллии, для которой не создана ваша несчастная (в данный момент)
Марджори.
Я это твердо решила. Больше ко мне не приходите - не нужно себя
растравлять. М.".
- Так я и думала, - сказала Флер, - я и сиделке сказала. Спрячьте это
письмо и верните, если он выздоровеет. А если не выздоровеет - сожгите.
Завтра я зайду. - И, слабо улыбнувшись, она добавила: - Это не я написала.
- О, конечно, конечно, мэм... мисс... я и не думала! Бедный молодой
джентльмен! Неужели нельзя ничем ему помочь?
- Не знаю. Думаю, что нельзя...
Все это Флер скрыла от Майкла и испытала приятное чувство мести. Не он
один умалчивает о своих личных, то есть общественных, делах.
Когда он вышел, нетерпеливо бросив: "О господи! ", она отошла к окну.
Странно было встретить Уилфрида! Сердце ее не дрогнуло, но досадно было
не знать, сохранила ли она свою власть над ним. За окнами было так же темно,
как в тот последний раз, что она его видела перед бегством на Восток, -
лицо, прижатое к стеклу, которого она касалась рукой. "Кто раз обжегся..."
Нет, она не хочет опять его мучить, не хочет подражать Марджори Феррар. Что,
если бы Уилфрид не уехал на Восток, а заболел воспалением легких, как бедный
Фрэнсис? Что бы она сделала? Дала бы ему умереть от тоски? И что делать
теперь, когда она прочла это письмо? Рассказать обо всем Майклу? Нет, он
считает ее легкомысленной, неответственной за свои поступки. Ну, что ж! Она
его проучит. А как быть с сестрой Фрэнсиса, которая вышла замуж за Джона?
Послать ей телеграмму? Но сиделка сказала, что на днях должен быть кризис.
Невозможно приехать из Америки вовремя. Флер подошла к камину. Что
представляет собой жена Джона? Тоже "новая женщина", вроде Норы Кэрфью, или
просто веселящаяся американка? Но моды у них в Америке, наверно, те же, хоть
и не исходят из Парижа. Энн Форсайт! - Перед пылающим камином Флер
передернулась, как от холода.
Она прошла к себе, сняла шляпу, вгляделась в свое изображение в
зеркале. Лицо свежее, румяное, глаза ясные, лоб гладкий, волосы немножко
примяты. Она взбила их и пошла через коридор в детскую.
Одиннадцатый баронет спал и во сне имел вид энергичный и решительный.
Возле кроватки, уткнувшись носом в пол, лежал Дэнди; няня что-то шила у
стола. Перед ней лежал иллюстрированный номер газеты; под одним из снимков
была подпись: "Миссис Майкл Монт с сыном Китом и собачкой Дэнди".
- Как вам нравится, няня?
- Совсем не нравится, мэм; Кит вышел таким, точно он ничего не
соображает, вытаращил глаза.
Флер взяла номер и заметила, что под ним лежит другая газета; увидела
снимок: "Миссис Майкл Мэнт, очаровательная хозяйка лондонского салона,
которая, по слухам, скоро должна выступить в качестве ответчицы в одном
великосветском процессе". Выше был еще снимок: "Мисс Марджори Феррар,
прелестная внучка маркиза Шропшир, невеста сэра Александра Мак-Гауна, члена
парламента".
Флер по одной положила газеты обратно на стол.

XI. ТЕНИ

На обед, о котором так неожиданно вспомнила Марджори Феррар, ее
пригласил Мак-Гаун. Когда она приехала в ресторан, он ждал в вестибюле.
- А где же все остальные, Алек?
- Больше никого не будет, - сказал Мак-Гаун.
Марджори Феррар попятилась к выходу.
- Я не могу обедать здесь вдвоем с вами.
- Я пригласил Ппинрринов, но они заняты.
- Ну, так я пообедаю у себя в клубе.
- Ради бога, останьтесь, Марджори. Мы возьмем отдельный кабинет.
Подождите меня здесь, сейчас я это устрою.
Пожав плечами, она прошла в гостиную. Какая-то молодая женщина - ее
лицо показалось ей знакомым - вошла вслед за ней, посмотрела на нее и вышла.
Марджори Феррар тупо уставилась на стену, оклеенную бледно-серыми обоями; ей
все еще мерещилось восторженное лицо Фрэнсиса Уилмота.
- Готово! - сказал Мак-Гаун. - Сюда наверх, третья дверь направо. Я