Страница:
ему упорством и к июлю приобрел некоторую сноровку. Он горячо рекомендовал и
Аннет заняться этим спортом, дабы убавить в весе.
- Мерси, Сомс, - отвечала она. - Я не имею ни малейшего желания
походить на ваших английских мисс, плоских как доска и спереди и сзади.
Она была реакционерка, как вся ее нация, и Сомс не настаивал, так как
втайне питал склонность к формам округлым. Он обнаружил, что гольф
благотворно подействовал на его печень и настроение. На щеках появился
румянец. После первой партии с Джеком Кардиганом, в которой последний дал
ему три удара вперед на каждую лунку и обставил его на девять лунок. Сомс
получил какой-то сверток. К великому его смятению, то был ящик сигар. Сомс
недоумевал: что это взбрело Джеку в голову? Намерения Кардигана открылись
ему лишь через несколько дней: как-то вечером, сидя у окна в своей картинной
галерее, он обнаружил во рту сигару - Как это ни странно, но голова у него
не кружилась. Ощущение несколько напоминало те времена, когда он "занимался
Куэ". Теперь это вышло из моды - Уинифрид рассказывала ему, что какойто
американец открыл более короткий путь к счастью. Мелькнуло подозрение, что
семья в заговоре с Джеком Кардиганом, и он решил курить только здесь, в
картинной галерее; так сигары приобрели аромат тайного порока. Потихоньку он
пополнял свои запасы. Но спустя некоторое время выяснилось, что Аннет, Флер
и все остальные осведомлены обо всем, и тогда Сомс во всеуслышание заявил,
что не сигары, а папиросы - величайшее зло нашего века.
- Дорогой мой, - сказала ему при встрече Уинифрид, - да тебя не узнать,
ты стал другим человеком!
Сомс поднял брови. Никакой перемены он не заметил.
- Забавный тип этот Кардиган, - сказал он. - Сегодня я пообедаю и
переночую у Флер: они только что вернулись из Италии. В понедельник
заседание палаты.
- Да, - сказала Уинифрид. - И зачем это заседать во время летнего
перерыва!
- Ирландия! - изрек Сомс. - Опять зашевелились.
Старая история, и конца ей не видно!
Из Италии Майкл вернулся, охваченный тем желанием приняться за дело,
которое свойственно людям после дней отдыха, проведенных на юге. Он вырос в
деревне, по-прежнему интересовался проблемой безработицы, по-прежнему верил,
что фоггартизм может разрешить ее; больше ни одним из обсуждаемых в палате
вопросов он не увлекся и пока что поедав хлеб, взращенный другими, и ничего
не делал. И теперь ему хотелось знать, какую, в сущности, позицию он
занимает и долго ли будет ее занимать.
Выйдя в тот день из палаты, где разбирал накопившиеся письма, он побрел
по улице с намерением "произвести разведку", как выразился бы "Старый
Форсайт". Направлялся он к Пивенси Блайту, в редакцию еженедельного журнала
"Аванпост - Загорелый от итальянского солнца, похудевший от итальянской
кухни, он шел быстро и думал о многом. Дойдя до набережной, где на деревьях
сидели безработные птицы и тоже как будто выясняли, какую позицию они
занимают и долго ли будут ее занимать, он достал из кармана письмо и
перечитал его.
"12, Сэпперс Роу.
Кэмден-Таун.
Уважаемый сэр!
В справочнике "Весь Лондон" Ваша фамилия появилась недавно, и, быть
может. Вы не будете жестоки к тем, кто страдает. Я - уроженка Австрии;
одиннадцать лет назад вышла замуж за немца. Он был актером, служил в
английских театрах, так как родители (их уже нет в живых) привезли его в
Англию ребенком. Он был интернирован, и это подорвало его здоровье. Сейчас у
него сильная неврастения, и никакой работы он выполнять не может. До войны у
него всегда был ангажемент, и жили мы хорошо. Но часть денег была
израсходована во время войны, когда я оставалась одна с ребенком, а
остальное конфисковано по мирному договору, и вернули нам лишь ничтожную
сумму, потому что мы оба - не англичане. То, что мы получили, ушло на уплату
долгов, на доктора и на похороны нашего ребенка. Я очень его любила, но
хорошо, что он умер: ребенок не может жить так, как мы сейчас живем. Я
зарабатываю на жизнь шитьем; зарабатываю мало - фунт в неделю, а иногда
ровно ничего. Антрепренеры не желают иметь дело с моим мужем: он иногда
вдруг начинает трястись, и они думают, что он пьет; но, уверяю Вас, сэр, что
у него нет денег на виски. Мы не знаем, к кому обратиться, не знаем, что
делать. Вот я и подумала, сэр, не поможете ли Вы нам вернуть наши
сбережения. Или, быть может. Вы дадите моему мужу какую-нибудь работу на
свежем воздухе; доктор говорит, что ему это необходимо. Ехать в Германию или
Австрию не имеет смысла, так как наши родные умерли. Думаю, таких, как мы,
очень много, и все-таки обращаюсь к Вам с просьбой, сэр, потому что живем мы
впроголодь, а жить нужно. Прошу прощения за причиняемое Вам беспокойство и
остаюсь преданная Вам Анна Бергфслд".
"Помоги им бог", - подумал Майкл без всякого, впрочем, убеждения,
проходя под платанами возле "Иглы Клеопатры". Он считал, что богу едва ли не
меньше дела до участи неимущих иностранцев, чем директору Английского банка
до участи фунта сахара, купленного на часть фунтового банкнота. Богу в
голову не придет заинтересоваться мелкой рябью на поверхности вод, которым
он повелел течь, когда занимался устройством миров. В представлении Майкла
бог был монархом, который сам себя строго ограничил конституцией. Он сунул
письмо в карман. Бедные люди! Но ведь сейчас в Англии миллион двести тысяч
безработных англичан, а всему виной проклятый кайзер со своим флотом! Если
бы в 1899 году этому молодчику и его банде не пришло в голову начать борьбу
за господство на море, Англия не попала бы в переделку, и, может быть, не
произошло бы вообще никакого столкновения!
Дойдя до Темпля, Майкл повернул к редакции "Аванпоста". Этим
еженедельником он интересовался уже несколько лет. Казалось, "Аванпосту" все
было известно, и журнал производил на читателя впечатление, будто, кроме
него, никто ничего не знает, поэтому высказывания его звучали веско. Ни
одной партии он особого предпочтения не отдавал и потому мог
покровительствовать всем. Он не кричал о величии империи, но дела ее знал
превосходно. Не будучи литературным журналом, он не пропускал случая сбить
спесь с представителя литературного мира - это Майкл имел удовольствие
отмечать еще в пору своей издательской работы. Заявляя о своем уважении к
церкви и закону, журнал умело подпускал им шпильки. Он уделял много внимания
театру. Но лучше всего ему, пожалуй, удавались разоблачения политических
деятелей, которых он неоднократно ставил на место. Кроме того, от его
передовиц исходил "святой дух" вдохновенного всеведения, облеченного в
абзацы, не вполне понятные для простого смертного; без этого, как известно,
ни один еженедельник не принимают всерьез.
Майкл, шагая через две ступеньки, поднялся по лестнице и вошел в
большую квадратную комнату. Мистер Блайт стоял спиной к двери, указывая
линейкой на какой-то кружочек, обозначенный на карте.
- Ни к черту такая карта не годится, - сообщил мистер Блайт самому
себе.
Майкл фыркнул, Блайт оглянулся; глаза у него были круглые, навыкате,
под глазами мешки.
- Алло! - вызывающе бросил он. - Вы? Министерство колоний издало эту
карту специально для того, чтобы указать лучшие места для переселений, а о
Беггерсфонтене позабыли.
Майкл уселся на стол.
- Я пришел спросить, что вы думаете о создавшемся положении. Моя жена
говорит, что правительство лейбористов скоро будет опрокинуто.
- Очаровательная маленькая леди! - сказал Блайт. - Трудно сказать,
когда правительство рухнет. По-видимому, оно будет прозябать, русский и
ирландский вопросы им еще удастся разрешить, но возможно, что в феврале, при
рассмотрении бюджета, они поскользнутся. Вот что, Монт: когда с русским
вопросом будет покончено - ну, скажем, в ноябре, - можно выступить.
- Эта первая речь меня пугает, - сказал Майкл. - Как мне проводить
фоггартизм?
- К тому времени успеет создаться фикция какого-то мнения.
- А мнение будет?
- Нет, - сказал мистер Блайт.
- Ох! - вздохнул Майкл. - А кстати, как насчет свободы торговли?
- Будут проповедовать свободу торговли и повышать пошлины.
- Бог и маммона?
- В Англии нельзя иначе, Монт, если нужно провести что-то новое. Есть
же у нас либерал-юнионисты, тори-социалисты и...
- Прочие жулики, - мягко подсказал Майкл.
- Будут извиваться, ругать протекционизм, пока он не восторжествует над
свободой торговли, а потом начнут ругать свободу торговли. Фоггартизм - это
цель; свобода торговли и протекционизм - средства, а отнюдь не цель, как
утверждают политики.
Словно подхлестнутый словом "политики", Майкл соскочил со стола; он
начинал симпатизировать этим несчастным. Предполагалось, что они никаких
чувств к родине не питают и не могут предугадать грядущих событий. Но в
самом деле, кто сумеет во время туманных прений определить, что хорошо, а
что плохо для страны? Майклу казалось иногда, что даже старик Фоггарт на это
не способен.
- Знаете ли, Блайт, - сказал он, - мы, политики, не думаем о будущем
просто потому, что это бессмысленно. Каждый избиратель отождествляет свое
личное благополучие с благополучием страны. Взгляды избирателя изменяются
лишь в том случае, если у него самого жмет башмак. Кто выступит на защиту
фоггартизма, если эта теория, осуществленная на практике, приведет к
повышению цен на продукты и отнимет у рабочего детей, зарабатывающих на
семью? А благие результаты скажутся лишь через десять или двадцать лет!
- Дорогой мой, - возразил Блайт, - наше дело - обращать неверных. В
настоящее время члены тредюнионов презирают внешний мир. Они его никогда не
видели. Их кругозор ограничен их грязными улочками. Но стоит затратить пять
миллионов и организовать поездку за границу для ста тысяч рабочих, чтобы
через пять лет сказались результаты. Рабочий класс заразился лихорадочным
желанием завладеть своим местом под солнцем. Их дети могут получить это
место. Но можно ли винить рабочих теперь, когда они ничего не знают?
- Мысль не плоха! - заметил Майкл. - Но как посмотрит на это
правительство? Можно мне взять эти карты?.. Кстати, - добавил он,
направляясь к двери, - известно ли вам, что и сейчас существуют общества для
отправки детей в колонии?
- Известно, - проворчал Блайт. - Прекрасная организация! Обслуживает
несколько сот ребят, дает конкретное представление о том, что могло бы быть.
Расширить ее деятельность во сто раз - и начало будет положено. В настоящее
же время это капля в море. Прощайте!
Майкл вышел на набережную, размышляя о том, можно ли из любви к родине
защищать необходимость эмиграции. Но тотчас же он вспомнил о тяжелых
жилищных условиях в этом грязном дымном городе; о детях, обездоленных с
рождения; о толпах безработных, которые в настоящих условиях ни на что
рассчитывать не могут. Право же, нельзя примириться с таким положением дел в
стране, которую любишь! Башни Вестминстера темнели на фоне заката. И в
сознании Майкла встали тысячи мелочей, связанных с прошлым, - деревья, поля
и ручьи, башни, мосты, церкви; все звери и певчие птицы Англии, совы, сойки,
грачи в Липпингхолле, едва уловимое отличие кустарников, цветов и мхов от их
иностранных разновидностей; английские запахи, английский туман над полями,
английская трава; традиционная яичница с ветчиной; спокойный, добрый юмор,
умеренность и мужество; запах дождя, цвет яблони, вереск и море. Его земля,
его племя - сердцевина у них не гнилая. Он прошел мимо башни с часами.
Здание парламента стояло кружевное, внушительное, красивее, чем принято
считать. Быть может, в этом доме ткут, словно паутину, будущее Англии? Или
же раскрашивают занавес, экран, заслоняющий старую Англию?
Раздался знакомый голос:
- Какая громадина!
И Майкл увидел своего тестя, созерцающего статую Линкольна.
- Зачем ее здесь поставили? - сказал Сомс. - Ведь он не англичанин!
Он зашагал рядом с Майклом.
- Как Флер?
- Молодцом. Италия пошла ей на пользу.
Сомс засопел.
- Легкомысленный народ! - сказал он. - Вы видели Миланский собор?
- Да, сэр. Пожалуй, это единственное, к чему мы остались равнодушны.
- Гм! В тысяча восемьсот восемьдесят втором году у меня от итальянской
стряпни сделались колики. Должно быть, теперь там лучше кормят. Как мальчик?
- Прекрасно, сэр.
Сомс удовлетворенно проворчал что-то. Они завернули за угол, на
Саут-сквер.
- Это что такое? - сказал Сомс.
У подъезда стояло два старых чемодана. Какой-то молодой человек с
саквояжем в руке звонил у парадной двери. Только что отъехало такси.
- Понятия не имею, сэр, - сказал Майкл. - Быть может, это архангел
Гавриил.
- Он не туда попал, - сказал Сомс, направляясь к подъезду.
Но в эту минуту молодого человека впустили в дом.
Сомс подошел к чемоданам.
- "Фрэнсис Уилмот, - прочел он вслух, - пароход "Амфибия". Это какое-то
недоразумение!
Когда они вошли в дом, Флер уже показала молодому человеку его комнату
и спустилась вниз. Она была в вечернем туалете - иными словами, скорее
раздета, чем одета; волосы ее были коротко острижены...
- Дорогая моя, - сказал ей Майкл, когда короткая стрижка входила в
моду, - ну пожалей меня, не делай это - го! Ведь у тебя будет такой колючий
затылок, что и поцеловать нельзя будет.
- Дорогой мой, - ответила она, - это неизбежно. Ты всякую новую моду
встречаешь в штыки.
Она попала в первую дюжину женщин со стрижеными затылками и уже
опасалась, как бы не опоздать и попасть в первую дюжину тех, кто снова
начнет отпускать волосы. У Марджори Феррар - "Гордость гедонистов", как
называл ее Майкл, - волосы отросли уже на добрый дюйм. Отставать от Марджори
Феррар не хотелось...
Подойдя к отцу, она сказала:
- Папа, я предложила одному молодому человеку остановиться у нас. Джон
Форсайт женился на его сестре. Ты загорел, дорогой мой. Как мама?
Сомс молча смотрел на нее.
Наступил один из тех неприятных моментов, когда Флер чувствовала, что
отец любит ее слишком сильно и словно не прощает ее поверхностной любви к
нему. Ей казалось, что он не имеет права так смотреть на нее. Как будто в
этой старой истории с Джоном она не страдала больше, чем он! Если теперь она
может спокойно вспоминать прошлое, то и он должен последовать ее примеру. А
Майкл - Майкл не сказал ни слова, даже не пошутил! Она закусила губу,
тряхнула коротко подстриженными волосами и прошла в "биметаллическую"
гостиную.
За обедом, когда подали суп, Сомс заговорил о своих коровах и пожалел,
что они не хэрифордской породы. Должно быть, в Америке много хэрифордских
коров?
Фрэнсис Уилмот ответил, что американцы разводят голштинских коров.
- Голштинских? - повторил Сомс. - У нас они вошли в моду, когда я был
мальчишкой. Какой масти?
- Пестрые, - сказал Фрэнсис Уилмот. - У вас в Англии чудесная трава.
- Слишком у нас сыро, - сказал Сомс. - Мы на реке.
- Темза? Какой она ширины, когда нет прилива?
- Там, где живу я, - не больше ста ярдов.
- А рыба водится?
- Рыбы много.
- Вода в Темзе прозрачная, а в наших южных реках бурая. А из деревьев у
вас чаще всего попадаются ивы, тополя и вязы.
Сомс недоумевал. В Америке он ни разу не был. Американцев считал,
конечно, людьми, но очень своеобразными: все они на одно лицо, голова у них
не гнется, плечи неестественно широкие, а голос резкий - Их доллар стоит
слишком высоко, они все имеют автомобили и презирают Европу, однако
наводняют Европу и увозят к себе на родину все, что только можно увезти.
Пить им не разрешается, а говорят они очень много. Но этот молодой человек
опровергает все предвзятые мнения. Он пьет херес и говорит только тогда,
когда к нему обращаются. Голос у него звучит мягко, а плечи не слишком
широкие. Но, может быть, Европу он все-таки презирает?
- Должно быть, Англия вам показалась очень маленькой, - сказал Сомс.
- О нет, сэр. Лондон очень велик, а пригороды у вас очаровательны.
Сомс скосил глаза и посмотрел на кончик носа.
- Недурны! - сказал он.
Подали палтус. За стулом Сомса послышался какой-то шорох.
- Собака! - сказал Сомс и подцепил на вилку кусок рыбы, показавшийся
ему несъедобным.
- Нет, нет, папа. Он хочет только, чтобы ты на него посмотрел.
Сомс опустил руку, и Дэнди лег на бок.
- Есть он не хочет, - продолжала Флер. - Он требует, чтобы на него
обратили внимание.
Подали жареных куропаток.
- Что бы вам хотелось посмотреть здесь, в Англии, мистер Уилмот?
спросил Майкл. - Вряд ли вы найдете у нас что-нибудь такое, чего бы не было
в Америке. Даже Риджент-стрит модернизирована.
- Я хочу посмотреть лейб-гвардейцев, выставку собак Крафта, ваших
чистокровных лошадей и дерби.
- Дерби вам придется ждать до июня будущего года, - заметил Сомс.
- Скаковых лошадей вам покажет мой кузен Вэл, - сказала Флер. - Вы
знаете, он женат на сестре Джона.
Подали мороженое.
- Вот чего у вас, наверное, много в Америке, - сказал Сомс.
- Нет, сэр, на юге мороженого едят мало. Есть у нас кое-какие местные
кушанья - очень вкусные.
- Мне говорили о черепахах.
- Я таких деликатесов не ем. Ведь я живу в глуши и много работаю. У нас
все по-домашнему. Работают у меня славные негры; они прекрасно стряпают.
Самые старые помнят еще моего деда.
А, так он из Южных Штатов! Сомс слыхал, что жители Южных Штатов
джентльмены. И не забыл "Алабаму" [2] и как его отец Джемс говорил: "Я так и
знал", когда в связи с этой историей правительство получило по носу.
В молчании, наступившем, когда подали поджаренный хлеб с икрой, были
ясно слышны шаги Дэнди по паркету.
- Вот единственное, что он любит, - сказала Флер. - Дэн, ступай к
хозяину! Дай ему кусочек, Майкл!
И она украдкой посмотрела на Майкла, но он не ответил на ее взгляд.
Во время путешествия по Италии Майкл переживал свой подлинный медовый
месяц. Под влиянием новой обстановки, солнца и вина Флер словно отогрелась,
непрочь была покутить, охотно отвечала на его ласки, и Майкл впервые со дня
женитьбы чувствовал, что та, кого он любит, избрала его своим спутником. А
теперь явился этот американец и принес напоминание о том, что ты играешь
только вторую скрипку, а первое место принадлежит троюродному брату и
первому возлюбленному. И Майкл чувствовал, что снова оторвали чашу от его
уст. Флер пригласила молодого человека, потому что тот связан с ее прошлым,
в котором Майклу не отведено места. Не поднимая глаз, Майкл угощал Дэнди
лакомыми кусочками.
Молчание нарушил Сомс.
- Возьмите мускатный орех, мистер Уилмот. Дыня без мускатных орехов...
Когда Флер встала из-за стола. Сомс последовал за ней в гостиную, а
Майкл увел молодого американца в свой кабинет.
- Вы знали Джона? - спросил Фрэнсис Уилмот.
- Нет, ни разу с ним не встречался.
- Он славный человечек. Сейчас он разводит персики.
- И думает заниматься этим и впредь?
- Конечно.
- В Англию не собирается?
- В этом году нет. У них прекрасный дом, есть лошади и собаки. Можно и
поохотиться. Быть может, будущей осенью он приедет с моей сестрой.
- Вот как? - отозвался Майкл. - А вы долго думаете здесь прожить?
- К рождеству хочу вернуться домой. Я думаю побывать в Риме и Севилье.
И хочу съездить в Вустершир, посмотреть дом моих предков.
- Когда они переселились?
- При Вильгельме и Марии. Были католиками. Там хорошо, в Вустершире?
- Очень хорошо, особенно весной. Много фруктовых садов.
- О, вы еще здесь что-то разводите?
- Очень мало.
- Я так и думал. В поезде, по дороге из Ливерпуля, я смотрел в окно и
видел прекрасные луга, двух-трех овец, но не было людей, работающих в полях.
Значит, теперь все живут в городах?
- За редкими исключениями. Вы должны съездить в имение моего отца; в
тех краях еще можно найти одну-две брюквы.
- Печально, - сказал Фрэнсис Уилмот.
- Да. Во время войны мы снова начали сеять пшеницу, но затем бросили
это дело.
- Почему?
Майкл пожал плечами.
- Непонятно, чем руководствуются наши государственные деятели. Когда
они у власти, им плевать на земельный вопрос. Как только они попадают в
оппозицию, так начинают о нем трубить. К концу войны у нас был первый
воздушный флот в мире и земледелие начало было развиваться. А как поступило
правительство? Махнуло рукой и на то и на другое. Это трагично. А что
разводят у вас в Каролине?
- В наших краях возделывают только хлопок. Но теперь не легко на этом
заработать. Рабочие руки стоят дорого.
- Как, и у вас то-же самое?
- Да, сэр. Скажите, иностранцев пускают на заседания парламента?
- Конечно. Хотите послушать прения по ирландскому вопросу? Я могу
устроить вам место на галерее для знатных иностранцев.
- Я думал, англичане - народ чопорный, но у вас я себя чувствую совсем
как дома. Этот старый джентльмен - ваш тесть?
- Он какой-то особенный. Он банкир?
- Нет. Но, пожалуй, следовало бы ему быть банкиром.
Взгляд Фрэнсиса Уилмота, бродивший по комнате, остановился на "Белой
обезьяне".
- Знаете, - сказал он тихо, - вот это изумительная вещь. Нельзя ли
устроить, чтобы этот художник написал мне картину, я бы отвез ее Энн и
Джону.
- Боюсь, затруднительно будет. Видите ли, он был китаец, даже не самого
лучшего периода, и уже лет пятьсот как отправился к праотцам.
- Ах так! Ну, животных он прекрасно чувствовал.
- Мы считаем, что он прекрасно чувствовал людей.
Фрэнсис Уилмот удивился и промолчал.
Майклу подумалось, что этот молодой человек вряд ли в состоянии оценить
сатиру.
- Значит, вы хотите побывать на выставке собак Крафта? - сказал он.
Вероятно, любите собак?
- Я думаю купить ищейку для Джона и двух для себя. Хочу разводить
породистых ищеек.
Майкл откинулся на спинку стула и выпустил облако дыма. Он
почувствовал, что для Фрэнсиса Уилмота мир еще совсем молод и жизнь мягко,
словно на резиновых шинах, несет его к желанной цели. А вот Англия-то!..
- Что вы, американцы, хотите взять от жизни? - неожиданно задал он
вопрос.
- Мне кажется, мы хотим добиться успеха. Во всяком случае, это можно
сказать о Северных Штатах.
- К этому мы стремились сто лет тому назад, - сказал Майкл.
- О! А теперь?
- Успеха мы добились, а теперь размышляем, не посадили ли мы сами себя
в калошу.
- Видите ли, - сказал Фрэнсис, - ведь Америка заселена не так густо,
как Англия.
- Совершенно верно, - сказал Майкл. - Здесь на каждое место имеется
кандидат, а многим приходится сидеть у самих себя на коленях. Хотите
выкурить еще одну сигару, или пойдем в гостиную?
Быть может, провидение было вполне удовлетворено улицей Сэпперс-Роу в
Кэмден-Тауне, но Майкл никакого удовлетворения не испытывал. Как оправдать
эти унылые однообразные ряды трехэтажных домов, таких грязных, что их можно
было сравнить только с воротничками, выстиранными в Италии? Какое отношение
к коммерции имеют эти жалкие лавчонки? Кому придет в голову свернуть на эти
задворки с шумной, звенящей трамваями улицы, пропитанной запахом жареной
рыбы, бензина и старого платья? Даже дети, которых с героическим упорством
производили здесь на свет во вторых и третьих этажах, уходили искать
радостей жизни подальше: ведь на Сэпперс-Роу не представлялось возможности
ни попасть под колеса, ни поглазеть на афиши кино. Уличное движение здесь
составляли только ручные тележки, велосипеды, фургоны, видавшие лучшие
времена, да сбившиеся с дороги такси; потребность в красоте удовлетворяли
только герань в горшках да пятнистые кошки. Вся улица никла, рассыпалась в
прах.
Отправляясь туда, Майкл поступал против своих принципов. Именно здесь
чувствовалось, как густо населена Англия, а он проповедовал уменьшение
населения и тем не менее собирался нанести визит разорившимся иностранцам и
не дать им умереть. Он заглянул в две-три лавчонки. Ни души! Что хуже -
битком набитая лавчонка или пустая? Перед домом N 12 Майкл остановился,
поднял голову и увидел в окне лицо, бледное, восковое. Голова женщины,
сидевшей у окна, была опущена над шитьем.
"Вот моя корреспондентка", - подумал он.
Он вошел в парикмахерскую в первом этаже, увидел пыльное зеркало,
грязный таз, сомнительной чистоты полотенце, флаконы и два ветхих стула. На
одном из этих стульев сидел верхом худой человек без пиджака и читал "Дейли
мейл". Щеки у него были впалые, волосы жидкие, а глаза - философа,
трагические и задумчивые.
- Волосы подстричь, сэр?
Майкл покачал головой.
- Здесь живут мистер и миссис Бергфелд?
- Наверху.
- Как мне туда попасть?
- Вот сюда.
За занавеской Майкл увидел лестницу и, поднявшись на верхнюю площадку,
остановился в нерешительности. В памяти еще живы были слова Флер,
прочитавшей письмо Анны Бергфелд: "Да, конечно, но какой смысл?" В эту
минуту дверь отворилась, и Майклу почудилось, что перед ним стоит мертвец,
вызванный из могилы. Мертвенно бледным и таким напряженным было лицо.
- Миссис Бергфелд? Моя фамилия Монт. Вы мне писали.
Женщина так задрожала, что Майкл испугался, как бы она не потеряла
сознания.
- Простите, сэр, я сяду.
И она опустилась на край кровати. В комнате было очень чисто и пусто;
кровать, деревянный умывальник, герань в горшке, у окна стул, на нем
брошенное шитье, женская шляпа на гвоздике, на сундуке - аккуратно сложенные
брюки; больше в комнате ничего не было.
Женщина снова встала. На вид ей было не больше тридцати лет; худая, но
сложена хорошо; овальное, бледное, без кровинки, лицо и темные глаза больше
вязались с картинами Рафаэля, чем с этой улицей.
- Словно ангела увидела, - сказала она. - Простите меня, сэр.
- Довольно странный ангел, миссис Бергфелд. Ваш муж дома?
Аннет заняться этим спортом, дабы убавить в весе.
- Мерси, Сомс, - отвечала она. - Я не имею ни малейшего желания
походить на ваших английских мисс, плоских как доска и спереди и сзади.
Она была реакционерка, как вся ее нация, и Сомс не настаивал, так как
втайне питал склонность к формам округлым. Он обнаружил, что гольф
благотворно подействовал на его печень и настроение. На щеках появился
румянец. После первой партии с Джеком Кардиганом, в которой последний дал
ему три удара вперед на каждую лунку и обставил его на девять лунок. Сомс
получил какой-то сверток. К великому его смятению, то был ящик сигар. Сомс
недоумевал: что это взбрело Джеку в голову? Намерения Кардигана открылись
ему лишь через несколько дней: как-то вечером, сидя у окна в своей картинной
галерее, он обнаружил во рту сигару - Как это ни странно, но голова у него
не кружилась. Ощущение несколько напоминало те времена, когда он "занимался
Куэ". Теперь это вышло из моды - Уинифрид рассказывала ему, что какойто
американец открыл более короткий путь к счастью. Мелькнуло подозрение, что
семья в заговоре с Джеком Кардиганом, и он решил курить только здесь, в
картинной галерее; так сигары приобрели аромат тайного порока. Потихоньку он
пополнял свои запасы. Но спустя некоторое время выяснилось, что Аннет, Флер
и все остальные осведомлены обо всем, и тогда Сомс во всеуслышание заявил,
что не сигары, а папиросы - величайшее зло нашего века.
- Дорогой мой, - сказала ему при встрече Уинифрид, - да тебя не узнать,
ты стал другим человеком!
Сомс поднял брови. Никакой перемены он не заметил.
- Забавный тип этот Кардиган, - сказал он. - Сегодня я пообедаю и
переночую у Флер: они только что вернулись из Италии. В понедельник
заседание палаты.
- Да, - сказала Уинифрид. - И зачем это заседать во время летнего
перерыва!
- Ирландия! - изрек Сомс. - Опять зашевелились.
Старая история, и конца ей не видно!
Из Италии Майкл вернулся, охваченный тем желанием приняться за дело,
которое свойственно людям после дней отдыха, проведенных на юге. Он вырос в
деревне, по-прежнему интересовался проблемой безработицы, по-прежнему верил,
что фоггартизм может разрешить ее; больше ни одним из обсуждаемых в палате
вопросов он не увлекся и пока что поедав хлеб, взращенный другими, и ничего
не делал. И теперь ему хотелось знать, какую, в сущности, позицию он
занимает и долго ли будет ее занимать.
Выйдя в тот день из палаты, где разбирал накопившиеся письма, он побрел
по улице с намерением "произвести разведку", как выразился бы "Старый
Форсайт". Направлялся он к Пивенси Блайту, в редакцию еженедельного журнала
"Аванпост - Загорелый от итальянского солнца, похудевший от итальянской
кухни, он шел быстро и думал о многом. Дойдя до набережной, где на деревьях
сидели безработные птицы и тоже как будто выясняли, какую позицию они
занимают и долго ли будут ее занимать, он достал из кармана письмо и
перечитал его.
"12, Сэпперс Роу.
Кэмден-Таун.
Уважаемый сэр!
В справочнике "Весь Лондон" Ваша фамилия появилась недавно, и, быть
может. Вы не будете жестоки к тем, кто страдает. Я - уроженка Австрии;
одиннадцать лет назад вышла замуж за немца. Он был актером, служил в
английских театрах, так как родители (их уже нет в живых) привезли его в
Англию ребенком. Он был интернирован, и это подорвало его здоровье. Сейчас у
него сильная неврастения, и никакой работы он выполнять не может. До войны у
него всегда был ангажемент, и жили мы хорошо. Но часть денег была
израсходована во время войны, когда я оставалась одна с ребенком, а
остальное конфисковано по мирному договору, и вернули нам лишь ничтожную
сумму, потому что мы оба - не англичане. То, что мы получили, ушло на уплату
долгов, на доктора и на похороны нашего ребенка. Я очень его любила, но
хорошо, что он умер: ребенок не может жить так, как мы сейчас живем. Я
зарабатываю на жизнь шитьем; зарабатываю мало - фунт в неделю, а иногда
ровно ничего. Антрепренеры не желают иметь дело с моим мужем: он иногда
вдруг начинает трястись, и они думают, что он пьет; но, уверяю Вас, сэр, что
у него нет денег на виски. Мы не знаем, к кому обратиться, не знаем, что
делать. Вот я и подумала, сэр, не поможете ли Вы нам вернуть наши
сбережения. Или, быть может. Вы дадите моему мужу какую-нибудь работу на
свежем воздухе; доктор говорит, что ему это необходимо. Ехать в Германию или
Австрию не имеет смысла, так как наши родные умерли. Думаю, таких, как мы,
очень много, и все-таки обращаюсь к Вам с просьбой, сэр, потому что живем мы
впроголодь, а жить нужно. Прошу прощения за причиняемое Вам беспокойство и
остаюсь преданная Вам Анна Бергфслд".
"Помоги им бог", - подумал Майкл без всякого, впрочем, убеждения,
проходя под платанами возле "Иглы Клеопатры". Он считал, что богу едва ли не
меньше дела до участи неимущих иностранцев, чем директору Английского банка
до участи фунта сахара, купленного на часть фунтового банкнота. Богу в
голову не придет заинтересоваться мелкой рябью на поверхности вод, которым
он повелел течь, когда занимался устройством миров. В представлении Майкла
бог был монархом, который сам себя строго ограничил конституцией. Он сунул
письмо в карман. Бедные люди! Но ведь сейчас в Англии миллион двести тысяч
безработных англичан, а всему виной проклятый кайзер со своим флотом! Если
бы в 1899 году этому молодчику и его банде не пришло в голову начать борьбу
за господство на море, Англия не попала бы в переделку, и, может быть, не
произошло бы вообще никакого столкновения!
Дойдя до Темпля, Майкл повернул к редакции "Аванпоста". Этим
еженедельником он интересовался уже несколько лет. Казалось, "Аванпосту" все
было известно, и журнал производил на читателя впечатление, будто, кроме
него, никто ничего не знает, поэтому высказывания его звучали веско. Ни
одной партии он особого предпочтения не отдавал и потому мог
покровительствовать всем. Он не кричал о величии империи, но дела ее знал
превосходно. Не будучи литературным журналом, он не пропускал случая сбить
спесь с представителя литературного мира - это Майкл имел удовольствие
отмечать еще в пору своей издательской работы. Заявляя о своем уважении к
церкви и закону, журнал умело подпускал им шпильки. Он уделял много внимания
театру. Но лучше всего ему, пожалуй, удавались разоблачения политических
деятелей, которых он неоднократно ставил на место. Кроме того, от его
передовиц исходил "святой дух" вдохновенного всеведения, облеченного в
абзацы, не вполне понятные для простого смертного; без этого, как известно,
ни один еженедельник не принимают всерьез.
Майкл, шагая через две ступеньки, поднялся по лестнице и вошел в
большую квадратную комнату. Мистер Блайт стоял спиной к двери, указывая
линейкой на какой-то кружочек, обозначенный на карте.
- Ни к черту такая карта не годится, - сообщил мистер Блайт самому
себе.
Майкл фыркнул, Блайт оглянулся; глаза у него были круглые, навыкате,
под глазами мешки.
- Алло! - вызывающе бросил он. - Вы? Министерство колоний издало эту
карту специально для того, чтобы указать лучшие места для переселений, а о
Беггерсфонтене позабыли.
Майкл уселся на стол.
- Я пришел спросить, что вы думаете о создавшемся положении. Моя жена
говорит, что правительство лейбористов скоро будет опрокинуто.
- Очаровательная маленькая леди! - сказал Блайт. - Трудно сказать,
когда правительство рухнет. По-видимому, оно будет прозябать, русский и
ирландский вопросы им еще удастся разрешить, но возможно, что в феврале, при
рассмотрении бюджета, они поскользнутся. Вот что, Монт: когда с русским
вопросом будет покончено - ну, скажем, в ноябре, - можно выступить.
- Эта первая речь меня пугает, - сказал Майкл. - Как мне проводить
фоггартизм?
- К тому времени успеет создаться фикция какого-то мнения.
- А мнение будет?
- Нет, - сказал мистер Блайт.
- Ох! - вздохнул Майкл. - А кстати, как насчет свободы торговли?
- Будут проповедовать свободу торговли и повышать пошлины.
- Бог и маммона?
- В Англии нельзя иначе, Монт, если нужно провести что-то новое. Есть
же у нас либерал-юнионисты, тори-социалисты и...
- Прочие жулики, - мягко подсказал Майкл.
- Будут извиваться, ругать протекционизм, пока он не восторжествует над
свободой торговли, а потом начнут ругать свободу торговли. Фоггартизм - это
цель; свобода торговли и протекционизм - средства, а отнюдь не цель, как
утверждают политики.
Словно подхлестнутый словом "политики", Майкл соскочил со стола; он
начинал симпатизировать этим несчастным. Предполагалось, что они никаких
чувств к родине не питают и не могут предугадать грядущих событий. Но в
самом деле, кто сумеет во время туманных прений определить, что хорошо, а
что плохо для страны? Майклу казалось иногда, что даже старик Фоггарт на это
не способен.
- Знаете ли, Блайт, - сказал он, - мы, политики, не думаем о будущем
просто потому, что это бессмысленно. Каждый избиратель отождествляет свое
личное благополучие с благополучием страны. Взгляды избирателя изменяются
лишь в том случае, если у него самого жмет башмак. Кто выступит на защиту
фоггартизма, если эта теория, осуществленная на практике, приведет к
повышению цен на продукты и отнимет у рабочего детей, зарабатывающих на
семью? А благие результаты скажутся лишь через десять или двадцать лет!
- Дорогой мой, - возразил Блайт, - наше дело - обращать неверных. В
настоящее время члены тредюнионов презирают внешний мир. Они его никогда не
видели. Их кругозор ограничен их грязными улочками. Но стоит затратить пять
миллионов и организовать поездку за границу для ста тысяч рабочих, чтобы
через пять лет сказались результаты. Рабочий класс заразился лихорадочным
желанием завладеть своим местом под солнцем. Их дети могут получить это
место. Но можно ли винить рабочих теперь, когда они ничего не знают?
- Мысль не плоха! - заметил Майкл. - Но как посмотрит на это
правительство? Можно мне взять эти карты?.. Кстати, - добавил он,
направляясь к двери, - известно ли вам, что и сейчас существуют общества для
отправки детей в колонии?
- Известно, - проворчал Блайт. - Прекрасная организация! Обслуживает
несколько сот ребят, дает конкретное представление о том, что могло бы быть.
Расширить ее деятельность во сто раз - и начало будет положено. В настоящее
же время это капля в море. Прощайте!
Майкл вышел на набережную, размышляя о том, можно ли из любви к родине
защищать необходимость эмиграции. Но тотчас же он вспомнил о тяжелых
жилищных условиях в этом грязном дымном городе; о детях, обездоленных с
рождения; о толпах безработных, которые в настоящих условиях ни на что
рассчитывать не могут. Право же, нельзя примириться с таким положением дел в
стране, которую любишь! Башни Вестминстера темнели на фоне заката. И в
сознании Майкла встали тысячи мелочей, связанных с прошлым, - деревья, поля
и ручьи, башни, мосты, церкви; все звери и певчие птицы Англии, совы, сойки,
грачи в Липпингхолле, едва уловимое отличие кустарников, цветов и мхов от их
иностранных разновидностей; английские запахи, английский туман над полями,
английская трава; традиционная яичница с ветчиной; спокойный, добрый юмор,
умеренность и мужество; запах дождя, цвет яблони, вереск и море. Его земля,
его племя - сердцевина у них не гнилая. Он прошел мимо башни с часами.
Здание парламента стояло кружевное, внушительное, красивее, чем принято
считать. Быть может, в этом доме ткут, словно паутину, будущее Англии? Или
же раскрашивают занавес, экран, заслоняющий старую Англию?
Раздался знакомый голос:
- Какая громадина!
И Майкл увидел своего тестя, созерцающего статую Линкольна.
- Зачем ее здесь поставили? - сказал Сомс. - Ведь он не англичанин!
Он зашагал рядом с Майклом.
- Как Флер?
- Молодцом. Италия пошла ей на пользу.
Сомс засопел.
- Легкомысленный народ! - сказал он. - Вы видели Миланский собор?
- Да, сэр. Пожалуй, это единственное, к чему мы остались равнодушны.
- Гм! В тысяча восемьсот восемьдесят втором году у меня от итальянской
стряпни сделались колики. Должно быть, теперь там лучше кормят. Как мальчик?
- Прекрасно, сэр.
Сомс удовлетворенно проворчал что-то. Они завернули за угол, на
Саут-сквер.
- Это что такое? - сказал Сомс.
У подъезда стояло два старых чемодана. Какой-то молодой человек с
саквояжем в руке звонил у парадной двери. Только что отъехало такси.
- Понятия не имею, сэр, - сказал Майкл. - Быть может, это архангел
Гавриил.
- Он не туда попал, - сказал Сомс, направляясь к подъезду.
Но в эту минуту молодого человека впустили в дом.
Сомс подошел к чемоданам.
- "Фрэнсис Уилмот, - прочел он вслух, - пароход "Амфибия". Это какое-то
недоразумение!
Когда они вошли в дом, Флер уже показала молодому человеку его комнату
и спустилась вниз. Она была в вечернем туалете - иными словами, скорее
раздета, чем одета; волосы ее были коротко острижены...
- Дорогая моя, - сказал ей Майкл, когда короткая стрижка входила в
моду, - ну пожалей меня, не делай это - го! Ведь у тебя будет такой колючий
затылок, что и поцеловать нельзя будет.
- Дорогой мой, - ответила она, - это неизбежно. Ты всякую новую моду
встречаешь в штыки.
Она попала в первую дюжину женщин со стрижеными затылками и уже
опасалась, как бы не опоздать и попасть в первую дюжину тех, кто снова
начнет отпускать волосы. У Марджори Феррар - "Гордость гедонистов", как
называл ее Майкл, - волосы отросли уже на добрый дюйм. Отставать от Марджори
Феррар не хотелось...
Подойдя к отцу, она сказала:
- Папа, я предложила одному молодому человеку остановиться у нас. Джон
Форсайт женился на его сестре. Ты загорел, дорогой мой. Как мама?
Сомс молча смотрел на нее.
Наступил один из тех неприятных моментов, когда Флер чувствовала, что
отец любит ее слишком сильно и словно не прощает ее поверхностной любви к
нему. Ей казалось, что он не имеет права так смотреть на нее. Как будто в
этой старой истории с Джоном она не страдала больше, чем он! Если теперь она
может спокойно вспоминать прошлое, то и он должен последовать ее примеру. А
Майкл - Майкл не сказал ни слова, даже не пошутил! Она закусила губу,
тряхнула коротко подстриженными волосами и прошла в "биметаллическую"
гостиную.
За обедом, когда подали суп, Сомс заговорил о своих коровах и пожалел,
что они не хэрифордской породы. Должно быть, в Америке много хэрифордских
коров?
Фрэнсис Уилмот ответил, что американцы разводят голштинских коров.
- Голштинских? - повторил Сомс. - У нас они вошли в моду, когда я был
мальчишкой. Какой масти?
- Пестрые, - сказал Фрэнсис Уилмот. - У вас в Англии чудесная трава.
- Слишком у нас сыро, - сказал Сомс. - Мы на реке.
- Темза? Какой она ширины, когда нет прилива?
- Там, где живу я, - не больше ста ярдов.
- А рыба водится?
- Рыбы много.
- Вода в Темзе прозрачная, а в наших южных реках бурая. А из деревьев у
вас чаще всего попадаются ивы, тополя и вязы.
Сомс недоумевал. В Америке он ни разу не был. Американцев считал,
конечно, людьми, но очень своеобразными: все они на одно лицо, голова у них
не гнется, плечи неестественно широкие, а голос резкий - Их доллар стоит
слишком высоко, они все имеют автомобили и презирают Европу, однако
наводняют Европу и увозят к себе на родину все, что только можно увезти.
Пить им не разрешается, а говорят они очень много. Но этот молодой человек
опровергает все предвзятые мнения. Он пьет херес и говорит только тогда,
когда к нему обращаются. Голос у него звучит мягко, а плечи не слишком
широкие. Но, может быть, Европу он все-таки презирает?
- Должно быть, Англия вам показалась очень маленькой, - сказал Сомс.
- О нет, сэр. Лондон очень велик, а пригороды у вас очаровательны.
Сомс скосил глаза и посмотрел на кончик носа.
- Недурны! - сказал он.
Подали палтус. За стулом Сомса послышался какой-то шорох.
- Собака! - сказал Сомс и подцепил на вилку кусок рыбы, показавшийся
ему несъедобным.
- Нет, нет, папа. Он хочет только, чтобы ты на него посмотрел.
Сомс опустил руку, и Дэнди лег на бок.
- Есть он не хочет, - продолжала Флер. - Он требует, чтобы на него
обратили внимание.
Подали жареных куропаток.
- Что бы вам хотелось посмотреть здесь, в Англии, мистер Уилмот?
спросил Майкл. - Вряд ли вы найдете у нас что-нибудь такое, чего бы не было
в Америке. Даже Риджент-стрит модернизирована.
- Я хочу посмотреть лейб-гвардейцев, выставку собак Крафта, ваших
чистокровных лошадей и дерби.
- Дерби вам придется ждать до июня будущего года, - заметил Сомс.
- Скаковых лошадей вам покажет мой кузен Вэл, - сказала Флер. - Вы
знаете, он женат на сестре Джона.
Подали мороженое.
- Вот чего у вас, наверное, много в Америке, - сказал Сомс.
- Нет, сэр, на юге мороженого едят мало. Есть у нас кое-какие местные
кушанья - очень вкусные.
- Мне говорили о черепахах.
- Я таких деликатесов не ем. Ведь я живу в глуши и много работаю. У нас
все по-домашнему. Работают у меня славные негры; они прекрасно стряпают.
Самые старые помнят еще моего деда.
А, так он из Южных Штатов! Сомс слыхал, что жители Южных Штатов
джентльмены. И не забыл "Алабаму" [2] и как его отец Джемс говорил: "Я так и
знал", когда в связи с этой историей правительство получило по носу.
В молчании, наступившем, когда подали поджаренный хлеб с икрой, были
ясно слышны шаги Дэнди по паркету.
- Вот единственное, что он любит, - сказала Флер. - Дэн, ступай к
хозяину! Дай ему кусочек, Майкл!
И она украдкой посмотрела на Майкла, но он не ответил на ее взгляд.
Во время путешествия по Италии Майкл переживал свой подлинный медовый
месяц. Под влиянием новой обстановки, солнца и вина Флер словно отогрелась,
непрочь была покутить, охотно отвечала на его ласки, и Майкл впервые со дня
женитьбы чувствовал, что та, кого он любит, избрала его своим спутником. А
теперь явился этот американец и принес напоминание о том, что ты играешь
только вторую скрипку, а первое место принадлежит троюродному брату и
первому возлюбленному. И Майкл чувствовал, что снова оторвали чашу от его
уст. Флер пригласила молодого человека, потому что тот связан с ее прошлым,
в котором Майклу не отведено места. Не поднимая глаз, Майкл угощал Дэнди
лакомыми кусочками.
Молчание нарушил Сомс.
- Возьмите мускатный орех, мистер Уилмот. Дыня без мускатных орехов...
Когда Флер встала из-за стола. Сомс последовал за ней в гостиную, а
Майкл увел молодого американца в свой кабинет.
- Вы знали Джона? - спросил Фрэнсис Уилмот.
- Нет, ни разу с ним не встречался.
- Он славный человечек. Сейчас он разводит персики.
- И думает заниматься этим и впредь?
- Конечно.
- В Англию не собирается?
- В этом году нет. У них прекрасный дом, есть лошади и собаки. Можно и
поохотиться. Быть может, будущей осенью он приедет с моей сестрой.
- Вот как? - отозвался Майкл. - А вы долго думаете здесь прожить?
- К рождеству хочу вернуться домой. Я думаю побывать в Риме и Севилье.
И хочу съездить в Вустершир, посмотреть дом моих предков.
- Когда они переселились?
- При Вильгельме и Марии. Были католиками. Там хорошо, в Вустершире?
- Очень хорошо, особенно весной. Много фруктовых садов.
- О, вы еще здесь что-то разводите?
- Очень мало.
- Я так и думал. В поезде, по дороге из Ливерпуля, я смотрел в окно и
видел прекрасные луга, двух-трех овец, но не было людей, работающих в полях.
Значит, теперь все живут в городах?
- За редкими исключениями. Вы должны съездить в имение моего отца; в
тех краях еще можно найти одну-две брюквы.
- Печально, - сказал Фрэнсис Уилмот.
- Да. Во время войны мы снова начали сеять пшеницу, но затем бросили
это дело.
- Почему?
Майкл пожал плечами.
- Непонятно, чем руководствуются наши государственные деятели. Когда
они у власти, им плевать на земельный вопрос. Как только они попадают в
оппозицию, так начинают о нем трубить. К концу войны у нас был первый
воздушный флот в мире и земледелие начало было развиваться. А как поступило
правительство? Махнуло рукой и на то и на другое. Это трагично. А что
разводят у вас в Каролине?
- В наших краях возделывают только хлопок. Но теперь не легко на этом
заработать. Рабочие руки стоят дорого.
- Как, и у вас то-же самое?
- Да, сэр. Скажите, иностранцев пускают на заседания парламента?
- Конечно. Хотите послушать прения по ирландскому вопросу? Я могу
устроить вам место на галерее для знатных иностранцев.
- Я думал, англичане - народ чопорный, но у вас я себя чувствую совсем
как дома. Этот старый джентльмен - ваш тесть?
- Он какой-то особенный. Он банкир?
- Нет. Но, пожалуй, следовало бы ему быть банкиром.
Взгляд Фрэнсиса Уилмота, бродивший по комнате, остановился на "Белой
обезьяне".
- Знаете, - сказал он тихо, - вот это изумительная вещь. Нельзя ли
устроить, чтобы этот художник написал мне картину, я бы отвез ее Энн и
Джону.
- Боюсь, затруднительно будет. Видите ли, он был китаец, даже не самого
лучшего периода, и уже лет пятьсот как отправился к праотцам.
- Ах так! Ну, животных он прекрасно чувствовал.
- Мы считаем, что он прекрасно чувствовал людей.
Фрэнсис Уилмот удивился и промолчал.
Майклу подумалось, что этот молодой человек вряд ли в состоянии оценить
сатиру.
- Значит, вы хотите побывать на выставке собак Крафта? - сказал он.
Вероятно, любите собак?
- Я думаю купить ищейку для Джона и двух для себя. Хочу разводить
породистых ищеек.
Майкл откинулся на спинку стула и выпустил облако дыма. Он
почувствовал, что для Фрэнсиса Уилмота мир еще совсем молод и жизнь мягко,
словно на резиновых шинах, несет его к желанной цели. А вот Англия-то!..
- Что вы, американцы, хотите взять от жизни? - неожиданно задал он
вопрос.
- Мне кажется, мы хотим добиться успеха. Во всяком случае, это можно
сказать о Северных Штатах.
- К этому мы стремились сто лет тому назад, - сказал Майкл.
- О! А теперь?
- Успеха мы добились, а теперь размышляем, не посадили ли мы сами себя
в калошу.
- Видите ли, - сказал Фрэнсис, - ведь Америка заселена не так густо,
как Англия.
- Совершенно верно, - сказал Майкл. - Здесь на каждое место имеется
кандидат, а многим приходится сидеть у самих себя на коленях. Хотите
выкурить еще одну сигару, или пойдем в гостиную?
Быть может, провидение было вполне удовлетворено улицей Сэпперс-Роу в
Кэмден-Тауне, но Майкл никакого удовлетворения не испытывал. Как оправдать
эти унылые однообразные ряды трехэтажных домов, таких грязных, что их можно
было сравнить только с воротничками, выстиранными в Италии? Какое отношение
к коммерции имеют эти жалкие лавчонки? Кому придет в голову свернуть на эти
задворки с шумной, звенящей трамваями улицы, пропитанной запахом жареной
рыбы, бензина и старого платья? Даже дети, которых с героическим упорством
производили здесь на свет во вторых и третьих этажах, уходили искать
радостей жизни подальше: ведь на Сэпперс-Роу не представлялось возможности
ни попасть под колеса, ни поглазеть на афиши кино. Уличное движение здесь
составляли только ручные тележки, велосипеды, фургоны, видавшие лучшие
времена, да сбившиеся с дороги такси; потребность в красоте удовлетворяли
только герань в горшках да пятнистые кошки. Вся улица никла, рассыпалась в
прах.
Отправляясь туда, Майкл поступал против своих принципов. Именно здесь
чувствовалось, как густо населена Англия, а он проповедовал уменьшение
населения и тем не менее собирался нанести визит разорившимся иностранцам и
не дать им умереть. Он заглянул в две-три лавчонки. Ни души! Что хуже -
битком набитая лавчонка или пустая? Перед домом N 12 Майкл остановился,
поднял голову и увидел в окне лицо, бледное, восковое. Голова женщины,
сидевшей у окна, была опущена над шитьем.
"Вот моя корреспондентка", - подумал он.
Он вошел в парикмахерскую в первом этаже, увидел пыльное зеркало,
грязный таз, сомнительной чистоты полотенце, флаконы и два ветхих стула. На
одном из этих стульев сидел верхом худой человек без пиджака и читал "Дейли
мейл". Щеки у него были впалые, волосы жидкие, а глаза - философа,
трагические и задумчивые.
- Волосы подстричь, сэр?
Майкл покачал головой.
- Здесь живут мистер и миссис Бергфелд?
- Наверху.
- Как мне туда попасть?
- Вот сюда.
За занавеской Майкл увидел лестницу и, поднявшись на верхнюю площадку,
остановился в нерешительности. В памяти еще живы были слова Флер,
прочитавшей письмо Анны Бергфелд: "Да, конечно, но какой смысл?" В эту
минуту дверь отворилась, и Майклу почудилось, что перед ним стоит мертвец,
вызванный из могилы. Мертвенно бледным и таким напряженным было лицо.
- Миссис Бергфелд? Моя фамилия Монт. Вы мне писали.
Женщина так задрожала, что Майкл испугался, как бы она не потеряла
сознания.
- Простите, сэр, я сяду.
И она опустилась на край кровати. В комнате было очень чисто и пусто;
кровать, деревянный умывальник, герань в горшке, у окна стул, на нем
брошенное шитье, женская шляпа на гвоздике, на сундуке - аккуратно сложенные
брюки; больше в комнате ничего не было.
Женщина снова встала. На вид ей было не больше тридцати лет; худая, но
сложена хорошо; овальное, бледное, без кровинки, лицо и темные глаза больше
вязались с картинами Рафаэля, чем с этой улицей.
- Словно ангела увидела, - сказала она. - Простите меня, сэр.
- Довольно странный ангел, миссис Бергфелд. Ваш муж дома?