Страница:
кто может избегать царапин и кто не царапается сам? Без этого жизнь была бы
ужасно тусклой. Как можно жить и не царапаться - разве что в Италии? Ах, эти
фрески Фра Анжелико в монастыре св. Марка! Вот кто никогда не царапался!
Франциск Ассизский беседует с птицами среди цветочков, и солнце, и луна, и
звезды - все ему родные. А св. Кларз и св. Флер - сестра св. Франциска!
Отрешиться от мира и быть хорошей! Жить для счастья других! Как ново! Как
увлекательно - на одну неделю. А потом как скучно!
Она отодвинула занавеску и посмотрела на улицу. При свете фонаря она
увидела двух кошек, тонких, удивительно грациозных. Они стояли друг против
друга. Вдруг они отвратительно замяукали, выпустили когти и сцепились в
клубок. Флер опустила занавеску.
Приблизительно в это же время Фрэнсис Уилмот опустился на стул в зале
отеля "Космополис", но тотчас же выпрямился. В центре комнаты, скользя по
паркету, отступая, поворачиваясь, изгибаясь в объятиях человека с лицом,
похожим на маску, танцевала та, от которой он, верный Флер и Майклу, решил
бежать в Париж. Судьба! Ибо, конечно, он не мог знать, что по вечерам она
часто приходит сюда танцевать. Она и ее партнер танцевали безупречно;
Фрэнсис Уилмот, любивший танцы, понимал, что видит зрелище исключительное.
Когда они остановились в двух шагах от него, он медленно произнес:
- Это было красиво.
- Здравствуйте, мистер Уилмот.
Как! Она знает его фамилию! Казалось бы, в этот момент ему следовало
продемонстрировать свою преданность Флер; но она опустилась на стул рядом с
ним.
- Итак, вчера вечером вы сочли меня предательницей?
- Да.
- Почему?
- Потому что я слышал, как вы назвали хозяйку дома "выскочкой".
Марджори Феррар усмехнулась.
- Дорогой мой, хорошо было бы, если бы люди не давали своим друзьям
худших прозвищ! Я не хотела, чтобы слышали вы или тот старик со страшным
подбородком.
- Это ее отец, - серьезно сказал Фрэнсис Уилмот. - Вы его оскорбили.
- Ну что ж! Сожалею!
Теплая рука без перчатки коснулась его руки. От этого прикосновения по
руке Фрэнсиса Уилмота словно пробежал ток.
- Вы танцуете?
- Да, но с вами я бы не осмелился.
- Нет, нет, пойдемте!
У Фрэнсиса Уилмота закружилась голова, а затем он и сам закружился в
танце.
- Вы танцуете лучше, чем англичане, если не говорить о профессионалах,
- сказала она. Губы ее были на расстоянии шести дюймов от его лица.
- Горжусь вашей похвалой, мэм.
- Разве вы не знаете, как меня зовут? Или вы всегда называете женщин
"мэм"? Это очень мило.
- Конечно, я знаю ваше имя и знаю, где вы живете. Сегодня в четыре часа
ночи я был в нескольких шагах от вашего дома.
- Что вы там делали?
- Мне хотелось быть поближе к вам.
Марджори Феррар сказала, словно размышляя вслух:
- Никогда еще мне не приходилось слышать такой галантной фразы.
Приходите ко мне завтра пить чай.
Поворачиваясь, пятясь, проделывая все па, Фрэнсис Уилмот медленно
проговорил:
- Я должен ехать в Париж.
- Не бойтесь, я вам зла не причиню.
- Я не боюсь, но...
- Значит, я вас жду. - И, перейдя к партнеру с лицом, похожим на маску,
она оглянулась на него через плечо.
Фрэнсис Уилмот вытер лоб. Удивительное событие, окончательно
поколебавшее его представление об англичанах как о натянутых, чопорных
людях! Если бы он не знал, что она - дочь лорда, он принял бы ее за
американку. Быть может, она еще раз пригласит его танцевать? Но она вышла,
не взглянув на него.
Всякий типичный современный молодой человек возгордился бы. Но он не
был ни типичен, ни современен. Хотя в 1918 году он шесть месяцев обучался в
школе летчиков, один раз побывал в Нью-Йорке да наезжал иногда в Чарлстон и
Саванну, он остался деревенским жителем, верным традиции хороших манер,
работы и простого образа жизни. Женщин он знал мало и относился к ним
почтительно. Он судил о них по своей сестре и по немолодым подругам своей
покойной матери. На пароходе некая северянка сообщила ему, что на Юге
девушки измеряют жизнь количеством мужчин, которых им удается покорить; и
нарисовала ему забавный портрет девушки с Юга. Южанин удивился. Энн была не
такая. Впрочем, возможно, что, выйдя девятнадцати лет за первого молодого
человека, сделавшего ей предложение, она просто не успела развернуться.
На следующее утро он получил записку Флер. "Дальше идти некуда!" Куда
идти? Он возмутился, В Париж он не уехал и в четыре часа был на Рэн-стрит.
У себя в студии Марджори Феррар, одетая в голубую блузу, соскабливала
краску с холста. Через час Фрэнсис Уилмот был ее рабом. Выставка собак
Крафта, лейб-гвардейцы, дерби - он забыл даже о своем желании это
посмотреть; теперь во всей Англии для него существовала только Марджори
Феррар, ее одну хотел он видеть. Вряд ли он помнил, в какую сторону течет
река, и, выйдя из дома, чисто случайно повернул на восток, а не на запад. Ее
волосы, ее глаза, голос - она его околдовала. Да, Он сознавал, что он дурак,
но ничего против этого не имел; дальше мужчина идти не может! Она обогнала
его в маленьком открытом автомобиле, которым сама управляла. Она ехала на
репетицию; махнула ему рукой. Он задрожал и побледнел. Когда автомобиль
скрылся из виду, он почувствовал себя покинутым, словно заблудившимся в мире
теней, серых и тусклых. А! Вот парламент! А неподалеку находится
единственный в Лондоне дом, где он может поговорить о Марджори Феррар, тот
самый дом, в котором она держала себя недостойно. Он горел желанием защитить
ее от обвинения в том, что "дальше идти некуда". Он понимал, что не подобает
говорить с Флер об ее враге, но все же это было лучше, чем молчать. Итак, он
повернул на Саут-сквер и позвонил.
Флер пила чай в гостиной.
- Вы еще не в Париже? Как мило! Чаю хотите?
- Я уже пил, - краснея, ответил Фрэнсис Уилмот. - Пил у нее.
Флер широко раскрыла глаза.
- О! - воскликнула она со смехом. - Как интересно! Где же это она вас
подцепила?
Фрэнсис Уилмот не совсем понял смысл этой фразы, но почувствовал в ней
что-то оскорбительное.
- Вчера она была на the dansant [5] в том отеле, где я остановился. Она
изумительно танцует. И вообще она - изумительная женщина. Пожалуйста,
объясните мне, что вы имели в виду, когда писали: "Дальше идти некуда"?
- А вы мне объясните, что это за перемена фронта?
Фрэнсис Уилмот улыбнулся.
- Вы были так добры ко мне, и мне хочется, чтобы вы с ней помирились.
Конечно, она не думала того, что тогда сказала.
- В самом деле? Она сама вам это сообщила?
- Гм, не совсем. Она не хотела, чтобы мы услышали ее слова, - вот что
она сказала.
- Да?
Он смотрел на ее улыбающееся лицо и, быть может, смутно сознавал, что
дело не так просто, как ему кажется. Но он был молод, к тому же американец,
- и не верил, что его желание помирить их неосуществимо.
- Мне невыносимо думать, что вы с ней в ссоре. Может быть, вы
согласитесь встретиться с ней у меня в отеле и пожать ей руку?
Флер окинула его взглядом с головы до ног.
- Мне кажется, в вас есть французская кровь, не правда ли?
- Да, моя бабка была француженка.
- А во мне французской крови больше. Знаете ли, французы - не из тех,
кто легко прощает. И они не убеждают себя верить в то, во что хотят верить.
Фрэнсис Уилмот встал, и в голосе его послышались властные нотки.
- Вы мне объясните эту фразу в вашем письме?
- Дорогой мой! Конечно, я имела в виду, что она достигла предела
совершенства. Разве вы этого не засвидетельствуете?
Фрэнсис Уилмот понял, что его высмеивают. Плохо разбираясь в своих
чувствах, он направился к двери.
- Прощайте, - сказал он. - Вряд ли вы когда-нибудь захотите меня
видеть.
- Прощайте, - сказала Флер.
Грустный, недоумевающий, он вышел, еще острее чувствуя свое
одиночество. Не было в этом городе никого, кто бы ему помог. Все здесь
запутанно и сложно. Люди говорят не то, что думают; а его богиня так же
загадочна и причудлива, как и все остальные! Нет, еще более загадочна ибо
какое ему дело до остальных?
Сомс, расстроенный и взволнованный, поехал на Гринстрит к своей сестре.
Беспокоило его то, что Флер нажила себе врага, пользующегося влиянием в
обществе. И упрек в том, что виною всему - он сам, казался особенно
несправедливым потому, что в сущности так оно и было.
Вечер, проведенный в обществе спокойной и рассудительной Уинифрид
Дарти, и турецкий кофе, который он всегда пил с наслаждением, хотя и считал
вредным для печени, несколько его успокоили, и он снова попытался взглянуть
на инцидент как на бурю в стакане воды.
- Вот эта заметка в газете не дает мне покоя, - сказал он.
- Неприятная история. Сомс, но я бы не стала волноваться. Люди
просматривают эти, заметки и тотчас же о них забывают. Помещают их просто
так - для забавы.
- Недурная забава! Эта газета пишет, что у нее не меньше миллиона
читателей.
- Ведь имен нет.
- Эти политики и светские бездельники все друг друга знают, - сказал
Сомс.
- Да, дорогой мой, - ласковым, успокоительным тоном заметила Уинифрид,
- но теперь не принято к чему бы то ни было относиться серьезно.
Она рассуждала разумно. Успокоенный, он улегся спать.
Но с тех пор как Сомс отошел от дел, он изменился сильнее, чем
предполагал. У него не было больше профессиональных забот, на которые он мог
бы обратить унаследованную от Джемса способность тревожиться, и ему ничего
не оставалось, как беспокоиться из-за повседневных неприятностей. Чем больше
он думал об этой заметке, тем сильнее ему хотелось дружески побеседовать с
редактором. Если он сможет прийти к Флер и сказать: "С этой публикой я все
уладил. Больше подобных заметок не будет", - гнев ее остынет. Если не имеешь
возможности внушить людям благоприятное мнение о своей дочери, то во всяком
случае можно заткнуть рот тем, кто громогласно высказывает мнение
неблагоприятное.
Сомс ненавидел, когда его имя попадало в газеты, в остальном же он
относился к ним терпимо. Он читал "Тайме". "Тайме" читал и его отец Сомс с
детства помнил хруст больших страниц. В "Таймсе" помещали новости, больше
новостей, чем он успевал прочесть. К ее передовицам он относился с
уважением; и хотя утверждал порой, что количество приложений можно бы и
сократить, все же считал, что это достойная джентльмена газета. Аннет и
Уинифрид читали "Морнинг Пост". О других газетах Сомс имел смутное
представление, заголовки в них были, напечатаны слишком крупным шрифтом и
страницы были словно разрезаны на куски. На прессу в целом Сомс смотрел, как
всякий англичанин: она существует. У нее есть достоинства и недостатки, и -
как бы то ни было - от нее не уйдешь.
На следующее утро, часов в одиннадцать, он отправился на Флит-стрит.
В редакции "Ивнинг Сан" он подал свою визитную карточку и изъявил
желание повидаться с редактором. Клерк бросил взгляд на цилиндр Сомса, а
затем провел посетителя по коридору в маленькую комнатку. Кто-нибудь его
примет.
- Кто-нибудь? - сказал Сомс. - Мне нужен редактор.
Редактор очень занят. Не может ли Сомс зайти попозже, когда народу
будет меньше?
- Нет, - сказал Сомс.
Не сообщит ли он, по какому делу пришел? Сомс отказался.
Клерк еще раз посмотрел на его цилиндр и удалился. Через четверть часа
Сомса ввели в комнату, где веселый человек в очках перелистывал альбом с
газетными вырезками. Когда Сомс вошел, человек поднял глаза, взял со стола
его визитную карточку и сказал:
- Мистер Сомс Форсайт? Да?
- Вы редактор? - спросил Сомс.
- Один из редакторов. Садитесь. Чем могу служить?
Сомс, желая произвести хорошее впечатление, не сел и поторопился
достать из бумажника газетную вырезку.
- Во вторник вы напечатали вот это.
Редактор просмотрел заметку, казалось, просмаковал ее и спросил:
- Да?
- Будьте добры сказать мне, кто это написал.
- Мы никогда не сообщаем фамилий наших корреспондентов, сэр.
- Я-то, собственно говоря, знаю.
Редактор открыл рот, словно хотел сказать: "В таком случае, зачем же вы
спрашиваете?" - но вместо этого улыбнулся.
- Видите ли, - начал Сомс, - автор этой заметки имеет в виду мою дочь,
миссис Флер Монт, и ее мужа.
- Вот как? Вы осведомлены лучше, чем я. Но что вам не нравится в этой
заметке? Самая безобидная болтовня.
Сомс посмотрел на него. Этот человек слишком беззаботен!
- Вы так думаете? - сухо сказал он. - А приятно вам будет, если вашу
дочь назовут "предприимчивой леди"?
- Что же тут такого? Слово необидное. Кроме того, фамилия не указана.
- Значит, вы помещаете заметки с тем, чтобы никто их не понял? -
насмешливо спросил Сомс.
Редактор засмеялся.
- Нет, вряд ли, - сказал он. - Но не слишком ли вы чувствительны, сэр?
Дело принимало неожиданный для Сомса оборот. Прежде чем просить
редактора впредь не помещать столь обидных заметок, Сомс, видимо, должен был
ему доказать, что заметка обидна; а для этого пришлось бы вскрыть всю
подноготную.
- Видите ли, - сказал он, - если вы не понимаете, что тон заметки
неприятен, то я не сумею вас убедить. Но я бы попросил впредь подобных
заметок не помещать. Случайно я узнал, что вашей корреспонденткой руководит
недоброе чувство.
Редактор снова взглянул на вырезку.
- Я бы не сказал, судя по этой заметке. Люди, занимающиеся политикой,
постоянно наносят и получают удары. Они не слишком щепетильны. А эта заметка
вполне безобидна.
Задетый словами "чувствительный" и "щепетильный", Сомс брюзгливо
сказал:
- Все это мелочи, не заслуживающие внимания.
- Вполне с вами согласен, сэр. Всего хорошего.
И редактор снова занялся газетными вырезками.
Этот субъект - как резиновый мяч! Сомс приготовился сделать выпад.
- Если ваша корреспондентка считает, что можно безнаказанно давать
выход своему сплину на страницах газет, то она не замедлит убедиться в своей
ошибке.
Сомс ждал ответа. Его не последовало.
- Прощайте, - сказал он и повернулся к двери.
Свидание вышло не столь дружеское, как он рассчитывал. Ему вспомнились
слова Майкла: "Пресса - цветок чувствительный". Сомс решил о своем визите не
упоминать.
Два дня спустя, просматривая в "Клубе знатоков" "Ивнинг Сан", Сомс
наткнулся на слово "фоггартизм". Гм! Передовая статья.
"Из всех панацей, коими увлекаются молодые и не теряющие надежду
политики, самой нелепой является та, которая именуется "фоггартизмом".
Необходимо выяснить сущность этого патентованного средства, изобретенного
для борьбы с так называемой национальной болезнью; сделать это нужно не
откладывая, пока средство не выброшено на рынок. Рецепт дан в книге сэра
Джемса Фоггарта "Опасное положение Англии", и, если следовать этому рецепту,
рабочая сила Англии должна уменьшиться. Пророки фоггартизма предлагают нам
рассылать во все концы империи сотни тысяч мальчиков и девочек, окончивших
школы. Не говоря уже о полной невозможности втянуть их в жизнь медленно
развивающихся доминионов, мы обречены терять приток рабочей силы для того,
чтобы через двадцать лет спрос наших доминионов на продукты производства
повысился и сравнялся с производительностью Великобритании. Более
сумасбродного предложения нельзя себе представить. Рядом с этой болтовней об
эмиграции - ибо "болтовня" - самое подходящее наименование для такой бьющей
на сенсацию программы - проводится слабенькая пропаганда "назад к земле".
Краеугольным камнем фоггартизма является следующая доктрина: в Англии
заработная плата и прожиточный минимум в настоящее время столь высоки, что
мы не имеем возможности конкурировать с германской продукцией или
восстановить наши торговые отношения с Европой. Такая точка зрения по
вопросу о нашем промышленном превосходстве над другими странами до сих пор
еще в Англии не выдвигалась. Чем скорее эти дешевые болтуны, пролезшие на
выборах, поймут, что английский избиратель не желает иметь дело со столь
сумасшедшими теориями, тем скорее станет ясно, что фоггартизм -
мертворожденный младенец".
Какое бы внимание ни уделил Сомс "Опасному положению Англии", он нимало
не был повинен в пристрастии к фоггартизму. Если бы завтра теория Фоггарта
была разбита, Сомс, не доверявший никаким теориям и идеям и, как истый
англичанин, склонявшийся к прагматизму, констатировал бы с облегчением, что
Майкл благополучно отделался от громоздкой обузы. Но сейчас у него возникло
подозрение: не сам ли он вдохновил автора этой статьи? Быть может, это был
ответ веселого редактора?
Вторично приняв решение не упоминать о своем визите, он отправился
обедать на Саут-сквер.
В холле он увидел незнакомую шляпу: очевидно, к обеду кто-то был
приглашен. Действительно, мистер Блайт, со стаканом в руке и маслиной во
рту, беседовал с Флер, свернувшейся клубочком на подушках перед камином.
- Папа, ты знаком с мистером Блайтом? Еще один редактор! Сомс с опаской
протянул руку.
Мистер Блайт проглотил маслину.
- Никакого значения эта статья не имеет, - сказал он.
- По-моему, - сказала Флер, - вы должны дать им понять, какими дураками
они себя выставили.
- Майкл разделяет вашу точку зрения, миссис Монт?
- Майкл решил ни на шаг не отступать!
И все оглянулись на Майкла, входившего в комнату.
Вид у него и правда был решительный.
По мнению Майкла, нужно было идти напролом, иначе вообще не стоило
ничего начинать. Члены парламента должны отстаивать свои собственные
убеждения, а не те, что навязывает им Флит-стрит. Если они искренно верят,
что политика Фоггарта есть единственный способ борьбы с безработицей и
неудержимым притоком населения в города, то эту политику они и должны
проводить, невзирая на нападки прессы. Здравый смысл на их стороне, а в
конечном счете победа всегда останется за здравым смыслом. Оппозиция,
которую вызывает фоггартизм, основана на желании навязать тред-юнионам
снижение заработной платы и удлинение рабочего дня, только никто не решается
прямо это высказать. Пусть газеты изощряются, сколько им угодно. Он готов
пари держать, что через шесть месяцев, когда публика свыкнется с идеей
фоггартизма, они половину своих слов возьмут назад. И неожиданно он
обратился к Сомсу:
- Надеюсь, сэр, вы не ходили в редакцию объясняться по поводу этой
заметки?
Сомс как в частной, так и в общественной жизни придерживался правила
избегать лжи в тех случаях, когда его припирали к стене. Ложь чужда
английскому духу и даже некрасива. Скосив глаза на свой нос, он медленно
проговорил:
- Видите ли, я дал им понять, что фамилия этой особы мне известна.
Флер нахмурилась, мистер Блайт потянулся за соленым миндалем.
- А что я вам говорил, сэр? - воскликнул Майкл. - Последнее слово
всегда останется за ними. Пресса преисполнена чувства собственного
достоинства, и мозоли у нее на обеих ногах, не так ли, мистер Блайт?
Мистер Блайт внушительно произнес:
- Прессе свойственны все человеческие слабости, молодой человек. Она
предпочитает критиковать, а не быть жертвоц критики.
- Я думала, что впредь буду избавлена от заступничества, - ледяным
тоном сказала Флер.
Разговор снова перешел на фоггартизм, но Сомс мрачно молчал. Больше он
никогда не будет вмешиваться не в свое дело! И, подобно всем любящим, он
задумался о своей горькой судьбе. В сущности, ведь вмешался-то он в свое
дело! Ее честь, ее счастье - разве это его не касается? А она на него
обиделась. После обеда Флер вышла, оставив мужчин за стаканом вина; впрочем,
пил один мистер Блайт. Сомс улавливал обрывки разговора: на следующей неделе
этот похожий на лягушку редактор собирался разразиться статьей в
"Аванпосте". Майкл хотел при первом удобном случае выступить со своей речью.
Для Сомса это были пустые слова. Когда встали из-за стола, он сказал Майклу:
- Я ухожу.
- Мы идем в палату, сэр; вы не останетесь с Флер?
- Нет, - сказал Сомс, - мне пора.
Майкл пристально на него посмотрел.
- Сейчас я ей скажу, что вы уходите.
Сомс надел пальто и уже открывал дверь, когда до него донесся запах
фиалок. Голая рука обвилась вокруг его шеи. Что-то мягкое прижалось к нему
сзади.
- Папа, прости, я была такой скверной.
Сомс покачал головой.
- Нет, - послышался голос Флер, - так ты не уйдешь.
Она проскользнула между ним и дверью. Ее глаза смотрели на него в упор,
блестели ослепительно белые зубы.
- Скажи, что ты меня прощаешь!
- Этим всегда кончается, - отозвался Сомс.
Она коснулась губами его носа.
- Ну вот! Спокойной ночи, папочка! Знаю, что я избалована!
Сомс судорожно ее обнял, открыл дверь и, не говоря ни слова, вышел.
Под парламентскими часами газетчики что-то выкрививали. Должно быть,
политические новости, предположил Сомс. Приближается падение лейбористского
правительства - какой-то редактор подставил им ножку, с них станется! Ну что
ж! Одно правительство падет, будет другое! Сомсу все это казалось очень
далеким. Она - она одна имела для него значение.
Когда Майкл и мистер Блайт пришли, они застали "Мать всех парламентов"
в великом волнении. Либералы отказались поддержать лейбористское
правительство, и оно вот-вот должно было пасть, На парламентской площади
толпились люди, смотревшие на часы и ожидавшие сенсационных событий.
- Я не пойду в палату, - сказал Майкл. - Голосования сегодня не будет.
Теперь, по-видимому, один выход - роспуск палаты. Я хочу побродить и
подумать.
- Стоит ненадолго зайти, - сказал мистер Блайт.
Они расстались, и Майкл побрел по улице. Вечер был тихий, и он страстно
желал услышать голос своей страны. Но где можно было его услышать?
Соотечественники Майкла высказывают мнения "за" и "против", рассуждают
каждый о своем - здесь речь идет о подоходном налоге или о пособиях, там
перечисляют имена лидеров или слышится слово "коммунизм". Но все умалчивают
о той тревоге, которую испытывает каждый. Теперь, как и предсказывала Флер,
к власти придут тори. Страна ищет болеутоляющего средства - "сильного и
прочного правительства". Но сможет ли это сильное и прочное правительство
бороться с наследственным раком, восстановить утраченное равновесие? Сумеет
ли успокоить ноющую боль, которую ощущают все, ни словом о ней не упоминая?
"Мы избалованы прошлым благополучием, - думал Майкл. - Мы ни за что не
признаемся в том, что больны, и, однако, остро ощущаем свою болезнь!"
Англия с серебряной ложкой во рту! Зубов у нее уже не осталось, чтобы
эту ложку удерживать, но духу не хватает расстаться с ложкой! А наши
национальные добродетели - выносливость, умение все принимать с улыбкой,
крепкие нервы и отсутствие фантазии? Сейчас эти добродетели граничат с
пороками, ибо приводят к легкомысленной уверенности в том, что Англия сумеет
как-нибудь выпутаться, не прилагая особых усилий. Но с каждым годом остается
все меньше шансов оправиться от потрясения, меньше времени для упражнения в
британских "добродетелях". "Тяжелы мы на подъем, - думал Майкл. - В тысяча
девятьсот двадцать четвертом году это непростительно".
С этими мыслями он повернул на восток. В театрах начались спектакли.
"Великий паразит", как называл Лондон сэр Джемс Фоггарт, лежал, пустынный,
залитый огнями. По бессонной Флит-стрит Майкл прошел в Сити, горячечный
днем, мертвый ночью. Здесь все богатство Англии дремало после дневного
разгула. Сюда стягивались все нити национального кредита, основанного - на
чем? На сырье и продуктах питания, которых каждая новая война может лишить
Англию, беззащитную против воздушного нападения; на рабочей силе, не
вмещающейся в европейские масштабы. И все же пока что кредит Англии стоит
высоко и всем импонирует, кроме разве тех, кто получает пособие. Обещание
заплатить все еще дает Англии возможность купить все, что угодно, только не
душевный покой. Майкл брел дальше, миновал Уайтчепл, еще людный и красочный,
дошел до Майл-Энда. Здесь дома были ниже, словно не хотели заслонять
звездное небо, к которому нет путей. Майкл как бы перешел через границу. Тут
обитала как будто иная раса, была другая Англия, но тоже живущая сегодняшним
днем и не менее беззаботная, чем Англия Флит-стрит и Сити. О, пожалуй, еще
более беззаботная! Ибо обитатели Майл-Энда знали, что не в их власти
оказывать влияние на политику. Миля за милей тянулись серые улицы с низкими
домами, улицы, уходившие к заброшенным полям. Но Майкл дальше не пошел; он
увидел кино и завернул туда.
Сеанс давно начался. Героиня лежала, связанная, поперек седла
злодея-ковбоя, скакавшего на диком мустанге. Через каждые десять секунд на
экране появлялся Джон Т. Бронсон, управляющий туксонвильскими медными
рудниками; он мчался в шестидесятисильном паккарде, намереваясь перерезать
дорогу злодею, раньше, чем тот достигнет реки Пима. Майкл наблюдал за своими
соседями. Как упиваются! Сильное и прочное правительство очень оно им нужно!
Кино - вот болеутоляющее средство. Он видел, как упал мустанг, подстреленный
Джоном Т. Бронсоном, а на экране появились слова: "Волосатый Пит не
отступает... Она не достанется тебе, Бронсон". Здорово! Пит швыряет женщину
в реку. Джон Т. Бронсон прыгает в воду, хватает героиню за волосы. Но
Волосатый Пит опустился на одно колено и прицелился. Пули прорезали
поверхность воды. Одна пуля прострелила плечо героине - ух, какая дырка! Это
что за звук? Джон Т. Бронсон скрежещет зубами. Вот он подплыл к берегу,
вытащил героиню на сушу. Достает из-под, кепки револьвер. Слава богу, сухой!
"Берегись, Волосатый Пит!" Облачко дыма. Пит корчится на песке, хватает
его зубами, сейчас съест! "Волосатый Пит покончил счеты с жизнью". Темп
ужасно тусклой. Как можно жить и не царапаться - разве что в Италии? Ах, эти
фрески Фра Анжелико в монастыре св. Марка! Вот кто никогда не царапался!
Франциск Ассизский беседует с птицами среди цветочков, и солнце, и луна, и
звезды - все ему родные. А св. Кларз и св. Флер - сестра св. Франциска!
Отрешиться от мира и быть хорошей! Жить для счастья других! Как ново! Как
увлекательно - на одну неделю. А потом как скучно!
Она отодвинула занавеску и посмотрела на улицу. При свете фонаря она
увидела двух кошек, тонких, удивительно грациозных. Они стояли друг против
друга. Вдруг они отвратительно замяукали, выпустили когти и сцепились в
клубок. Флер опустила занавеску.
Приблизительно в это же время Фрэнсис Уилмот опустился на стул в зале
отеля "Космополис", но тотчас же выпрямился. В центре комнаты, скользя по
паркету, отступая, поворачиваясь, изгибаясь в объятиях человека с лицом,
похожим на маску, танцевала та, от которой он, верный Флер и Майклу, решил
бежать в Париж. Судьба! Ибо, конечно, он не мог знать, что по вечерам она
часто приходит сюда танцевать. Она и ее партнер танцевали безупречно;
Фрэнсис Уилмот, любивший танцы, понимал, что видит зрелище исключительное.
Когда они остановились в двух шагах от него, он медленно произнес:
- Это было красиво.
- Здравствуйте, мистер Уилмот.
Как! Она знает его фамилию! Казалось бы, в этот момент ему следовало
продемонстрировать свою преданность Флер; но она опустилась на стул рядом с
ним.
- Итак, вчера вечером вы сочли меня предательницей?
- Да.
- Почему?
- Потому что я слышал, как вы назвали хозяйку дома "выскочкой".
Марджори Феррар усмехнулась.
- Дорогой мой, хорошо было бы, если бы люди не давали своим друзьям
худших прозвищ! Я не хотела, чтобы слышали вы или тот старик со страшным
подбородком.
- Это ее отец, - серьезно сказал Фрэнсис Уилмот. - Вы его оскорбили.
- Ну что ж! Сожалею!
Теплая рука без перчатки коснулась его руки. От этого прикосновения по
руке Фрэнсиса Уилмота словно пробежал ток.
- Вы танцуете?
- Да, но с вами я бы не осмелился.
- Нет, нет, пойдемте!
У Фрэнсиса Уилмота закружилась голова, а затем он и сам закружился в
танце.
- Вы танцуете лучше, чем англичане, если не говорить о профессионалах,
- сказала она. Губы ее были на расстоянии шести дюймов от его лица.
- Горжусь вашей похвалой, мэм.
- Разве вы не знаете, как меня зовут? Или вы всегда называете женщин
"мэм"? Это очень мило.
- Конечно, я знаю ваше имя и знаю, где вы живете. Сегодня в четыре часа
ночи я был в нескольких шагах от вашего дома.
- Что вы там делали?
- Мне хотелось быть поближе к вам.
Марджори Феррар сказала, словно размышляя вслух:
- Никогда еще мне не приходилось слышать такой галантной фразы.
Приходите ко мне завтра пить чай.
Поворачиваясь, пятясь, проделывая все па, Фрэнсис Уилмот медленно
проговорил:
- Я должен ехать в Париж.
- Не бойтесь, я вам зла не причиню.
- Я не боюсь, но...
- Значит, я вас жду. - И, перейдя к партнеру с лицом, похожим на маску,
она оглянулась на него через плечо.
Фрэнсис Уилмот вытер лоб. Удивительное событие, окончательно
поколебавшее его представление об англичанах как о натянутых, чопорных
людях! Если бы он не знал, что она - дочь лорда, он принял бы ее за
американку. Быть может, она еще раз пригласит его танцевать? Но она вышла,
не взглянув на него.
Всякий типичный современный молодой человек возгордился бы. Но он не
был ни типичен, ни современен. Хотя в 1918 году он шесть месяцев обучался в
школе летчиков, один раз побывал в Нью-Йорке да наезжал иногда в Чарлстон и
Саванну, он остался деревенским жителем, верным традиции хороших манер,
работы и простого образа жизни. Женщин он знал мало и относился к ним
почтительно. Он судил о них по своей сестре и по немолодым подругам своей
покойной матери. На пароходе некая северянка сообщила ему, что на Юге
девушки измеряют жизнь количеством мужчин, которых им удается покорить; и
нарисовала ему забавный портрет девушки с Юга. Южанин удивился. Энн была не
такая. Впрочем, возможно, что, выйдя девятнадцати лет за первого молодого
человека, сделавшего ей предложение, она просто не успела развернуться.
На следующее утро он получил записку Флер. "Дальше идти некуда!" Куда
идти? Он возмутился, В Париж он не уехал и в четыре часа был на Рэн-стрит.
У себя в студии Марджори Феррар, одетая в голубую блузу, соскабливала
краску с холста. Через час Фрэнсис Уилмот был ее рабом. Выставка собак
Крафта, лейб-гвардейцы, дерби - он забыл даже о своем желании это
посмотреть; теперь во всей Англии для него существовала только Марджори
Феррар, ее одну хотел он видеть. Вряд ли он помнил, в какую сторону течет
река, и, выйдя из дома, чисто случайно повернул на восток, а не на запад. Ее
волосы, ее глаза, голос - она его околдовала. Да, Он сознавал, что он дурак,
но ничего против этого не имел; дальше мужчина идти не может! Она обогнала
его в маленьком открытом автомобиле, которым сама управляла. Она ехала на
репетицию; махнула ему рукой. Он задрожал и побледнел. Когда автомобиль
скрылся из виду, он почувствовал себя покинутым, словно заблудившимся в мире
теней, серых и тусклых. А! Вот парламент! А неподалеку находится
единственный в Лондоне дом, где он может поговорить о Марджори Феррар, тот
самый дом, в котором она держала себя недостойно. Он горел желанием защитить
ее от обвинения в том, что "дальше идти некуда". Он понимал, что не подобает
говорить с Флер об ее враге, но все же это было лучше, чем молчать. Итак, он
повернул на Саут-сквер и позвонил.
Флер пила чай в гостиной.
- Вы еще не в Париже? Как мило! Чаю хотите?
- Я уже пил, - краснея, ответил Фрэнсис Уилмот. - Пил у нее.
Флер широко раскрыла глаза.
- О! - воскликнула она со смехом. - Как интересно! Где же это она вас
подцепила?
Фрэнсис Уилмот не совсем понял смысл этой фразы, но почувствовал в ней
что-то оскорбительное.
- Вчера она была на the dansant [5] в том отеле, где я остановился. Она
изумительно танцует. И вообще она - изумительная женщина. Пожалуйста,
объясните мне, что вы имели в виду, когда писали: "Дальше идти некуда"?
- А вы мне объясните, что это за перемена фронта?
Фрэнсис Уилмот улыбнулся.
- Вы были так добры ко мне, и мне хочется, чтобы вы с ней помирились.
Конечно, она не думала того, что тогда сказала.
- В самом деле? Она сама вам это сообщила?
- Гм, не совсем. Она не хотела, чтобы мы услышали ее слова, - вот что
она сказала.
- Да?
Он смотрел на ее улыбающееся лицо и, быть может, смутно сознавал, что
дело не так просто, как ему кажется. Но он был молод, к тому же американец,
- и не верил, что его желание помирить их неосуществимо.
- Мне невыносимо думать, что вы с ней в ссоре. Может быть, вы
согласитесь встретиться с ней у меня в отеле и пожать ей руку?
Флер окинула его взглядом с головы до ног.
- Мне кажется, в вас есть французская кровь, не правда ли?
- Да, моя бабка была француженка.
- А во мне французской крови больше. Знаете ли, французы - не из тех,
кто легко прощает. И они не убеждают себя верить в то, во что хотят верить.
Фрэнсис Уилмот встал, и в голосе его послышались властные нотки.
- Вы мне объясните эту фразу в вашем письме?
- Дорогой мой! Конечно, я имела в виду, что она достигла предела
совершенства. Разве вы этого не засвидетельствуете?
Фрэнсис Уилмот понял, что его высмеивают. Плохо разбираясь в своих
чувствах, он направился к двери.
- Прощайте, - сказал он. - Вряд ли вы когда-нибудь захотите меня
видеть.
- Прощайте, - сказала Флер.
Грустный, недоумевающий, он вышел, еще острее чувствуя свое
одиночество. Не было в этом городе никого, кто бы ему помог. Все здесь
запутанно и сложно. Люди говорят не то, что думают; а его богиня так же
загадочна и причудлива, как и все остальные! Нет, еще более загадочна ибо
какое ему дело до остальных?
Сомс, расстроенный и взволнованный, поехал на Гринстрит к своей сестре.
Беспокоило его то, что Флер нажила себе врага, пользующегося влиянием в
обществе. И упрек в том, что виною всему - он сам, казался особенно
несправедливым потому, что в сущности так оно и было.
Вечер, проведенный в обществе спокойной и рассудительной Уинифрид
Дарти, и турецкий кофе, который он всегда пил с наслаждением, хотя и считал
вредным для печени, несколько его успокоили, и он снова попытался взглянуть
на инцидент как на бурю в стакане воды.
- Вот эта заметка в газете не дает мне покоя, - сказал он.
- Неприятная история. Сомс, но я бы не стала волноваться. Люди
просматривают эти, заметки и тотчас же о них забывают. Помещают их просто
так - для забавы.
- Недурная забава! Эта газета пишет, что у нее не меньше миллиона
читателей.
- Ведь имен нет.
- Эти политики и светские бездельники все друг друга знают, - сказал
Сомс.
- Да, дорогой мой, - ласковым, успокоительным тоном заметила Уинифрид,
- но теперь не принято к чему бы то ни было относиться серьезно.
Она рассуждала разумно. Успокоенный, он улегся спать.
Но с тех пор как Сомс отошел от дел, он изменился сильнее, чем
предполагал. У него не было больше профессиональных забот, на которые он мог
бы обратить унаследованную от Джемса способность тревожиться, и ему ничего
не оставалось, как беспокоиться из-за повседневных неприятностей. Чем больше
он думал об этой заметке, тем сильнее ему хотелось дружески побеседовать с
редактором. Если он сможет прийти к Флер и сказать: "С этой публикой я все
уладил. Больше подобных заметок не будет", - гнев ее остынет. Если не имеешь
возможности внушить людям благоприятное мнение о своей дочери, то во всяком
случае можно заткнуть рот тем, кто громогласно высказывает мнение
неблагоприятное.
Сомс ненавидел, когда его имя попадало в газеты, в остальном же он
относился к ним терпимо. Он читал "Тайме". "Тайме" читал и его отец Сомс с
детства помнил хруст больших страниц. В "Таймсе" помещали новости, больше
новостей, чем он успевал прочесть. К ее передовицам он относился с
уважением; и хотя утверждал порой, что количество приложений можно бы и
сократить, все же считал, что это достойная джентльмена газета. Аннет и
Уинифрид читали "Морнинг Пост". О других газетах Сомс имел смутное
представление, заголовки в них были, напечатаны слишком крупным шрифтом и
страницы были словно разрезаны на куски. На прессу в целом Сомс смотрел, как
всякий англичанин: она существует. У нее есть достоинства и недостатки, и -
как бы то ни было - от нее не уйдешь.
На следующее утро, часов в одиннадцать, он отправился на Флит-стрит.
В редакции "Ивнинг Сан" он подал свою визитную карточку и изъявил
желание повидаться с редактором. Клерк бросил взгляд на цилиндр Сомса, а
затем провел посетителя по коридору в маленькую комнатку. Кто-нибудь его
примет.
- Кто-нибудь? - сказал Сомс. - Мне нужен редактор.
Редактор очень занят. Не может ли Сомс зайти попозже, когда народу
будет меньше?
- Нет, - сказал Сомс.
Не сообщит ли он, по какому делу пришел? Сомс отказался.
Клерк еще раз посмотрел на его цилиндр и удалился. Через четверть часа
Сомса ввели в комнату, где веселый человек в очках перелистывал альбом с
газетными вырезками. Когда Сомс вошел, человек поднял глаза, взял со стола
его визитную карточку и сказал:
- Мистер Сомс Форсайт? Да?
- Вы редактор? - спросил Сомс.
- Один из редакторов. Садитесь. Чем могу служить?
Сомс, желая произвести хорошее впечатление, не сел и поторопился
достать из бумажника газетную вырезку.
- Во вторник вы напечатали вот это.
Редактор просмотрел заметку, казалось, просмаковал ее и спросил:
- Да?
- Будьте добры сказать мне, кто это написал.
- Мы никогда не сообщаем фамилий наших корреспондентов, сэр.
- Я-то, собственно говоря, знаю.
Редактор открыл рот, словно хотел сказать: "В таком случае, зачем же вы
спрашиваете?" - но вместо этого улыбнулся.
- Видите ли, - начал Сомс, - автор этой заметки имеет в виду мою дочь,
миссис Флер Монт, и ее мужа.
- Вот как? Вы осведомлены лучше, чем я. Но что вам не нравится в этой
заметке? Самая безобидная болтовня.
Сомс посмотрел на него. Этот человек слишком беззаботен!
- Вы так думаете? - сухо сказал он. - А приятно вам будет, если вашу
дочь назовут "предприимчивой леди"?
- Что же тут такого? Слово необидное. Кроме того, фамилия не указана.
- Значит, вы помещаете заметки с тем, чтобы никто их не понял? -
насмешливо спросил Сомс.
Редактор засмеялся.
- Нет, вряд ли, - сказал он. - Но не слишком ли вы чувствительны, сэр?
Дело принимало неожиданный для Сомса оборот. Прежде чем просить
редактора впредь не помещать столь обидных заметок, Сомс, видимо, должен был
ему доказать, что заметка обидна; а для этого пришлось бы вскрыть всю
подноготную.
- Видите ли, - сказал он, - если вы не понимаете, что тон заметки
неприятен, то я не сумею вас убедить. Но я бы попросил впредь подобных
заметок не помещать. Случайно я узнал, что вашей корреспонденткой руководит
недоброе чувство.
Редактор снова взглянул на вырезку.
- Я бы не сказал, судя по этой заметке. Люди, занимающиеся политикой,
постоянно наносят и получают удары. Они не слишком щепетильны. А эта заметка
вполне безобидна.
Задетый словами "чувствительный" и "щепетильный", Сомс брюзгливо
сказал:
- Все это мелочи, не заслуживающие внимания.
- Вполне с вами согласен, сэр. Всего хорошего.
И редактор снова занялся газетными вырезками.
Этот субъект - как резиновый мяч! Сомс приготовился сделать выпад.
- Если ваша корреспондентка считает, что можно безнаказанно давать
выход своему сплину на страницах газет, то она не замедлит убедиться в своей
ошибке.
Сомс ждал ответа. Его не последовало.
- Прощайте, - сказал он и повернулся к двери.
Свидание вышло не столь дружеское, как он рассчитывал. Ему вспомнились
слова Майкла: "Пресса - цветок чувствительный". Сомс решил о своем визите не
упоминать.
Два дня спустя, просматривая в "Клубе знатоков" "Ивнинг Сан", Сомс
наткнулся на слово "фоггартизм". Гм! Передовая статья.
"Из всех панацей, коими увлекаются молодые и не теряющие надежду
политики, самой нелепой является та, которая именуется "фоггартизмом".
Необходимо выяснить сущность этого патентованного средства, изобретенного
для борьбы с так называемой национальной болезнью; сделать это нужно не
откладывая, пока средство не выброшено на рынок. Рецепт дан в книге сэра
Джемса Фоггарта "Опасное положение Англии", и, если следовать этому рецепту,
рабочая сила Англии должна уменьшиться. Пророки фоггартизма предлагают нам
рассылать во все концы империи сотни тысяч мальчиков и девочек, окончивших
школы. Не говоря уже о полной невозможности втянуть их в жизнь медленно
развивающихся доминионов, мы обречены терять приток рабочей силы для того,
чтобы через двадцать лет спрос наших доминионов на продукты производства
повысился и сравнялся с производительностью Великобритании. Более
сумасбродного предложения нельзя себе представить. Рядом с этой болтовней об
эмиграции - ибо "болтовня" - самое подходящее наименование для такой бьющей
на сенсацию программы - проводится слабенькая пропаганда "назад к земле".
Краеугольным камнем фоггартизма является следующая доктрина: в Англии
заработная плата и прожиточный минимум в настоящее время столь высоки, что
мы не имеем возможности конкурировать с германской продукцией или
восстановить наши торговые отношения с Европой. Такая точка зрения по
вопросу о нашем промышленном превосходстве над другими странами до сих пор
еще в Англии не выдвигалась. Чем скорее эти дешевые болтуны, пролезшие на
выборах, поймут, что английский избиратель не желает иметь дело со столь
сумасшедшими теориями, тем скорее станет ясно, что фоггартизм -
мертворожденный младенец".
Какое бы внимание ни уделил Сомс "Опасному положению Англии", он нимало
не был повинен в пристрастии к фоггартизму. Если бы завтра теория Фоггарта
была разбита, Сомс, не доверявший никаким теориям и идеям и, как истый
англичанин, склонявшийся к прагматизму, констатировал бы с облегчением, что
Майкл благополучно отделался от громоздкой обузы. Но сейчас у него возникло
подозрение: не сам ли он вдохновил автора этой статьи? Быть может, это был
ответ веселого редактора?
Вторично приняв решение не упоминать о своем визите, он отправился
обедать на Саут-сквер.
В холле он увидел незнакомую шляпу: очевидно, к обеду кто-то был
приглашен. Действительно, мистер Блайт, со стаканом в руке и маслиной во
рту, беседовал с Флер, свернувшейся клубочком на подушках перед камином.
- Папа, ты знаком с мистером Блайтом? Еще один редактор! Сомс с опаской
протянул руку.
Мистер Блайт проглотил маслину.
- Никакого значения эта статья не имеет, - сказал он.
- По-моему, - сказала Флер, - вы должны дать им понять, какими дураками
они себя выставили.
- Майкл разделяет вашу точку зрения, миссис Монт?
- Майкл решил ни на шаг не отступать!
И все оглянулись на Майкла, входившего в комнату.
Вид у него и правда был решительный.
По мнению Майкла, нужно было идти напролом, иначе вообще не стоило
ничего начинать. Члены парламента должны отстаивать свои собственные
убеждения, а не те, что навязывает им Флит-стрит. Если они искренно верят,
что политика Фоггарта есть единственный способ борьбы с безработицей и
неудержимым притоком населения в города, то эту политику они и должны
проводить, невзирая на нападки прессы. Здравый смысл на их стороне, а в
конечном счете победа всегда останется за здравым смыслом. Оппозиция,
которую вызывает фоггартизм, основана на желании навязать тред-юнионам
снижение заработной платы и удлинение рабочего дня, только никто не решается
прямо это высказать. Пусть газеты изощряются, сколько им угодно. Он готов
пари держать, что через шесть месяцев, когда публика свыкнется с идеей
фоггартизма, они половину своих слов возьмут назад. И неожиданно он
обратился к Сомсу:
- Надеюсь, сэр, вы не ходили в редакцию объясняться по поводу этой
заметки?
Сомс как в частной, так и в общественной жизни придерживался правила
избегать лжи в тех случаях, когда его припирали к стене. Ложь чужда
английскому духу и даже некрасива. Скосив глаза на свой нос, он медленно
проговорил:
- Видите ли, я дал им понять, что фамилия этой особы мне известна.
Флер нахмурилась, мистер Блайт потянулся за соленым миндалем.
- А что я вам говорил, сэр? - воскликнул Майкл. - Последнее слово
всегда останется за ними. Пресса преисполнена чувства собственного
достоинства, и мозоли у нее на обеих ногах, не так ли, мистер Блайт?
Мистер Блайт внушительно произнес:
- Прессе свойственны все человеческие слабости, молодой человек. Она
предпочитает критиковать, а не быть жертвоц критики.
- Я думала, что впредь буду избавлена от заступничества, - ледяным
тоном сказала Флер.
Разговор снова перешел на фоггартизм, но Сомс мрачно молчал. Больше он
никогда не будет вмешиваться не в свое дело! И, подобно всем любящим, он
задумался о своей горькой судьбе. В сущности, ведь вмешался-то он в свое
дело! Ее честь, ее счастье - разве это его не касается? А она на него
обиделась. После обеда Флер вышла, оставив мужчин за стаканом вина; впрочем,
пил один мистер Блайт. Сомс улавливал обрывки разговора: на следующей неделе
этот похожий на лягушку редактор собирался разразиться статьей в
"Аванпосте". Майкл хотел при первом удобном случае выступить со своей речью.
Для Сомса это были пустые слова. Когда встали из-за стола, он сказал Майклу:
- Я ухожу.
- Мы идем в палату, сэр; вы не останетесь с Флер?
- Нет, - сказал Сомс, - мне пора.
Майкл пристально на него посмотрел.
- Сейчас я ей скажу, что вы уходите.
Сомс надел пальто и уже открывал дверь, когда до него донесся запах
фиалок. Голая рука обвилась вокруг его шеи. Что-то мягкое прижалось к нему
сзади.
- Папа, прости, я была такой скверной.
Сомс покачал головой.
- Нет, - послышался голос Флер, - так ты не уйдешь.
Она проскользнула между ним и дверью. Ее глаза смотрели на него в упор,
блестели ослепительно белые зубы.
- Скажи, что ты меня прощаешь!
- Этим всегда кончается, - отозвался Сомс.
Она коснулась губами его носа.
- Ну вот! Спокойной ночи, папочка! Знаю, что я избалована!
Сомс судорожно ее обнял, открыл дверь и, не говоря ни слова, вышел.
Под парламентскими часами газетчики что-то выкрививали. Должно быть,
политические новости, предположил Сомс. Приближается падение лейбористского
правительства - какой-то редактор подставил им ножку, с них станется! Ну что
ж! Одно правительство падет, будет другое! Сомсу все это казалось очень
далеким. Она - она одна имела для него значение.
Когда Майкл и мистер Блайт пришли, они застали "Мать всех парламентов"
в великом волнении. Либералы отказались поддержать лейбористское
правительство, и оно вот-вот должно было пасть, На парламентской площади
толпились люди, смотревшие на часы и ожидавшие сенсационных событий.
- Я не пойду в палату, - сказал Майкл. - Голосования сегодня не будет.
Теперь, по-видимому, один выход - роспуск палаты. Я хочу побродить и
подумать.
- Стоит ненадолго зайти, - сказал мистер Блайт.
Они расстались, и Майкл побрел по улице. Вечер был тихий, и он страстно
желал услышать голос своей страны. Но где можно было его услышать?
Соотечественники Майкла высказывают мнения "за" и "против", рассуждают
каждый о своем - здесь речь идет о подоходном налоге или о пособиях, там
перечисляют имена лидеров или слышится слово "коммунизм". Но все умалчивают
о той тревоге, которую испытывает каждый. Теперь, как и предсказывала Флер,
к власти придут тори. Страна ищет болеутоляющего средства - "сильного и
прочного правительства". Но сможет ли это сильное и прочное правительство
бороться с наследственным раком, восстановить утраченное равновесие? Сумеет
ли успокоить ноющую боль, которую ощущают все, ни словом о ней не упоминая?
"Мы избалованы прошлым благополучием, - думал Майкл. - Мы ни за что не
признаемся в том, что больны, и, однако, остро ощущаем свою болезнь!"
Англия с серебряной ложкой во рту! Зубов у нее уже не осталось, чтобы
эту ложку удерживать, но духу не хватает расстаться с ложкой! А наши
национальные добродетели - выносливость, умение все принимать с улыбкой,
крепкие нервы и отсутствие фантазии? Сейчас эти добродетели граничат с
пороками, ибо приводят к легкомысленной уверенности в том, что Англия сумеет
как-нибудь выпутаться, не прилагая особых усилий. Но с каждым годом остается
все меньше шансов оправиться от потрясения, меньше времени для упражнения в
британских "добродетелях". "Тяжелы мы на подъем, - думал Майкл. - В тысяча
девятьсот двадцать четвертом году это непростительно".
С этими мыслями он повернул на восток. В театрах начались спектакли.
"Великий паразит", как называл Лондон сэр Джемс Фоггарт, лежал, пустынный,
залитый огнями. По бессонной Флит-стрит Майкл прошел в Сити, горячечный
днем, мертвый ночью. Здесь все богатство Англии дремало после дневного
разгула. Сюда стягивались все нити национального кредита, основанного - на
чем? На сырье и продуктах питания, которых каждая новая война может лишить
Англию, беззащитную против воздушного нападения; на рабочей силе, не
вмещающейся в европейские масштабы. И все же пока что кредит Англии стоит
высоко и всем импонирует, кроме разве тех, кто получает пособие. Обещание
заплатить все еще дает Англии возможность купить все, что угодно, только не
душевный покой. Майкл брел дальше, миновал Уайтчепл, еще людный и красочный,
дошел до Майл-Энда. Здесь дома были ниже, словно не хотели заслонять
звездное небо, к которому нет путей. Майкл как бы перешел через границу. Тут
обитала как будто иная раса, была другая Англия, но тоже живущая сегодняшним
днем и не менее беззаботная, чем Англия Флит-стрит и Сити. О, пожалуй, еще
более беззаботная! Ибо обитатели Майл-Энда знали, что не в их власти
оказывать влияние на политику. Миля за милей тянулись серые улицы с низкими
домами, улицы, уходившие к заброшенным полям. Но Майкл дальше не пошел; он
увидел кино и завернул туда.
Сеанс давно начался. Героиня лежала, связанная, поперек седла
злодея-ковбоя, скакавшего на диком мустанге. Через каждые десять секунд на
экране появлялся Джон Т. Бронсон, управляющий туксонвильскими медными
рудниками; он мчался в шестидесятисильном паккарде, намереваясь перерезать
дорогу злодею, раньше, чем тот достигнет реки Пима. Майкл наблюдал за своими
соседями. Как упиваются! Сильное и прочное правительство очень оно им нужно!
Кино - вот болеутоляющее средство. Он видел, как упал мустанг, подстреленный
Джоном Т. Бронсоном, а на экране появились слова: "Волосатый Пит не
отступает... Она не достанется тебе, Бронсон". Здорово! Пит швыряет женщину
в реку. Джон Т. Бронсон прыгает в воду, хватает героиню за волосы. Но
Волосатый Пит опустился на одно колено и прицелился. Пули прорезали
поверхность воды. Одна пуля прострелила плечо героине - ух, какая дырка! Это
что за звук? Джон Т. Бронсон скрежещет зубами. Вот он подплыл к берегу,
вытащил героиню на сушу. Достает из-под, кепки револьвер. Слава богу, сухой!
"Берегись, Волосатый Пит!" Облачко дыма. Пит корчится на песке, хватает
его зубами, сейчас съест! "Волосатый Пит покончил счеты с жизнью". Темп