Страница:
- Нет, сэр. Фриц пошел погулять.
- Скажите, миссис Бергфелд, вы поедете в Германию, если я заплачу за
проезд?
- Теперь мы не получим разрешения на постоянное жительство; Фриц прожил
здесь двадцать лет; он уже не германский подданный, сэр. Такие люди, как мы,
им не нужны.
Майкл взъерошил волосы.
- А сами вы откуда родом?
- Из Зальцбурга.
- Не хотите ли туда вернуться?
- Я бы хотела, но что мы там будем делать? Теперь в Австрии народ
беден, а родственников у меня нет. Здесь мне все-таки дают работу.
- Сколько вы зарабатываете в неделю?
- Иногда фунт, иногда пятнадцать шиллингов. Этого хватает на хлеб да на
квартирную плату.
- Вы не получаете пособия?
- Нет, сэр. Мы не зарегистрированы.
Майкл достал пятифунтовый билет и положил его вместе со своей визитной
карточкой на умывальник.
- Мне придется об этом подумать, миссис Бергфелд. Быть может, ваш муж
заглянет ко мне?
Призрачная женщина густо покраснела, и Майкл поспешил выйти.
Внизу за занавешенной дверью парикмахер вытирал таз.
- Застали вы их дома, сэр?
- Только миссис Бергфелд.
- А! Должно быть, она видала лучшие дни. Муж ее - странный парень; как
будто не в себе. Хотел стать моим компаньоном, но мне придется закрыть
парикмахерскую.
- В самом деле? Почему?
- Мне нужен свежий воздух - у меня осталось одно легкое, да и то
затронуто. Придется поискать другой работы.
- Теперь это не так-то легко.
Парикмахер пожал костлявыми плечами.
- Эх, - сказал он. - Всю жизнь я был парикмахером, только во время
войны отошел от этого дела. Странно было возвращаться сюда после того, как я
побывал на фронте. Война выбила меня из строя.
Он закрутил свои жидкие усики.
- Пенсию получаете? - спросил Майкл.
- Ни одного пенни! Сейчас мне нужна работа на свежем воздухе.
Майкл осмотрел его с ног до головы. Худой, узкогрудый, с одним легким!
- А вы имеете представление о деревенской жизни?
- Ни малейшего. А все-таки нужно что-нибудь найти, а то хоть помирай.
Его трагические глаза впились в лицо Майкла.
- Печально, - сказал Майкл. - Прощайте!
Парикмахер ответил судорожным кивком.
Покинув Сэпперс-Роу, Майкл вышел на людную улицу. Ему вспомнилась
сценка из одной пьесы, которую он видел года два назад; кто-то из
действующих лиц произносит такие слова: "Условия, в каких живет народ,
оставляют желать лучшего. Я приму меры, чтобы поднять этот вопрос в палате".
Условия, в каких живет народ! Кто принимает это близко к сердцу? Это только
кошмар, встревоживший на несколько ночей, семейная тайна, которую тщательно
скрывают, вой голодной собаки, доносящийся издалека. И, быть может, меньше
всех встревожены те шестьсот человек, что заседают с ним в палате. Ибо
улучшать условия, в каких живет народ, - их непосредственная задача, а
сознание выполняемого долга успокаивает совесть. Со времен Оливера Кромвеля
их сменилось там, верно, не менее шестнадцати тысяч, и все преследовали одну
и ту же цель. Ну и что же, добились чего-нибудь? Вернее, что нет. А все-таки
они-то работают, а другие только смотрят да помогают советами!
Об этом он размышлял, когда раздался чей-то голос:
- Не найдется ли у вас работы, сэр?
Майкл ускорил шаги, потом остановился. Он заметил, что человек,
задавший этот вопрос, шел, опустив глаза, и не обратил внимания на эту
попытку к бегству. Майкл подошел к нему; у этого человека были черные глаза
и круглое одутловатое лицо, напоминавшее пирог с начинкой. Приличный, хоть и
обтрепанный, спокойный и печальный, на груди воинский значок значок
демобилизованных солдат.
- Вы что-то сказали? - спросил Майкл.
- Понятия не имею, как это у меня вырвалось, сэр.
- Без работы?
- Да; и приходится туго.
- Женаты?
- Вдовец, сэр; двое детей.
- Пособие?
- Получаю; и здорово оно мне надоело.
- Вы были на войне?
- Да, в Месопотамии.
- За какую работу возьметесь?
- За любую.
- Как фамилия? Дайте мне ваш адрес.
- Генри Боддик; 94, Уолтхэм-Билдингс, Геннерсбери.
Майкл записал.
- Обещать ничего не могу, - сказал он.
- Понимаю, сэр.
- Ну, всего вам хорошего. Сигару хотите?
- Очень вам благодарен, сэр. И вам всего хорошего!
Майкл козырнул и пошел вперед. Отойдя подальше от Генри Боддика, он сел
в такси. Еще немного - и он рисковал утратить то спокойствие духа, без
которого невозможно заседать в палате.
На Портлэнд-Плейс часто попадались дома с табличками: "Продается или
сдается внаем", и это помогло ему вновь обрести равновесие.
В тот же день он повел Фрэнсиса Уилмота в парламент. Проводив молодого
человека на галерею для знатных иностранцев, он прошел вниз.
В Ирландии Майкл никогда не был, и прения представляли для него мало
интереса. Впрочем, он мог наглядно убедиться, что по каждому вопросу
возникает ряд препятствий, исключающих возможность соглашения. Необходимость
сговориться подчеркивал почти каждый оратор, тут же заявляя, что нельзя
уступить по тому или иному пункту, и тем самым Сводя на нет все шансы на
соглашение. Однако Майклу показалось, что, если принять во внимание тему,
прения протекают сравнительно гладко; сейчас члены палаты выйдут из зала в
разные двери, чтобы проголосовать за то, за что они решили голосовать еще до
начала прений. Вспомнилось ему, какое волнение испытывал он, впервые
присутствуя на заседании. Каждая речь производила на него глубокое
впечатление, и казалось - каждый оратор должен был обратить слушателей в
свою веру. Велика была его досада, когда он убедился, что прозелитов нет! За
кулисами работает какая-то сила, куда более мощная, чем самое яркое и
искреннее красноречие. Стирают белье в другом месте, здесь его только
проветривают, перед тем как надеть. Но все же, пока люди не выразят своей
мысли вслух, они сами не знают, о чем думают, а иногда не знают и после
того, как высказались. И в сотый раз Майкл почувствовал дрожь в коленях.
Через несколько недель ему самому придется выступить. Отнесется ли к нему
палата с "обычным снисхождением", или же остановят его фразой: "Молодой
человек, яйца курицу не учат! Замолчите!"
Он огляделся по сторонам.
Его коллеги, члены палаты, сидели в самых разнообразных позах.
Казалось, на этих избранниках народа оправдывалась доктрина: человеческая
природа остается неизменной, а если изменяется, то так медленно, что процесс
незаметен. Прототипы этих людей он уже видел - в римских статуях, в
средневековых портретах. "Просты, но обаятельны", - подумал он,
бессознательно повторяя слова, которые в пору своего расцвета Джордж Форсайт
говорил, бывало, о самом себе. Но принимают ли они себя всерьез, как во
времена Бэрка [3] или хотя бы как во времена Гладстона?
Слова "с обычным снисхождением" нарушили ход его мыслей. Значит, ему
предстоит выслушать первую речь одного из членов. Да, совершенно верно!
Депутат от Корнмаркета. Майкл приготовился слушать. Оратор говорил сдержанно
и толково; видимо, он старался внушить, что не следует пренебрегать
правилом: "Поступай по отношению к другим так, как бы ты хотел, чтобы
поступали по отношению к тебе"; да, этим правилом пренебрегать не нужно даже
в тех случаях, когда вопрос касается Ирландии. Но речь была растянута,
слишком растянута. Майкл заметил, что слушатели устали. "Эх, бедняга!" -
подумал он, когда оратор поспешно сел. После него выступил очень красивый
джентльмен. Он поздравил уважаемого коллегу с блестящей речью, но высказал
сожаление, что она не имеет никакого отношения к разбираемому вопросу. Вот
именно! Майкл покинул заседание и, отыскав своего "знатного иностранца",
пошел с ним на Саут-сквер.
Фрэнсис Уилмот был в восторге.
- Замечательно! - воскликнул он. - Кто этот джентльмен под балдахином?
- Спикер, председатель палаты.
- Следовало бы дать ему подушку с кислородом. Наверно, его клонит ко
сну. Мне понравился депутат, который...
- Тот самый идеализм, который мешает вам вступить в Лигу наций? -
усмехнулся Майкл.
Фрэнсис Уилмот резко повернул голову.
- Ну что же, - сказал он, - мы такие же люди, как и все остальные, если
покопаться поглубже.
- Совершенно верно, - отозвался Майкл, - идеализм - это всего-навсего
отходы географии, дымка, заволакивающая даль. Чем дальше вы от сути дела -
тем гуще дымка. Мы относимся к европейской ситуации на двадцать морских миль
идеалистичнее, чем французы. А вы - на три тысячи миль идеалистичнее, чем
мы. Что же касается негритянского вопроса, то тут мы настолько же
идеалистичнее вас, не так ли?
Фрэнсис Уилмот прищурил темные глаза.
- Да, - сказал он. - В Штатах - чем дальше на север, тем идеалистичнее
люди в отношении негров. Мы с Энн всю жизнь прожили среди негров - и ни
одной неприятности: их любим, они нас любят; но попробуй один из них
посягнуть на сестру, я, кажется, сам принял бы участие в его линчевании. Мы
много раз говорили на эту тему с Джоном. Он не понимает моей точки зрения:
говорит, что негра надо судить таким же судом, как и белого; но он еще не
знает, что такое Юг. Умом он все еще живет за три тысячи морских миль.
Майкл промолчал. Что-то в нем всегда замыкалось при упоминании этого
имени.
Фрэнсис Уилмот прибавил задумчиво:
- В каждой стране есть несколько святых, опровергающих вашу теорию. А
все остальные - самые обыкновенные представители рода человеческого.
- Кстати, о роде человеческом, - сказал Майкл. - Вон идет мой тесть.
Сомс задержался в городе и в тот день провел несколько часов в
Зоологическом саду в попытках удержать маленьких Кардиганов, внуков
Уинифрид, на почтительном расстоянии от обезьян и диких кошек. Водворив их
затем в родной дом, он скучал в своем клубе и лениво перелистывал вечернюю
газету, пока не наткнулся случайно на следующую заметку, помещенную в
столбце "О чем говорят".
"В доме одной молодой леди, проживающей неподалеку от Вестминстера,
происходят по средам собрания, на которых готовят сюрприз к следующей
парламентской сессии. Ее мужу, будущему баронету, имевшему какое-то
отношение к литературе, поручено выступить в парламенте с проповедью
фоггартизма - учения сэра Джемса Фоггарта, изложенного в его книге "Опасное
положение Англии". Инициатором дела является несколько чудаковатый субъект,
редактирующий один хорошо известный еженедельник. Посмотрим, что из этого
выйдет, а пока вышеупомянутая предприимчивая молодая леди пользуется случаем
создать свой "салон", спекулируя на любопытстве, порождаемом политическим
авантюризмом".
Сомс протер глаза, затем еще раз прочел заметку. Гнев его возрастал.
"Предприимчивая молодая леди пользуется случаем создать свой "салон". Кто
это написал? Он сунул газету в карман - кажется, это была его первая кража -
и в надвигающихся сумерках побрел по направлению к Саутсквер, упорно
размышляя об анонимной заметке. Намек казался ему абсолютно верным и глубоко
коварным. Он все еще размышлял, когда к нему подошли Майкл и Фрэнсис Уилмот.
- Добрый вечер, сэр!
- А, - сказал Сомс. - Я хотел с вами поговорить. В вашем лагере есть
изменник.
И без всякого злого умысла он бросил гневный взгляд на Фрэнсиса
Уилмота.
- В чем дело, сэр? - спросил Майкл, когда они вошли в его кабинет. Сомс
протянул сложенную газету.
Майкл прочел заметку и скорчил гримасу.
- Тот, кто это написал, бывает на ваших вечерах, - сказал Сомс, - это
ясно. Кто он?
- Очень возможно, что это она.
- Неужели они напечатали бы такого рода заметку, написанную женщиной?
Майкл ничего не ответил. "Старый Форсайт" явно не поспевает за веком.
- Скажут они мне, кто написал, если я пойду в редакцию? - спросил Сомс.
- К счастью, не скажут.
- Почему "к счастью"?
- Видите ли, сэр, пресса - цветок весьма чувствительный. Он может
свернуть лепестки, если вы к нему прикоснетесь. А кроме того, они всегда
говорят вещи приятные и незаслуженные.
- Но ведь это... - начал было Сомс, но вовремя остановился и добавил: -
Так вы хотите сказать, что мы должны это проглотить?
- Боюсь, что так, и заесть сахаром.
- У Флер завтра вечер?
- Да.
- Я приду и буду наблюдать.
Майкл мысленно представил себе своего тестя в виде субъекта в штатском,
поставленного на страже у стола со свадебными подарками.
Но, несмотря на напускное равнодушие, Майкл был задет. Он знал, что его
жене нравится коллекционировать знаменитостей, что она порхает и своими
чарами старается привлечь нужных ей людей. Раньше он только снисходительно
ей удивлялся, но сейчас почувствовал в этом нечто большее, чем невинную
забаву. Быстрота, с которой загоралась и гасла ее улыбка, словно под
стрижеными волосами был скрыт выключатель; живые повороты прелестной
открытой шеи; искусно, если и недостаточно искусно скрытая игра красивых
глаз; томность и дрожание белых век; выразительные руки, которыми она легко
и изящно лепила себе карьеру, - от всего этого Майклу вдруг стало больно.
Правда, она это делает для него и для Кита! Говорят, француженки помогают
своим мужьям делать карьеру. В ней есть французская кровь. А может быть, это
стремление к идеалу, желание иметь все самое лучшее и быть лучше тех, кто ее
окружает? Так размышлял Майкл. Но в среду вечером он тревожно всматривался в
лица гостей, стараясь поймать иронические взгляды.
Сомс следовал иному методу. У него в сознании все решалось проще, чем у
человека, который критикует днем, а ночью обнимает. Он не видел оснований,
почему Флер не собирать у себя аристократов, лейбористских членов палаты,
художников, послов, всяких молодых идиотов и даже писателей, если эти люди
ее интересуют. Он несколько наивно рассуждал, что чем выше они стоят, тем
меньше шансов впутаться из-за них в какую-нибудь неприятную историю; и,
пожалуй, денег взаймы они не попросят. Его дочь не хуже, если не лучше, всех
этих людей. Он был глубоко оскорблен тем, что кто-то считает, будто она
всеми силами старается привлечь их к себе. Нет, не она за ними охотится, а
они за ней. Он стоял у стены, под картиной Фрагонара, которую он подарил
Флер. Седой, с аккуратно подстриженными волосами и энергичным подбородком,
он обводил глазами комнату, ни на ком не задерживаясь взглядом, как человек,
который видел в жизни много, но интересного нашел мало. Его можно было
принять за какого-нибудь посланника.
Перед ним, повернувшись к нему спиной, остановилась молодая женщина с
короткими золотисто-рыжими волосами; она разговаривала с глуповатым на вид
человеком, который все время потирал руки. Сомсу слышно было каждое слово.
- Не правда ли, эта маленькая Монт ужасно забавна? Посмотрите на нее,
она разговаривает с "доном Фернандо"; можно подумать, что он для нее все. А,
вот Бэшли! Как она к нему разлетелась! Прирожденная выскочка! Но она
ошибается - таким путем "салона" не создашь. Создать "салон" может человек
умный, с ярко выраженной индивидуальностью; человек, презирающий
общественное мнение. Она для этой роли не годится. Да и кто она, в сущности,
такая?
- Деньги? - подсказал собеседник.
- Не так уж много. А Майкл так в нее влюблен, что даже поглупел.
Впрочем, и парламент на него действует. Вы слышали их разговоры об этом
фотгартизме? Продукты питания, дети, будущее - невероятная скука!
- Новизна, - промурлыкал глуповатый человек, - вот мания нашего века.
- Досадно, когда такое ничтожество старается выдвинуться и пускает в
ход такую чепуху, как этот фоггартизм. Вы читали книгу Фоггарта?
- Нет. А вы?
- Конечно нет! Мне жаль Майкла. Эта маленькая выскочка его
эксплуатирует.
Сомс, очутившись словно в западне, не выдержал и засопел. Почувствовав,
быть может, ветерок, молодая женщина оглянулась и увидела такие холодные
серые глаза и такое хмурое лицо, что поспешила отойти.
- Кто этот мрачный старик? - спросила она своего собеседника. - Я даже
испугалась.
Глуповатый джентльмен предположил, что это бедный родственник: видимо,
он здесь ни с кем не знаком.
А Сомс направился прямо к Майклу.
- Кто эта молодая женщина с рыжими волосами?
- Марджори Феррар.
- Она предательница. Выгоните ее!
Майкл опешил.
- Но мы ее очень хорошо знаем. Она - дочь лорда Чарлза Феррара и...
- Выгоните ее! - повторил Сомс.
- Откуда вы знаете, сэр, что она предательница?
- Я только что слышал, как она повторила то, что было в заметке, и
прибавила еще кое-что похуже.
- Но она у нас в гостях.
- Недурна гостья! - сквозь зубы проворчал Сомс.
- Нельзя выгонять гостей. А кроме того, она внучка маркиза. Скандал
будет грандиозный.
- Ну, так устройте скандал!
- Приглашать мы ее больше не будем, но, право же, это все, что можно
сделать.
- Вот как? - сказал Сомс и, отойдя от зятя, направился к той, на
которую только что донес. Майкл, взволнованный, последовал за ним. Ему еще
не приходилось видеть тестя приготовившимся к прыжку. Подойдя, он услышал,
как Сомс сказал негромко, но очень внятно:
- Сударыня, вы были так любезны, что назвали мою дочь выскочкой назвали
в ее же доме.
Майкл видел, как молодая женщина оглянулась и с видом обиженным и
наглым широко раскрыла свои холодные голубые глаза. Потом она засмеялась, а
Сомс сказал:
- Вы предательница. Будьте добры удалиться.
Вокруг стояло человек шесть, и все они слышали! Проклятье! А он Майкл -
хозяин дома! Выступив вперед, он взял под руку Сомса и спокойно сказал:
- Довольно, сэр! Ведь мы не на мирной конференции.
Все притихли; никто не шелохнулся. Только глуповатый джентльмен потирал
свои белые руки.
Марджори Феррар сделала шаг по направлению к двери.
- Я не знаю, кто этот человек, - сказала она, - но он - лжец!
- Неправда!
Бросил это слово смуглый молодой человек. Он смотрел на Марджори
Феррар; их взгляды встретились.
И вдруг Майкл увидел Флер. Очень бледная, она стояла за его спиной.
Конечно, слышала все! Она улыбнулась, подняла руку и сказала:
- Сейчас будет играть мадам Карелли.
Марджори Феррар направилась к двери; глуповатый джентльмен следовал за
ней, все еще потирая руки, словно снимая с себя ответственность за инцидент.
Сомс, как собака, для верности шел за ними; за Сомсом шагал Майкл. Донеслись
слова: "Как забавно!" Послышался заглушенный смех. Парадная дверь
захлопнулась. Инцидент был исчерпан.
Майкл вытер пот со лба. Он восхищался своим тестем и в то же время
досадовал: "Заварил старик кашу!" Он вернулся в гостиную. Флер стояла у
клавикордов с таким видом, словно ничего не случилось. Но Майкл заметил, что
ее пальцы вцепились в платье, и сердце у него заныло. Волнуясь, он ждал
последней ноты.
Сомс поднялся наверх и там, в кабинете Майкла, перед "Белой обезьяной",
проанализировал свой поступок. Он ни о чем не жалел. Рыжая кошка!
"Прирожденная выскочка"! "Деньги?" - "Не так уж много". Ха! "Это
ничтожество"! Так она - внучка маркиза? Ну что ж, он указал нахалке на
дверь. Все, что было в нем сильного и смелого, все, что восставало против
покровительства и привилегий, - дух, унаследованный от предков, все
возмутилось в нем. Кто они - эти аристократы? Какое право имеют напускать на
себя важность? Нахалы! Многие из них - потомки тех, кто поднялся на высоту
только благодаря грабежам и маклерству! И кто-то осмелился назвать его дочь
- его дочь - выскочкой! Да он пальцем не шевельнет, шагу лишнего не ступит,
хоть бы ему предстояло встретиться с самим королем! Если Флер нравится
окружать себя этими людьми, то почему бы ей этого не делать? Неожиданно у
него замерло сердце. А вдруг она скажет, что он погубил ее "салон"? Ну что
ж! Ничего не поделаешь. Лучше было сразу покончить с этой мерзавкой и
уяснить себе положение. "Я не буду ждать Флер, - подумал он. - Буря в
стакане воды!"
Когда он поднимался по лестнице в свою комнату, до него донеслись звуки
клавикордов. Он подумал, не просыпается ли от этой музыки его внук. Вдруг
послышалось ворчание, и Сомс подскочил. Ах, эта собака лежит у двери,
ведущей в комнату бэби! Жаль, что Дэнди не было внизу, уж он бы прокусил
чулки этой рыжей кошке! Сомс поднялся наверх и посмотрел на дверь комнаты
Фрэнсиса Уилмота, находившейся как раз против его комнаты.
Очевидно, молодой американец тоже кое-что подслушал; но с ним говорить
об этом нельзя - ронять свое достоинство! И, захлопнув свою дверь, чтобы
звуки клавикордов не долетали до него. Сомс крепко закрыл глаза.
Майкл никогда не видел Флер плачущей, и сейчас, когда она лежала ничком
на кровати и, уткнувшись в одеяло, старалась заглушить рыдания, он
почувствовал чуть ли не панический страх. Когда он коснулся ее волос, она
затихла.
- Не падай духом, любимая, - сказал он ласково. - Не все ли равно, что
говорят, если это неправда.
Она приподнялась и села, скрестив ноги. Волосы у нее были растрепаны,
заплаканное лицо раскраснелось.
- Кому какое дело - правда это или неправда! Важно то, что меня
заклеймили.
- Ну что же, и мы ее заклеймили кличкой "предательница".
- Как будто этим поможешь делу! За спиной все мы говорим друг о друге.
На это никто не обращает внимания. Но как я покажусь теперь в обществе,
когда все хихикают и считают меня выскочкой? В отместку она оповестит весь
Лондон. Разве я могу теперь устраивать вечера?
Оплакивает ли она свою карьеру, или его? Майкл подошел к ней сзади и
обнял ее.
- Мало ли что думают люди, моя детка. Рано или поздно это нужно понять.
- Ты сам не желаешь этого понять. Если обо мне думают плохо, я не могу
быть хорошей.
- Считаться надо только с теми, кто тебя действительно знает.
- Никто никого не знает, - упрямо сказала Флер. - Чем лучше люди
относятся, тем меньше они знают; и никакого значения не имеет, что они, в
сущности, думают.
Майкл опустил руки. Флер молчала так долго, что он опять обошел кровать
и заглянул ей в лицо, хмурившееся над подпиравшими его ладонями. Столько
грации было в ее позе, что ему стало больно от любви к ней. И оттого, что
ласки только раздражали ее, ему было еще больнее.
- Я ее ненавижу! - сказала она наконец. - Если я смогу ей повредить, я
это сделаю.
Он тоже непрочь был отомстить "Гордости гедонистов", но ему не
хотелось, чтобы Флер думала о мести. У нее это было серьезнее, чем у него,
потому что он, в сущности, был неспособен причинять людям зло.
- Ну, дорогая моя, может быть, мы ляжем спать?
- Я сказала, что не буду устраивать вечера. Нет, буду!
- Отлично, - сказал Майкл. - Вот и молодец.
Она засмеялась. Это был странный смех, резко прозвучавший в ночи.
Майкла он не успокоил.
В ту ночь все бодрствовали в доме. Сомса мучили ночные страхи, которые
за последнее время улеглись было под влиянием сигар и пребывания на свежем
воздухе во время игры в гольф. И мешали эти проклятые часы, неуклонно
отбивавшие время, а между тремя и четырьмя послышался шорох, словно кто-то
бродил по дому.
То был Фрэнсис Уилмот. Молодой человек пребывал в странном состоянии с
той самой минуты, как снял с Сомса обвинение во лжи. Сомс не ошибся: Фрэнсис
Уилмот тоже слышал, как Марджорп Феррар чернила хозяйку дома, но в тот самый
момент, когда он выступил с протестом, на него нашло ослепление. Эти голубые
глаза, смотревшие на него вызывающе, казалось, говорили: "Молодой человек,
вы мне нравитесь!" И теперь этот взгляд его преследовал. Стройная нимфа с
белой кожей и золотисто-рыжими волосами, дерзкие голубые глаза, веселые
красные губы и белая шея, душистая, как сосновое дерево, нагретое солнцем, -
забыть он ее не мог. Весь вечер он следил за ней, но было что-то жуткое в
том, какое неизгладимое впечатление она произвела на него в тот последний
момент. Теперь он не мог заснуть. Хоть он и не был ей представлен, но знал,
что ее зовут Марджори Феррар, и это имя ему нравилось. Он вырос вдали от
городов, мало знал женщин, и она казалась ему совсем особенной,
необыкновенной. А он изобличил ее во лжи! Волнение его было так велико, что
он выпил всю воду из графина, оделся и потихоньку стал спускаться с
лестницы. Когда он проходил мимо Дэнди, собака заворочалась, словно хотела
сказать: "Странно, но эти ноги мне знакомы!" Он спустился в холл. Молочный
свет лился в полукруглое окно над дверью. Закурив папиросу, Фрэнсис Уилмот
присел на мраморный ларь-саркофаг. Это настолько его освежило, что он встал,
повернул выключатель, взял телефонную книжку и машинально отыскал букву "Ф".
Вот ее адрес: "Феррар, Марджори. Ривер Студиос, Рэн-стрит, З".
Погасив свет, он осторожно снял дверную цепочку и вышел на улицу. Он
знал, как пройти к реке, и направился туда.
Был тот час, когда звуки, утомленные, засыпают, и можно услышать, как
летит мотылек. Воздух был чистый, не отравленный дымом; Лондон спал в лучах
луны. Мосты, башни, вода - все серебрилось и казалось отрезанным от людей.
Даже дома и деревья отдыхали, убаюканные луной, и словно повторяли вслед за
Фрэнсисом Уилмотом строфу из "Старого моряка" [4].
О милый сон, по всей земле
И всем отраден он!
Марии вечная хвала!
Она душе моей дала
Небесный милый сон.
Он свернул наудачу вправо и пошел вдоль реки. Никогда еще не
приходилось ему бродить по большому городу в этот мертвый час. Замерли
страсти, затихла мысль о наживе; уснула спешка, сном забылись страхи;
кое-где ворочается человек на кровати; кто-нибудь испускает последний вздох.
Внизу на воде темными призраками казались лихтеры и баржи, красные огоньки
светились на них; фонари вдоль набережной горели впустую, словно вырвались
на свободу. Человек притаился, исчез. Во всем городе бодрствовал он один и
делал - что? От природы находчивый и сообразительный, молодой человек был
неспособен поставить диагноз и уж во всяком случае не видел ничего смешного
- Скажите, миссис Бергфелд, вы поедете в Германию, если я заплачу за
проезд?
- Теперь мы не получим разрешения на постоянное жительство; Фриц прожил
здесь двадцать лет; он уже не германский подданный, сэр. Такие люди, как мы,
им не нужны.
Майкл взъерошил волосы.
- А сами вы откуда родом?
- Из Зальцбурга.
- Не хотите ли туда вернуться?
- Я бы хотела, но что мы там будем делать? Теперь в Австрии народ
беден, а родственников у меня нет. Здесь мне все-таки дают работу.
- Сколько вы зарабатываете в неделю?
- Иногда фунт, иногда пятнадцать шиллингов. Этого хватает на хлеб да на
квартирную плату.
- Вы не получаете пособия?
- Нет, сэр. Мы не зарегистрированы.
Майкл достал пятифунтовый билет и положил его вместе со своей визитной
карточкой на умывальник.
- Мне придется об этом подумать, миссис Бергфелд. Быть может, ваш муж
заглянет ко мне?
Призрачная женщина густо покраснела, и Майкл поспешил выйти.
Внизу за занавешенной дверью парикмахер вытирал таз.
- Застали вы их дома, сэр?
- Только миссис Бергфелд.
- А! Должно быть, она видала лучшие дни. Муж ее - странный парень; как
будто не в себе. Хотел стать моим компаньоном, но мне придется закрыть
парикмахерскую.
- В самом деле? Почему?
- Мне нужен свежий воздух - у меня осталось одно легкое, да и то
затронуто. Придется поискать другой работы.
- Теперь это не так-то легко.
Парикмахер пожал костлявыми плечами.
- Эх, - сказал он. - Всю жизнь я был парикмахером, только во время
войны отошел от этого дела. Странно было возвращаться сюда после того, как я
побывал на фронте. Война выбила меня из строя.
Он закрутил свои жидкие усики.
- Пенсию получаете? - спросил Майкл.
- Ни одного пенни! Сейчас мне нужна работа на свежем воздухе.
Майкл осмотрел его с ног до головы. Худой, узкогрудый, с одним легким!
- А вы имеете представление о деревенской жизни?
- Ни малейшего. А все-таки нужно что-нибудь найти, а то хоть помирай.
Его трагические глаза впились в лицо Майкла.
- Печально, - сказал Майкл. - Прощайте!
Парикмахер ответил судорожным кивком.
Покинув Сэпперс-Роу, Майкл вышел на людную улицу. Ему вспомнилась
сценка из одной пьесы, которую он видел года два назад; кто-то из
действующих лиц произносит такие слова: "Условия, в каких живет народ,
оставляют желать лучшего. Я приму меры, чтобы поднять этот вопрос в палате".
Условия, в каких живет народ! Кто принимает это близко к сердцу? Это только
кошмар, встревоживший на несколько ночей, семейная тайна, которую тщательно
скрывают, вой голодной собаки, доносящийся издалека. И, быть может, меньше
всех встревожены те шестьсот человек, что заседают с ним в палате. Ибо
улучшать условия, в каких живет народ, - их непосредственная задача, а
сознание выполняемого долга успокаивает совесть. Со времен Оливера Кромвеля
их сменилось там, верно, не менее шестнадцати тысяч, и все преследовали одну
и ту же цель. Ну и что же, добились чего-нибудь? Вернее, что нет. А все-таки
они-то работают, а другие только смотрят да помогают советами!
Об этом он размышлял, когда раздался чей-то голос:
- Не найдется ли у вас работы, сэр?
Майкл ускорил шаги, потом остановился. Он заметил, что человек,
задавший этот вопрос, шел, опустив глаза, и не обратил внимания на эту
попытку к бегству. Майкл подошел к нему; у этого человека были черные глаза
и круглое одутловатое лицо, напоминавшее пирог с начинкой. Приличный, хоть и
обтрепанный, спокойный и печальный, на груди воинский значок значок
демобилизованных солдат.
- Вы что-то сказали? - спросил Майкл.
- Понятия не имею, как это у меня вырвалось, сэр.
- Без работы?
- Да; и приходится туго.
- Женаты?
- Вдовец, сэр; двое детей.
- Пособие?
- Получаю; и здорово оно мне надоело.
- Вы были на войне?
- Да, в Месопотамии.
- За какую работу возьметесь?
- За любую.
- Как фамилия? Дайте мне ваш адрес.
- Генри Боддик; 94, Уолтхэм-Билдингс, Геннерсбери.
Майкл записал.
- Обещать ничего не могу, - сказал он.
- Понимаю, сэр.
- Ну, всего вам хорошего. Сигару хотите?
- Очень вам благодарен, сэр. И вам всего хорошего!
Майкл козырнул и пошел вперед. Отойдя подальше от Генри Боддика, он сел
в такси. Еще немного - и он рисковал утратить то спокойствие духа, без
которого невозможно заседать в палате.
На Портлэнд-Плейс часто попадались дома с табличками: "Продается или
сдается внаем", и это помогло ему вновь обрести равновесие.
В тот же день он повел Фрэнсиса Уилмота в парламент. Проводив молодого
человека на галерею для знатных иностранцев, он прошел вниз.
В Ирландии Майкл никогда не был, и прения представляли для него мало
интереса. Впрочем, он мог наглядно убедиться, что по каждому вопросу
возникает ряд препятствий, исключающих возможность соглашения. Необходимость
сговориться подчеркивал почти каждый оратор, тут же заявляя, что нельзя
уступить по тому или иному пункту, и тем самым Сводя на нет все шансы на
соглашение. Однако Майклу показалось, что, если принять во внимание тему,
прения протекают сравнительно гладко; сейчас члены палаты выйдут из зала в
разные двери, чтобы проголосовать за то, за что они решили голосовать еще до
начала прений. Вспомнилось ему, какое волнение испытывал он, впервые
присутствуя на заседании. Каждая речь производила на него глубокое
впечатление, и казалось - каждый оратор должен был обратить слушателей в
свою веру. Велика была его досада, когда он убедился, что прозелитов нет! За
кулисами работает какая-то сила, куда более мощная, чем самое яркое и
искреннее красноречие. Стирают белье в другом месте, здесь его только
проветривают, перед тем как надеть. Но все же, пока люди не выразят своей
мысли вслух, они сами не знают, о чем думают, а иногда не знают и после
того, как высказались. И в сотый раз Майкл почувствовал дрожь в коленях.
Через несколько недель ему самому придется выступить. Отнесется ли к нему
палата с "обычным снисхождением", или же остановят его фразой: "Молодой
человек, яйца курицу не учат! Замолчите!"
Он огляделся по сторонам.
Его коллеги, члены палаты, сидели в самых разнообразных позах.
Казалось, на этих избранниках народа оправдывалась доктрина: человеческая
природа остается неизменной, а если изменяется, то так медленно, что процесс
незаметен. Прототипы этих людей он уже видел - в римских статуях, в
средневековых портретах. "Просты, но обаятельны", - подумал он,
бессознательно повторяя слова, которые в пору своего расцвета Джордж Форсайт
говорил, бывало, о самом себе. Но принимают ли они себя всерьез, как во
времена Бэрка [3] или хотя бы как во времена Гладстона?
Слова "с обычным снисхождением" нарушили ход его мыслей. Значит, ему
предстоит выслушать первую речь одного из членов. Да, совершенно верно!
Депутат от Корнмаркета. Майкл приготовился слушать. Оратор говорил сдержанно
и толково; видимо, он старался внушить, что не следует пренебрегать
правилом: "Поступай по отношению к другим так, как бы ты хотел, чтобы
поступали по отношению к тебе"; да, этим правилом пренебрегать не нужно даже
в тех случаях, когда вопрос касается Ирландии. Но речь была растянута,
слишком растянута. Майкл заметил, что слушатели устали. "Эх, бедняга!" -
подумал он, когда оратор поспешно сел. После него выступил очень красивый
джентльмен. Он поздравил уважаемого коллегу с блестящей речью, но высказал
сожаление, что она не имеет никакого отношения к разбираемому вопросу. Вот
именно! Майкл покинул заседание и, отыскав своего "знатного иностранца",
пошел с ним на Саут-сквер.
Фрэнсис Уилмот был в восторге.
- Замечательно! - воскликнул он. - Кто этот джентльмен под балдахином?
- Спикер, председатель палаты.
- Следовало бы дать ему подушку с кислородом. Наверно, его клонит ко
сну. Мне понравился депутат, который...
- Тот самый идеализм, который мешает вам вступить в Лигу наций? -
усмехнулся Майкл.
Фрэнсис Уилмот резко повернул голову.
- Ну что же, - сказал он, - мы такие же люди, как и все остальные, если
покопаться поглубже.
- Совершенно верно, - отозвался Майкл, - идеализм - это всего-навсего
отходы географии, дымка, заволакивающая даль. Чем дальше вы от сути дела -
тем гуще дымка. Мы относимся к европейской ситуации на двадцать морских миль
идеалистичнее, чем французы. А вы - на три тысячи миль идеалистичнее, чем
мы. Что же касается негритянского вопроса, то тут мы настолько же
идеалистичнее вас, не так ли?
Фрэнсис Уилмот прищурил темные глаза.
- Да, - сказал он. - В Штатах - чем дальше на север, тем идеалистичнее
люди в отношении негров. Мы с Энн всю жизнь прожили среди негров - и ни
одной неприятности: их любим, они нас любят; но попробуй один из них
посягнуть на сестру, я, кажется, сам принял бы участие в его линчевании. Мы
много раз говорили на эту тему с Джоном. Он не понимает моей точки зрения:
говорит, что негра надо судить таким же судом, как и белого; но он еще не
знает, что такое Юг. Умом он все еще живет за три тысячи морских миль.
Майкл промолчал. Что-то в нем всегда замыкалось при упоминании этого
имени.
Фрэнсис Уилмот прибавил задумчиво:
- В каждой стране есть несколько святых, опровергающих вашу теорию. А
все остальные - самые обыкновенные представители рода человеческого.
- Кстати, о роде человеческом, - сказал Майкл. - Вон идет мой тесть.
Сомс задержался в городе и в тот день провел несколько часов в
Зоологическом саду в попытках удержать маленьких Кардиганов, внуков
Уинифрид, на почтительном расстоянии от обезьян и диких кошек. Водворив их
затем в родной дом, он скучал в своем клубе и лениво перелистывал вечернюю
газету, пока не наткнулся случайно на следующую заметку, помещенную в
столбце "О чем говорят".
"В доме одной молодой леди, проживающей неподалеку от Вестминстера,
происходят по средам собрания, на которых готовят сюрприз к следующей
парламентской сессии. Ее мужу, будущему баронету, имевшему какое-то
отношение к литературе, поручено выступить в парламенте с проповедью
фоггартизма - учения сэра Джемса Фоггарта, изложенного в его книге "Опасное
положение Англии". Инициатором дела является несколько чудаковатый субъект,
редактирующий один хорошо известный еженедельник. Посмотрим, что из этого
выйдет, а пока вышеупомянутая предприимчивая молодая леди пользуется случаем
создать свой "салон", спекулируя на любопытстве, порождаемом политическим
авантюризмом".
Сомс протер глаза, затем еще раз прочел заметку. Гнев его возрастал.
"Предприимчивая молодая леди пользуется случаем создать свой "салон". Кто
это написал? Он сунул газету в карман - кажется, это была его первая кража -
и в надвигающихся сумерках побрел по направлению к Саутсквер, упорно
размышляя об анонимной заметке. Намек казался ему абсолютно верным и глубоко
коварным. Он все еще размышлял, когда к нему подошли Майкл и Фрэнсис Уилмот.
- Добрый вечер, сэр!
- А, - сказал Сомс. - Я хотел с вами поговорить. В вашем лагере есть
изменник.
И без всякого злого умысла он бросил гневный взгляд на Фрэнсиса
Уилмота.
- В чем дело, сэр? - спросил Майкл, когда они вошли в его кабинет. Сомс
протянул сложенную газету.
Майкл прочел заметку и скорчил гримасу.
- Тот, кто это написал, бывает на ваших вечерах, - сказал Сомс, - это
ясно. Кто он?
- Очень возможно, что это она.
- Неужели они напечатали бы такого рода заметку, написанную женщиной?
Майкл ничего не ответил. "Старый Форсайт" явно не поспевает за веком.
- Скажут они мне, кто написал, если я пойду в редакцию? - спросил Сомс.
- К счастью, не скажут.
- Почему "к счастью"?
- Видите ли, сэр, пресса - цветок весьма чувствительный. Он может
свернуть лепестки, если вы к нему прикоснетесь. А кроме того, они всегда
говорят вещи приятные и незаслуженные.
- Но ведь это... - начал было Сомс, но вовремя остановился и добавил: -
Так вы хотите сказать, что мы должны это проглотить?
- Боюсь, что так, и заесть сахаром.
- У Флер завтра вечер?
- Да.
- Я приду и буду наблюдать.
Майкл мысленно представил себе своего тестя в виде субъекта в штатском,
поставленного на страже у стола со свадебными подарками.
Но, несмотря на напускное равнодушие, Майкл был задет. Он знал, что его
жене нравится коллекционировать знаменитостей, что она порхает и своими
чарами старается привлечь нужных ей людей. Раньше он только снисходительно
ей удивлялся, но сейчас почувствовал в этом нечто большее, чем невинную
забаву. Быстрота, с которой загоралась и гасла ее улыбка, словно под
стрижеными волосами был скрыт выключатель; живые повороты прелестной
открытой шеи; искусно, если и недостаточно искусно скрытая игра красивых
глаз; томность и дрожание белых век; выразительные руки, которыми она легко
и изящно лепила себе карьеру, - от всего этого Майклу вдруг стало больно.
Правда, она это делает для него и для Кита! Говорят, француженки помогают
своим мужьям делать карьеру. В ней есть французская кровь. А может быть, это
стремление к идеалу, желание иметь все самое лучшее и быть лучше тех, кто ее
окружает? Так размышлял Майкл. Но в среду вечером он тревожно всматривался в
лица гостей, стараясь поймать иронические взгляды.
Сомс следовал иному методу. У него в сознании все решалось проще, чем у
человека, который критикует днем, а ночью обнимает. Он не видел оснований,
почему Флер не собирать у себя аристократов, лейбористских членов палаты,
художников, послов, всяких молодых идиотов и даже писателей, если эти люди
ее интересуют. Он несколько наивно рассуждал, что чем выше они стоят, тем
меньше шансов впутаться из-за них в какую-нибудь неприятную историю; и,
пожалуй, денег взаймы они не попросят. Его дочь не хуже, если не лучше, всех
этих людей. Он был глубоко оскорблен тем, что кто-то считает, будто она
всеми силами старается привлечь их к себе. Нет, не она за ними охотится, а
они за ней. Он стоял у стены, под картиной Фрагонара, которую он подарил
Флер. Седой, с аккуратно подстриженными волосами и энергичным подбородком,
он обводил глазами комнату, ни на ком не задерживаясь взглядом, как человек,
который видел в жизни много, но интересного нашел мало. Его можно было
принять за какого-нибудь посланника.
Перед ним, повернувшись к нему спиной, остановилась молодая женщина с
короткими золотисто-рыжими волосами; она разговаривала с глуповатым на вид
человеком, который все время потирал руки. Сомсу слышно было каждое слово.
- Не правда ли, эта маленькая Монт ужасно забавна? Посмотрите на нее,
она разговаривает с "доном Фернандо"; можно подумать, что он для нее все. А,
вот Бэшли! Как она к нему разлетелась! Прирожденная выскочка! Но она
ошибается - таким путем "салона" не создашь. Создать "салон" может человек
умный, с ярко выраженной индивидуальностью; человек, презирающий
общественное мнение. Она для этой роли не годится. Да и кто она, в сущности,
такая?
- Деньги? - подсказал собеседник.
- Не так уж много. А Майкл так в нее влюблен, что даже поглупел.
Впрочем, и парламент на него действует. Вы слышали их разговоры об этом
фотгартизме? Продукты питания, дети, будущее - невероятная скука!
- Новизна, - промурлыкал глуповатый человек, - вот мания нашего века.
- Досадно, когда такое ничтожество старается выдвинуться и пускает в
ход такую чепуху, как этот фоггартизм. Вы читали книгу Фоггарта?
- Нет. А вы?
- Конечно нет! Мне жаль Майкла. Эта маленькая выскочка его
эксплуатирует.
Сомс, очутившись словно в западне, не выдержал и засопел. Почувствовав,
быть может, ветерок, молодая женщина оглянулась и увидела такие холодные
серые глаза и такое хмурое лицо, что поспешила отойти.
- Кто этот мрачный старик? - спросила она своего собеседника. - Я даже
испугалась.
Глуповатый джентльмен предположил, что это бедный родственник: видимо,
он здесь ни с кем не знаком.
А Сомс направился прямо к Майклу.
- Кто эта молодая женщина с рыжими волосами?
- Марджори Феррар.
- Она предательница. Выгоните ее!
Майкл опешил.
- Но мы ее очень хорошо знаем. Она - дочь лорда Чарлза Феррара и...
- Выгоните ее! - повторил Сомс.
- Откуда вы знаете, сэр, что она предательница?
- Я только что слышал, как она повторила то, что было в заметке, и
прибавила еще кое-что похуже.
- Но она у нас в гостях.
- Недурна гостья! - сквозь зубы проворчал Сомс.
- Нельзя выгонять гостей. А кроме того, она внучка маркиза. Скандал
будет грандиозный.
- Ну, так устройте скандал!
- Приглашать мы ее больше не будем, но, право же, это все, что можно
сделать.
- Вот как? - сказал Сомс и, отойдя от зятя, направился к той, на
которую только что донес. Майкл, взволнованный, последовал за ним. Ему еще
не приходилось видеть тестя приготовившимся к прыжку. Подойдя, он услышал,
как Сомс сказал негромко, но очень внятно:
- Сударыня, вы были так любезны, что назвали мою дочь выскочкой назвали
в ее же доме.
Майкл видел, как молодая женщина оглянулась и с видом обиженным и
наглым широко раскрыла свои холодные голубые глаза. Потом она засмеялась, а
Сомс сказал:
- Вы предательница. Будьте добры удалиться.
Вокруг стояло человек шесть, и все они слышали! Проклятье! А он Майкл -
хозяин дома! Выступив вперед, он взял под руку Сомса и спокойно сказал:
- Довольно, сэр! Ведь мы не на мирной конференции.
Все притихли; никто не шелохнулся. Только глуповатый джентльмен потирал
свои белые руки.
Марджори Феррар сделала шаг по направлению к двери.
- Я не знаю, кто этот человек, - сказала она, - но он - лжец!
- Неправда!
Бросил это слово смуглый молодой человек. Он смотрел на Марджори
Феррар; их взгляды встретились.
И вдруг Майкл увидел Флер. Очень бледная, она стояла за его спиной.
Конечно, слышала все! Она улыбнулась, подняла руку и сказала:
- Сейчас будет играть мадам Карелли.
Марджори Феррар направилась к двери; глуповатый джентльмен следовал за
ней, все еще потирая руки, словно снимая с себя ответственность за инцидент.
Сомс, как собака, для верности шел за ними; за Сомсом шагал Майкл. Донеслись
слова: "Как забавно!" Послышался заглушенный смех. Парадная дверь
захлопнулась. Инцидент был исчерпан.
Майкл вытер пот со лба. Он восхищался своим тестем и в то же время
досадовал: "Заварил старик кашу!" Он вернулся в гостиную. Флер стояла у
клавикордов с таким видом, словно ничего не случилось. Но Майкл заметил, что
ее пальцы вцепились в платье, и сердце у него заныло. Волнуясь, он ждал
последней ноты.
Сомс поднялся наверх и там, в кабинете Майкла, перед "Белой обезьяной",
проанализировал свой поступок. Он ни о чем не жалел. Рыжая кошка!
"Прирожденная выскочка"! "Деньги?" - "Не так уж много". Ха! "Это
ничтожество"! Так она - внучка маркиза? Ну что ж, он указал нахалке на
дверь. Все, что было в нем сильного и смелого, все, что восставало против
покровительства и привилегий, - дух, унаследованный от предков, все
возмутилось в нем. Кто они - эти аристократы? Какое право имеют напускать на
себя важность? Нахалы! Многие из них - потомки тех, кто поднялся на высоту
только благодаря грабежам и маклерству! И кто-то осмелился назвать его дочь
- его дочь - выскочкой! Да он пальцем не шевельнет, шагу лишнего не ступит,
хоть бы ему предстояло встретиться с самим королем! Если Флер нравится
окружать себя этими людьми, то почему бы ей этого не делать? Неожиданно у
него замерло сердце. А вдруг она скажет, что он погубил ее "салон"? Ну что
ж! Ничего не поделаешь. Лучше было сразу покончить с этой мерзавкой и
уяснить себе положение. "Я не буду ждать Флер, - подумал он. - Буря в
стакане воды!"
Когда он поднимался по лестнице в свою комнату, до него донеслись звуки
клавикордов. Он подумал, не просыпается ли от этой музыки его внук. Вдруг
послышалось ворчание, и Сомс подскочил. Ах, эта собака лежит у двери,
ведущей в комнату бэби! Жаль, что Дэнди не было внизу, уж он бы прокусил
чулки этой рыжей кошке! Сомс поднялся наверх и посмотрел на дверь комнаты
Фрэнсиса Уилмота, находившейся как раз против его комнаты.
Очевидно, молодой американец тоже кое-что подслушал; но с ним говорить
об этом нельзя - ронять свое достоинство! И, захлопнув свою дверь, чтобы
звуки клавикордов не долетали до него. Сомс крепко закрыл глаза.
Майкл никогда не видел Флер плачущей, и сейчас, когда она лежала ничком
на кровати и, уткнувшись в одеяло, старалась заглушить рыдания, он
почувствовал чуть ли не панический страх. Когда он коснулся ее волос, она
затихла.
- Не падай духом, любимая, - сказал он ласково. - Не все ли равно, что
говорят, если это неправда.
Она приподнялась и села, скрестив ноги. Волосы у нее были растрепаны,
заплаканное лицо раскраснелось.
- Кому какое дело - правда это или неправда! Важно то, что меня
заклеймили.
- Ну что же, и мы ее заклеймили кличкой "предательница".
- Как будто этим поможешь делу! За спиной все мы говорим друг о друге.
На это никто не обращает внимания. Но как я покажусь теперь в обществе,
когда все хихикают и считают меня выскочкой? В отместку она оповестит весь
Лондон. Разве я могу теперь устраивать вечера?
Оплакивает ли она свою карьеру, или его? Майкл подошел к ней сзади и
обнял ее.
- Мало ли что думают люди, моя детка. Рано или поздно это нужно понять.
- Ты сам не желаешь этого понять. Если обо мне думают плохо, я не могу
быть хорошей.
- Считаться надо только с теми, кто тебя действительно знает.
- Никто никого не знает, - упрямо сказала Флер. - Чем лучше люди
относятся, тем меньше они знают; и никакого значения не имеет, что они, в
сущности, думают.
Майкл опустил руки. Флер молчала так долго, что он опять обошел кровать
и заглянул ей в лицо, хмурившееся над подпиравшими его ладонями. Столько
грации было в ее позе, что ему стало больно от любви к ней. И оттого, что
ласки только раздражали ее, ему было еще больнее.
- Я ее ненавижу! - сказала она наконец. - Если я смогу ей повредить, я
это сделаю.
Он тоже непрочь был отомстить "Гордости гедонистов", но ему не
хотелось, чтобы Флер думала о мести. У нее это было серьезнее, чем у него,
потому что он, в сущности, был неспособен причинять людям зло.
- Ну, дорогая моя, может быть, мы ляжем спать?
- Я сказала, что не буду устраивать вечера. Нет, буду!
- Отлично, - сказал Майкл. - Вот и молодец.
Она засмеялась. Это был странный смех, резко прозвучавший в ночи.
Майкла он не успокоил.
В ту ночь все бодрствовали в доме. Сомса мучили ночные страхи, которые
за последнее время улеглись было под влиянием сигар и пребывания на свежем
воздухе во время игры в гольф. И мешали эти проклятые часы, неуклонно
отбивавшие время, а между тремя и четырьмя послышался шорох, словно кто-то
бродил по дому.
То был Фрэнсис Уилмот. Молодой человек пребывал в странном состоянии с
той самой минуты, как снял с Сомса обвинение во лжи. Сомс не ошибся: Фрэнсис
Уилмот тоже слышал, как Марджорп Феррар чернила хозяйку дома, но в тот самый
момент, когда он выступил с протестом, на него нашло ослепление. Эти голубые
глаза, смотревшие на него вызывающе, казалось, говорили: "Молодой человек,
вы мне нравитесь!" И теперь этот взгляд его преследовал. Стройная нимфа с
белой кожей и золотисто-рыжими волосами, дерзкие голубые глаза, веселые
красные губы и белая шея, душистая, как сосновое дерево, нагретое солнцем, -
забыть он ее не мог. Весь вечер он следил за ней, но было что-то жуткое в
том, какое неизгладимое впечатление она произвела на него в тот последний
момент. Теперь он не мог заснуть. Хоть он и не был ей представлен, но знал,
что ее зовут Марджори Феррар, и это имя ему нравилось. Он вырос вдали от
городов, мало знал женщин, и она казалась ему совсем особенной,
необыкновенной. А он изобличил ее во лжи! Волнение его было так велико, что
он выпил всю воду из графина, оделся и потихоньку стал спускаться с
лестницы. Когда он проходил мимо Дэнди, собака заворочалась, словно хотела
сказать: "Странно, но эти ноги мне знакомы!" Он спустился в холл. Молочный
свет лился в полукруглое окно над дверью. Закурив папиросу, Фрэнсис Уилмот
присел на мраморный ларь-саркофаг. Это настолько его освежило, что он встал,
повернул выключатель, взял телефонную книжку и машинально отыскал букву "Ф".
Вот ее адрес: "Феррар, Марджори. Ривер Студиос, Рэн-стрит, З".
Погасив свет, он осторожно снял дверную цепочку и вышел на улицу. Он
знал, как пройти к реке, и направился туда.
Был тот час, когда звуки, утомленные, засыпают, и можно услышать, как
летит мотылек. Воздух был чистый, не отравленный дымом; Лондон спал в лучах
луны. Мосты, башни, вода - все серебрилось и казалось отрезанным от людей.
Даже дома и деревья отдыхали, убаюканные луной, и словно повторяли вслед за
Фрэнсисом Уилмотом строфу из "Старого моряка" [4].
О милый сон, по всей земле
И всем отраден он!
Марии вечная хвала!
Она душе моей дала
Небесный милый сон.
Он свернул наудачу вправо и пошел вдоль реки. Никогда еще не
приходилось ему бродить по большому городу в этот мертвый час. Замерли
страсти, затихла мысль о наживе; уснула спешка, сном забылись страхи;
кое-где ворочается человек на кровати; кто-нибудь испускает последний вздох.
Внизу на воде темными призраками казались лихтеры и баржи, красные огоньки
светились на них; фонари вдоль набережной горели впустую, словно вырвались
на свободу. Человек притаился, исчез. Во всем городе бодрствовал он один и
делал - что? От природы находчивый и сообразительный, молодой человек был
неспособен поставить диагноз и уж во всяком случае не видел ничего смешного