Голявкин Виктор. Избранное

Виктор Голявкин
Избранное. Повести и рассказы

Предисловие
Солнца луч

   В последний день лета 1929 года в городе Баку родился Виктор Владимирович Голявкин. Рождение человека всегда трудное дело, его маме Любови Николаевне было уже 37 лет, теперь бы сказали: поздний ребенок. Раз появился на свет, значит, твое появление на свет Богу угодно.
   Отец Владимир Сергеевич был преподавателем музыки, поэтому в доме всегда звучала музыка, и сыновей (у Виктора было два младших брата) учили музыке.
   Но однажды Витя нарисовал карикатуры на гостей, которые приходили к ним музицировать. Тогда отец купил книгу о живописи и о художниках. Виктор прочитывал все книги об изобразительном искусстве, которые в то время удавалось найти, и постоянно сам рисовал. Мальчик увлекся миром разноцветных живописных образов и решил стать художником. «Если быть художником – только великим… Не великим художником быть не стоит…» – так написано в одной из его повестей.
   Виктору было всего 12 лет, когда началась Великая Отечественная война. Его папа сразу ушел на фронт. Виктор остался старшим мужчиной в семье. Он рисовал карикатуры на Гитлера и на фашистов. Рисунки его были выразительны и интересны. Иногда их печатали в «Боевом листке» городской газеты. Баку во время войны был окружен, и его отчаянно защищали от врага, который настойчиво рвался к бакинской нефти.
   «Хлеб по карточкам на СЕГОДНЯ мы съели ПОЗАВЧЕРА, а хлеб на ЗАВТРА – ВЧЕРА. Дадут ли мне на ПОСЛЕЗАВТРА? На левой ладони вчерашний номер очереди, а на правой – сегодняшний… чтобы очередь не потерять». Таковы личные воспоминания, и они вошли в повесть «Полосы на окнах».
   Но повести Голявкин напишет позже, когда станет писателем, пока он рисует и… занимается спортом: вступает в секцию бокса общества «Спартак». В 1947 году он участвует в соревнованиях на первенство Баку и завоевывает второе место.
   Но желание стать художником пересиливает остальные увлечения подростка. Значит, надо учиться, придется уехать из дома, из родного города, ведь в Баку в то время не было подходящего учебного заведения.
   Виктор уезжает в Самарканд, где поступает в художественное училище. В своем дневнике он писал: «У меня к нему уважение. И почтение. Он помог мне. Хорошо меня принял. Город очень старый. Многое видел. Многое перенес… Такого синего неба нет нигде. Минареты сверкают лазурью. Блестят купола разноцветные. Оранжевое с синим звучит. Зеленые кроны свисают. Как мозаика, солнечные пятна на земле. Чалмы и халаты плывут перед глазами. Там люди пьют чай у спокойных прудов… Там всегда мелодия в воздухе. Или очень тихо. Самарканд шумел много лет назад. Сейчас он старый… Люди ходят тихо, не кричат. Там полная гармония…»
   Вскоре училище переводят в Ташкент, а затем в Сталинабад (сейчас Душанбе). Будущий художник узнает жизнь и искусство Востока, это его очень обогащает.
   После солнечных ярких городов Азии Ленинград, когда Голявкин поступил в Академию художеств, представлялся ему «…зимой ужасным: ночь беспрерывная. Днем и ночью темно на улице… Не глядит свет в окна. Мрак глядит. Небо серое, холодное, темное, хмурое, злое, застывшее нависло над городом давящим потолком… Взглянешь на небо – тоскливо и скучно… Улицы ровные, пересекаются… у Ленинграда холодная красота…».
   Ленинград в то время привлекает его своими музеями и памятниками искусства. Весь город построен в западноевропейском стиле. Этот стиль нравится ему отзывчивостью на события человеческой жизни.
   В Ленинграде и люди казались суровыми. Еще совсем недавно ленинградцы пережили ужасную блокаду. Они выстояли и победили. Голявкину хотелось развеселить серьезных ленинградцев. Одновременно с яркими живописными работами он пишет короткие веселые рассказы для детей. Их стали печатать сначала в журналах «Костер» и «Мурзилка». В 1959 году, когда Голявкину было уже тридцать лет, вышла первая книжка рассказов для детей «Тетрадки под дождем».
   Особенностью рассказов Голявкина является то, что они короткие и очень короткие. И обязательно с доброжелательным юмором. Это нечасто встречающаяся в литературе особенность – краткость. Такой емкий краткий стиль требует особого писательского мастерства, которым Голявкин владел, как никто другой. «Никаким иностранным языком я не владею, и русский-то знаю не лучше других. Но я владею языком ХУДОЖЕСТВЕННЫМ», – говорил писатель. Герои его рассказов в любой ситуации хоть и смешные, но всегда деятельные и обаятельные.
   Война, которая пришлась на детство писателя, незабываемо врезалась в память. Опираясь на собственный опыт и наблюдения, он написал три повести, которые называл «трилогией о военном детстве» – «Мой добрый папа», «Полосы на окнах» и «Рисунки на асфальте».
   Первая повесть начинается словами: «Моему отцу посвящается».
   Но это произведение писатель посвятил всем добрым папам, которые в тяжелейшей войне отстояли свободу и независимость Родины. Печальная повесть. Папа погиб на фронте и никогда не вернется домой. Печаль обо всех не пришедших с войны солдатах. Простое повествование от лица маленького мальчика было редким в шестидесятые годы ХХ века. Новым словом в литературе для детей. В повести «Полосы на окнах» действуют те же герои, но идет самостоятельная жизнь в отсутствии папы. Мы видим, каким жестким становится во время войны мир детства, с каким неимоверным напряжением приходится детям выживать. До того тяготит их тыловая обстановка, что мечтается: «Как бы, думаю, слово „война“ переделать… старался, старался, бросил эту затею, война войной остается…» Сразу после войны, от которой остаются тяжелые воспоминания, дети учатся рисовать. Об этом написана прекрасная повесть «Рисунки на асфальте». Трудно найти в литературе такое небольшое по объему, но насыщенное чувствами и добротой произведение.
   Впечатления жизни писатель выражает и в несметном количестве юмористических рассказов для детей и взрослых. Ребятам старших классов может быть интересен и роман Голявкина «Арфа и бокс».
   Писатель подлинные эпизоды жизни превращает в искусство. Мысль, сконцентрированная в словах, делает самые простые слова образными, метафорическими, создается так называемый «подтекст», что дает сильный толчок читательскому воображению.
   А живопись? Любимая живопись, которую Голявкин считал «первой из искусств»? Виктор Владимирович любил ее всегда. И был подлинным живописцем. Он писал композиции на холстах красками. Больших программных полотен – развернутых сцен, подобно объемному роману – он не писал. Но небольшие, камерные холсты писал всю жизнь. Его живописные композиции притягивают взгляд неожиданной пластикой мазков, смелостью цветовых сочетаний. Всегда в картине есть живописный центр – главное красочное пятно, которое «держит» всю композицию. Мрачных образов в живописи он не признавал. Его композиции жизнерадостны. «Люблю красный цвет», – говорил Голявкин. Любил и умел вписать красный цвет в общую композицию очень гармонично.
   Любимое Каспийское море он писал изумрудно-зеленым. Я думала, что он фантазирует. Потом увидела: оно в самом деле такое красивое. Волны с белой пеной катят к берегу в четыре вала.
   Он всегда находил необычный ракурс – угол зрения – для изображения моря, солнца. Еще в студенческие годы он собрал группу студентов-живописцев и повез их на этюды на Каспий, на Нефтяные Камни – город на сваях, эстакадах, посреди Каспийского моря, где добывают нефть. Друзья были в восторге от моря, работали дотемна, писали солнце. Вставали в пять утра и шли с этюдниками, зонтами и мольбертами встречать восход над морем. Днем писали раскаленный воздух, вечером – красное закатное солнце над горизонтом, писали бури, штили. В поисках необычного ракурса лазали на нефтяную вышку на самый верх и писали змеи-эстакады, расходящиеся во все стороны золотистыми дорожками, морскую ширь без горизонта…
   С трудом установили на верху зонты от солнца. Неожиданно начался шторм. Зонт вдруг раскрылся и так рванул в сторону, что художник чуть не вылетел с пятидесятиметровой высоты. – Витька! Держи зонт!
   Вдвоем кое-как прикрепили зонт к перекрытиям. Все же их было двое. Голявкин спускался с вышки по железной лесенке. Нога соскользнула с перекладины. Но другой ногой он успел зацепиться за арматуру и повис над бездной моря на высоте десятков метров. Этюдник с еще незаконченной картиной и сложенный зонт сильно тянули вниз. Но из рук ничего нельзя было выпустить ни за что, железная перекладина режет мышцу, нога сильно болит, слабеет, сейчас не выдержит… но это происшествие не закончилось трагедией.
   Зато этюд-картина – море без горизонта с бесконечными линиями эстакад, написанная на нефтяной вышке, сразу попала на Всемирную выставку в Москве. Здесь таких Нефтяных Камней тогда еще никто не видал.
   Особое обаяние жизни присуще произведениям Виктора Владимировича Голявкина. Талантливый щедрый автор вливает добрую энергию в душу читателя и зрителя, будто «льется солнца луч на голову мне…», как написано в одном из его коротких рассказов. Читайте, и на вас прольется этот солнца луч.

Л. Бубнова

2002 г.

Повести

   Моему отцу посвящается

Мой добрый папа

1. Я не хочу обедать

   Я никогда не хочу обедать. Мне так хорошо во дворе играть! Я всю жизнь бы во дворе играл. И никогда не обедал бы. Я совсем не люблю борщ с капустой. И вообще я суп не люблю. И кашу я не люблю. И котлеты я тоже не очень люблю. Я люблю абрикосы. Вы ели абрикосы? Я так люблю абрикосы! Но вот мама зовет меня есть борщ, мне приходится все бросать: недостроенный дом из песка и Раиса, Расима, Рамиса, Рафиса – моих друзей, братьев Измайловых. Мой брат Боба любит борщ. Он смеется, когда ест борщ, а я морщусь. Он вообще всегда смеется и тычет себе ложкой в нос вместо рта, потому что ему три года. Нет, борщ все-таки я могу съесть. И котлеты я тоже съедаю. Виноград-то я ем с удовольствием! Тогда и сажают меня за рояль. Пожалуй, я съел бы еще раз борщ. Только бы не играть на рояле.
   – Ах, Клементи, Клементи, – говорит мама. – Счастье играть Клементи!
   – Клементи, Клементи! – говорит папа. – Прекрасная сонатина Клементи! Я в детстве играл сонатину Клементи.
   Папа мой музыкант. Он даже сам сочиняет музыку. Зато раньше он был военный. Он был командиром конников. Он скакал на коне совсем рядом с Чапаевым. Он носил папаху со звездой. Я видел папину шашку. Она здесь у нас в сундуке. Эта шашка такая огромная! И такая тяжелая! Ее даже трудно в руках держать, не то что махать во все стороны. Эх, был бы папа военный! Весь в ремнях. Кобура на боку. На другом боку шашка. Звезда на фуражке. Папа ездил бы на коне. А я шел бы с ним рядом. Все мне бы завидовали! Вон смотрите, какой Петин папа.
   Но папа любит Клементи.
   А я не люблю. Я люблю строить дом из песка, и друзей люблю, четырех братьев: Расима, Рафиса, Раиса, Рамиса. Что мне Клементи!
   Я играю. И спрашиваю:
   – Не хватит?
   – Играй еще, – говорит мама.
   – Играй, играй, – говорит папа.
   Я играю, а брат сидит на полу и смеется. В руках у него заводная машина. Он оторвал от машины колеса. И катает их по полу. И это ему очень нравится. Никто ему не мешает. Не заставляет играть на рояле. И потому ему очень весело. Плачет он очень редко. Когда у него что-нибудь отнимают. Или когда его стригут. Он совершенно не любит стричься. Он так и ходил бы всю жизнь лохматый. На это он не обращает внимания. В общем, ему хорошо, а мне плохо.
   Папа с мамой слушают, как я играю. Брат катает по полу колесики. За окном кричат четыре брата. Они кричат разными голосами. Я вижу в окно: они машут руками. Они зовут меня. Им одним скучно.
   – Ну все, – говорю я, – все сыграл.
   – Еще разик, – просит папа.
   – Больше не буду, – говорю я.
   – Ну пожалуйста, – говорит мама.
   – Не буду, – говорю я, – не буду!
   – Ты смотри мне! – говорит папа.
   Я пробую встать. Убираю ноты.
   – Я сотру тебя в порошок! – кричит папа.
   – Не надо так, – говорит мама.
   Папа волнуется:
   – Я учился… я играл в день по пять-шесть часов, сразу после гражданской войны. Я трудился! А он?.. Я его в порошок сотру!
   Но я-то знал! Он меня не сотрет в порошок. Он так всегда говорит, когда злится. Он даже маме так говорит. Как может он нас в порошок стереть? Тем более что он наш папа.
   – Не буду играть, – говорю я, – и все!
   – Посмотрим, – говорит папа.
   – Пожалуйста, – говорю я.
   – Посмотрим, – говорит папа.
   В третий раз я играю Клементи.
   Наконец-то меня отпускают! Мой брат Боба идет за мной. Он растерял все колесики. И ему теперь скучно.
   На дворе меня ждут четыре брата. Они машут руками, кричат. Мой дом из песка разрушен. Весь труд мой пропал даром. И все из-за борща и Клементи! Дом разрушил Рафис – младший брат. Он плачет – братья его побили. Нечего делать! И я говорю:
   – Ничего. Новый дом построим.
   Я веду всех в магазин к дяде Гоше. Дядя Гоша – папин знакомый. Он нам все отпускает в долг. Он записывает на листке наш долг, а потом папа платит ему. Так хорошо! Папа так и сказал: отпускай им все. Что они захотят. Сколько им угодно.
   Вот приходим мы в магазин. Дядя Гоша нам отпускает конфеты. Мы можем есть их, сколько хотим. Потом папа за все заплатит.
   Раис говорит:
   – Я уже все съел.
   Мы опять идем к дяде Гоше. И набираем еще конфет.
   Он говорит:
   – Не много ли? Приходите еще.
   – Непременно придем, – говорим мы.
   Во дворе нас окружают ребята. Мы раздаем всем конфеты. Нам не хватает на всех конфет. Например, Керим без конфет. Маша Никонова и Сашок.
   Мы опять идем к дяде Гоше.
   – Пожалуйста, – просим мы, – извините. Но нам тут не хватило конфет. Что же делать? Мы очень расстроены. Нам нужно еще чуть-чуть конфет. Чтобы всем хватило.
   – Зачем чуть-чуть! – говорит дядя Гоша. – Берите! И приходите еще.
   Он дает нам конфет, и все довольны. Теперь всем ребятам хватило конфет.
   На улице стало уже темнеть. Фонари зажглись. Скоро небо все будет в звездах. Такое в нашем городе небо. Наш город самый красивый. Хотя я не был в других городах. В нашем городе есть бульвар. Там море, корабли и лодки. И виден остров вдали. И нефтяные вышки в море. Я пошел бы сейчас на бульвар, но вы слышите? Мама зовет нас на ужин.
   И я иду ужинать. Так целый день. Целый день должен я есть!
   Я съел ужин, но это не все. Меня снова ведут к роялю. Папы нет дома, и я говорю:
   – С меня хватит.
   – Вот отсюда начни, – просит мама, – вот с этой строчки.
   – Хватит с меня, – говорю я, – и все!
   – Будем ждать папу, – говорит мама.
   Приходит папа. Он весел. Он держит два больших ящика. В этих ящиках мандарины.
   – В июне и вдруг мандарины?!
   – С трудом достал, – говорит папа. Он открывает ящики.
   – А ну! Налетайте, ребятки! Хватайте!
   Мы налетаем, хватаем, смеемся. Папа смеется вместе с нами. Ест мандарины. И говорит:
   – Позовите всех.
   Я зову братьев Раиса, Рафиса, Расима, Рамиса.
   И мы угощаем их мандаринами. И ящики быстро пустеют.
   Потом братья уходят. И мама уносит пустые ящики. И говорит папе:
   – Как с деньгами? Сумеем ли мы все же съездить на дачу? Хотелось бы. Лето уже проходит.
   Я вижу, папа задумался. Он говорит:
   – Может, мы сумеем. Но может быть, и не сумеем. Но если мы даже и не поедем, то не беда – жизнь и так прекрасна!
   Но я-то знаю. На даче прекрасней. Там нет рояля. Там гранаты, айва, виноград, инжир… Там море без конца и края. Я так люблю купаться в море! Я так хочу на дачу! Там рядом станция. Там гудят паровозы. Там проходят разные поезда. А когда машешь им вслед – тебе тоже машут из окон вагонов. И еще там горячий песок, утки, курицы, мельницы, ослики…
   Потом я засыпаю на стуле.
   Сквозь сон слышу я голоса, все про дачу, про море, про лето…
   А утром я просыпаюсь в кровати.

2. Соседи

   Фатьма Ханум – это тетя Фатьма, мама братьев Рамиса, Рафиса, Расима, Раиса. Как видит меня, каждый раз говорит: «Ах, Петька, Петька, совсем большой!» Она помнит, когда я был маленький. И теперь удивляется, что я большой. Разве можно так удивляться! Я ведь рос постепенно. Вот и сейчас, вышел я в коридор, а она говорит:
   – Очень быстро растешь!
   – Все растут одинаково, – говорю я.
   – Расти, расти, – говорит она.
   – Вас мама ждет, – соврал я.
   Мама любит беседовать с Фатьмой Ханум. А Фатьма Ханум – с моей мамой. Они могут беседовать часами.
   – Тетя Фатьма, пойдемте к нам!
   В который раз мама рассказывает! О том, как я потерялся. Они смеются. Но я не смеюсь. Что мне смеяться! Я это много раз слышал. Раз сто или двести. Очень странные взрослые люди! Рассказывают одно и то же. Разве со мной так бывает? Каждый день у меня куча новостей. Что мне вспоминать старое? Когда кругом одни новости!
   Я слышу их разговор.
   Мама. Помню, он у меня родился, у него глаза были синие. А потом они стали совсем не синие. Какие-то серые. Так обидно! Вот ведь как бывает!
   Фатьма Ханум. Быстро растет…
   Мама. Да, да, да, вот я и говорю… А когда он был маленьким, он был маленьким – вот таким… он тогда отправился гулять, он открыл сам дверь, вышел на улицу, он прошел весь город, вот так наискосок весь город, и остановился в скверике; как сейчас помню, была суббота, играл оркестр и под оркестр плясали взрослые. Ему понравилось! Он стал вместе со всеми плясать, его и нашли в таком виде – руки в боки и пляшет!
   Фатьма Ханум. Очень веселый ребенок!
   Мама. Горе мне с ним.
   Фатьма Ханум. У меня четыре.
   Мама. Я и забыла!
   Они смеются. Но я не смеюсь. Ничего нет смешного.
   Тетя Фатьма говорит мне:
   – А ну расскажи, как ты там танцевал?
   – Я маленький был, – говорю, – и не помню.
   – Очень быстро растешь, – говорит она.
   – Сыграй-ка Клементи, – просит мама.
   Но я не хочу играть Клементи.
   – Твой папа учился, – говорит мама. – Сразу после гражданской войны… Он играл по семь-восемь часов…
   – Это я знаю, – говорю я.
   – Ну хорошо, – говорит мама, – ну хорошо, тогда спой Фатьме песню.
   Мама играет, а я пою:

 
Солнышко ясное,
Наша жизнь прекрасная!
 

   Я пою с удовольствием. Я ору.
   – Подожди, подожди! – кричит мама. – Сначала начнем, три… четыре!

 
Солнышко ясное,
Наша жизнь прекрасная!
 

   Я пою во все горло.
   – Нельзя ли потише? – просит мама. – Я даже не слышу рояля.
   – Конечно можно, – говорю я, – но тогда какой смысл?
   – Сначала, сначала! – кричит мама. – Нас ждет Фатьма!
   Хорошо, что в дверь постучали. Это старик Ливерпуль. Я сразу узнал. Только он так стучится. Он, когда пьяный, стучит тихо-тихо. Почти что не слышно.
   Он крутит перед лицом руками. Как будто делает мельницу.
   – А где Володя? – говорит он.
   – Он не пришел еще, – говорит мама.
   – Он мне страшно нужен…
   – Но его нет.
   – Я хотел угостить его…
   – Вы же знаете, он не пьет.
   – Я знаю, но вдруг… он ведь мой сосед… он мне страшно нужен…
   – Ливерпуль, Ливерпуль, – вздыхает мама.
   – Здрасьте! – говорит он Фатьме Ханум.
   – Здравствуйте, – говорю я.
   – Здравствуй, старик, – говорит он мне.
   – Я не старик, – обижаюсь я.
   – Это неважно, – говорит он.
   – Как же неважно? – говорю я.
   – Извините, – говорит он.
   – Пожалуйста, – говорит мама.
   – Я должен вам денег, – говорит он, – не могли бы вы мне одолжить еще?
   Мама дает ему бумажку.
   – Я вам верну, – говорит Ливерпуль.
   – Конечно, конечно, – говорит мама.
   И старик Ливерпуль уходит.
   У Ливерпуля тонюсенький детский голос, бородка крючком и лысая голова. Это мама прозвала его Ливерпулем, хотя он имел другое имя. Он, кажется, был из Перу, каким-то случаем попал в Россию и навсегда остался здесь жить.
   Не люблю я, когда он пьяный. Он тогда машет руками, качается. Словно вот-вот упадет. Стариком вдруг назвал меня. Вот еще новость!
   Мама беседует с Фатьмой Ханум. Я смотрю в окно. Вижу брата. Он строит дом из песка.
   – Что ты торчишь тут? – говорит мама.
   – Так, ничего, – отвечаю я.
   Я жду папу. Вот сейчас выйдет он из-за угла. У него полные руки гостинцев. Чего только нет там! И мандарины, большие оранжевые мандарины!
   А папы все нету. Всегда так. Всегда его нету, когда я его жду. Но стоит мне отойти от окна – он появится.

3. На балконе

   Я иду на балкон. Вижу девочку с бантом. Она живет вон в том парадном. Ей можно свистнуть. Она глянет вверх. И увидит меня. Это мне и нужно. «Привет, – скажу я, – тра-ля-ля-ля, три-ли-ли!» Она скажет: «Дурак!» – или что-то другое. И дальше пойдет. Как ни в чем не бывало. Как будто бы я не дразнил ее. Тоже мне! Что мне бант! Будто я ее жду! Я жду папу. Он мне принесет гостинцев. Он будет рассказывать мне про войну. И про разное старое время. Папа знает столько историй! Никто лучше не может рассказывать. Я все слушал и слушал бы!
   Папа знает про все на свете. Но иногда он не хочет рассказывать. Он тогда грустный и говорит: «Нет, не то написал я, не то, не ту музыку… Но ты-то! – Это он мне говорит. – Ты-то уж не подведешь, я надеюсь?» Мне не хочется папу обидеть. Он мечтает, чтоб я композитором стал. Я молчу. Что мне музыка? Он понимает. «Это печально, – говорит он. – Ты даже представить себе не можешь, как печально!» Почему печально, когда мне совсем не печально? Ведь папа мне не желает плохого. Тогда почему так? «Кем ты будешь?» – говорит он. «Полководцем», – говорю я. «Опять война?» – папа мой недоволен. А сам воевал. Сам скакал на коне, стрелял из пулемета…
   Папа мой очень добрый. Мы с братом однажды сказали папе: «Купи нам мороженое. Но побольше. Чтобы мы наелись». – «Вот тебе таз, – сказал папа, – беги за мороженым». Мама сказала: «Они ведь простудятся!» – «Сейчас лето, – ответил папа, – с чего бы им простудиться!» – «Но горло, горло!» – сказала мама. Папа сказал: «У всех горло. Однако мороженое все едят». – «Но не в таком количестве!» – сказала мама. «Пусть едят, сколько хотят. При чем тут количество! Больше они не съедят, чем смогут!» Так сказал папа. И мы взяли таз и пошли за мороженым. И принесли целый таз. Мы поставили таз на стол. Из окон светило солнце. Мороженое стало таять. Папа сказал: «Вот что значит лето!», велел нам взять ложки и сесть за стол. Мы все сели за стол – я, мама, папа, Боба. Мы с Бобой были в восторге! Мороженое течет по лицу, по рубахам. У нас такой добрый папа! Он столько купил нам мороженого! Теперь нам не скоро захочется…
   Двадцать деревьев посадил папа на нашей улице. Сейчас они выросли. Огромное дерево перед балконом. Если я потянусь, я достану ветку.
   Я жду папу. Сейчас он появится. Мне трудно глядеть сквозь ветки. Они закрывают улицу. Но я нагибаюсь и вижу всю улицу.

4. Мой папа идет дирижировать

   Я слышу в комнате папин голос. Он дома, а я все торчу на балконе!
   А на столе-то! Печенье, два торта, две банки компота, замечательная любительская колбаса, ветчина и яблоки, еще какие-то коробки и другие вкусные вещи. Просто целый магазин!
   – Вот так да! – говорю. – Как ты здесь очутился?
   – Отстань от отца, – говорит мне мама, – он сегодня идет дирижировать.
   Я видел однажды, как он дирижировал. Папа тогда взял меня с собой. Я сидел в большущем зале. Все глядели на сцену. Там на сцене был папа. Он стоял спиной к залу, лицом к оркестру. И кругом было тихо-тихо. Потом папа взмахнул вверх руками – и весь оркестр как грянет! Я даже вздрогнул. Я глядел на люстры, на всех людей. Я вертел головой и все время вставал. «Что ты скачешь? – сказали мне. „Я не скачу“, – сказал я. Меня вывели силой из зала. „Я с папой, – сказал я, – он там дирижирует“. – „А ты не врешь?“ – „Что мне врать, – сказал я, – там мой папа“. Меня привели прямо к папе. Спросили: „Ваш сын?“ Мой папа был мокрый от пота. И волосы папины были мокрые. Я смотрел на него и не мог понять: почему папа мокрый? Папа снял пиджак. Вся рубашка была тоже мокрой. Как будто его водой облили. Он сказал: „Вот какая работа…“ Я был так удивлен, что не знал, что ответить. Все время твердил: „Пошли… пошли…“ – и тянул папу за руку.
   Громко плачет сейчас мой брат Боба. Он хочет, чтоб папа его взял с собой. Но папа его брать не хочет. Папа уже брал меня. С него хватит.
   Папа. Я сегодня иду дирижировать!
   Мама. Да, но эти заплатки…
   Папа. Какие заплатки?
   Мама. Ты забыл? Твои брюки с заплатками.
   Папа. Я ведь стою спиной к людям!
   Мама. Я ни при чем. Ты прекрасно знаешь! Помешанный на своих мандаринах! Всю зиму таскал ящики! Люди думают, ты сумасшедший!
   Папа. Кто думает? Ты мне его покажи!
   Мама. Все думают! Разве одни мандарины? Зачем два приемника? Два патефона?
   Папа. Но их же двое? Пусть слушают музыку…
   Мама. Очень им нужна твоя музыка!
   Папа. Всем нужна музыка.
   Мама. Но не в таком количестве!
   Папа. Я ведь спешу… я сегодня иду дирижировать…
   Мама. Ну так иди дирижируй!
   Папа. Выходит, что я не могу дирижировать!
   Мама. Хоть раз в жизни купил бы кастрюльку!
   Папа. Зачем мне кастрюлька? Сама покупай!
   Мама. А, значит, я виновата?.. С моим больным сердцем… с таким человеком… как можно!.. Дай, Петя, воды…
   Я бегу за водой в кухню. Даю маме пить. Ей становится лучше.
   Мама. Пусть все соседи скажут!
   Папа. Я ведь иду дирижировать…