«У! какая добродетель! – подумал Иван Савич, – вот бы счастье понравиться этакой!..»
   – Помилуйте! – сказал он, – я? обижать? О, вы меня не знаете: обидеть женщину не только делом, даже нескромным словом так низко, так гнусно… что я слова не найду: вот мои правила! Поверьте, мне всегда возмущает душу, когда я слышу, что какой-нибудь развратный человек…
   – Ах, Боже мой, что вы? опять! – закричала Прасковья Михайловна, зажимая уши, так, однако, что оставила маленькую лазейку.
   – Я хочу сказать, – торопливо прибавил Иван Савич, – когда развратный человек воспользуется слабостию неопытной девушки! Вот мои правила!
   – Замолчите! замолчите! о чем вы мне говорите? я и слышать не хочу о ваших правилах. Вспомните, что я девушка: я не должна понимать и не понимаю ваших слов.
   – Но согласитесь, Прасковья Михайловна, – начал Иван Савич тоном убеждения, – что если девушка не хочет слышать, какого рода опасность угрожает ее добродетели, то ведь она легко может…
   – Ах, какой ужас вы говорите! Девушка не может подвергнуться опасности, когда не хочет даже слышать о ней… а не то чтобы…
   – Что-с: не то чтобы?..
   160
   – Ну, то есть… ах, да вот и крестный! Здравствуйте, крестный!
   В комнату вошел дородный человек лет пятидесяти, седой, с анненским крестом на шее.
   – А, да у тебя гости? – сказал он и боком поклонился Ивану Савичу, поглядывая на него исподлобья.
   – Это сосед, что подо мной живет, – отвечала Прасковья Михайловна.
   – Ась?
   – Сосед, Иван Савич, пришел узнать, не колют ли здесь дрова: он желает познакомиться со мной. Я без вас не смела, крестный. Кажется, хороший человек! – шепнула она.
   – Где изволите служить? – спросил крестный.
   Иван Савич сначала замялся, наконец пробормотал название своего департамента.
   – А! – сказал чиновник, – у вас начальник отличный человек! умная голова! и барин, настоящий барин! Вот бы послужить при этаком! Да позвольте-ка: никак вчера… нет, третьего дня… или вчера?.. что это я забыл! Да, точно вчера: от вас получено к нам отношение. Кто это писал его у вас? Ну, пройдоха, нечего сказать: этакой крючок загнул! Вот, изволите видеть: по нашему ведомству один чиновник попал под суд. Он прежде служил у вас и там был под следствием. В аттестате-то глухо насчет этого сказано. Вот мы и обратились к вам с просьбою о доставлении ближайших сведений по сему делу. Ну и получили же от вас бумагу! Ах ты, Господи! есть же ведь люди – как пишут! Написан лист кругом, а точнейших сведений нет никаких. Я нарочно списал себе эту бумагу…фу-ты, как славно написана! Дай-ка, Параша, водочки. Не прикажете ли?
   – Нет-с, покорно благодарю.
   – Ась?
   – Покорно благодарю. Я не пью, – сказал Иван Савич.
   – А кто у вас начальник отделения? – спросил чиновник.
   – Стуколкин, – отвечал Иван Савич.
   – Матвей Лукич! – с удивлением подхватил крестный, – ба-ба-ба! Да неужели уж он начальник отделения? Давно ли? Скажите, ради Бога! как судьба-то иной раз… Ну что это такое! Вообрази, Параша: Матвей Лукич, два года тому назад, был у нас столоначальником, и еще не
   161
   из самых бойких, а так себе! а теперь, а? Да, душенька, я забыл сказать… Петр Прокофьич звал нас с тобой завтра на вечеринку. Там потанцуют; а у нас добрый вистик составлен: три начальника отделений, только я один чиновник особых поручений попался! А в четверг они у нас.
   – Ах, крестный, как это весело, как весело! – заговорила, припрыгивая, с детскою радостью Прасковья Михайловна, что было ей немного не под лета. Но ей хотелось пококетничать перед Иваном Савичем.
   – Вот и вы, милостивый государь, пожаловали бы к нам в четверг, – сказал он, обращаясь к Ивану Савичу, – если вам не скучно будет.
   – Помилуйте! скучно! можно ли?.. за счастье почту…
   – Ась?
   – Непременно, мол, воспользуюсь… – сказал Иван Савич, раскланиваясь и уходя.
   – Авдей! кажется, я пожуирую… – говорил он, возвратясь домой.
   – Не могу знать! – отвечал Авдей.
   – Только это, брат, совсем не то… тут будет что-то чистое, возвышенное, так сказать, любовь лаконическая…
   – Э! ну вас тут, раздуло бы горой… – ворчал про себя Авдей.
   – Как же ты с знатной барыней кончил? – спросил Вася, когда Иван Савич рассказал ему о новой соседке.
   – Что, братец, знатные барыни! Это утомило меня. Вечно приличия, этикет, знаешь, всегда навытяжку… Графы да князья… большой свет… не хочу! Бог с ними! я люблю свободу… так и отстал.
   – Напрасно! – сказал Вася, – ты бы мог познакомить меня; там бы ты много выиграл… Эх, не умел: как же и выходят в люди?.. Э-э!
   – Конечно! – сказал Иван Савич, – оно бы можно было: у ней иногда бывают из дипломатического корпуса. Вот в последний раз я ужинал вместе с секретарем посольства… что за здоровяк такой! вот жуир-то! звал в Париж.
   В четверг, в восемь часов вечера, Иван Савич явился к соседке. Там всё имело вид торжественного собрания. Стеариновые свечи, не зажигаемые по другим дням и скромно стоящие на столике у зеркала, разливали яркий свет по комнате. Чехлы с дивана и четырех кресел были сняты. В гостиной, на столике, горела крашеная жестяная лампа и стояли две тарелки с вареньем. Там был диван,
   162
   обитый зеленым полумериносом, и двое таких же кресел. Наружный вид их манил к спокойствию и неге. Казалось, как опустишься, так утонешь там и не встанешь. Кто быстро опускался на диван с этою мыслию, тот вскакивал еще быстрее, думая, что он сел на камень: так хорошо сделаны были пружины, которые торговцы Апраксина двора величают аглицкими. В гостиной могло поместиться счетом пять человек, ни больше ни меньше. Далее была еще комната… Потом ширмы, а из-за них выглядывал уголок белой как снег подушки: то было девственное ложе Прасковьи Михайловны. Она смело могла бы надписать девизом:
   К моей постели одинокой
   Не крался в темноте ночной…
   В зале крестный папенька Прасковьи Михайловны играл в одном углу в вист с мужем сестры хозяйки и еще двумя чиновниками, которые были с ним очень почтительны. В другом углу девушка разливала чай. Дамское общество было в гостиной. На диване сидела старшая сестра Прасковьи Михайловны, женщина высокого росту, прямая, как веха, потом хозяйка и еще две какие-то девицы. Около них любезничали два племянника крестного папеньки – один студент, другой юнкер. Дамы сидели, мужчины стояли, потому что негде было сесть. Играли в фанты.
   – Вы, конечно, с нами останетесь, с молодыми людьми? – сказала Прасковья Михайловна Ивану Савичу с детскою резвостию, – что вам там делать со стариками? Не прикажете ли варенья? Молчи, Жужу! ах, скверная собачонка! Вы погладьте ее только один раз, а там уж она привыкнет к вам. Вот так.
   – Ах! да она кусается! – сказал Иван Савич, отдернув руку.
   – Нет-с, никогда.
   – Помилуйте! вот, посмотрите, до крови.
   – Ах ты дрянь! вот я тебе ужо розгу дам! – сказала Прасковья Михайловна. – Не угодно ли с нами в фанты? Вы будете, хоть… что бы? мы играем в туалет – все вещи разобраны… ну, будьте гребень.
   – Да это я взяла! – пропищала одна маленькая девочка.
   – Ты, ma ch?re, гребеночка, а они будут частый гребень. Так вы частый гребень.
   163
   – Очень хорошо-с, – сказал Иван Савич.
   Принесли еще два стула, поставили у дверей и стали играть. При словах: барыня спрашивает весь туалет , все бросились менять места. Ивану Савичу не раз доставалось бросаться со всего размаху на диван с камнем внутри. Он быстро вскакивал, а другой или другая, зная хорошо это седалище, проворно, но осторожно садились на его место, а он оставался.
   Иван Савич познакомился со всеми. Чиновникам он рассказал про свой образ жизни, и те немало завидовали ему.
   – Утром я встаю в десятом часу, – говорил он хвастливо, – иногда хожу в должность, иногда нет, как случится… потом-с часа в три иду гулять на Невский проспект. Там, знаете, весь beau monde10 гуляет тогда, встречаешь множество знакомых, с тем слово, с другим два. Зайдешь к Беранже иностранные газеты прочитать: об испанских делах, о французском министерстве… Так время неприметно и пройдет до обеда.
   – А позвольте спросить, кто теперь министром у французов? – спросил крестный.
   «Министром? А черт его знает!» – подумал Иван Савич. – Теперь-с… – начал он и остановился.
   – Ась? – спросил крестный.
   – Теперь… министерство распущено, – вдруг сказал Иван Савич, как будто по вдохновению, – никого нет.
   – Стало быть, товарищи управляют, – примолвил тот.
   – Там ведь одно министерство, – сказал Иван Савич. – Как, неужели? И один министр?
   – Нет-с, много.
   – Много! какая диковинка…
   И пошли толки о том, как это должно быть неудобно.
   – Потом, – продолжал Иван Савич, – иду обедать к Леграну или к Дюме. Тут соберутся приятели, покутим, вечер в театре: так и жуируем жизнию…
   – Вот живут-то! э! – сказал с завистью один чиновник, – пожил бы так! а то в восемь часов иди в должность да и корпи до пяти! Заживо умрешь.
   – Что должность: сухая материя! – примолвил Иван Савич. – Жизнь коротка, сказал один философ: надо жуировать ею.
   164
   Иван Савич признан был всем обществом за любезного, фешенебельного и вообще достойного молодого человека. Крестный особенно был ласков с ним.
   Иван Савич благодарил его за дозволение бывать у его крестницы по четвергам.
   – Сам я не надеялся получить это позволение, – начал Иван Савич, – Прасковья Михайловна так боязливы…
   – Ась?
   – Прасковья Михайловна так боязливы…
   – Оно не то что боязлива, извольте видеть… – отвечал крестный, – а того… получила от отца фундаментальное воспитание. Мать была, правда, баловница, – не тем будь помянута, – да умерла рано; а покойник-то отец, мой сослуживец, уж коллежский советник, – вот он был строг, не любил баловать. Он ее и приучил к аккуратности и воздержанию. Не будь его, смоталась бы, чисто смоталась бы девка. Да он, – царство ему небесное, – был с правилами человек и ей внушил. А то она…
   – Что такое? – спросил Иван Савич.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   После этого вечера Иван Савич решился прийти и не в четверг. Его встретили градом упреков и в то же время сняли со стула шаль и ридикюль, чтобы очистить ему место. Он повторял эти визиты в неделю раз, потом чаще и чаще. Прием всегда был одинаковый. Наконец однажды он решился приступить к объяснению. Был зимний вечер. Всё было тихо кругом. Кухарка спала у себя в кухне. Горничная ушла к соседям в гости. Сама Прасковья Михайловна сидела на диване и шила в пяльцах. Иван Савич сначала сидел напротив ее, потом у него в голове мелькнули какие-то соображения, и он сел рядом с ней на диване, так что ему был виден затылок и вся спина соседки. Он открыл, что косыночка не доходила вплоть до платья и часть плеча оставалась обнаженною. Он уж был откровенен с Прасковьей Михайловной, говорил ей о дружбе, о любви, – не к ней, а вообще. Она сначала зажимала уши, кричала, потом не зажимала ушей и не кричала, но зато ничего не отвечала, так что Ивана Савича брало зло. Он решился заговорить о любви к ней. Для этого-то он и пересел рядом, чтобы, в случае неблагосклонного приема своих объяснений, избегнуть грозных взоров оскорбленной добродетели.
   165
   – Прасковья Михайловна! – сказал он.
   – Чего изволите?
   – Вы… бывали влюблены?
   – Что вы это? опомнитесь: ведь я девушка.
   – Так что же? разве девушки не влюбляются?
   – Не должны! – сказала она строго, – пока ни за кого не помолвлены.
   А сама так и сновала иглой, то вверх, то вниз.
   – Да ведь любовь иногда не ждет помолвки.
   – Об этом и думать не должно! – сказала она.
   – Ну да неужели вам никто не нравился?
   Молчание.
   – Прасковья Михайловна!
   – Чего изволите?
   – Неужели вы не любили никогда?
   Молчание.
   «Экая дубина! – подумал Иван Савич, – хоть бы что-нибудь… хотя бы плюнула. Брякнуть ей о писаре разве? да нет, подожду, еще что будет».
   – А я думал… – начал он, – я надеялся, что, может быть… я удостоюсь… что постоянная моя внимательность будет награждена…
   – Что это сегодня как будто на вас нашло? – сказала она. – Бог знает что вы говорите! Не пора ли вам домой? десятый час.
   – Зачем мне домой! что я там стану делать?
   – Заниматься науками.
   – Нет-с, я не уйду, пока не выскажу… всего… я… вы… мы… знаете, Прасковья Михайловна, любовь двух душ есть такая симпатия… это, так сказать, жизненный бальзам. Почему бы? скажите, – о, скажите хоть одно слово!
   Она молчала.
   «Ну видано ли этакое дерево?» – думал он. – Вы камень, вы лед… почему бы вам не разделить с человеком счастия? почему не пожуировать? Жизнь коротка, сказал один философ…
   – Ах, что вы? – вскричала она, закрыв лицо руками. – Боже мой! если б увидали…
   166
   – О, разделите это чувство, несравненная Прасковья Михайловна! – кричал Иван Савич, – которое бушует в моей груди… вы не знаете, как я страдаю… одна мысль быть подле вас, жить вечно с вами приводит меня… О! вы не понимаете…
   – Не говорите, не говорите! – кричала она, зажимая уши. – Боже мой! что вы, что вы? Вечером, я одна… Что подумают?
   – Но скажите одно слово, одно, дайте ответ! – говорил Иван Савич, – и я готов ждать хоть до утра…
   – Я! ответ! чтоб я теперь дала ответ! Вы не щадите моей скромности! Боже мой! Теперь, вечером, с такими объяснениями… Ответ! Нет, нет, лучше подождите хоть до завтра. Или нет, в среду утром, в двенадцать часов, вы получите ответ…
   Иван Савич пришел в восторг.
   – Несравненная Прасковья Михайловна! – сказал он, – как благодарить вас?.. о! счастье! Вот что значит жуировать жизнию! Это истинное, высокое, так сказать, сладостное…
   Он не вытерпел и поцеловал ее руку.
   – Ах! – воскликнула Прасковья Михайловна, и иголка выпала из ее рук. – Что вы сделали? Вы, вы опозорили меня… Как! так рано, прежде моего ответа! Это ужасно! Приходите в среду, я вас жду, а теперь уйдите, уйдите!
   Она убежала в спальню и заперлась.
   «В среду так в среду, – подумал Иван Савич. – Да что ж она испугалась так? не всё ли равно, что сегодня, что через три дня…»
   На третий день после того Авдей доложил Ивану Савичу, когда этот воротился из должности, что дворник зачем-то пришел.
   – Что ты, любезный? – спросил Иван Савич, вышедши в переднюю.
   Дворник глупо улыбался, кланялся, держа обеими руками шапку, но ничего не говорил.
   – Что тебе надо?
   – Проздравить вашу милость пришел.
   – С чем? – спросил с удивлением Иван Савич.
   Дворник опять начал кланяться, улыбаться.
   – Авдей! с чем это он меня поздравляет?
   – Не могу знать! – отвечал Авдей.
   – С добрым делом: с скорым вступлением в законный брак, батюшка!
   – Что-о?
   – В законный брак…
   – Как? с кем? что ты? с ума, что ли, сошел?
   – Никак нет, батюшка. Слышь, с верхней нашей жиличкой, Прасковьей Михайловной…
   167
   – Как!
   Иван Савич остолбенел.
   – Кто ж тебе сказывал? – спросил он.
   – Соседка Прасковьи Михайловны давеча встретила меня. «Что, говорит, у вас скоро свадьба?» – да и рассказала… слышь, завтра помолвка будет… Еще приказчик от меховщика, что напротив нас, сказывал: вишь, сегодня сама Прасковья Михайловна была там. Они давно торговали у них мех, да всё не решались, а тут, слышь, сама сказала, что не завтра, так послезавтра возьмет: к свадьбе, говорит, надо, чтоб поспело; мясоеду немного остается. А давеча и сама кухарка говорила, что к завтрему кулебяку пекут: слышь, утром помолвка… Да что греха таить! приходил какой-то барин с крестом, спрашивал: и как вы живете и всё этакое…
   Дворник поклонился и опять стал улыбаться.
   – Чай, квартирку-то другую возьмете? – примолвил он. – У нас скоро очистится вон там; выгоняем жильца: в срок не платит; славно бы…
   – Стой! стой! – закричал Иван Савич и, взяв дворника за плечи, оборотил спиной и вытолкнул вон.
   Потом обратился к Авдею:
   – А! что ты скажешь, Авдей?
   – Не могу знать!
   – Только и слышишь от тебя: не могу знать! Сделай милость, моги хоть раз: ну?
   – Не могу… – начал Авдей.
   Иван Савич и его, точно так же как дворника, вытолкал вон. Он долго ходил по комнатам взад и вперед и по временам к чему-то прислушивался.
   – Да, да, точно, – ворчал он, – наверху скребут пол, чистят – так! дворник не соврал! Да и вон кухарка пронесла огромную чашку муки, множество яиц: кулебяка будет! Вон и сама Прасковья Михайловна; о коварная змея! с девкой идет. Девка несет кулек: оттуда торчит телячья нога, зелень. Сама несет узел с чем-то… провизии множество… Кому это всё съесть? Ясно, что пир будет. А! так вот она что затевает! Она ошиблась… она думала, что я сделал ей предложение… жениться! То-то она и отложила до послезавтра. Какова! о змея, змея! на-ка поди, что выдумала!
   Иван Савич терялся в этих мыслях и час от часу всё более тревожился.
   – Что делать? как быть? как же объяснить ей? Ох, неловко: Господи, помоги!
   168
   Он бил себя кулаком по лбу, метался во все углы, как бы отвратить бурю. Он уже принял два содовых порошка – не помогло! выпил две рюмки мараскину – легче стало. Выпил еще рюмку – и вдруг лицо его прояснело.
   – Авдей! Авдей! – закричал он, – поди, поди сюда… Знаешь что?
   – Не могу знать!
   – Фу-ты, Боже мой! да как ты не догадался, что надо делать? неужели не догадываешься?
   Не могу… – начал Авдей.
   Иван Савич махнул рукой.
   – Слушай! – сказал он. – Так отказаться неловко. Понимаешь? Пойти да объясниться, что я, дескать, не о женитьбе говорил, а так только… не годится. Спросят, что же я предлагал? как я скажу? Выйдет история… И тут она захныкала, что я опозорил ее: поцеловал руку. Великая важность! Так мы, знаешь что? неужели не догадался?
   – Не могу знать!
   – Мы съедем на другую квартиру.
   Авдей встрепенулся.
   – Помилуйте, – начал он, – Господи, Создатель! этакую квартиру оставлять! удобство всякое: и сарай особый, и ледничек от хозяина дают. Воля ваша: пожалуйте мне расчет…
   – А! тебе хочется, чтоб я в историю попал! лень постараться вывесть из беды!
   – Помилуйте…
   – Нет тебе денег, пока не отыщешь квартиры.
   – Да где ее найдешь?
   – Где хочешь. Видишь, житья нет: притесняют. Ищи! завтра же утром чтоб нас не было здесь. И подальше, в другой конец, в Коломну.
   – Да хоть денька три подождите.
   – Денька три! чтоб нас насильно женили! Слышишь, мех покупают, кулебяку пекут, долбня ты этакая! Съедем, пока не куплен мех, а купят, тогда не отвяжемся… Да постой: мне Бурмин говорил, что у них в доме есть квартира; сходи сейчас же, и, если не занята, завтра же утром и переезжать.
   – Знаю, сударь, я эту квартиру: ледника-то нет…
   Иван Савич махнул рукой и пошел прочь.
   Утром Авдей доложил, что та квартира не занята. Иван Савич опять велел ему переезжать, а сам уехал, сказавши,
   169
   что он будет к вечеру прямо на новую квартиру. На крыльце он столкнулся с крестным папенькой. Крестный был в белом галстухе, в белом жилете… Он остановил Ивана Савича.
   – Крестница сообщила мне радостное известие о вашем предложении и просила моего посредства, – сказал он. – Сегодня она повестила родных: вас ожидают. Священник благословит. Я искренно рад: по собрании ближайших сведений о вас, они оказываются удовлетворительными, и я, не находя никакого с своей стороны препятствия, честь имею… поздравить… а она… будет послушной женой. Отец ей не оставил богатства, но дал, что называется, фундаментальное воспитание и внушил правила…
   – Извините… – сказал Иван Савич.
   – Ась?
   – Извините… я спешу…
   – Известное дело: случай такой. Много хлопот… Мое почтение.
   Иван Савич бежал без оглядки.
   Опять Авдей нагрузил три воза и нагрузился сам вещами своего барина и побрел с лестницы. Вверху думали, что Иван Савич затевает перемену мебели в своей квартире, по случаю предстоящей свадьбы, и были покойны. Но когда Авдей понес с лестницы часы, подсвечники и прочее, там стали подозревать что-то недоброе.
   Крестный папенька Прасковьи Михайловны, сестра ее и все остальные гурьбой вышли на лестницу и окружили Авдея.
   – Где же барин? – спрашивали они.
   – Не могу знать! – отвечал Авдей.
   – Скоро ли он воротится?
   – Не могу знать!
   – Будет ли к нам?
   – Не могу знать!
   – Будет ли на помолвку?
   – Не могу знать!
   – Женится ли он? слышно ли? говорил ли кому-нибудь?
   – Не могу знать!
   – Не для свадьбы ли он нанял новую квартиру?
   – Не могу знать! не могу знать! не могу знать! – закричал Авдей, вырвался из круга вопрошателей и опрометью бросился со двора, отдав дворнику ключ.
   170
   Все остались на лестнице с разинутыми ртами, глядя ему вслед.
   – Что же это такое? – сказала Прасковья Михайловна.
   Когда дворник рассказал, как Иван Савич принял его поздравление, Прасковья Михайловна упала в обморок.
   – Что теперь скажут про меня? – промолвила она, очнувшись. – Крестный, заступитесь за меня: я умру.
   – А вот мы отношением обратимся к его начальству, – сказал негодующий крестный. – Да нет, – прибавил он потом горестно, – вывернутся, ей-богу, вывернутся: опять такую же бумагу напишут с крючком. Есть же там этакой! Он докажет про Ивана Савича, что такого лица и на свете нет. Это ему плевое дело. Ах, как пишет! Что же, батюшка! милости просим: не пропадать же кулебяке!
   И они сели за стол.
   171
 
   1 «Герцогиня Шатору» (фр.)
   2 – Граф сказал сейчас что-то смешное? не правда ли? (фр.)
   3 тысячу извинений (фр.)
   4 – Что он говорит? (фр.)
   5 – Но здесь нет фортепьяно (фр.)
   6 припев (фр.)
   7 – Это мило (фр.)
   8 ах! этот граф! (фр.)
   9 – Что значит (фр.)
   10 высший свет (фр.)
 

[Балакин А. Ю., Гродецкая А. Г., Туниманов В. А.] Примечания к очерку «Иван Савич Поджабрин» // Гончаров И. А. Полн. собр. соч.: В 20 т. СПб.: «Наука», 1997. Т. 1. С. 657-673.
 
Иван Савич Поджабрин(Очерки)

 
   (С. 103-171)
   Автограф неизвестен.
   Источники текста:
   С. 1848. № 1. Отд. I. С. 49-124.
   Для легкого чтения: Повести, рассказы, комедии, путешествия и стихотворения современных русских писателей. СПб., 1856. Т. 2. С. 1-115 (ценз. разр. – 22 мая 1856 г.).
   Впервые опубликовано: С. 1848. № 1. Отд. I. С. 49-124, с подписью: «Ив. Гончаров» и датой: «1842 г.».
   В собрание сочинений впервые включено: 1896. Т. IX.
   Печатается по тексту С со следующим исправлением:
   С. 147, строка 43: «Иван Савич» вместо: «Он» (по контексту).1
   Текст «Современника» в качестве основного выбран по ряду соображений.
   Прежде всего известно, что Гончаров (как, впрочем, и другие писатели) был недоволен качеством публикации в сборнике «Для легкого чтения». Сохранилась записка, представленная им в Петербургский цензурный комитет (т. е. по месту его тогдашней службы) перед отъездом в отпуск за границу весной 1857 г.: «Имею честь покорнейше просить господ ценсоров С.-Петербургского ценсурного комитета не дозволять в печать, без моего согласия, моих сочинений в издаваемом книгопродавцем Давыдовым Собрании повестей и другого рода статей под заглавием „Для легкого чтения”. 2 апреля 1857. Ст‹атский› сов‹етник› Иван Гончаров». На этом документе имеются расписки цензоров в том, что они с ним ознакомились, причем самую характерную запись оставил цензор «Для легкого чтения» В. Н. Бекетов: «Меня о сем уже просили многие». Вполне возможно, что Н. А. Некрасов – составитель сборников – не сообщил Гончарову о перепечатке «Поджабрина» или сообщил задним числом.2.
   Действительно, набор текста очерка в сборнике, производившийся не с рукописи, а с первой публикации,3 осуществлен неряшливо (ср., например, пропуски слов, обессмысливающие текст (выделены далее курсивом): «Должность проклятая… не дадут заснуть!» (с. 115, строка 23); «- Ваше здоровье, милая Амалия! – закричал ‹…› князь и выпил бокал. – Merci, – отвечала соседка графа. – И я пью ваше» (с. 149, строка 30), и пропуск фразы «- У! какая добродетель! ~ понравиться
   657
   этакой!..» (с. 160, строка 19), исчезнувшей скорее всего в процессе верстки книги) и носит на себе явные следы определенной (характерной и для других текстов сборников «Для легкого чтения») корректорской правки (замена просторечных форм на литературные («маненько» на «маленько», «дошедши» на «дойдя», «проздравим» на «поздравим» и т. п.) и уменьшительных форм на полные («бутылочка» на «бутылка», «петушка» на «петуха» и т. п.)). Кроме того, обращает на себя внимание правка, сделанная лицом, недостаточно внимательно читавшим текст. Так, во фразе: «Уж с месяц посещал Иван Савич баронессу, но не позволял себе ни малейшего намека на любовь, или, как он говорил, на что-нибудь такое» (с. 146, строка 17) – «он» заменено на «Авдей». Действительно, немного выше эту фразу произносит Авдей (с. 144, строка 17), но еще раньше – сам Иван Савич (с. 129, строка 29). Вероятно, по замыслу автора, лакей должен был просто цитировать излюбленную фразу своего барина, а тот, кто готовил текст к печати, этого не понял. К тому же при подготовке очерка для сборника была устранена только одна из двух неувязок, возникших, скорее всего, из-за цензурного вмешательства в текст «Современника», – фраза о писаре (с. 166, строка 20). Однако осталось упоминание о некой Жозефине (с. 153, строка 6), которая, судя по всему, ранее фигурировала в сцене кутежа у баронессы.4
   Можно с уверенностью сказать, что Гончаров не держал корректур сборника. Об этом говорит, в частности, следующее обстоятельство: в приводимом ниже письме к Ю. Д. Ефремовой от 25 октября-6 ноября 1847 г. он сообщал, что старается сократить в наборной рукописи большое количество «восклицательных знаков, наставленных переписчиком черт знает зачем», однако в тексте сборника содержится приблизительно на шестьдесят восклицательных знаков больше, чем в тексте «Современника».