Гоник Владимир. Преисподняя

   Отыскав ход, Першин выставлял наблюдение, чтобы определить, пользуются ходом или нет: по слухам, вся опасность в Москве исходила из-под земли.

 
   …тоннель наискось поднимался вверх, разведка миновала наружный портал и оказалась на мосту. Они почувствовали ночную стынь реки, свежесть нависающих над водой парков; после духоты и запаха путевой смазки в лёгкие хлынул чистый холодный вкусный воздух. Иногда по верхнему ярусу моста проходила редкая машина, и гул катился над головой, угасая вдали.
   Разведка пересекла мост, впереди, как разинутая пасть, их поджидал портал тоннеля, уходящего в глубину Воробьёвых гор. Перед самым порталом они услышали соловья. Это было так неожиданно, что все невольно замедлили шаг: трель и щёлканье громко и отчётливо раздавались в тишине; могло сдаться, что певец до поры сидел в засаде.
   Миновав несколько пикетов, отряд обнаружил две штольни, уходящие в сторону под прямым углом к полотну. За толстыми решётками одетые в проволочную арматуру плафоны освещали бетонные стены, выкрашенные синей масляной краской, по стенам висели связки кабелей, внизу тянулись водопроводные трубы с вентилями, муфтами и задвижками; по центру бетонного пола была прорезана узкая дренажная канавка. Штольни были довольно длинными, в сотне метров от входных решёток их перегораживали массивные металлические щиты, с маленькими оконцами, закрытыми наглухо, как в тюрьме.
   Першин прикинул по карте, штольни, похоже, тянулись в сторону загадочного пустыря, просторно раскинувшегося через дорогу напротив Университета, одна из сторон пустыря круто обрывалась над зеленой бугристой долиной, у края обрыва стояли старые университетские дома, а внизу к насыпям и путям Москвы-товарной тянулись огороды, свалки и заросли. Под пустырём в глубине холма располагался подземный город, и штольни, которые обнаружила разведка, вероятно, связывали его с метро; Першин отметил штольни на карте. Вся карта была испещрена пометками, каждая означала опасность.
   Уже несколько недель Москва полнилась слухами: по ночам исчезали люди. Таинственные пришельцы нападали внезапно, словно из-под земли, — бесшумно проникали в дома, неожиданно возникали среди ночи, как снег на голову, забирали людей и уводили с собой. Никто не знал, откуда они появились, как пришли, и не было случая, чтобы к дому кто-то подъехал: люди бесследно исчезали за дверью вместе с пришельцами, никто не знал, где их искать, — исчезли, как в воду канули.
   Рассыпанные по городу пешие наряды, постовые и патрули, снующие по улицам и дворам, ни разу, когда случались похищения, не заметили у домов машины. В то же время понятно было, что выкрасть человека без машины невозможно, нападавшие появлялись и исчезали в мгновение ока.
   Следствие ломало голову, необъяснимые нападения случались почти каждую ночь в разных местах Москвы, уже сотни людей исчезли без следа, и никто не знал, живы ли они и куда направить поиски.

 
   …с вокзала Ключников проводил новую знакомую до самого дома. Девушка жила на Знаменке между Пречистенским бульваром и Волхонкой, за Музеем изящных искусств. От метро они медленно шли переулками и дворами, заросшими густой зеленью, где пахло сиренью, и сквозь зелень уютно светились окна особняков и редкие фонари.
   Ключников никогда не бывал здесь прежде. Он не знал эту Москву и сейчас как будто попал в чужой город, в провинциальную глушь, хотя помнились небоскрёбы и рокот машин на близкой Воздвиженке, бессонная круговерть Манежа и мерцающие по соседству башни и купола Кремля.
   Сюда едва долетал гул города, приглушённый деревьями, из распахнутых окон, как в провинции, доносились обыденные звуки человеческого существования — голоса, музыка, шум воды, звяканье посуды, но казалось, что вокруг тихо, необычайно тихо повсюду, в тишине отчётливо стучали тонкие каблучки спутницы.
   Ключников чувствовал себя неспокойно и скованно. Привыкший к покою, который исходил от Гали, он испытывал сейчас странную робость и тревогу, словно ему предстояло что-то необычное, какое-то испытание, которому он даже названия не знал.
   Он догадывался, а вернее предчувствовал, что знакомство сулит неожиданности и резкие перемены — прости-прощай привычная жизнь. И понятно было, само собой разумелось, что спокойное существование новой знакомой не по нраву.
   Внятная тревога была разлита вокруг — в тенистых дворах, в мрачных подворотнях, в едва освещённых извилистых переулках, где стояли дворянские усадьбы, купеческие особняки и доходные дома в стиле «модерн».
   Они медленно шли рядом, но ему мерещилось, новая знакомая спешит куда-то, где её ждут. Он угадывал в ней скрытое нетерпение, азарт, под стать праздничной лихорадке; вероятно, они жили на разных скоростях: её всегда одолевала спешка, она вечно рвалась куда-то, вечно бежала, неслась, летела — даже тогда, когда оставалась на месте.
   Идя рядом, он чувствовал электрический ток, который исходил от неё, она была вся пронизана электричеством, высокое напряжение угадывалось на расстоянии, энергия пульсировала в каждом движении, и казалось, стоит коснуться, смертельный разряд убьёт наповал.
   — Хотите, я покажу вам что-то? — неожиданно предложила она.
   — Что? — спросил он, испытывая тоску по привычному покою, который рушился на глазах и который он не в силах был отстоять.
   — Здесь есть любопытные места…
   — Может, в другой раз? — неуверенно спросил Ключников.
   — Другого раза не будет, — сказала она уверенно, и было видно, что это правда: не будет.
   — Поздно уже, — вяло сопротивлялся Ключников.
   — Поздно?! — поразилась она, как человек, привычный к ночной жизни, и, подняв голову, быстро глянула на него: Ключникову показалось, в лицо ударил яркий фонарь. — Вы торопитесь? — в её голосе послышались насмешка и разочарование.
   — Нет, но… я думал… ночь на дворе… — пустился он в объяснения, но увидел обращённый к себе насмешливый взгляд, смутился и осёкся.
   Ключников с тоской подумал, что опаздывает на метро, и теперь придётся тащиться пешком или брать такси, что было ему не по карману. Она, похоже, угадала его мысли.
   — Я отвезу вас, — неожиданно пообещала она, и он понурился от смущения.
   — Не беспокойтесь… — пробормотал он в замешательстве, но она засмеялась и перебила:
   — Отвезу, отвезу!
   Впоследствии он отчётливо уяснил, что она с лёгкостью называет вещи своими именами и вслух говорит то, о чём другие помалкивают. Она не испытывала сомнений, когда следовало кого-то отбрить, язык у неё был, как бритва, и она всегда находила точные слова, живость ума уживалась в ней с резкостью суждений.
   В ней постоянно играла ртуть, переливалась, каталась упруго, рождая электрическое поле, сопротивляться которому не было сил. И уже разумелось само собой: тот, кто попадёт в это поле, покончит со спокойной жизнью.
   Новая знакомая повела его на задворки Музея изящных искусств. В запущенном парке за каменной стеной Ключников увидел старинный дворец, похожий на итальянский палаццо, украшенный несуразной лепниной: медальоны дворца несли на себе профили основателей коммунизма, пятиконечные звезды и скрещённые серпы с молотами. В старой усадьбе князей Долгоруких размещался музей коммунизма, но здание обветшало и рушилось на глазах, чтобы вскоре превратиться в руины; окна первого этажа были заколочены досками.
   Одно из крыльев дворца занимал журнал «Коммунист», крыло выглядело пристойно, во всяком случае стены были оштукатурены и покрашены, в просторном вестибюле горел свет.
   Свет горел в окнах второго этажа, как будто за белыми занавесками шла круглосуточная работа, редакция, видно, не могла спать и по ночам перелистывала первоисточники, которые так хорошо кормили их до сих пор, а теперь мало кого привлекали; и они перебирали их, перетряхивали, штопали в надежде обновить и снова всучить кому-нибудь, как это бывает со старой изношенной одеждой.
   За дворцом на отшибе, в дальнем углу парка, куда сквозь заросли крапивы и чертополоха вела узкая асфальтированная дорожка, стоял тёмный пустой особняк. В нем было два этажа, уютное крыльцо, балкон, крутая, на западный манер крыша, и выглядел он нездешне, точно пришелец издалека. Рядом рос большой куст жасмина-чубушника, цвела старая липа, и большой раскидистый клён надёжно прикрывал острую крышу сверху.
   За стеной поодаль высились помпезные здания Министерства обороны, особняк выглядел странно, словно иностранец в русской глуши, как будто его поставили здесь, чтобы напоминать о дальних чужих краях.
   Они стояли в темноте среди зарослей, сильный запах жасмина и цветущей липы наполнял ночной воздух, с улицы, из распахнутого окна едва слышно долетала музыка. И потом, позже, спустя много лет, Ключников с тоской вспоминал эту ночь и с пристрастием вопрошал себя: неужели она была?
   Нельзя было поверить, что вокруг Москва, центр города, настолько от всей картины веяло чем-то давним, забытым.
   — Чей это дом? — спросил Ключников, глядя, как редкие огни пробиваются сквозь заросли и отражаются в чёрных стёклах особняка.
   — Ничей, — ответила она. — Хотите, будет наш с вами?
   — Как? — удивился Ключников.
   — Поселимся, будем жить, — улыбнулась она лукаво. — Согласны?
   Ключников не знал, что ответить, он не умел вести светские беседы с женщинами — онемел, язык проглотил.
   — Боитесь? — улыбнулась она сочувственно, её глаза блестели в темноте, и похоже, ей нравилось дразнить его, глядя, как он теряется и немеет.
   То, что он не речист с женщинами, было сразу понятно, другой бы уже развёл турусы на колёсах, а она была настоящая горожанка, девушка из центра, столичная штучка, рядом с ней Ключников тушевался и чувствовал себя увальнем, жалким провинциалом.
   Они обошли несколько обширных дворов, в которых стояли старинные усадьбы и древние палаты, в сумраке ночи здания напоминали оперные декорации. Ключников узнал, что околоток, по которому они гуляют, издревле называется Чертольем и всегда был опасным местом, жить здесь не рекомендовалось, а старые москвичи остерегались сюда приходить.
   — А вы как же? — простодушно спросил Ключников, не подозревая, к чему это приведёт.
   — Я? — она глянула серьёзно и ответила без улыбки. — А я сама ведьма, — она вдруг приблизила лицо вплотную и глядя в упор, сказала твёрдо. — Захочу — любого приворожу.
   От неё пахло дорогими духами, и волосы её пахли чем-то душистым, у него даже голова закружилась; Ключников на какое-то время потерял власть над собой. Он отчётливо все помнил, мог двигаться и говорить, но по непонятной причине не двигался и не говорил. Могло сдаться, он находится в чужой власти и не волен делать, что вздумается; так ему мнилось позже.
   Она смотрела в упор, потом вдруг отстранилась резко, как бы оборвав разговор на полуслове, и направилась к выходу; Ключников покорно побрёл следом. И потом, после, он неизменно поражался её своеволию: она была непредсказуема в словах и поступках, он всякий раз дивился её норову и строптивости.
   Она привела его к старому доходному дому, стены были покрыты светлой керамической плиткой, в которой тускло отражались уличные огни. Сквозь арку они вошли в небольшой замкнутый двор, и Ключников удивился: во дворе горел свет, слышались голоса, и какие-то люди, мужчины и женщины, озабоченно сновали из дома во двор и обратно.
   Возле подъезда Ключников увидел раскрытый железнодорожный контейнер, который загружали мебелью, утварью, связками книг, ящиками с посудой и одеждой.
   — Аня, где ты была? — недовольно спросила женщина средних лет, Ключников понял, что это мать. — Разве так можно? Ночь, а тебя нет. Ты же знаешь, что творится в городе. Мы все волновались.
   — Мама, меня проводили, — ответила Аня, и все быстро взглянули на Ключникова: провожатым был он.
   Анна достала из сумочки ключи и открыла стоявшую в стороне машину.
   — Ты куда? — хмуро спросил один из мужчин.
   — Папа, я скоро вернусь, — она жестом пригласила Ключникова сесть в машину.
   — Не надо, я сам доберусь, — отказался он, но она повелительно указала ему на машину — не разговаривай, мол, садись!
   Свет фар скользнул по тёмным окнам, осветил чёрное чрево подворотни и метнулся по переулку вдоль красивых старинных домов, машина стремглав понеслась вперёд.
   Как она водила! Они мчались по ночным улицам, летели по пустынному, охваченному страхом городу, стремительно брали повороты, машина была похожа на снаряд, пронзающий пространство.
   — Аня, у вас кто-то уезжает? — спросил Ключников.
   — Мы все уезжаем, — ответила она.
   — Все? — удивился он. — Куда?
   — Куда угодно. Виза в Израиль, но там видно будет. Главное — отсюда вырваться.
   Он оглушенно помолчал, соображая, и недоуменно уставился на неё:
   — В Израиль? Вы разве еврейка?
   — Не похожа? — усмехнулась она со значением, точно за его словами что-то крылось.
   — Нет, я просто… честно говоря, я не очень разбираюсь… — пробормотал он сбивчиво.
   По правде сказать, новость оказалась для Ключникова полной неожиданностью; время от времени он украдкой поглядывал на Аню, точно хотел удостовериться, не разыгрывает ли она его.
   Он подумал, что узнай Буров о его знакомстве, он осудил бы его и заклеймил.
   Они мчались по безлюдным улицам. Их несколько раз останавливали вооружённые патрули, осматривали машину и отпускали, они неслись по пустынному городу, который казался вымершим.
   Анна знала язык, работала переводчицей, её бывший муж уехал в Америку несколько лет назад, а теперь вся семья решила, что оставаться здесь больше нельзя.
   — Вы хотите ехать? — спросил Ключников.
   Она с грустью покачала головой:
   — Если бы я хотела, я бы уехала с мужем. Он хорошо устроен, у него дом, работа… Но я отказалась, и мы развелись.
   — Тогда отказались, а сейчас…
   — Я люблю Россию, все мои предки жили здесь. Даже в самые трудные времена они эту страну считали своей. Воевали за неё. А теперь нам говорят: убирайтесь, вы здесь чужие.
   Она напряжённо смотрела на дорогу, сжимая руль.
   — Ладно, уедем, — сказала она как-то устало. — Весь наш клан снялся, вся фамилия. Ничего, не пропадём. Посмотрим, что здесь будет.
   — Думаете, будет плохо? — глянул на неё Ключников.
   — По-моему, эта земля проклята Богом. Избавятся от нас, примутся друг за друга.
   Она быстро домчала его к общежитию и затормозила резко там, где он указал. Они посидели молча, как бы свыкаясь с мыслью, что надо расстаться.
   — Иди, счастливо, — она неожиданно обняла его за шею, притянула к себе и поцеловала мягкими влажными губами.
   Ключников опешил и растерялся. От поцелуя у него закружилась голова, он едва не задохнулся.
   — Прощай, — открыв дверцу, она подтолкнула его. — Спасибо тебе.
   Ключников очумело стоял на тротуаре. Взревел мотор, машина рванулась и унеслась. Он постоял, приходя в себя, и как пьяный, неуверенно побрёл к двери.

 

11

   Улучив свободный час, Першин заехал домой. Замотанный делами, он скучал по детям и жене, хотя понимал, что от того, как сработает отряд, зависит их будущее.
   Андрей поцеловал Лизу и детей, дочки отвыкли немного, и он обнял их и усадил на колени. Лиза села напротив, вид у неё был рассеянный, и понятно было, что какая-то мысль гложет её неотвязно.
   Он жалел их всех — жену и миллионы женщин, которые имели несчастье жить в этой стране. Целые дни они бегали в поисках самого необходимого — рыскали, сновали, кружили по городу, не зная, как прокормить семью, их одолевали мучительные горести и заботы, что, как известно, женщину не красит.
   Он смотрел на жену, какая-то затаённая горечь запеклась на её лице, ему было стыдно за её ранние морщины и грустные глаза, за то, что она с утра до вечера мотается в поисках пропитания, за ту участь, которую ей уготовил он — муж, защитник, который не мог для неё ничего сделать и не мог ничего обещать, кроме вечной маеты.

 
   …донос генерал получил из Бора на другой день: осведомительная служба опоздала на одну ночь.
   Наутро в пансионат прикатил генеральский адъютант с приказом доставить виновников на ковёр.
   — А если я не поеду? — лёжа в постели, поинтересовался Першин из чистого любопытства.
   — Силой доставим. Я привык выполнять приказы, — объяснил майор.
   — Если силой, то меньше, чем взводом, не обойтись.
   — Знаю, воздушный десант. Что ж, взвод, так взвод. Надо будет, дивизию вызовем, — с ленцой пообещал майор и пожмурился благодушно. — Живее, капитан, живее. Не на расстрел едем.
   Удивляясь, как быстро все стало известно, Першин принялся одеваться.
   Генерал жил на даче поблизости от Бора, хотя место называлось Лесные Дали. Дача была огромным особняком из множества казённо меблированных комнат, генерал сидел в кабинете за большим письменным столом, несколько старших офицеров в форме стояли перед ним с папками в руках.
   Тут случилось то, чего никто не ожидал. Не дожидаясь вызова или разрешения, Першин строевым шагом вышел на середину комнаты и стоя навытяжку, доложил, как положено:
   — Капитан Першин по вашему приказанию прибыл! — и смотрел в упор с бравой дерзостью, ел глазами начальство.
   Офицеры вывернули шеи, оторопело уставились на наглеца. Адъютант даже руками всплеснул от неожиданности и обомлел, не зная, как быть. Генерал угрюмо, с заведомой неприязнью смотрел на дерзкого верзилу; было видно, как его разбирает злость.
   — Капитан? — переспросил он брезгливо.
   — Так точно. Воздушно-десантные войска, — отрапортовал Першин с прежней незамутненностью во взгляде.
   — А что ж вести себя не умеете? — с каменной, начальственной тяжестью спросил генерал, как бы сдерживаясь через силу, чтобы не расплескать свой гнев.
   — Никак нет. Умею, — браво возразил Першин, держа грудь колесом.
   — Это я во всем виновата! — гибко и плавно возникла из-за спины Першина генеральская дочь.
   — Что?! — опешил генерал, чувствуя, что за всем этим что-то кроется, но что — он понять не мог. — Ты в своём уме?!
   — Я его соблазнила!
   — Как?! — ещё больше оторопел генерал.
   — Лаской, угрозой… Ну как соблазняют… Наобещала с три короба: мол, в мужья возьму. Припугнула как следует: откажет — из армии уволю, у меня отец генерал. Он и сдался.
   Подчинённые генерала стояли ни живы, ни мертвы, от напряжения у них остекленели глаза; устав на этот счёт молчал, никто не знал, как себя вести. Адъютант едва сдерживался, ему стоило большого труда не растянуть рот в улыбке. Генерал почувствовал, что становится посмешищем.
   Лиза объявила семейный совет, попросила всех выйти, в кабинет позвали мать. Першин вышел вместе с адъютантом и другими офицерами, все на всякий случай поглядывали на него дружелюбно и держались приветливо, как с возможным будущим начальством.
   Спустя время дверь кабинета приоткрылась, Лиза поманила Першина рукой. Першин с порога понял, что гроза миновала: мать взглянула на него с интересом, и генерал уже не казался таким враждебным и неприступным, хотя и пыжился монументально, как будто принимал парад.
   — Что дальше? — спросил он хмуро, но мирно.
   — Наверное, назад пошлют, — неопределённо пожал плечами Першин. — На войну.
   — Не пошлют, — твёрдо возразил генерал, словно это было уже решено.
   — Лизонька сказала, что вы учиться хотите? — приветливо обратилась к Андрею хозяйка дома.
   — Да, если уволят, — подтвердил Першин.
   — Что значит уволят? Откуда? — непонимающе поднял брови генерал, и в глазах у него мелькнула досада, как часто случается с обременёнными властью людьми, когда они чего-то не понимают.
   — Из армии…
   — Из армии? — переспросил генерал, словно ослышался. — Почему?
   — Я хочу уйти из армии, — сказал Першин, понимая, что наносит генералу смертельную обиду.
   — Как уйти?! Зачем?! — досада генерала росла и на глазах крепла. — Не понимаю. Боевой офицер! Награды! Ранение! В армии таких ценят! Прямой путь в академию!
   — Я не хочу оставаться в армии. Хватит с меня Афганистана, — гнул своё Першин с некоторым занудством в голосе.
   — Я уже сказал: в Афганистан не пошлют. Что касается армии… чем это она тебе не нравится? — ревниво, жёлчно спросил генерал.
   — Не нравится, — ответил Першин и умолк.
   Как ему объяснить, он всё равно ничего не поймёт, а спорить, доказывать — пустая затея, сотрясание воздуха.
   — Но вы теперь не один, у вас семья, насколько я понимаю, — вмешалась генеральша.
   — Да, семья, — согласился Першин. — Если Лиза не против.
   — Что значит — против?! — возмутилась генеральская дочь. — Чья это затея? Я его соблазнила — я за него отвечаю! А если у него будет ребёнок?!
   — Перестань, — велела ей мать.
   — Прекрати, — веско, начальственно приказал отец.
   — Вам легко говорить! Если я его брошу, у него теперь вся жизнь поломана. Я не могу с ним так поступить. Иначе я грязная соблазнительница. Распутная тварь! Бедный мальчик: соблазнили и бросили. Как ему теперь жить? Что скажут родители? Они могут отказаться от него. А друзья, подруги? Он не сможет смотреть им в глаза. Как хотите, но я должна, я просто обязана выйти за него!
   — Успокойся, — улыбнулся ей Першин.
   — Все! Муж сказал — молчу, — понятливо кивнула гимнастка и с готовностью замолчала.
   — Вы должны думать о семье, — напомнила Першину генеральша.
   — Конечно, — согласился с ней Першин.
   — Зачем вам уходить из армии? Самое трудное у вас позади: война. Теперь всё должно быть в порядке. А ты, что думаешь? — обратилась она к дочери.
   — Зачем мне думать, у меня муж есть, — возразила Лиза. — Как скажет, так и будет.
   Андрей не мог сдержаться, рассмеялся. Если б не она, разговор вышел бы злой, обидный — горшки вдребезги. Но она на самом деле отныне и впредь была всегда с ним, держала его сторону, как ни уламывали её родители, друзья, знакомые, орава доброжелателей, она осталась с ним и была ему верна, как никто.
   После рапорта армейские начальники мордовали его, пугали дисциплинарным батальоном, но отпустили, отпустили, в конце концов, уволили в запас с характеристикой — краше в гроб кладут.
   И вот она, свобода: свободен, свободен, свободен, наконец! Но куда деться, куда податься, если твоя профессия — убийца, если только и умеешь, что стрелять, драться, орудовать ножом, если другому тебя не научили — на что ты годен в этой жизни?
   Першин пошёл грузчиком в мебельный магазин, не Бог весть что для боевого офицера, но работа без дураков: погрузил, получил… Генерал отказал ему от дома, Першин так и остался для них посторонним. Чужак, чужак! — и не просто чужак, вражеский лазутчик, который проник в их стан.
   Как они ненавидели его! Он отринул их стаю, отверг их веру, обратил в свою их дочь, плоть от плоти — отбил от стаи, увёл.
   Теперь они не ездили в Бор, не бывали на генеральской даче, не получали генеральские заказы, не ездили на генеральских машинах. Терпеливо и кротко несла его жена свой крест и ни словом, ни взглядом не упрекнула его никогда, не жаловалась, что живёт не так, как ей подобает и как могла бы.
   Однажды его вызвали в военкомат. Майор, начальник отделения, долго разглядывал военный билет и учётную карточку и не выдержал, развёл в недоумении руками:
   — Ничего не понимаю: десантник, капитан, боевой офицер, наград полно и грузчик в магазине!
   — Мне семью кормить надо, — хмуро ответил Першин.
   — Другой работы не нашлось?
   — Нормальная работа. Я, по крайней мере, не дармоед.
   — А кто дармоед? — недобро прищурился начальник отделения.
   — Слушай, майор, не заводи меня. Я знаю кто. И ты знаешь.
   — И кто же? Советую думать. Думай о последствиях, капитан, думай, понял? Ну давай, говори… Кто дармоед? Ну?!
   — Не понукай, не запряг. И не стращай меня, я все видел. Такие, как ты, на войне дерьмом от страха исходили. У нас генералов — пруд пруди, во всем мире столько нет. А уж полковников…
   — Так, понятно, — кивнул майор. — Все, капитан. Тебе это не сойдёт.
   — Разжалуете? — улыбнулся Першин. — Дальше грузчика не пошлёте.
   Первое время они жили в двухкомнатной квартире с родителями Андрея. Позже Першин купил однокомнатную квартиру, и они жили в ней сначала вдвоём, после рождения дочери втроём, а теперь, с тех пор, как родилась вторая дочь — вчетвером.
   Лиза работала врачом, вела дом, растила детей, и это было всё, что Андрей мог ей предложить. Она не роптала, однако в глубине души он чувствовал себя виноватым: поступи он так, как хотел генерал — по здравому смыслу и житейскому благоразумию и как поступили бы все их знакомые, отнюдь не плохие люди, жизнь, вероятно, была бы другой.
   К тридцати годам Першин по-прежнему работал грузчиком в мебельном магазине, по вечерам учился на экономическом факультете.
   На работе ему приходилось несладко. Он дал себе слово ни во что не встревать, пока не закончит институт, надо было кормить семью, но удерживался с трудом, чтобы не вспылить: первичная организация коммунистов существовала в магазине как ни в чём ни бывало.
   Это был какой-то нелепый заповедник, бред, несуразица, дурдом: в магазине по-прежнему выходила стенная газета «За коммунистическую торговлю», регулярно проводились партийные собрания, а партийное бюро решало, кому дать премию, путёвку и объявить благодарность, а кому срезать заработок или вовсе уволить. Между тем в магазине процветало воровство.
   Воровали все — директор, заместитель и товаровед, она же секретарь первичной организации коммунистов. Мебель пускали налево по тройной цене, желающих купить было хоть отбавляй, и могло статься, партийное бюро решало куда и по какой цене сбыть товар.