Страница:
— Не-е-ет! — насмешливо передразнила она его. — Это я захотела. Сам ты бы поехал в Звенигород.
Он остолбенел и глазел ошеломлённо, не зная, что думать. Она за руку привела его в свою комнату, квартира поразила его простором и пустотой, — ни мебели, ни людей, голые стены, ёмкая глубина, чемоданы, постели, разостланные на полу.
— Уезжаете? — спросил Ключников, обозревая чемоданы и дорожные сумки.
Она кивнула с грустным смирением — что делать, мол, и объяснила, хотя он и не спрашивал:
— Мои все на таможне. Багаж сдают.
— Трудно? — поинтересовался он, потому что слышал об этом не раз.
— Что у нас легко? — усмехнулась она. — Там такое творится… Второй день торчат, отлучиться нельзя.
Посреди комнаты сиротливо стоял колченогий табурет, Ключников хотел сесть, но Аня подняла его.
— Прими душ, — предложила она просто, как будто была уверена, что он не ослушается.
Ключников покорно отправился в ванную и, раздевшись, стал под струю. Все, что происходило выглядело странно, как причудливый сон, но и наяву было странно, Ключников был смущён и скован, точно делал что-то, несвойственное ему. Однако он не строптивелся, понимая, что деться некуда: он обречён и от судьбы не уйти.
Когда он вышел из ванны, Аня раздевшись, сидела на колченогом табурете и расчёсывала волосы. Она поднялась навстречу, не стыдясь наготы, и обняла его. Как тогда, в машине, губы у неё были мягкие и влажные, она помогала себе языком, Ключников почувствовал лёгкую слабость, голова пошла кругом.
Его опыт был ограничен одной женщиной, первой и последней, которую он узнал ещё юношей, школьником, почти подростком, за все годы он не знал никого, кроме Гали, и не подозревал, что бывает иначе. Сейчас его ошеломила новизна.
Аня была изобретательна, её непредсказуемость и своенравие проявлялись в постели в полной мере. Она была раскована и свободна, Ключников иногда замирал от неожиданности, когда она без раздумий делала то, что взбредало ей в голову. Стыдясь, он цепенел, тогда как она без остатка отдавалась страсти, необузданных всплесков которой он страшился. Ему становилось неловко за свою сдержанность и смущение, а она была неистощима на выдумку, буйная фантазия била через край.
В тот день, разумеется, он так и не поехал в Звенигород.
И теперь Ключников жил под знаком страсти: Аня занимала все мысли, его тянуло к ней ежечасно. Улучив час-другой, он звонил ей и летел, как на крыльях. Вспоминая Звенигород, он испытывал угрызения совести, но призови его кто-нибудь к благоразумию, у него не достало бы сил совладать с собой. Правда, никто не призывал, никого пока не нашлось.
Он был горд, что такая умная, яркая женщина принадлежит ему, однако ему мнились незнакомые люди, которых знала она, чужие дома, какие-то встречи, он угадывал у неё другое существование — помимо него; сомнения точили его что ни день.
Ане нравилось разглядывать его, когда он был раздет: никогда прежде не встречала она такой физической мощи. С ним она чувствовала себя в безопасности. Ни один из её высоколобовых знакомых, кто набрался пропасть всякой всячины и мог ответить на любой вопрос, не способен был дать ей такого чувства уверенности и покоя, какое она испытывала с ним. Он не знал малой доли того, что знали другие её знакомые, но с ним она чувствовала себя, как за каменной стеной.
Встречаться у Ани удавалось редко, дом был полон людей. Обычно она везла его к подруге, у которой была свободна квартира, но чаще они мчались за город и устраивались в машине или на открытом воздухе — в поле, на лугу, на опушке леса; повалив его на спину и оседлав, Аня изображала счастливую наездницу, которая на глазах у всего света самозабвенно скачет вдаль.
Его постоянно жгло нетерпение, распаляло ожидание встречи, и если, позвонив, он не заставал Аню дома, то не знал, куда себя деть, томился, ждал, нетерпеливо названивал, слонялся, мрачнел и как будто заболевал. Его одолевали сомнения, травили едко, когда он думал о том, что для неё это всего лишь приключение, в которое она окунулась без оглядки, перед тем как уехать: укатит, и воспоминания растают вскоре, как свет на исходе дня.
Он имел основания для сомнений, слишком разным было у них все до сих пор — среда, возможности, условия существования, вся жизнь, наконец. Она знала языки и читала книги, о которых он понятия не имел, и она была сведуща во многом, о чём он знал лишь понаслышке или вовсе не знал, её изо дня в день окружали люди, с которыми он не мог знаться по той простой причине, что у каждого из нас свои пути-дороги.
Иногда Аня везла его к своим друзьям. Большинство из них были образованными состоятельными людьми, радушными, хлебосольными и гостеприимными, однако Ключников чувствовал себя у них неуютно.
Что он мог сказать им — он, который слыхом не слыхивал малой доли того, о чём они говорили? Он видел, что Ане интересно с ними, её занимали их мысли, суждения, веселили их шутки, она была в своём кругу и чувствовала себя там непринуждённо и легко, как рыба в воде, тогда как он ощущал себя чужаком. Впрочем, он и был чужаком. И чем дальше, тем сильнее зрела и копилась в нём неприязнь.
По правде сказать, они не помышляли обидеть кого-то. Разговоры и споры, которые они вели, поглощали их целиком, но Ключникову нередко мнились скрытая насмешка или подвох, он долго потом испытывал досаду, будто опростоволосился или угодил в конфуз. Их разговоры, шутки, споры, застолья, посиделки, даже их богатые библиотеки вызывали у него злость.
Разумеется, он не мог вступить с ними в спор, а тем более что-нибудь доказать или опровергнуть, и потому его подмывало грохнуть кулаком по столу, чтобы заткнуть им рты. Не говоря уже о том, что он изревновался весь, что было не мудрено: кому по нраву, если женщина с тобой лишь телом, а душой на стороне?
Ключников долго терпел, но не выдержал, упрекнул её, обуреваемый досадой, Аня удивилась, глаза её округлились.
— Ты ревнуешь?! — она смотрела на него с весёлым недоумением, как бы не в силах уразуметь, чего он хочет.
Аня была своенравна и быстра на язык и не задумывалась, что ответить и как поступить; она не выносила малейших посягательств на свою свободу и тотчас давала отповедь, нередко с перехлёстом, чтобы не повадно было; язык у неё был, как бритва, за словом в карман она никогда не лезла.
Это было необъяснимо. Где, когда эта молодая женщина приобрела свободу, не свойственную большинству людей, кто наделил её такой независимостью и как жила она, неподвластная никому, как уживалась с нашим кромешным существованием?
Спустя время Ключников понял, что привязан к ней. Это было похоже на серьёзную болезнь: лекарства бессильны — ни избавиться, ни излечиться. Чем дальше, тем сильнее она привязывала его к себе, он удручённо думал о том, какую власть она взяла над ним. Случилось это само собой, Аня не прилагала никаких усилий, иногда он испытывал к ней ненависть за свой плен, но поднять бунт, освободиться не мог и не хотел.
Между тем приближался день её отъезда. Ключников не хотел об этом думать. Он знал, что отъезд неизбежен, но стоило представить, что её нет, как становилось не по себе, жизнь мнилась пустой и тусклой, почти бессмысленной — представишь, свихнуться впору.
В общежитии Ключников появлялся редко. С Буровым они не встречались, лишь однажды Ключников столкнулся с ним в коридоре. Сосед вперил жгучий пристальный взгляд, в котором светилось невысказанное тайное знание.
— Тут тебе Галя звонила, — сообщил он хмуро, с обидой и внятным укором.
Ключников кивнул — понял, мол, и прошёл мимо. Он копался в шкафу, когда на пороге возник Буров.
— Думаешь, я не знаю? — прищурился он, глядя в упор неукротимо горящими глазами. — Мы все знаем.
— Что? — вяло поинтересовался Ключников, озабоченно роясь в вещах.
— Все! — в голосе соседа прорезался торжественный металл. — От нас не скроешь! Не выйдет! Нам все известно!
— Слушай, не темни… — поморщился Ключников. — Говори толком или заткнись. Я спешу.
— К еврейке?! — с огнём в глазах и прокурорской медью в голосе натянулся, как струна, Буров.
— Вот оно что… — понимающе кивнул Ключников. — Тебе-то что?
— Мне?! Мне?! — выкрикнул Буров и задрожал мелко, затрясся. — Своих предаёшь?! Ради жидовки?! Невесте изменил! Товарищей забыл?! Организацию бросил! — глаза его пылали неукротимо, он дрожал весь от возбуждения, голос звенел и бился, как огонь на ветру, в паузах он подвывал, словно заклинал кого-то.
— Заглохни, Буров… Не до тебя, отвали, — устало попросил Ключников.
— Ну да, конечно… У тебя теперь евреи друзья! Купили они тебя! На бабе поймали! Что — нет, скажешь?! Присушила она тебя! Между ног держит!
Ключников не выдержал, выставил его в коридор. Буров вопил и упирался, Ключников выволок его за порог и повернул ключ в замке. Буров с криком бился в дверь, и когда Ключников вышел, по всему коридору из комнат пялились соседи; Ключников шёл, словно сквозь строй.
Было от чего помрачнеть, и пока Ключников ехал в отряд, он чувствовал позади внимательные взгляды соседей, спину жгли раскалённые глаза Бурова, его пронзительный крик все ещё резал слух.
…по ночам отряд тщательно прочёсывал подземную Москву. Все чаще они натыкались на бункеры и тоннели, весь центр был изрыт на разной глубине — Лубянка, Мясницкая, Старая и Новая площадь, Китай-город, широкие ухоженные тоннели вели в Кремль и в соседние ветки метро, мощные бункеры и коммуникации залегали на большой глубине рядом с Арбатской площадью и Пречистенским бульваром, на Таганке и на станции метро «Павелецкая», где за раздвижной стеной длинного перехода с кольца на радиус располагался резервный штабной бункер.
Новые сооружения нередко соседствовали с древними подземельями, иногда они пересекались или соединялись в общую систему. Особенно тесно старые и новые постройки смыкались под Кремлём. Из Боровицкой башни древний, увешанный сталактитами ход, направлялся к руслу Неглинки, новый секретный ход был прорыт вдоль всего Тайнинского сада, где на месте подворья Угрешского монастыря и соседнего с ним двора Беклемишевых между Петровской и Москворецкой башнями за церковью Константина и Елены, от которой остались лишь подклет и фундамент, охрана Кремля поставила в угловой садовой низине приземистое здание, невидимое снаружи через кремлёвскую стену и похожее на старинные палаты: кирпич, крутая кровля, кованые решётки…
Отсюда старый ход вёл под ров Калиты и дальше, под кремлёвскую стену между Петровской и Безымянной башнями в сторону Москва-реки, а древний, обнаруженный ещё в XVIII веке князем Щербатовым ход направлялся от Никольской башни к Лубянке. Современный, хорошо оборудованный тоннель шёл под Красной площадью к Шевалдышевскому подворью, где соединялся с благоустроенными бункерами коммунистической партии, уходящими вниз на большую глубину. Поодаль бункеры имели замаскированные выходы в метро и на поверхность и сообщались с подземными этажами Лубянки.
Весь Сретенский холм, один из семи московских холмов, был изрезан внутри, как муравейник, скрывая опрокинутый вниз загадочный город, подземное отражение Москвы, сказочный Китеж-град — с той лишь разницей, что существовал не в воде, а под землёй.
…довольно часто Хартман приглашал Бирса на свою яхту. Стэн был хорошим яхтсменом, и Бирс, который никогда прежде не ходил под парусом, как прилежный юнга учился у шкипера ставить грот, стаксель и спинакер, управляться с такелажем и помалкивал, стирая шкотом в кровь ладони, лишь дул на них, когда они особенно горели.
Оба они любили сёрфинг и нередко галсами носились под парусами на досках, а иногда выходили на катере Хартмана в открытое море и, надев акваланги и гидрокостюмы, ныряли с гарпунами, чтобы поохотиться под водой.
Хартман пригласил Бирса полетать на собственном спортивном самолёте, который он сам пилотировал. Раз в году Хартман отправлялся на охоту в Африку, во время сафари ему доставляло особое удовольствие встретить крупного зверя один на один, чтобы в полной мере пережить опасность и почувствовать риск.
О, это была мужская жизнь! Бирсу не под силу было делать все наравне с Хартманом, однако тому не пришлось доказывать своё превосходство: узнав, что Антон новичок, Стэн успокоился и взялся его обучать; делал он это охотно и терпеливо.
На уик-энд они втроём с Джуди отправлялись в горы и два дня катались на лыжах и загорали, попивая по вечерам у камина вино в принадлежащей Хартману альпийской хижине, сложенной из брёвен и дикого камня.
Это были два счастливых безмятежных дня. Ярко сияло солнце, цветные костюмы лыжников красиво выделялись на заснеженных склонах, белизна слепила глаза, и лишь свист лыж, взрезающих наст, нарушал плотную космическую тишину, которая лежала на склонах окрестных гор.
На лыжах Антон чувствовал себя увереннее, чем в море, и все же он не мог тягаться с Хартманом, который катался, как профессиональный горнолыжник, что и не мудрено было: когда все к твоим услугам, грех не уметь.
Как спортсмен, Хартман был сильнее Бирса. Стэн выиграл все партии в теннис и плавал он лучше, но в одном, Антон знал, он сильнее: в умении убить и выжить; об этом Хартман не подозревал, а Бирс помалкивал.
Да, он умел убивать из всех видов оружия и даже голыми руками и умел выживать в любых условиях — научила родная страна, но чем тут хвастать, чем гордиться перед мирными дружелюбными людьми? И потому он помалкивал скромно о своих возможностях, словно в них заключалось что-то постыдное для него.
В один из вечеров Бирс и Джуди, поужинав, сели в машину.
— Сегодня нам предстоит бессонная ночь, — объявила Джуди.
— Хорошая новость! — с воодушевлением одобрил Бирс.
— Это совсем не то, что ты думаешь.
— Жаль. Из-за чего тогда не спать ночь?
— Сюрприз! — состроила рожицу Джуди.
Они свернули на автостраду Сан Винсент и, набрав скорость, помчались на юг, минуя по дороге бульвары Олимпик и Пико. Машина на большой скорости шла по автостраде, в свете фар ярко фосфоресцировали дорожные знаки и разметка полотна, поодаль от дороги то с одной, то с другой стороны появлялись и уходили назад, как плывущие в ночном небе эскадры, светящиеся небоскрёбы.
В кабине играла музыка, и казалось, музыка звучит над летящей навстречу дорогой, над обочинами, над окрестным пространством, над широкой зеленой долиной между океаном и горным хребтом и возносится вверх, высоко над грешной землёй.
Бирс рассеянно смотрел по сторонам, слушал музыку и думал о превратностях судьбы, занёсшей его в морскую пехоту на Курильские острова, позже на войну в горы Афганистана, а теперь сюда, в калифорнийскую долину. Тогда он не знал ещё, что причуды судьбы приведут его на войну в подземелья Москвы.
Джуди выехала на бульвар Венеции, идущий от океанского побережья в сторону центра, и затормозила возле одноэтажного плоского белого здания Уилширского дивизиона городской полиции.
— Понятно. Ты решила сдать меня в полицию, — сказал Бирс.
— Да, сэр, — подтвердила она.
— В чем меня обвиняют?
— Вы уделяете мне слишком мало внимания.
— Серьёзная вина. За это полагается электрический стул.
Начальником смены в дивизионе оказался высокий чернокожий лейтенант с тонким интеллигентным лицом, приятель Джуди. С его помощью она устроила Бирсу патрулирование по ночному Лос-Анджелесу.
Лейтенант показал Бирсу помещение дивизиона — множество комнат, в которых за компьютерами работал дежурный персонал, а потом вызвал сержанта, широкоплечего крепыша с накачанными мышцами, и приказал ему повозить гостей по городу.
— Давайте договоримся: что бы ни случилось, из машины не выходить. Я за вас головой отвечаю, — сказал сержант по имени Майкл, когда они сели в просторную полицейскую машину.
Пока они ехали, Майкл показал, как работает бортовой компьютер: можно было связаться с компьютером любой другой машины, с картотекой дивизиона, городского полицейского управления, со штаб-квартирой ФБР в Вашингтоне, даже с Интерполом, чтобы получить необходимые сведения.
— Смотри, — Майкл показал на пронёсшуюся мимо светлую «тойоту». — Делаем запрос, — он нажал несколько кнопок, на маленьком светящемся экране побежала развёрстка. — Машина в угоне не значится. Фамилия и адрес владельца. За ним ничего не числится. Ангелочек. Даже штраф не платил.
— Здорово! — восхищённо покрутил головой Бирс.
Они поспели на несколько происшествий, на пожар, на мелкую кражу в баре, но в целом вечер выдался спокойный, и они медленно объезжали криминальные кварталы, где проживали пуэрториканцы, китайцы и чёрные. Сидя за рулём, сержант ловко управлял машиной и дополнительными фонарями, расположенными на крыше машины, освещал верхние этажи, двери и окна подвалов и тёмные углы в стороне от дороги; он успевал вести переговоры по рации, поглядывал на планшет с планом города, а иногда вылезал и, придерживая кобуру с пистолетом, насторожённо обходил подозрительные тупики и задворки.
Из дивизиона по радио сообщили, что их разыскивает Стэнли Хартман, вскоре он и сам позвонил в машину и спросил, где они находятся. Поглядывая на планшет, сержант объяснил ему маршрут движения.
— До встречи, — сказал Хартман и отключил связь.
Драку на пустыре неподалёку от автострады Санта Моника они заметили ещё издали, сержант прибавил скорость, резко затормозил и какое-то время наблюдал из машины, оценивая обстановку. Дрались двое чёрных — рослые парни в кожаных куртках, ещё несколько человек сидели вокруг и, попивая из банок пиво, наблюдали за дракой.
— Эй, кончайте! — крикнул сержант из машины, однако драчуны не подумали подчиниться.
— Проваливай! — обернулся на мгновение один из них.
— Сопротивление полиции! Сейчас заберу, — сержант показал им в оконце наручники и поболтал ими в воздухе.
— Люди выясняют отношения. Не надо никого забирать, сами разберутся, — обратился к нему один из зрителей.
— Кому сказал?! — железным голосом рявкнул на них Майкл и, прихватив дубинку, вылез из машины.
— Что тебе надо? — повернулись к нему драчуны, а зрители лениво поднялись и, сделав несколько шагов отрезали путь к машине.
В это мгновение сзади на большой скорости подкатил Хартман, резко затормозил и, открыв дверцу, выбрался из машины.
— А это ещё кто? — удивился один из зрителей. — Ты тоже полицейская задница? А ну, проваливай!
— Что происходит?! — громко спросил Хартман, который не привык к такому обращению.
— Сядьте в машину! — резко приказал ему сержант, кладя руку на торчащий из кобуры пистолет, но было поздно: Хартман опомниться не успел, кто-то схватил его и, понятное дело, словами уже было не обойтись.
Бирс стремительно выскочил из машины, поймал в захват руку, которая держала Хартмана и, нагнувшись, бросил нападавшего через спину. Работая руками и ногами, он устроил им мельницу, после которой двое улеглись на землю, а третий скрючился и не мог разогнуться; остальные уставились на Бирса с уважением. Сержант между тем выхватил из кобуры пистолет и навёл на компанию.
— Эй, парень, где ты научился так драться? — миролюбиво поинтересовался один из драчунов.
— В России, — ответил Бирс. — А ещё я воевал в Афганистане.
Они явно не поверили и уставились на него, тараща глаза, Бирс обратил внимание, какие у них яркие и огромные белки.
— Он русский, — объяснил сержант, пряча пистолет. — Настоящий. Из Москвы.
— Действительно? — недоверчиво глянул собеседник, а второй тут же предложил зайти в соседний бар, он ещё никогда не пил с русским.
— Нам некогда, джентльмены, мы с сержантом патрулируем по городу, — приветливо объяснил им Бирс.
— Он мне помогает, — добавил Майкл. — У нас обмен опытом.
Чёрные парни понимающе покивали, их белозубые улыбки сверкнули в калифорнийской ночи, как яркие вспышки.
— Благодарю вас, — сдержанно сказал Хартман Бирсу. — Я хочу забрать Джуди. Это не женское дело.
— Да, конечно. — Бирс показал на полицейскую машину, в которой, оцепенев от страха, сидела в полумраке Джуди. — Прошу вас.
Он намеренно не стал подходить, чтобы они могли объясниться. Джуди отказывалась, Хартман настаивал, а потом сел в свою машину и раздражённо захлопнул дверцу; издали было заметно, что его разбирает злость.
Хартман круто развернулся и помчался назад. Бирсу казалось, что даже улетающие в темноту красные стоп-сигналы машины выражают досаду. Он постоял, глядя вслед, и открыл дверцу полицейской машины, сел на переднее сиденье. Неожиданно сзади его шею оплели руки Джуди.
— О Тони, я горжусь тобой! — воскликнула она, сияя.
— Тебя опасно выпускать, ты нам всех клиентов разгонишь, — садясь за руль, проворчал сержант. — Без работы останемся.
Они покатили дальше, и, как настоящий полицейский патруль, объезжали территорию Уилширского дивизиона.
…Першин установил наблюдение за всеми подземными ходами, но понять что-либо не мог: люди продолжали исчезать. По ночам то в одном, то в другом районе Москвы пропадали люди, рассказы убитых горем домочадцев сводились к набегу бледных, беловолосых, низкорослых людей в старых комбинезонах, каких давно уже, с послевоенных лет никто не носил. По описаниям выходило, что это те же альбиносы. Они проникали под землёй в любое место Москвы, в любой дом и похищали людей; никто не знал, откуда они появляются, куда исчезают, где скрываются, куда уводят свои жертвы.
Отряд не раз перехватывал их — группы и одиночек, однако взять живым никого не удалось: зная подземелья, как свой дом, альбиносы исчезали тотчас, а те, кому не удавалось оторваться, отчаянно сопротивлялись и в безвыходном положении, загнанные в тупик и обложенные со всех сторон, кончали жизнь самоубийством.
Раненый между тем выздоравливал — креп день ото дня, но молчал. Уговорить его было невозможно, полученный им приказ застил все здравые доводы, как плотная штора свет.
Альбиносу дали особые препараты, человек под их действием рассказывал всё, что знал. То, что Першин услышал, ввергло его в растерянность, хорошо, что заранее вели съёмку, не будь кассет, не поверил бы.
Он остолбенел и глазел ошеломлённо, не зная, что думать. Она за руку привела его в свою комнату, квартира поразила его простором и пустотой, — ни мебели, ни людей, голые стены, ёмкая глубина, чемоданы, постели, разостланные на полу.
— Уезжаете? — спросил Ключников, обозревая чемоданы и дорожные сумки.
Она кивнула с грустным смирением — что делать, мол, и объяснила, хотя он и не спрашивал:
— Мои все на таможне. Багаж сдают.
— Трудно? — поинтересовался он, потому что слышал об этом не раз.
— Что у нас легко? — усмехнулась она. — Там такое творится… Второй день торчат, отлучиться нельзя.
Посреди комнаты сиротливо стоял колченогий табурет, Ключников хотел сесть, но Аня подняла его.
— Прими душ, — предложила она просто, как будто была уверена, что он не ослушается.
Ключников покорно отправился в ванную и, раздевшись, стал под струю. Все, что происходило выглядело странно, как причудливый сон, но и наяву было странно, Ключников был смущён и скован, точно делал что-то, несвойственное ему. Однако он не строптивелся, понимая, что деться некуда: он обречён и от судьбы не уйти.
Когда он вышел из ванны, Аня раздевшись, сидела на колченогом табурете и расчёсывала волосы. Она поднялась навстречу, не стыдясь наготы, и обняла его. Как тогда, в машине, губы у неё были мягкие и влажные, она помогала себе языком, Ключников почувствовал лёгкую слабость, голова пошла кругом.
Его опыт был ограничен одной женщиной, первой и последней, которую он узнал ещё юношей, школьником, почти подростком, за все годы он не знал никого, кроме Гали, и не подозревал, что бывает иначе. Сейчас его ошеломила новизна.
Аня была изобретательна, её непредсказуемость и своенравие проявлялись в постели в полной мере. Она была раскована и свободна, Ключников иногда замирал от неожиданности, когда она без раздумий делала то, что взбредало ей в голову. Стыдясь, он цепенел, тогда как она без остатка отдавалась страсти, необузданных всплесков которой он страшился. Ему становилось неловко за свою сдержанность и смущение, а она была неистощима на выдумку, буйная фантазия била через край.
В тот день, разумеется, он так и не поехал в Звенигород.
И теперь Ключников жил под знаком страсти: Аня занимала все мысли, его тянуло к ней ежечасно. Улучив час-другой, он звонил ей и летел, как на крыльях. Вспоминая Звенигород, он испытывал угрызения совести, но призови его кто-нибудь к благоразумию, у него не достало бы сил совладать с собой. Правда, никто не призывал, никого пока не нашлось.
Он был горд, что такая умная, яркая женщина принадлежит ему, однако ему мнились незнакомые люди, которых знала она, чужие дома, какие-то встречи, он угадывал у неё другое существование — помимо него; сомнения точили его что ни день.
Ане нравилось разглядывать его, когда он был раздет: никогда прежде не встречала она такой физической мощи. С ним она чувствовала себя в безопасности. Ни один из её высоколобовых знакомых, кто набрался пропасть всякой всячины и мог ответить на любой вопрос, не способен был дать ей такого чувства уверенности и покоя, какое она испытывала с ним. Он не знал малой доли того, что знали другие её знакомые, но с ним она чувствовала себя, как за каменной стеной.
Встречаться у Ани удавалось редко, дом был полон людей. Обычно она везла его к подруге, у которой была свободна квартира, но чаще они мчались за город и устраивались в машине или на открытом воздухе — в поле, на лугу, на опушке леса; повалив его на спину и оседлав, Аня изображала счастливую наездницу, которая на глазах у всего света самозабвенно скачет вдаль.
Его постоянно жгло нетерпение, распаляло ожидание встречи, и если, позвонив, он не заставал Аню дома, то не знал, куда себя деть, томился, ждал, нетерпеливо названивал, слонялся, мрачнел и как будто заболевал. Его одолевали сомнения, травили едко, когда он думал о том, что для неё это всего лишь приключение, в которое она окунулась без оглядки, перед тем как уехать: укатит, и воспоминания растают вскоре, как свет на исходе дня.
Он имел основания для сомнений, слишком разным было у них все до сих пор — среда, возможности, условия существования, вся жизнь, наконец. Она знала языки и читала книги, о которых он понятия не имел, и она была сведуща во многом, о чём он знал лишь понаслышке или вовсе не знал, её изо дня в день окружали люди, с которыми он не мог знаться по той простой причине, что у каждого из нас свои пути-дороги.
Иногда Аня везла его к своим друзьям. Большинство из них были образованными состоятельными людьми, радушными, хлебосольными и гостеприимными, однако Ключников чувствовал себя у них неуютно.
Что он мог сказать им — он, который слыхом не слыхивал малой доли того, о чём они говорили? Он видел, что Ане интересно с ними, её занимали их мысли, суждения, веселили их шутки, она была в своём кругу и чувствовала себя там непринуждённо и легко, как рыба в воде, тогда как он ощущал себя чужаком. Впрочем, он и был чужаком. И чем дальше, тем сильнее зрела и копилась в нём неприязнь.
По правде сказать, они не помышляли обидеть кого-то. Разговоры и споры, которые они вели, поглощали их целиком, но Ключникову нередко мнились скрытая насмешка или подвох, он долго потом испытывал досаду, будто опростоволосился или угодил в конфуз. Их разговоры, шутки, споры, застолья, посиделки, даже их богатые библиотеки вызывали у него злость.
Разумеется, он не мог вступить с ними в спор, а тем более что-нибудь доказать или опровергнуть, и потому его подмывало грохнуть кулаком по столу, чтобы заткнуть им рты. Не говоря уже о том, что он изревновался весь, что было не мудрено: кому по нраву, если женщина с тобой лишь телом, а душой на стороне?
Ключников долго терпел, но не выдержал, упрекнул её, обуреваемый досадой, Аня удивилась, глаза её округлились.
— Ты ревнуешь?! — она смотрела на него с весёлым недоумением, как бы не в силах уразуметь, чего он хочет.
Аня была своенравна и быстра на язык и не задумывалась, что ответить и как поступить; она не выносила малейших посягательств на свою свободу и тотчас давала отповедь, нередко с перехлёстом, чтобы не повадно было; язык у неё был, как бритва, за словом в карман она никогда не лезла.
Это было необъяснимо. Где, когда эта молодая женщина приобрела свободу, не свойственную большинству людей, кто наделил её такой независимостью и как жила она, неподвластная никому, как уживалась с нашим кромешным существованием?
Спустя время Ключников понял, что привязан к ней. Это было похоже на серьёзную болезнь: лекарства бессильны — ни избавиться, ни излечиться. Чем дальше, тем сильнее она привязывала его к себе, он удручённо думал о том, какую власть она взяла над ним. Случилось это само собой, Аня не прилагала никаких усилий, иногда он испытывал к ней ненависть за свой плен, но поднять бунт, освободиться не мог и не хотел.
Между тем приближался день её отъезда. Ключников не хотел об этом думать. Он знал, что отъезд неизбежен, но стоило представить, что её нет, как становилось не по себе, жизнь мнилась пустой и тусклой, почти бессмысленной — представишь, свихнуться впору.
В общежитии Ключников появлялся редко. С Буровым они не встречались, лишь однажды Ключников столкнулся с ним в коридоре. Сосед вперил жгучий пристальный взгляд, в котором светилось невысказанное тайное знание.
— Тут тебе Галя звонила, — сообщил он хмуро, с обидой и внятным укором.
Ключников кивнул — понял, мол, и прошёл мимо. Он копался в шкафу, когда на пороге возник Буров.
— Думаешь, я не знаю? — прищурился он, глядя в упор неукротимо горящими глазами. — Мы все знаем.
— Что? — вяло поинтересовался Ключников, озабоченно роясь в вещах.
— Все! — в голосе соседа прорезался торжественный металл. — От нас не скроешь! Не выйдет! Нам все известно!
— Слушай, не темни… — поморщился Ключников. — Говори толком или заткнись. Я спешу.
— К еврейке?! — с огнём в глазах и прокурорской медью в голосе натянулся, как струна, Буров.
— Вот оно что… — понимающе кивнул Ключников. — Тебе-то что?
— Мне?! Мне?! — выкрикнул Буров и задрожал мелко, затрясся. — Своих предаёшь?! Ради жидовки?! Невесте изменил! Товарищей забыл?! Организацию бросил! — глаза его пылали неукротимо, он дрожал весь от возбуждения, голос звенел и бился, как огонь на ветру, в паузах он подвывал, словно заклинал кого-то.
— Заглохни, Буров… Не до тебя, отвали, — устало попросил Ключников.
— Ну да, конечно… У тебя теперь евреи друзья! Купили они тебя! На бабе поймали! Что — нет, скажешь?! Присушила она тебя! Между ног держит!
Ключников не выдержал, выставил его в коридор. Буров вопил и упирался, Ключников выволок его за порог и повернул ключ в замке. Буров с криком бился в дверь, и когда Ключников вышел, по всему коридору из комнат пялились соседи; Ключников шёл, словно сквозь строй.
Было от чего помрачнеть, и пока Ключников ехал в отряд, он чувствовал позади внимательные взгляды соседей, спину жгли раскалённые глаза Бурова, его пронзительный крик все ещё резал слух.
…по ночам отряд тщательно прочёсывал подземную Москву. Все чаще они натыкались на бункеры и тоннели, весь центр был изрыт на разной глубине — Лубянка, Мясницкая, Старая и Новая площадь, Китай-город, широкие ухоженные тоннели вели в Кремль и в соседние ветки метро, мощные бункеры и коммуникации залегали на большой глубине рядом с Арбатской площадью и Пречистенским бульваром, на Таганке и на станции метро «Павелецкая», где за раздвижной стеной длинного перехода с кольца на радиус располагался резервный штабной бункер.
Новые сооружения нередко соседствовали с древними подземельями, иногда они пересекались или соединялись в общую систему. Особенно тесно старые и новые постройки смыкались под Кремлём. Из Боровицкой башни древний, увешанный сталактитами ход, направлялся к руслу Неглинки, новый секретный ход был прорыт вдоль всего Тайнинского сада, где на месте подворья Угрешского монастыря и соседнего с ним двора Беклемишевых между Петровской и Москворецкой башнями за церковью Константина и Елены, от которой остались лишь подклет и фундамент, охрана Кремля поставила в угловой садовой низине приземистое здание, невидимое снаружи через кремлёвскую стену и похожее на старинные палаты: кирпич, крутая кровля, кованые решётки…
Отсюда старый ход вёл под ров Калиты и дальше, под кремлёвскую стену между Петровской и Безымянной башнями в сторону Москва-реки, а древний, обнаруженный ещё в XVIII веке князем Щербатовым ход направлялся от Никольской башни к Лубянке. Современный, хорошо оборудованный тоннель шёл под Красной площадью к Шевалдышевскому подворью, где соединялся с благоустроенными бункерами коммунистической партии, уходящими вниз на большую глубину. Поодаль бункеры имели замаскированные выходы в метро и на поверхность и сообщались с подземными этажами Лубянки.
Весь Сретенский холм, один из семи московских холмов, был изрезан внутри, как муравейник, скрывая опрокинутый вниз загадочный город, подземное отражение Москвы, сказочный Китеж-град — с той лишь разницей, что существовал не в воде, а под землёй.
…довольно часто Хартман приглашал Бирса на свою яхту. Стэн был хорошим яхтсменом, и Бирс, который никогда прежде не ходил под парусом, как прилежный юнга учился у шкипера ставить грот, стаксель и спинакер, управляться с такелажем и помалкивал, стирая шкотом в кровь ладони, лишь дул на них, когда они особенно горели.
Оба они любили сёрфинг и нередко галсами носились под парусами на досках, а иногда выходили на катере Хартмана в открытое море и, надев акваланги и гидрокостюмы, ныряли с гарпунами, чтобы поохотиться под водой.
Хартман пригласил Бирса полетать на собственном спортивном самолёте, который он сам пилотировал. Раз в году Хартман отправлялся на охоту в Африку, во время сафари ему доставляло особое удовольствие встретить крупного зверя один на один, чтобы в полной мере пережить опасность и почувствовать риск.
О, это была мужская жизнь! Бирсу не под силу было делать все наравне с Хартманом, однако тому не пришлось доказывать своё превосходство: узнав, что Антон новичок, Стэн успокоился и взялся его обучать; делал он это охотно и терпеливо.
На уик-энд они втроём с Джуди отправлялись в горы и два дня катались на лыжах и загорали, попивая по вечерам у камина вино в принадлежащей Хартману альпийской хижине, сложенной из брёвен и дикого камня.
Это были два счастливых безмятежных дня. Ярко сияло солнце, цветные костюмы лыжников красиво выделялись на заснеженных склонах, белизна слепила глаза, и лишь свист лыж, взрезающих наст, нарушал плотную космическую тишину, которая лежала на склонах окрестных гор.
На лыжах Антон чувствовал себя увереннее, чем в море, и все же он не мог тягаться с Хартманом, который катался, как профессиональный горнолыжник, что и не мудрено было: когда все к твоим услугам, грех не уметь.
Как спортсмен, Хартман был сильнее Бирса. Стэн выиграл все партии в теннис и плавал он лучше, но в одном, Антон знал, он сильнее: в умении убить и выжить; об этом Хартман не подозревал, а Бирс помалкивал.
Да, он умел убивать из всех видов оружия и даже голыми руками и умел выживать в любых условиях — научила родная страна, но чем тут хвастать, чем гордиться перед мирными дружелюбными людьми? И потому он помалкивал скромно о своих возможностях, словно в них заключалось что-то постыдное для него.
В один из вечеров Бирс и Джуди, поужинав, сели в машину.
— Сегодня нам предстоит бессонная ночь, — объявила Джуди.
— Хорошая новость! — с воодушевлением одобрил Бирс.
— Это совсем не то, что ты думаешь.
— Жаль. Из-за чего тогда не спать ночь?
— Сюрприз! — состроила рожицу Джуди.
Они свернули на автостраду Сан Винсент и, набрав скорость, помчались на юг, минуя по дороге бульвары Олимпик и Пико. Машина на большой скорости шла по автостраде, в свете фар ярко фосфоресцировали дорожные знаки и разметка полотна, поодаль от дороги то с одной, то с другой стороны появлялись и уходили назад, как плывущие в ночном небе эскадры, светящиеся небоскрёбы.
В кабине играла музыка, и казалось, музыка звучит над летящей навстречу дорогой, над обочинами, над окрестным пространством, над широкой зеленой долиной между океаном и горным хребтом и возносится вверх, высоко над грешной землёй.
Бирс рассеянно смотрел по сторонам, слушал музыку и думал о превратностях судьбы, занёсшей его в морскую пехоту на Курильские острова, позже на войну в горы Афганистана, а теперь сюда, в калифорнийскую долину. Тогда он не знал ещё, что причуды судьбы приведут его на войну в подземелья Москвы.
Джуди выехала на бульвар Венеции, идущий от океанского побережья в сторону центра, и затормозила возле одноэтажного плоского белого здания Уилширского дивизиона городской полиции.
— Понятно. Ты решила сдать меня в полицию, — сказал Бирс.
— Да, сэр, — подтвердила она.
— В чем меня обвиняют?
— Вы уделяете мне слишком мало внимания.
— Серьёзная вина. За это полагается электрический стул.
Начальником смены в дивизионе оказался высокий чернокожий лейтенант с тонким интеллигентным лицом, приятель Джуди. С его помощью она устроила Бирсу патрулирование по ночному Лос-Анджелесу.
Лейтенант показал Бирсу помещение дивизиона — множество комнат, в которых за компьютерами работал дежурный персонал, а потом вызвал сержанта, широкоплечего крепыша с накачанными мышцами, и приказал ему повозить гостей по городу.
— Давайте договоримся: что бы ни случилось, из машины не выходить. Я за вас головой отвечаю, — сказал сержант по имени Майкл, когда они сели в просторную полицейскую машину.
Пока они ехали, Майкл показал, как работает бортовой компьютер: можно было связаться с компьютером любой другой машины, с картотекой дивизиона, городского полицейского управления, со штаб-квартирой ФБР в Вашингтоне, даже с Интерполом, чтобы получить необходимые сведения.
— Смотри, — Майкл показал на пронёсшуюся мимо светлую «тойоту». — Делаем запрос, — он нажал несколько кнопок, на маленьком светящемся экране побежала развёрстка. — Машина в угоне не значится. Фамилия и адрес владельца. За ним ничего не числится. Ангелочек. Даже штраф не платил.
— Здорово! — восхищённо покрутил головой Бирс.
Они поспели на несколько происшествий, на пожар, на мелкую кражу в баре, но в целом вечер выдался спокойный, и они медленно объезжали криминальные кварталы, где проживали пуэрториканцы, китайцы и чёрные. Сидя за рулём, сержант ловко управлял машиной и дополнительными фонарями, расположенными на крыше машины, освещал верхние этажи, двери и окна подвалов и тёмные углы в стороне от дороги; он успевал вести переговоры по рации, поглядывал на планшет с планом города, а иногда вылезал и, придерживая кобуру с пистолетом, насторожённо обходил подозрительные тупики и задворки.
Из дивизиона по радио сообщили, что их разыскивает Стэнли Хартман, вскоре он и сам позвонил в машину и спросил, где они находятся. Поглядывая на планшет, сержант объяснил ему маршрут движения.
— До встречи, — сказал Хартман и отключил связь.
Драку на пустыре неподалёку от автострады Санта Моника они заметили ещё издали, сержант прибавил скорость, резко затормозил и какое-то время наблюдал из машины, оценивая обстановку. Дрались двое чёрных — рослые парни в кожаных куртках, ещё несколько человек сидели вокруг и, попивая из банок пиво, наблюдали за дракой.
— Эй, кончайте! — крикнул сержант из машины, однако драчуны не подумали подчиниться.
— Проваливай! — обернулся на мгновение один из них.
— Сопротивление полиции! Сейчас заберу, — сержант показал им в оконце наручники и поболтал ими в воздухе.
— Люди выясняют отношения. Не надо никого забирать, сами разберутся, — обратился к нему один из зрителей.
— Кому сказал?! — железным голосом рявкнул на них Майкл и, прихватив дубинку, вылез из машины.
— Что тебе надо? — повернулись к нему драчуны, а зрители лениво поднялись и, сделав несколько шагов отрезали путь к машине.
В это мгновение сзади на большой скорости подкатил Хартман, резко затормозил и, открыв дверцу, выбрался из машины.
— А это ещё кто? — удивился один из зрителей. — Ты тоже полицейская задница? А ну, проваливай!
— Что происходит?! — громко спросил Хартман, который не привык к такому обращению.
— Сядьте в машину! — резко приказал ему сержант, кладя руку на торчащий из кобуры пистолет, но было поздно: Хартман опомниться не успел, кто-то схватил его и, понятное дело, словами уже было не обойтись.
Бирс стремительно выскочил из машины, поймал в захват руку, которая держала Хартмана и, нагнувшись, бросил нападавшего через спину. Работая руками и ногами, он устроил им мельницу, после которой двое улеглись на землю, а третий скрючился и не мог разогнуться; остальные уставились на Бирса с уважением. Сержант между тем выхватил из кобуры пистолет и навёл на компанию.
— Эй, парень, где ты научился так драться? — миролюбиво поинтересовался один из драчунов.
— В России, — ответил Бирс. — А ещё я воевал в Афганистане.
Они явно не поверили и уставились на него, тараща глаза, Бирс обратил внимание, какие у них яркие и огромные белки.
— Он русский, — объяснил сержант, пряча пистолет. — Настоящий. Из Москвы.
— Действительно? — недоверчиво глянул собеседник, а второй тут же предложил зайти в соседний бар, он ещё никогда не пил с русским.
— Нам некогда, джентльмены, мы с сержантом патрулируем по городу, — приветливо объяснил им Бирс.
— Он мне помогает, — добавил Майкл. — У нас обмен опытом.
Чёрные парни понимающе покивали, их белозубые улыбки сверкнули в калифорнийской ночи, как яркие вспышки.
— Благодарю вас, — сдержанно сказал Хартман Бирсу. — Я хочу забрать Джуди. Это не женское дело.
— Да, конечно. — Бирс показал на полицейскую машину, в которой, оцепенев от страха, сидела в полумраке Джуди. — Прошу вас.
Он намеренно не стал подходить, чтобы они могли объясниться. Джуди отказывалась, Хартман настаивал, а потом сел в свою машину и раздражённо захлопнул дверцу; издали было заметно, что его разбирает злость.
Хартман круто развернулся и помчался назад. Бирсу казалось, что даже улетающие в темноту красные стоп-сигналы машины выражают досаду. Он постоял, глядя вслед, и открыл дверцу полицейской машины, сел на переднее сиденье. Неожиданно сзади его шею оплели руки Джуди.
— О Тони, я горжусь тобой! — воскликнула она, сияя.
— Тебя опасно выпускать, ты нам всех клиентов разгонишь, — садясь за руль, проворчал сержант. — Без работы останемся.
Они покатили дальше, и, как настоящий полицейский патруль, объезжали территорию Уилширского дивизиона.
…Першин установил наблюдение за всеми подземными ходами, но понять что-либо не мог: люди продолжали исчезать. По ночам то в одном, то в другом районе Москвы пропадали люди, рассказы убитых горем домочадцев сводились к набегу бледных, беловолосых, низкорослых людей в старых комбинезонах, каких давно уже, с послевоенных лет никто не носил. По описаниям выходило, что это те же альбиносы. Они проникали под землёй в любое место Москвы, в любой дом и похищали людей; никто не знал, откуда они появляются, куда исчезают, где скрываются, куда уводят свои жертвы.
Отряд не раз перехватывал их — группы и одиночек, однако взять живым никого не удалось: зная подземелья, как свой дом, альбиносы исчезали тотчас, а те, кому не удавалось оторваться, отчаянно сопротивлялись и в безвыходном положении, загнанные в тупик и обложенные со всех сторон, кончали жизнь самоубийством.
Раненый между тем выздоравливал — креп день ото дня, но молчал. Уговорить его было невозможно, полученный им приказ застил все здравые доводы, как плотная штора свет.
Альбиносу дали особые препараты, человек под их действием рассказывал всё, что знал. То, что Першин услышал, ввергло его в растерянность, хорошо, что заранее вели съёмку, не будь кассет, не поверил бы.
15
Когда он приехал, Аня сразу поняла: что-то стряслось. Ключников без утайки рассказал ей о Бурове, она внимательно выслушала, не перебивая. Он ждал от неё каких-то суждений, но она промолчала, лишь обмолвилась кратко:
— Сам решай.
— Что?
— Как тебе быть.
Больше они на эту тему не говорили. Аня была спокойна, ни тени насмешки или привычной иронии.
Ни разу ещё, с тех пор, как они сошлись, не говорили они о своих племенах, он о русских, она о евреях — не было нужды. В часы свиданий ни ей, ни ему в голову не приходило вспоминать, кто из них какой национальности, как не приходит это в голову тем, кто под огнём сидит в одном окопе или бок о бок идёт в атаку: в любви, как в бою, национальность роли не играет.
С самого начала Ключников с отчётливой ясностью понял, что говорить об этом нельзя, если он не хочет её потерять: то был заповедник, запретная зона, нечто вроде минного поля, куда не стоит вступать — одно неосторожное движение и тебя разнесёт на куски, даже пуговиц не останется. И по естественному в природе инстинкту самосохранения Ключников уразумел, что нельзя вторгаться на заповедную территорию.
Вскоре он заметил в ней какие-то перемены — горечь в лице, печаль, заплаканные глаза; что-то происходило в её жизни, чего он не знал: спросить не решился, а она не сказала.
Спустя несколько дней, когда они на машине ехали в гости, Аня притормозила на красный свет у перекрёстка и обронила как бы невзначай.
— Если ты хочешь, можешь переехать ко мне.
— Как? — не понял Ключников и повернулся к ней с невысказанным вопросом в лице.
— Ты можешь теперь жить у меня, — ответила она, глядя на дорогу перед собой.
— А твоя семья? — Ключников непонимающе морщил лоб.
— Все уехали.
— А ты? — он смотрел на неё и не мог взять в толк, что произошло.
— Я осталась, как видишь, — усмехнулась она горько.
Ключников оцепенел, не в силах постичь смысл сказанного. Нет, он понял, но не мог говорить, это было неправдоподобно. Теперь понятно было, откуда у неё эта печаль, заплаканные глаза, горькие складки вокруг рта, надо думать, ей несладко пришлось.
Новость оглушила его, медленно, шаг за шагом он осторожно свыкался с ней, а иначе можно было задохнуться: тугая жгучая радость теснила грудь.
Он ещё додумался спросить, почему она передумала, и Аня несколько раз с осуждением покачала головой — ну и ну, мол, ума палата. Он поглядывал на неё, ждал ответа. В конце концов, он получил его.
— Из-за тебя, дурак! — отрезала она, удручённая его тупостью.
Ключников внезапно ударил себя по коленям.
— Поворачивай! — решительно приказал он ей.
Теперь недоумевала она: они ехали в гости, где их ждали — неделю сговаривались.
— Поворачивай! — твёрдо и настойчиво повторил Ключников. — Быстро домой!
— Нас ждут… — попыталась она урезонить его.
— Обойдутся! — неуступчиво возразил он и ладонью отверг все доводы. — Ты что хочешь, чтобы я тебя посреди улицы уложил?
Аня тотчас все поняла, вникла в самую суть.
— Я не против, прохожие советами измордуют, — ответила она, но послушно развернулась посреди улицы, нарушив дорожные правила, и покатила назад.
В тот день страсть захлестнула их с головой, могло сдаться, они угодили в невиданный шторм, волна за волной накатывались отчаянно, и жуть брала — выплывут или утонут?
— Сам решай.
— Что?
— Как тебе быть.
Больше они на эту тему не говорили. Аня была спокойна, ни тени насмешки или привычной иронии.
Ни разу ещё, с тех пор, как они сошлись, не говорили они о своих племенах, он о русских, она о евреях — не было нужды. В часы свиданий ни ей, ни ему в голову не приходило вспоминать, кто из них какой национальности, как не приходит это в голову тем, кто под огнём сидит в одном окопе или бок о бок идёт в атаку: в любви, как в бою, национальность роли не играет.
С самого начала Ключников с отчётливой ясностью понял, что говорить об этом нельзя, если он не хочет её потерять: то был заповедник, запретная зона, нечто вроде минного поля, куда не стоит вступать — одно неосторожное движение и тебя разнесёт на куски, даже пуговиц не останется. И по естественному в природе инстинкту самосохранения Ключников уразумел, что нельзя вторгаться на заповедную территорию.
Вскоре он заметил в ней какие-то перемены — горечь в лице, печаль, заплаканные глаза; что-то происходило в её жизни, чего он не знал: спросить не решился, а она не сказала.
Спустя несколько дней, когда они на машине ехали в гости, Аня притормозила на красный свет у перекрёстка и обронила как бы невзначай.
— Если ты хочешь, можешь переехать ко мне.
— Как? — не понял Ключников и повернулся к ней с невысказанным вопросом в лице.
— Ты можешь теперь жить у меня, — ответила она, глядя на дорогу перед собой.
— А твоя семья? — Ключников непонимающе морщил лоб.
— Все уехали.
— А ты? — он смотрел на неё и не мог взять в толк, что произошло.
— Я осталась, как видишь, — усмехнулась она горько.
Ключников оцепенел, не в силах постичь смысл сказанного. Нет, он понял, но не мог говорить, это было неправдоподобно. Теперь понятно было, откуда у неё эта печаль, заплаканные глаза, горькие складки вокруг рта, надо думать, ей несладко пришлось.
Новость оглушила его, медленно, шаг за шагом он осторожно свыкался с ней, а иначе можно было задохнуться: тугая жгучая радость теснила грудь.
Он ещё додумался спросить, почему она передумала, и Аня несколько раз с осуждением покачала головой — ну и ну, мол, ума палата. Он поглядывал на неё, ждал ответа. В конце концов, он получил его.
— Из-за тебя, дурак! — отрезала она, удручённая его тупостью.
Ключников внезапно ударил себя по коленям.
— Поворачивай! — решительно приказал он ей.
Теперь недоумевала она: они ехали в гости, где их ждали — неделю сговаривались.
— Поворачивай! — твёрдо и настойчиво повторил Ключников. — Быстро домой!
— Нас ждут… — попыталась она урезонить его.
— Обойдутся! — неуступчиво возразил он и ладонью отверг все доводы. — Ты что хочешь, чтобы я тебя посреди улицы уложил?
Аня тотчас все поняла, вникла в самую суть.
— Я не против, прохожие советами измордуют, — ответила она, но послушно развернулась посреди улицы, нарушив дорожные правила, и покатила назад.
В тот день страсть захлестнула их с головой, могло сдаться, они угодили в невиданный шторм, волна за волной накатывались отчаянно, и жуть брала — выплывут или утонут?