Он был горд, что она осталась с ним, его просто распирало от гордости, он готов был расшибиться в лепёшку ради неё.
   По ночам Ключников спускался с отрядом под землю. Он возвращался на рассвете, Аня ещё спала, он ложился с ней рядом, и она, сонная и тёплая, улыбчиво и томно обнимала его.
   Каждое утро, несмотря на усталость и бессонную ночь, у него просыпалось желание, и каждое утро, прежде чем уснуть, они на рассвете любили друг друга.
   Это было похоже на медовый месяц, на свадебное путешествие. Судьба благоволила к ним: они одни жили в пустой квартире, никто не мешал им, не вторгался, даже в гости они перестали ходить. Одно лишь досаждало ему: телефонные звонки её знакомых, которых у неё была пропасть; Ключников то и дело норовил отключить телефон.
   Квартира была похожа на необитаемый остров, на котором, кроме них, не было ни души. Они наслаждались уединением, но иногда тонкой иглой грудь Ключникова пронзал острый мимолётный страх: так не может продолжаться вечно.
   В один из дней они поехали в общежитие за вещами. Аня осталась в машине, Ключников направился внутрь. Бурова, к счастью, в комнате не оказалось, можно было спокойно собраться. Но видно, Провидению не угодны были покой и ровный ход событий.
   С двумя сумками Ключников вышел из общежития и направился к машине, когда увидел Галю. Она торопилась в потоке людей, видимо спешила в общежитие. Почти полтора месяца не виделись они, он не был в Звенигороде, лишь звонил иногда матери на работу, чтобы известить — жив, здоров… Мать каждый раз упрашивала его послать весточку Гале, которая тревожилась за него и, что ни день, забегала к ним в беспокойстве.
   Ключников страшился встречи, хотя понимал, что она неизбежна, рано или поздно надо держать ответ. Ему нечего было сказать Гале, как ни тщись, любое слово будет ложью.
   Он предполагал, они встретятся наедине, с глазу на глаз, но вот людная улица, толпа, час пик, гомон и толчея. Галя быстро шла, постукивая каблуками, углублённая в свои мысли, на лице внятно угадывалась озабоченность. Ключников понял её тревогу и беспокойство и почувствовал страх перед неизбежной встречей. При желании он мог её избежать, он увидел Галю раньше, чем она его, нырнуть в машину было делом мгновения. Но он оцепенел — шага не мог ступить.
   Галя неплохо смотрелась в городской толпе — миловидная, пушистые светлые волосы, чистая белая кожа, которая, казалось, излучает свет, что и понятно было: другой воздух, несуетная жизнь. Даже на расстоянии от неё исходило ощущение тишины, опрятной прохлады, свежести, душевного равновесия и здоровья.
   Но было в ней вместе с тем что-то неуловимо провинциальное, не поймёшь сразу что, какие-то мелкие признаки — выражение лица, причёска, детали одежды… Наблюдательный глаз мог определить в ней приезжую, сродни тому, как даже издали определяют иностранца: слова не сказал, а понятно.
   Разумеется, она не случайно оказалась здесь, вероятно, спешила в общежитие в надежде что-то узнать. Она вдруг замедлила шаг и подняла голову, наверное, почувствовала взгляд, потом повела глазами по сторонам, словно кто-то окликнул её.
   Галя заметила его, удивилась, обрадовалась, но тут же острым женским чутьём поняла, что он не один, и побледнела, замерла в растерянности, как ребёнок. Она быстро совладала с собой, лицо у неё стало спокойным, молча и неподвижно смотрела она на Ключникова, словно обдумывала что-то и старалась понять.
   Вокруг шумно жила оживлённая московская улица, они стояли в людском потоке, суетная толпа огибала их и текла мимо, тугой городской гул висел над мостовыми.
   Ни упрёка не было в её взгляде, ни осуждения, лишь тихая печаль и смирение, когда все ясно без слов и нет нужды объясняться. Никому в толпе не было до них дела, ни один человек не остановился, головы не повернул, никто их не замечал; гомон и шаги толпы, пёстрая разноголосица, рёв моторов и рокот колёс шумным облаком взбухали над ними, однако для них сейчас не было никого вокруг, царила полная тишина; не замечая толпы, они смотрели друг на друга, словно в беззвучии остались на улице одни.
   Никто не знал, сколько длилась эта немая сцена. Сидевшая за рулём Аня заметила его, стоящего в столбняке посреди тротуара с сумками в руках, вышла из машины и открыла багажник.
   Ключников не двигался, Аня глянула на него удивлённо, проследила его взгляд и уразумела все в тот же миг. Как опытная цыганка, Аня тотчас определила, что было, что есть, а что будет, она решила дождаться, не вмешиваясь в события.
   Оставив багажник открытым, Аня села за руль и ждала, не двигаясь. Ключников с трудом оторвал взгляд от Гали, оцепенело словно во сне, обошёл машину, сунул сумки в багажник и захлопнул крышку. Галя не стала дожидаться, пока машина отъедет, быстро направилась к метро.
   Сергей скованно залез в машину и сжался, замер, словно окоченел на морозе; можно было подумать, что его разбила неведомая хворь.
   Аня повременила немного, как бы давая ему возможность подумать, он мог ещё выскочить, побежать следом, настичь и объясниться. Но он сидел, горбясь, словно от холода, и она, помешкав, спросила:
   — Поехали?
   Вопрос с трудом дошёл до него, наконец Ключников уразумел, кивнул рассеянно, оставаясь во власти раздумий. Аня завела мотор и покатила вдоль улицы, которая жила шумно, как прежде, впрочем — как вся Москва.
   Встреча оглушила Ключникова, он кротко сносил контузию, лишь отвечал иногда невпопад. Аня обращалась с ним, как с больным, и, чтобы развлечь, вечером взяла в гости.
   Они приехали в большую богатую квартиру, набитую книгами и гостями, книги стояли на полках и лежали повсюду, гости слонялись по комнатам и вели нескончаемые разговоры, от которых Ключников заскучал. Он видел, что Ане здесь интересно, она живо включилась в беседу и развеселилась вскоре.
   Неожиданно для себя Ключников заметил среди гостей своего напарника по отряду Антона Бирса.
   — Ключ, ты как здесь? — удивился Бирс.

 
   …остаток ночи они провели в разъездах. Бирс удивлялся, как на любой вызов к месту происшествия со всех сторон, как гончие на звук рожка, слетались патрульные машины — иной раз с десяток и больше, кроме того, над местом происшествия нередко зависал полицейский вертолёт, и яркий сноп света мощного прожектора, вспоров темноту, падал отвесно вниз.
   На исходе ночи сержант отправил гостей в дивизион, где они оставили машину. На прощание Майкл сделал несколько снимков «поляроидом», который тут же выдал готовые снимки: Бирс и Джуди стояли рядом на фоне полицейской машины.
   Отвезти гостей в дивизион сержант поручил Вилли, миловидной негритянке из парного патруля, а сам пересел в её машину, на которой она работала с напарником. Бирс и Джуди сели на заднее сидение, Вилли неторопливо повезла их назад, на бульвар Венеции. Было ещё темно, но близился рассвет, небо на востоке окрасила заря, и бледный холодный свет рос и набирал силу над вершинами гор.
   Вилли неожиданно притормозила возле стоящей на обочине в зарослях акации и жимолости тёмной машине. Осветив номер, Вилли набрала его на компьютере и озабоченно покачала головой: машина значилась в угоне. Придерживая кобуру с пистолетом, Вилли насторожённо обошла машину, вызвала по рации буксир и, сев за руль, принялась ждать.
   Джуди вспомнила, что поблизости есть ночной бар, и предложила выпить кофе. Вилли отказалась, сославшись, что ей надо дождаться буксир, Бирс и Джуди вылезли, разминая затёкшие ноги. Из низин за обочинами тянуло сыростью, вязкий туман заволок дорогу. Джуди ёжилась от ночного холода, куталась в плащ, Антон обнял её, и они медленно побрели в густом тумане.
   Дверь бара была закрыта, но не заперта, в слабо освещённом зале теплилась жизнь, в полумраке за одним из столов сидела пёстрая компания — длинноволосые юноши и единственная девица. Все курили, передавая окурок из рук в руки, будь Бирс и Джуди повнимательнее, они заметили бы неестественную бледность лиц, странный блеск в глазах. Однако они не обратили внимания и направились к стойке, за которой дремал бармен. Джуди заказала два кофе и страшно удивилась, потому что бармен по непонятной причине отказал им и делал глазами какие-то знаки, как будто хотел о чём-то предостеречь. Джуди повторила заказ, бармен помешкал и, вздохнув, нехотя покорился.
   — Эй, парень, не одолжишь нам свою подружку? — поинтересовался один из длинноволосых юношей, остальные с интересом обернулись к стойке.
   — Тони, я прошу тебя, — Джуди накрыла его руку ладонью, и Бирс смирился, промолчал.
   За столом, хихикая, совещались, Джуди и Антон пили кофе, как вдруг тот же парень поднялся и направился к стойке. Он приблизился к Джуди и положил руку ей на плечо.
   — Если хотите, я могу заплатить, — сказал он, чуть покачиваясь, движения его были скованно-тягучими, Бирс понял, что компания курила марихуану.
   Поднявшись с высокого табурета, Антон вывернул курцу руку за спину, подталкивая, отвёл к столу и, вернувшись, сел на место. Он услышал за спиной грохот отодвигаемых стульев и увидел испуганное лицо бармена.
   — Тони! — вскрикнула Джуди, обернувшись.
   Четверо курцов, поднявшись из-за стола, достали ножи и сообща направились к стойке.
   — Полезай в бар! — приказал Бирс, Джуди вскочила ногами на табурет и перемахнула через стойку.
   Все четверо медленно сходились к стойке, Бирс ждал, когда они приблизятся, как вдруг у входа зазвенел колокольчик и на пороге появилась Вилли. Она сразу все поняла, выхватила из кобуры пистолет и хладнокровно приказала им бросить ножи, потом поставила парней лицом к стене и держала под пистолетом, пока не прибыл вызванный барменом патруль.
   — Я тебе обещала бессонную ночь, — напомнила Джуди, когда они пересели, наконец, в свою машину.
   — Вы сдержали слово, мисс Джуди, — согласился Бирс. — Столько удовольствия и всего за одну ночь.
   В один из дней Джуди привезла Бирса в Диснейленд. Машину они оставили на необозримой, заставленной автомобилями стоянке, слева от которой высился отель «Диснейленд», справа монорельсовая дорога делала кольцо. Они направились к светлым, резным, похожим на русские деревянные теремки кассам, где играла бравурная музыка, и хотела купить билеты, но администратор объявил им, что они гости компании и выдал бесплатный жетон на аттракционы и на ланч в летнем ресторанчике «Голубой залив».
   На весь день они впали в детство, хохоча до упаду и радуясь, и когда под вечер, обессиленные, они сели в машину, само собой получилось, что они осторожно и целомудренно поцеловались, благодаря друг друга за проведённый сообща день.
   В следующий уик-энд они поехали к океану в поместье родителей. Прибрежное шоссе тянулось вдоль гряды холмов, на которых стояли виллы кинозвёзд. Джуди показывала Бирсу, где чья вилла, но вилла её родителей ничем не уступала прочим: огромный дом из валунов, дерева и стекла, стоящий на крутом склоне над океаном.
   Они проехали тридцать миль на север и свернули налево. Большой земельный участок террасами спускался к воде, дорожки были выложены галечником и деревянными кругляками, в некоторых местах склон подпирали отвесные стены из дикого, поросшего мохом, камня.
   Бирса определили в отдельный домик для гостей, тропический бунгало, стоящий на сваях под пальмами поблизости от воды. Весь день они с Джуди загорали на берегу, удили рыбу и плавали на доске под парусом, вечером ужинали при свечах в гостиной и расстались заполночь. Бирс спустился в бунгало и под плеск волны, лёжа в постели, смотрел по телевизору ночные новости, когда неожиданно пришла Джуди.
   — Подвинься, — улыбчиво сказала она, отогнула одеяло и легла рядом.
   Выглядело это естественно и непринуждённо, как всё, что делала Джуди. Антон обомлел и скованно молчал, не в силах что-либо произнести; сквозь паузы в речи дикторов доносился мерный плеск волны. Бирс не двигался, чувствуя себя полным идиотом. Джуди с улыбкой взглянула ему в лицо.
   — Я тебе нравлюсь? — спросила она просто.
   — Очень, — чистосердечно признался он.
   — А тогда, что же? — она удивлённо вскинула брови.
   — Я… понимаешь… — ему вдруг стало недоставать слов в английском языке, он мялся, не зная, как ей объяснить. — Я не хочу приключений… я хочу всерьёз…
   — Да, всерьёз. Я тоже всерьёз, — подтвердила она и смотрела на него озадаченно, не понимая в чём дело.
   — Всерьёз — мы слишком далеко живём: ты здесь, я там.
   — Ты можешь остаться, — предложила она. — Захочешь, я приеду к тебе.
   — Я не могу остаться, — возразил Бирс, сгорая от стыда. — А ты не сможешь жить у нас.
   — Почему? — на её лице прочно держалось недоумение; она силилась понять причину и не могла. — Ты говорил, ты в разводе. У тебя там девушка?
   — Нет. У меня там сын.
   — Мы возьмём его сюда, — предложила Джуди, не мудрствуя лукаво.
   Любое препятствие мнилось ей пустяком, она искренне старалась понять, что мешает им быть вместе, и не могла.
   — Наверное, я просто тебе не нравлюсь, — сказала она огорчённо.
   — Джуди! — он поцеловал её ладонь. — Ты мне очень нравишься. Поверь, я ужасно хочу тебя.
   Она без промедления сунула руку под одеяло, пошарила там и, потешно округлив глаза, воскликнула:
   — О, Тони! В чем же дело?!
   Даже сейчас она была естественна и бесхитростна, ни намёка на притворство.
   — Джуди, Америка — прекрасная страна, но жить я могу только в России. Там плохо, но там интересно, — попытался он ей объяснить.
   Она наморщила лоб, как будто решала трудную задачу и не могла решить. Не могла осилить своим американским умом, хоть тресни.
   — Я не хочу, чтобы ты была несчастной, — сбивчиво пробормотал Антон.
   Он отдавал себе отчёт, что все его знакомые и, вероятно, большинство соотечественников сочтут его вполне слабоумным.
   — Кто тебе сказал, что я буду несчастна? — таращила на него глаза Джуди. — С чего ты взял?
   — Но… если мы больше не встретимся?
   — Почему?
   — Я не знаю, что будет у нас завтра. Каждый день все меняется.
   — Политика? — спросила Джуди, которая так и не выпростала руку из-под одеяла и не разжала кулак.
   — Не только. Но политика тоже. У нас сейчас такие перемены… — объяснял он ей. — Неизвестно, чего ждать.
   — По-моему, мы сумасшедшие, — неожиданно засмеялась Джуди. — Crazy![10]
   — Почему?
   — В постели говорим о политике. У нас дискуссия, да?
   Антон засмеялся, обнял её, стал целовать, она тоже поцеловала его, и они всю ночь любили друг друга под шум прибоя и свист ветра в вершинах пальм.

 
   …Москва выглядела фронтовым городом в осаде. Никто не объявлял комендантский час, но улицы стали безлюдными, страх действовал лучше всякой комендатуры.
   Машины отвезли отряд к Никитским Воротам. Два хода разведка обнаружила в Большом Ржевском переулке рядом с Поварской. Ходы скрещивались под зданием Верховного Суда, построенном на месте церкви Ржевской Божьей Матери, и расходились в разные стороны. Из подвала церкви Большого Вознесения широкий, выложенный старым кирпичом ход шёл под Малой Никитской улицей в сторону Кудринской площади. В давние времена здесь рядом с урочищем Всполье стояли иноземные посольства, и ход, по-видимому, вёл туда.
   Спустившись, отряд продвинулся на сто метров и вынужден был остановиться: дорогу преграждала кирпичная стена. С помощью приборов Першин определил за стеной пустоту, вероятно, ход имел продолжение, но пробиваться дальше не стали, кладка оказалась старой, ходом давно никто не пользовался.
   По приказу Першина отряд тщательно обшарил подвалы соседних домов, приборы показывали скрытые пустоты, и в конце концов, разведчики обнаружили замаскированный люк и узкий спуск с железными уходящими вниз скобами. Длинный коридор привёл их в загадочный тоннель с бетонным полом.
   Как выяснилось, тоннель связывал бывший особняк Берии на углу Малой Никитской улицы и Ермолаевского переулка с Министерством внутренних дел в Газетном переулке, отдельный ход шёл к зданию Главного управления лагерей (ГУЛАГ) на Большой Бронной. Теперь в особняке размещалось посольство Туниса, но ходы существовали, прорезая под землёй местность, которая в давние времена называлась Козьим болотом. Выходило, что сведения, полученные от пленного, оказались правдой: вся Москва под землёй была на разной глубине изрезана вдоль и поперёк. Самая смелая и богатая фантазия бледнела перед реальностью.

 
   …перед войной и после неё в Москве велось большое подземное строительство. Наряду с общей системой метро, прокладывались закрытые линии, тайные ветки, секретные тоннели. Под землёй возникли бункеры, склады, электростанции… Особый размах строительство получило с развитием атомного и термоядерного оружия: на большой глубине появились хорошо оборудованные убежища.
   Самый секретный бункер строили заключённые. О строительстве никто ничего не знал — ни прошедшие строгий отбор строители из управления госбезопасности, ни кадровые офицеры. С окончанием строительства объекта заключённые, которые его строили, бесследно исчезли, впрочем, как и те, кто их охранял. А начальники, ведавшие стройкой, один за другим погибли по непонятным причинам при загадочных обстоятельствах: кто в обычной автомобильной катастрофе, кто утонул, а кто просто-напросто случайно выпал из окна. Вялая молва обронила невнятные слова о бункере Сталина и угасла, быльём поросла. И спустя годы об этом никто не вспоминал.
   Между тем, тайный бункер жил. Его обслуживал персонал из добровольцев, преданных режиму. Это были сироты, юноши и девушки, выросшие в детских домах, не знающие сомнений комсомольцы, которых с положенной строгостью отбирали по всей стране.
   Кандидатов долго и придирчиво проверяли на чистоту происхождения или иную червоточину, каждому из прошедших проверку сказали, что его выбрал сам Сталин. Все они ужасно гордились доверием, и готовы были отдать жизнь за вождя. Их обучили профессиям, и они по месяцу работали под землёй, сменяя друг друга: месяц внизу, месяц наверху.
   Все они находились под строгим контролем. Всем строжайше было запрещено рассказывать о себе и своей работе. На поверхности их поместили в закрытую казарму, где каждый день с ними проводили политические занятия, внушая веру в коммунизм и преданность вождю. Они жили на всем готовом, отрезанные от внешнего мира: читали подобранные для них книги, смотрели отобранные для них фильмы, а жениться могли только между собой; упаси Бог было открыть не прошедшую отбор книгу, а тем более завести знакомство на стороне. Уличённые в этом исчезали тотчас, никто не знал, куда они делись. Впрочем, никто и не спрашивал.
   Так они жили, молодые люди, которым вождь доверил большой секрет.
   Когда умер Сталин, они не знали, как быть. Никому не было до них дела, никто не сказал, как жить. Все продолжалось, как было заведено: они по-прежнему проводили месячные вахты под землёй, обслуживая бункер.
   В то, что Сталина нет, им трудно было поверить. Кое-кто думал, что он исчез на время — вождь не мог умереть, как простой смертный. И поэтому они обязаны были сохранить то, что он им доверил. В противном случае все они были готовы уйти из жизни вслед за вождём. Но они ждали его и надеялись.
   То, что происходило в стране, пришлось им не по нраву: страна теряла идеалы, общество разлагалось. Однажды они собрались вместе, обсудили положение, и решили сообща уйти с лица земли, исчезнуть, затаиться в надежде, что когда-нибудь придёт их час, и они вернутся.
   Как мятежная подводная лодка, ушедшая в глубь океана, скрывшаяся с глаз долой, но продолжающая жить, они существовали вдали от всех и втайне. Никто даже не заметил их исчезновения.
   С той поры они скрытно жили под землёй. Попасть к ним не мог никто, они надёжно оградили себя от чужих, хотя, по правде сказать, за все годы не было попыток проникнуть к ним: никто не знал об их существовании.
   Их склады ломились от запасов, заготовленных на десятилетия впрок. Кроме того, они добывали продукты из подземных складов, где хранились государственные запасы, воду давали родники и артезианские колодцы. Оружие у них было старое, но надёжное, проверенное на войне. Одежду они брали на складах по мере того, как снашивали прежнюю, но с этим особых хлопот они не знали: комбинезоны тех лет хоть и были мешковаты, однако не знали сносу, как и рабочие башмаки из свиной кожи со стальными заклёпками. Помимо прочего, на подземных складах имелся большой запас резиновых и кирзовых сапог.
   Следует признать, жизнь для обитателей бункера почти не переменилась — как жили, так и продолжали жить. В подземном поселении царила железная дисциплина, все делалось по приказу, во всем был установлен образцовый порядок: строгий режим, полное единообразие в еде и одежде… Спали они в жилых отсеках, где стояли двухэтажные нары и дощатые столы, все было положено делать сообща по распорядку дня в одно и то же время.
   Естественно, что со временем в бункере появилось второе поколение, у персонала стали рождаться дети. Их растили сообща и сообща воспитывали… Главным в занятиях были физическая, политическая и военная подготовки, на это уходила большая часть времени. Их учили стрелять, обучали рукопашному бою, они умели ориентироваться под землёй, проникать в щели и сквозь стены, но особенно хорошо они вели земляные работы: любой из них мог быстро сделать подкоп, открыть лаз, пробить или сложить каменную кладку.
   Второе поколение росло полностью подготовленным к жизни под землёй. Это была их стихия, другой жизни они не знали. Единственное, что их отличало — они росли без солнца. Им устраивали облучение ртутно-кварцевыми лампами, но они не могли заменить настоящего солнца. Впрочем, они не знали ничего из того, что есть на земле, весь их жизненный опыт был ограничен бункером, шахтами, тоннелями, горными выработками, штреками, лазами, подкопами, ржавыми, бегущими под ногами ручьями, капелью сверху, потёками и пятнами сырости на стенах, пылью, зловонием, вечными сумерками или кромешной чернотой, к которой они привыкли.
   Под землёй их возможности были неограничены. Они умели видеть в темноте, слышали на большом расстоянии. Они прекрасно знали подземную Москву, ориентировались в запутанном лабиринте старых подземелий и новых сооружений, устраивали повсюду свои лазы, проходы и лестницы, чтобы скрытно проникнуть в любое место, куда им заблагорассудится.
   Иногда, изредка, глубокой ночью, по тому или иному заданию и по особому приказу они поднимались на поверхность. Здесь они чувствовали себя неуверенно. Их страшило открытое пространство, ничем не ограниченная даль, пугал простор, отсутствие стен, потолка и кровли над головой, они не понимали, как можно здесь постоянно находиться, а тем более — жить, и норовили поскорее убраться отсюда вниз, в привычную темень и тесноту.
   Им строжайше было запрещено вступать в контакт с кем-либо из посторонних, даже попадаться на глаза. Чтобы не выдать тайну бункера, они обязаны были скорее погибнуть, чем раскрыть секрет, при угрозе захвата каждый из них должен был покончить с собой.
   Такая картина сложилась после рассказа пленного под действием особых препаратов. «Мы ничем не отличаемся от них, — подумал Першин, — почти ничем».
   Десятки лет они скрытно жили в глубине земли, никто не подозревал об их существовании — не догадывался даже. Между тем, они пристально наблюдали за тем, что происходит на поверхности: командир их и комиссар слушали радио, смотрели старый черно-белый телевизор, читали свежие газеты, которые лазутчики доставляли с поверхности.
   Начальники тщательно скрывали новости от всех прочих, сообщали лишь то, что считали нужным, и когда, по их мнению, страна подошла к последнему рубежу, они решили, что настал их черёд: пришла пора действовать.
   Они хотели, чтобы в городе воцарился страх: нет страха — нет порядка. Потому и намеревались они вернуть Москву в давнее привычное состояние.
   Последнее время Першин часто погружался в раздумья: его занимали альбиносы, подземный гарнизон. Люди добровольно обрекли себя на жизнь под землёй — весь отпущенный судьбой срок они обречены были провести там, внизу, без солнца и дневного света, без свежего воздуха, зелени и неба. И было бы ради чего, а то ведь идея сулила всем казарму и нищету.
   Размышляя, Першин додумался до того, что только бесплодная идея может подвигнуть людей на кровь. Да, идея должна быть вполне нелепа, даже безумна, чтобы разжечь воображение. Плодотворные идеи в крови не нуждаются. Они доказывают себя сами. Коммунизм, как выяснилось, оказался достаточно никчёмной и бездарной затеей и по этой причине выглядел на первый взгляд привлекательным. Утопия потому и ввергла массы в резню, что была несуразна и оттого заманчива.
   «Да, мы — альбиносы человечества, — думал Першин. — Кроты, избравшие подземную жизнь».
   В отряде все понимали, что чем дальше, тем спускаться будет опаснее и страшней. Но выбора не было: кто-то должен был избавить город от этой заразы, чтобы впредь она никому не угрожала.

 


16


   Тёплое погожее утро тихо овладело Москвой. В зелёных малолюдных переулках Замоскворечья и Остожья висела прогретая солнцем тишина, однако и в беспокойной толчее Арбата и Тверской присутствовало что-то сонливое, некая кротость и смирение. Даже гул Садового кольца, Новинского бульвара, мостов над рекой, городских эстакад и набережных — тугой гул, который катился из края в край, казался приглушённым, словно увязал и слабел в дремотном покое.