Горький Максим. Фома Гордеев

   - Уж очень нам теперь нужны деньги-то...
   - А их нет? Однако и мне нужны...
   - Подождите!
   - Э, брат, ждать не буду! Ты не отец... ваш брат, молокосос, народ ненадежный... в месяц можешь ты всё дело спутать... а я от того убыток понесу... Ты мне завтpa все подай, а то векселя протестую... У меня это живо!
   Фома смотрел на Щурова и удивлялся. Это был совсем не тот старик, что недавно еще говорил словами прозорливца речи о дьяволе... И лицо и глаза у него тогда другие были, - а теперь он смотрел жестко, безжалостно, и на щеках, около ноздрей, жадно вздрагивали какие-то жилки. Фома видел, что, если не заплатить ему в срок, - он действительно тотчас же опорочит фирму протестом векселей...
   - Что, видно, плохи дела-то? - усмехнулся Щуров. - Ну, говори начисто где отцовы деньги рассыпал?
   Фоме захотелось испытать старика.
   - Дела не очень веселые...-сказал он, хмурясь, - поставок нет... задатков не получили... ну, и трудновато.
   - Та -ак!.. Пособить, что ли?
   - Сделайте милость... отсрочьте платежи-то, - попросил Фома, скромно опустив глаза.
   - Мм... али из дружбы к отцу пособить? Пожалуй, пособлю...
   - А на сколько времени отсрочите? - осведомился Фома.
   - На полгода...
   - Покорно благодарю...
   - Не на чем... Одиннадцать тысяч шестьсот за тобой... Ты вот что: перепиши мне векселя на пятнадцать, уплати проценты с этой суммы вперед... а в обеспечение я с тебя закладную на две твои баржи возьму...
   Фома встал со стула и, усмехаясь, проговорил:
   - Завтра пришлите векселя... я их вам оплачу полностью...
   Щуров тоже грузно поднялся со стула и, не спуская глаз под насмешливым взглядом Фомы, спокойно почесывая грудь, сказал:
   - И так хорошо...
   - Спасибо... за ласку!
   - Не даешься ты... а то я бы тебя приласкал! - лениво проговорил старик, оскаливая зубы.
   - Н -да! попадешь вам в руки...
   - Тепло будет...
   - Нагреете, что говорить...
   - Ну, однако, паренек, будет! - сурово сказал Щуров. -Хоть ты и думаешь про себя, что неглуп... только рано это... Сыграл вничью, да уж и хвастаться стал!.. А ты у меня выиграй... тогда и пляши от радости... Прощай-ка... Да денежки завтра припаси...
   - Не беспокойтесь... Прощайте!
   - С богом!
   Выйдя за дверь номера, Фома услыхал, как старик зевнул протяжно и громко, а потом запел сиповатым басом:
   -- "Ми -ило -осердия двери отверзи нам... благословенная богородице..."
   Фома унес с собой от старика двойственное чувство: Щуров и нравился ему и в то же время был противен.
   Он вспоминал речи старика о грехе, думал о силе веры его в милосердие бога, и - старик возбуждал в нем чувство, близкое к уважению.
   "И этот тоже про жизнь говорит... и вот -грехи свои знает, а не плачется, не жалуется... Согрешил - подержу ответ... А та?.,"-Он вспомнил о Медынской, и сердце его сжалось тоской. "А та -кается... не поймешь у ней -нарочно она или в самом деле у нее сердце болит..."
   Фоме казалось, что он завидует Ананию, и парень поспешил напомнить себе попытки Щурова обобрать его. Это вызывало в нем отвращение к старику, он не мог примирить своих чувств и, недоумевая, усмехался.
   - Н -ну, был я у Щурова!.. -сказал он, придя к Маякину и усаживаясь за стол.
   Маякин в засаленном халатике и со счетами в руках нетерпеливо заерзал в своем кожаном кресле и оживленно заговорил:
   - Наливай ему чаю, Любава! Рассказывай, Фома... Мне к девяти в думу надо, рассказывай скорей.
   Фома, посмеиваясь, рассказал о том, как Щуров предложил ему переписать векселя.
   - Э -эх! - с сожалением, тряхнув головой, воскликнул Яков Тарасович. - Всю обедню испортил ты, брат, мне! Разве можно так прямо вести дела с человеком? Тьфу! Дернула меня нелегкая послать тебя! Мне самому бы пойти... Я бы его вокруг пальца обернул!
   - Ну, едва ли! Он говорит: "Я дуб..."
   - Дуб? А я -пила... Дуб-дерево хорошее, да плоды его только свиньям годны... И выходит, что дуб- глуп...
   - Да ведь всё равно платить надо...
   - С этим не торопятся... умные люди! А ты -готов бегом бежать, чтобы деньги отдать... купец!
   Яков Тарасович был решительно недоволен крестником. Он морщился и сердито приказывал дочери, молча разливавшей чай.
   - Сахар подвинь мне, видишь -не достану... Лицо Любови было бледно, глаза мутны, и руки у нее двигались вяло, неловко... Фома посмотрел на нее и подумал:
   "Смирная какая при отце-то..."
   - О чем он говорил с тобой? -спросил его Маякин.
   - Насчет грехов...
   - Ну конечно! Всякому человеку свое дело дорого... а он -фабрикант грехов... Давно о нем и на каторге и в аду плачут-тоскуют, ждут -не дождутся...
   - Увесисто говорит он, - задумчиво сказал Фома, помешивая чай в стакане.
   - Меня ругал? -осведомился Маякин, ехидно искривив лицо.
   - Было...
   - А ты что?
   - А я... слушал...
   - Мм... что же слышал?
   - "Сильному, говорит, простится, - а слабому нет прощения..."
   - Премудрость, подумаешь!.. Это и блохи знают... Презрительное отношение крестного к Щурову почему-то раздражало Фому, и, глядя в лицо старика, он
   с усмешкой сказал:
   - А вас он не любит...
   - Меня, брат, никто не любит! - с гордостью сказал Маякин. - И любить меня не за что, я не девка... Но зато -уважают меня... А уважают только тех, кого побаиваются...
   И старик хвастливо подмигнул крестнику.
   - Говорит он увесисто...-повторил Фома. -Жалуется... "Вымирает, говорит, настоящий купец... Всех, говорит, людей одной науке учат... чтобы все были одинаковы... на одно лицо..."
   - Считает так, что - не годится это? Дурак! - презрительно сказал Маякин.
   - А почему это хорошо? -спросил Фома, недоверчиво поглядывая на крестного.
   - Ежели видим мы, что, взяв разных людей, сгоняют их в одно место и внушают всем одно мнение, - должны мы признать, что это умно... Потому- что такое человек в государстве? Не больше как простой кирпич, а все кирпичи должны быть одной меры, -понял? Людей, которые все одинаковой высоты и веса, как я хочу, так и положу...
   - Кому же приятно кирпичом-то быть, -хмуро сказал Фома.
   - Речь не о приятном, а о деле... Не всякому человеку можно рожу стереть, но ежели иного побить молотом, он будет золотом... А башка лопнет- что поделаешь? Слаба, значит, была...
   - Говорил он также насчет труда... "Всё, говорит, машины работают, а люди от этого балуются..."
   - Поехала кума, неведомо куда! - пренебрежительно махнул рукой Маякин. -Удивительно мне -какой у тебя аппетит на всякую пустяковину! "Машина"! Он бы, старый пень, подумал - какая она, машина-то? Железная! -стало быть, ее не жалко, завел- она и кует тебе рубли... без всяких слов, без хлопот... пустил, она и вертится! А человек -он беспокойный и жалкий... он очень жалок порой бывает! Воет, ноет, плачет, просит... пьян напивается... в нем лишнего для меня- ах, как много! А в машине, как в аршине, - ровно столько содержания, сколько требуется для дела... Ну, я пойду одеваться... пора.
   Он встал и ушел, громко шаркая туфлями по полу. Фома посмотрел вслед ему и вполголоса сказал, хмуря брови:
   - Леший разве разберет всё это... один говорит так, другой - этак...
   - Вот и в книгах тоже, -тихо сказала Любовь. Фома взглянул на нее, добродушно улыбаясь. И она ответила ему неясной улыбкой. Глаза у нее смотрели
   устало, печально...
   - Всё читаешь? -спросил Фома.
   - Да -а... - уныло ответила девушка.
   - И тоскуешь?
   - Тошно... Одна потому что... Слова не с кем сказать...
   - Плохо твое дело...
   Она ничего не сказала на это, а лишь опустила голову и стала медленно перебирать пальцами кружево полотенца.
   - Шла бы замуж... - сказал Фома, чувствуя, что ему жалко ее.
   - Отстань, пожалуйста...- некрасиво наморщив лоб, ответила Любовь.
   - Чего отстань? Ведь пойдешь же...
   - Вот! - со вздохом и тихо воскликнула девушка. - Вот я и думаю -надо... А как пойдешь? Ты знаешь ли - я такое чувствую теперь, - как будто между мною и людьми туман стоит... густой, густой туман!..
   - От книг, - уверенно вставил Фома.
   - Подожди! И я перестаю понимать, что делается... Всё мне не нравится, всё чужое стало... Всё не так, как надо, всё не то... Я понимаю это, а сказать, что не так и почему, -не могу!..
   - "Не так, не так..."-забормотал Фома. -Это у тебя от книг... Хоть я и сам тоже чувствую, что не так... Это может и оттого, что еще молоды мы...
   - Мне сначала казалось, - не слушая его, говорила Любовь, - что я в книгах всё понимаю...
   - Бро -ось ты их! - посоветовал Фома пренебрежительно.
   - Ах, полно! Разве это можно бросить? Ты знаешь -сколько разных мыслей на свете! О, господи! И есть такие, что голову жгут... В одной книге сказано, что всё существующее на земле разумно...
   - Всё? - спросил Фома.
   - Всё! А в другой - напротив.
   - Погоди! Разве это не чепуха?
   - О чем разговор? - спросил Маякин, являясь в дверях, одетый в длинный сюртук и с какими-то медалями на шее и груди.
   - Так...- хмуро сказала Любовь.
   - Насчет книг, - добавил Фома.
   - Каких книг?
   - Да вот она читает... прочитала, что всё на земле - разумно...
   - Ну!
   - Ну, а я говорю - враки!
   - Н -да...-Яков Тарасович задумался, пощипывая бородку и прищурив глаза.
   - Это что за книга? -спросил он у дочери, помолчав.
   - Маленькая такая... желтая...-неохотно сказала Любовь.
   - Ты ее положи-ка на стол мне... Это неспроста тоже сказано- всё на земле разумно! Ишь... догадался какой-то!.. Н -да... это очень даже ловко выражено... И кабы не дураки -то совсем бы это верно было... Но как дураки всегда не на своем месте находятся, - нельзя сказать, что всё на земле разумно... Прощай, Фома! Посидишь, али подвезти?..
   - Посижу еще...
   Любовь и Фома снова остались вдвоем.
   - Какой он у тебя, -кивнув головой вслед крестному, сказал Фома.
   - Какой?
   - На всё откликается, всё своим словом покрыть хочет...
   - Да -а... умный!.. А вот не понимает, как тяжело мне жить...- печально сказала Любовь.
   - Я тоже не понимаю... выдумываешь ты много...
   - Что я выдумываю? - раздраженно крикнула девушка.
   - Да, -всё это... не твои ведь мысли-то- чужие!..
   - Чужие... чужие...
   Она хотела сказать что-то резкое, но оборвалась и замолчала. Фома смотрел на нее и, поставив рядом с нею Медынскую, грустно подумал:
   "Какое всё разное... и люди и женщины... И чувствуешь всегда разное..."
   На улице темнело, а в комнате уже было совсем темно. Ветер качал липы. сучья их царапались о стены дома, точно холодно им было и они просились в комнаты...
   - Люба! - тихо сказал Фома.
   Она подняла голову и посмотрела на него.
   - Знаешь... я ведь поссорился с Медынской -то...
   - Из-за чего? -оживляясь, спросила Любовь.
   - А -так уж!.. Она обидела меня...
   - Ну, это хорошо, что поссорился, - одобрительно сказала девушка, -а то бы она тебя завертела... она- дрянь, кокетка... ух, какие я про нее вещи знаю!
   - Совсем она не дрянь, - угрюмо сказал Фома. - И ничего ты не знаешь... Всё вы врете!
   - Ну уж, извини!
   - Нет... вот что, Люба, -тихо и просительно сказал Фома, - ты не говори мне про нее худо... Я всё знаю... ей-богу! Она сама сказала...
   -Са -ама?! -удивленно воскликнула Люба. -Какая... странная! Что же она сказала?..
   - Виновата...-с усилием выговорил Фома и криво усмехнулся.
   - Только? - в вопросе девушки звучало разочарование; Фома услышал его и с надеждой спросил:
   - Мало разве?..
   - Очень ты любишь ее?
   Фома помолчал, посмотрел в окно и смущенно ответил:
   - Не знаю... Кажется... что теперь больше, чем прежде...
   - Удивляюсь я, как можно любить такую? -пожав плечами, спросила девушка.
   - Еще как можно! - воскликнул Фома.
   - Не понимаю... Нет, это только потому ты привязался к ней, что лучше ее не видал...
   - Не видал! -согласился Фома и, помолчав, нерешительно сказал: -Может, лучше и нет... Она для меня - очень нужна! - задумчиво и тихо продолжал он. -Боюсь я ее, -то есть не хочу я, чтобы она обо мне плохо думала... Иной раз тошно мне! Подумаешь - кутнуть разве, чтобы все жилы зазвенели? А вспомнишь про нее и -не решишься... И во всем так -подумаешь о ней: "А как она узнает?" И побоишься сделать...
   - Да -а, - задумчиво протянула девушка, - значит, ты ее любишь... Я бы тоже... если б любила, то думала бы о нем... что он скажет?
   - И всё у нее - особенное, - рассказывал Фома. - Говорит она по-своему... красива как, господи! И такая маленькая... как ребенок...
   - Что же у вас вышло? - спросила Любовь. Фома вместе со стулом подвинулся к ней и, наклонившись, зачем-то понизив голос, стал рассказывать. Он говорил, и по мере того, как вспоминал слова, сказанные им Медынской, у него воскресали и чувства, вызывавшие эти слова.
   - Я ей: "Эх ты! Играла ты со мной -зачем?" - гневно и с упреком говорил он. А Люба, с румянцем оживления на щеках, одобрительно кивая головой, поощряла его:
   - Вот -хорошо! Ну, а она?
   - Молчит! - тоскливо сказал Фома, передергивая плечами. -То есть она говорила... да что в том?
   Он махнул рукой и замолчал. Люба, играя своей косой, тоже молчала. Самовар потух уже. А тьма в комнате всё сгущалась, в окна смотрело что-то мутное.
   - Зажгла бы ты огонь!.. -предложил Фома.
   - Какие мы с тобой оба несчастные...-сказала Люба и вздохнула.
   Фоме не понравилось это.
   - Я -не несчастный...-твердо возразил он. - Я просто не привык еще жить...
   - Человек, который не знает, что он сделает завтра, -несчастный! -с грустью говорила Люба. -Я- не знаю. И ты тоже... У меня сердце никогда не бывает спокойно -всё дрожит в нем какое-то желание...
   - Это и у меня есть, -сказал Фома. -Эх!.. Надо однако идти в клуб...
   - Не уходи...-попросила Люба.
   - Надо, там ждет меня один... Прощай!
   - До свиданья! - Она протянула ему руку и печально посмотрела в глаза его.
   - Спать ляжешь? - спросил Фома, крепко пожимая ее руку.
   - Почитаю немножко...
   - Ты к этому -как пьяница к водке...-с сожалением сказал он.
   - Что же есть лучше?
   Идя по улице, он взглянул на окна дома и в одном из них увидал лицо Любы, такое же неясное, как всё, что говорила девушка, как ее желания. Фома кивнул ей головой и подумал:
   "Тоже заплуталась, как и та..."
   При этом воспоминании он тряхнул головой, как бы желая спугнуть мысль о Медынской, и ускорил шаги.
   Холодный, бодрящий ветер порывисто метался в улице, гоняя сор, бросая пыль в лицо прохожих. Во тьме торопливо шагали какие-то люди. Фома морщился от пыли, щурил глаза и думал:
   "Ежели теперь встретится мне женщина - значит, Софья Павловна встретит меня ласково, по-старому... Завтра пойду к ней... А ежели мужчина -не пойду завтра, - погожу еще..."
   Встретилась ему собака, и это так раздражило его, что ему захотелось ткнуть палкой собаку...
   А в буфете клуба его встретил веселый Ухтищев. Он, стоя около двери, беседовал с каким-то толстым и усатым человеком, но, увидав Гордеева, пошел к нему навстречу, улыбаясь я говоря:
   - Здравствуйте, скромный миллионщик! Он нравился Фоме за свой веселый нрав, и Фома всегда встречал его с удовольствием. Добродушно и крепко пожимая руку Ухтищева, Фома спросил его:
   - А почему вы знаете, что я скромный?
   - Он спрашивает! Человек, который живет, как отшельник, не пьет, не играет, не любит женщин... ах, да! Вы знаете, Фома Игнатьевич? Наша несравненная патронесса завтра уезжает за границу на всё лето.
   - Софья Павловна? - медленно спросил Фома.
   - Ну да! Заходит солнце моей жизни... а может быть, и вашей?
   Ухтищев состроил комически-коварную гримасу и заглянул в лицо Фомы.
   А тот стоял пред ним и чувствовал, что голова у него спускается на грудь и он не может помешать этому...
   - Уезжает Медынская? -раздался жирный басовой голос. - Славно! Я рад...
   - Позвольте - почему? - воскликнул Ухтищев. Фома глуповато улыбался и растерянно смотрел на усатого человека-собеседника Ухтищева. Тот важным жестом разглаживал усы свои, и из-под них лились на Фому тяжелые, жирные, противные слова:
   - А по -отому, что в городе одной кокоткой будет меньше...
   - Фи, Мартын Никитич! - укоризненно сказал Ухтищев, наморщивая брови.
   - Почем вы знаете, что она кокетка? - угрюмо спросил Фома, подвигаясь к усатому господину. Тот окинул его пренебрежительным взлядом, отворотился в сторону и, дрыгнув ляжкой, протянул:
   - Я не сказал - ко -окетка...
   - Нельзя, Мартын Никитич, говорить так о женщине, которая...- заговорил Ухтищев убедительным голосом, но Фома перебил его:
   - Позвольте! Я желаю спросить господина, что такое, - какое он слово сказал?
   И, проговорив это твердо и спокойно, Фома сунул руки глубоко в карманы брюк, а грудь выпятил вперед, отчего вся его фигура сразу приняла явно вызывающий вид... Усатый господин вновь оглянул его и насмешливо улыбнулся...
   - Господа! - тихо воскликнул Ухтищев.
   - Я сказал -ко -ко -тка...-произнес усатый человек, так двигая губами, точно он смаковал слово. - А если вы не понимаете этого -могу пояснить...
   - Да уж, - глубоко вздыхая, сказал Фома, не сводя с него глаз, - вы объясните...
   Ухтищев всплеснул руками и сунулся куда-то в сторону от них...
   - Кокотка, если вам угодно знать, - продажная женщина...-вполголоса сказал усатый, приближая к Фоме свое большое, толстое лицо.
   Фома тихо зарычал и, прежде чем тот успел отшатнуться от него, правой рукой вцепился в курчавые с проседью волосы усатого человека. Судорожным движением руки он начал раскачивать его голову и всё большое, грузное тело, а левую руку поднял вверх и глухим голосом приговаривал в такт трепки:
   - За глаза -не ругайся -а ругайся -в глаза прямо -в глаза- прямо в глаза...
   Он испытывал жгучее наслаждение, видя, как смешно размахивают в воздухе толстые руки и как ноги человека, которого он трепал, подкашиваются под ним, шаркают по полу. Золотые часы выскочили из кармана и катались по круглому животу, болтаясь на цепочке. Опьяненный своей силой и унижением этого солидного человека, полный кипучего злорадства, вздрагивая от счастья мстить, Фома возил его по полу и глухо, злобно рычал в дикой радости. Он в эти минуты переживал чувство освобождения от скучной тяжести, давно уже стеснявшей грудь его тоскою и недомоганьем. Его схватили сзади за талию и плечи, схватили за руку и гнут ее, ломают, кто-то давит ему пальцы на ноге, но он ничего не видал, следя налитыми кровью глазами за темной и тяжелой массой, стонавшей, извиваясь под его рукой... Наконец его оторвали, навалились на него, и, как сквозь красноватый дым, он увидел пред собой, на полу, у ног своих, избитого им человека. Растрепанный, взъерошенный, он двигал по полу ногами, пытаясь встать; двое черных людей держали его под мышки, руки его висели в воздухе, как надломленные крылья, и он, клокочущим от рыданий голосом, кричал Фоме:
   - Меня бить... нельзя! Нельзя! Я имею орден... подлец! О, подлец! У меня дети... меня все знают! Мер -рзавец... Дикарь... о -о-о! Дуэль!
   А Ухтищев звонко говорил прямо в ухо Фоме:
   - Пойдемте! Голубчик, бога ради...
   - Погоди, я дам ему в рожу пинка...- попросил Фома. Но его потащили куда-то. В ушах его звенело, сердце билось быстро, но он чувствовал себя легко и хорошо. И на подъезде клуба, глубоко и свободно вздохнув, он сказал Ухтищеву, добродушно улыбаясь:
   - Здорово я ему задал, а?
   - Слушайте! - возмущенно воскликнул веселый секретарь. - Это, извините, дико! Это, чёрт возьми... я первый раз вижу!
   - Милый человек! - ласково сказал Фома. - Аль он не стоит трепки? Не подлец он? Как можно за глаза сказать такое? Нет, ты к ней поди и ей скажи... самой ей, прямо!..
   - Позвольте, - дьявол вас возьми! Да ведь не за нее же только вы его отдули?
   - То есть как не за нее? А за кого? - удивился Фома.
   - За кого? Я не знаю... очевидно, у вас были счеты! Фу, господи! Вот сцена! Вовеки не забуду!
   - Он, этот самый, кто такой? - спросил Фома и вдруг засмеялся. - Как он кричал, - дурак!
   Ухтищев пристально взглянул в лицо и спросил его:
   - Скажите - вы в самом деле не знаете, кого били? И действительно за Софью Павловну только?
   - Вот - ей-богу! - побожился Фома.
   - Чёрт знает что такое!.. - Он остановился, с недоумением пожал плечами и, махнув рукой, вновь зашагал по тротуару, искоса поглядывая на Фому. -Вы за это поплатитесь, Фома Игнатьич...
   - К мировому он меня?
   - Дай боже, чтобы так... Он вице-губернатора зять
   - Н -ну -у?! - протянул Фома, и лицо у него вытянулось.
   - Н -да-с. Говоря по совести, он и мерзавец и мошенник... Исходя из этого факта, следует признать, что трепки он стоит... Но принимая во внимание, что дама, на защиту коей вы выступили, тоже...
   - Барин! -твердо сказал Фома, кладя руку на плечо Ухтищева. - Ты мне всегда очень нравился... и вот идешь со мной теперь... Я это понимаю и могу ценить... Но только про нее не говори мне худо. Какая бы она по-вашему ни была, - по-моему... мне она дорога... для меня она -лучшая! Так я прямо говорю... уж если со мной ты пошел -и ее не тронь... Считаю я ее хорошей стало быть, хороша она...
   Ухтищев услыхал в голосе Фомы большое волнение, взглянул на него и задумчиво сказал:
   - Любопытный вы человек, надо сознаться...
   - Я человек простой... дикий! Побил вот, и - мне весело... А там будь что будет,..
   - Боюсь - нехорошо будет... Знаете, - откровенность за откровенность, - и вы мне нравитесь... хотя - гм! -опасно с вами... Найдет этакий... рыцарский стих, и получишь от вас выволочку...
   - Ну уж! Чай, я еще первый раз это... не каждый день бить людей буду...сконфуженно сказал Фома. Его спутник засмеялся.
   -Экое вы -чудовище! Вот что -драться дико... скверно, извините меня... Но, скажу вам, - в данном случае вы выбрали удачно... Вы побили развратника, циника, паразита... и человека, который, ограбив своих племянников, остался безнаказанным.
   - Вот и слава богу! - с удовольствием выговорил Фома. - Вот я его и наказал немножко...
   - Немножко? Ну, хорошо, положим, что это немножко... Только вот что, дитя мое... позвольте мне дать вам совет... я человек судейский... Он, этот Князев, подлец, да! Но и подлеца нельзя бить, ибо и он есть существо социальное, находящееся под отеческой охраной закона. Нельзя его трогать до поры, пока он не преступит границы уложения о наказаниях... Но и тогда не вы, а мы, судьи, будем ему воздавать... Вы же - уж, пожалуйста, потерпите...
   - А скоро он вам попадется в руки-то? - наивно спросил Фома.
   - Н -неизвестно... Так как он малый неглупый, то, вероятно, никогда не попадется... И будет по вся дни живота его сосуществовать со мною и вами на одной и той же ступени равенства пред законом... О боже, что я говорю! комически вздохнул Ухтищев.
   - Секреты выдаешь? - усмехнулся Фома.
   - Не то, чтобы секреты, а... не надлежит мне быть легкомысленным... Ч-чёрт! А ведь... меня эта история оживила... Право же, Немезида даже и тогда верна себе, когда она просто лягается, как лошадь...
   Фома вдруг остановился, точно встретил какое-то препятствие на пути своем.
   - А началось это ведь с того, - медленно и глухо договорил Фома, - что вы сказали - уезжает Софья Павловна...
   - Да, уезжает... Ну-с!
   Он стоял против Фомы и с улыбкой в глазах смотрел на него. Гордеев молчал, опустив голову и тыкая палкой в камень тротуара.
   - Идемте?
   Фома пошел, равнодушно говоря:
   - Ну и пусть уезжает...
   Ухтищев, помахивая тросточкой, стал насвистывать, поглядывая на своего спутника.
   - Не проживу я без нее? - спросил Фома, глядя куда-то пред собой, и, помолчав, ответил тихо и неуверенно: - Еще как...
   - Слушайте! - воскликнул Ухтищев, - я дам вам хороший совет... человек должен быть самим собой... Вы человек эпический, так сказать, и лирика к вам не идет. Это не ваш жанр...
   - Ты, барин, говори со мной попроще как-нибудь, - сказал Фома, внимательно прослушав его речь.
   - Попроще? Я хочу сказать - бросьте вы думать об этой даме... Она для вас -пища ядовитая...
   - Вот и она говорила то же, - угрюмо вставил Фома.
   - Говорила?.. -переспросил Ухтищев.-Гм... Вот что... А не пойти ли нам поужинать?
   - Пойдем,- согласился Фома и вдруг ожесточенно зарычал, сжав кулаки и взмахивая ими. -Пойдем, так пойдем! И так я завинчу... так я, после всего этого, раскачаюсь - держись!
   - Ну, зачем же? Мы - скромненько...
   - Нет, погоди! - тоскливо сказал Фома, взяв его за плечо. -Что такое? Хуже я людей? Все живут себе... вертятся, суетятся, имеют каждый свой пункт... А мне - скучно... Все довольны собой, а что они жалуются - врут, сволочи! Это так они, - притворяются для красы... Мне притворяться нечего - я дурак... Я, брат, ничего не понимаю... Я думать не умею... мне тошно... один говорит то, другой - другое... А она... эх! Знал бы ты... я ведь на нее надеялся... я от нее ждал... чего я ждал? Не знаю!.. Но она -самая лучшая... И я так верил -скажет она мне однажды такие слова... особенные... Глаза, брат, у нее больно хороши! Господи!.. Смотреть в них стыдно... Ведь я не то что с любовью к ней, - я к ней со всей душой... Я думал, что, коли она такая красавица, значит, около нее я и стану человеком!
   Ухтищев смотрел, как рвется из уст его спутника бессвязная речь, видел, как подергиваются мускулы его лица от усилия выразить мысли, и чувствовал за этой сумятицей слов большое, серьезное горе. Было что-то глубоко трогательное в бессилии здорового и дикого парня, который вдруг начал шагать по тротуару широкими, но неровными шагами. Подпрыгивая за ним на коротеньких ножках, Ухтищев чувствовал себя обязанным чем-нибудь успокоить Фому. Всё, что Фома сказал и сделал в этот вечер, возбудило у веселого секретаря большое любопытство к Фоме, а потом он чувствовал себя польщенным откровенностью молодого богача. Откровенность эта смяла его своей темной силой, он растерялся под ее напором, и хотя у него, несмотря на молодость, уже были готовые слова на все случаи жизни, - он не скоро нашел их.
   . - Э, батенька! - заговорил он, ласково взяв Фому под руку. - Так нельзя! Только что вступили вы в жизнь и - уж философствуете! Нет, так нельзя! Жизнь -для жизни нам дана! Значит -живи и жить давай другим... Вот философия! А женщина эта - ба! Да разве в ней весь свет уж так и сошелся клином?
   Я вас, если хотите, познакомлю с такой ядовитой штукой, что сразу от вашей философии не останется в душе у вас ни пылинки! О, за -амечательный бабец! И как она умеет пользоваться жизнью! Тоже, знаете, нечто эпическое. И красива, Фрина, могу сказать! И как она будет вам под пару! Ах, чёрт! Право же, это блестящая идея, -я вас познакомлю! Надо клин клином вышибать...