Горький Максим. Фома Гордеев

   - А что ты вексель отказался мне учесть - этого я по гроб не забуду! кричал кто-то неистовым голосом.
   - Бу -удет! разве здесь счетам место? -раздавался бас Боброва.
   - Братцы! Надо речи говорить!
   - Музыка - цыц!
   - Ты приди ко мне в банк, я тебе и объясню, почему не учел...
   - Речь! Тише...
   - Му -узыка, переста -ать!
   - "Во лузях"!..
   - "Мадам Ангу"!..
   - Не надо! Яков Тарасыч -просим!
   - Это называется - страсбургский пирог...
   - Просим! Просим!
   - Пирог? Н -не похоже... ну, все-таки я поем!..
   - Тарасыч! Действуй...
   - Братцы мои! Весело! Ей-богу...
   - А в "Прекрасной Елене" она, голубчик, выходила совсем почти голенькая...- вдруг прорвался сквозь шум тонкий и умиленный голос Робустова.
   - Погоди! Иаков Исава - надул? Aгa!
   - Тарасыч! Не ломайся!
   - Тише! Господа! Яков Тарасович скажет слово!
   И как раз в то время, когда шум замолк, раздался чей-то громкий, негодующий шёпот:
   - Ка -ак он -на меня, шельма, ущипнет...
   А Бобров спросил громким басом:
   - 3-за к...какое место?
   Грянул хохот, но скоро умолк, ибо Яков Тарасович Маякин, вставши на ноги, откашливался и, поглаживая лысину, осматривал купечество ожидающим внимания, серьезным взглядом.
   - Ну, братцы, разевай уши! - с удовольствием крикнул Кононов.
   - Господа купечество! -заговорил Маякин, усмехаясь. - Есть в речах образованных и ученых людей одно иностранное слово, "культура" называемое. Так вот насчет этого слова я и побеседую по простоте души...
   - Смирно!..
   - Милостивые государи! -повысив голос, говорил Маякин. - В газетах про нас, купечество, то и дело пишут, что мы-де с этой культурой не знакомы, мы-де ее не желаем и не понимаем. И называют нас дикими людьми... Что же это такое культура? Обидно мне, старику, слушать этакие речи, и занялся я однажды рассмотрением слова- что оно в себе заключает?
   Маякин замолчал, обвел глазами публику и, торжествующе усмехнувшись, раздельно продолжал:
   - Оказалось, по розыску моему, что слово это значит обожание, любовь, высокую любовь к делу и порядку жизни. "Так! -подумал я, -так! Значит -культурный человек тот будет, который любит дело и порядок... который вообще -жизнь любит устраивать, жить любит, цену себе и жизни знает... Хорошо!" -Яков Тарасович вздрогнул; морщины разошлись по лицу его лучами от улыбающихся глаз к губам, и вся его лысая голова стала похожа на какую-то темную звезду.
   Купечество молча и внимательно смотрело ему в рот, и все лица были напряжены вниманием. Люди так и замерли в тех позах, в которых их застала речь Маякина.
   - Но коли так, - а именно так надо толковать это слово, - коли так, то люди, называющие нас некультурными и дикими, изрыгают на нас хулу! Ибо они только слово это любят, но не смысл его, а мы любим самый корень слова, любим сущую его начинку, мы - дело любим! Мы-то и имеем в себе настоящий культ к жизни, то есть обожание жизни, а не они! Они суждение возлюбили, -мы же действие... И вот, господа купечество, пример нашей культуры, - любви к делу, - Волга! Вот она, родная наша матушка! Она может каждой каплей воды своей утвердить нашу честь и опровергнуть хулу на нас... Сто лет только прошло, государи мои, с той поры, как император Петр Великий на реку эту расшивы пустил, а теперь по реке тысячи паровых судов ходят... Кто их строил? Русский мужик, совершенно неученый человек! Все эти огромные пароходищи, баржи -чьи они? Наши! Кем удуманы? Нами! Тут всё -наше, тут всё-плод нашего ума, нашей русской сметки и великой любви к делу! Никто ни в чем не помогал нам! Мы сами разбои на Волге выводили, сами на свои рубли дружины нанимали - вывели разбои и завели на Волге, на всех тысячах верст длины ее, тысячи пароходов и разных судов. Какой лучший город на Волге? В котором купца больше... Чьи лучшие дома в городе? Купеческие! Кто больше всех о бедном печется? Купец! По грошику-копеечке собирает, сотни тысяч жертвует. Кто храмы воздвиг? Мы! Кто государству больше всех денег дает? Купцы!.. Господа! Только нам дело дорого ради самого дела, ради любви нашей к устройству жизни, только мы и любим порядок и жизнь! А кто про нас говорит -тот говорит...-он смачно выговорил похабное слово, -и больше ничего! Пускай! Дует ветер -шумит ветла, перестал -молчит ветла... И не выйдет из ветлы ни оглобли, ни метлы - бесполезное дерево! От бесполезности и шум... Что они, судьи наши, сделали, чем жизнь украсили? Нам это неизвестно... А наше дело налицо! Господа купечество! Видя в вас первых людей жизни, самых трудящихся и любящих труды свои, видя в вас людей, которые всё сделали и всё могут сделать, - вот я всем сердцем моим, с уважением и любовью к вам поднимаю этот свой полный бокал- за славное, крепкое духом, рабочее русское купечество... Многая вам лета! Здравствуйте во славу матери России! Ура -а!
   Резкий, дребезжащий крик Маякина вызвал оглушительный, восторженный рев купечества. Все эти крупные мясистые тела, возбужденные вином и речью старика, задвигались и выпустили из грудей такой дружный, массивный крик, что, казалось, всё вокруг дрогнуло и затряслось.
   - Яков! Труба ты божия! - кричал Зубов, протягивая свой бокал Маякину.
   Опрокидывая стулья, толкая стол, причем посуда и бутылки звенели и падали, купцы лезли на Маякина с бокалами в руках, возбужденные, радостные, иные со слезами на глазах.
   - А? Что это сказано? -, спрашивал Кононов, схватив за плечо Робустова и потрясая его. -Ты -пойми! Великая сказана речь!
   - Яков! Дай - облобызаю!
   - Качать Маякина!
   - Музыка, играй...
   - Туш! Марш... Персидский!..
   - Не надо музыку! К чёрту!
   - Тут вот она, музыка! Эх, Маякин!
   - Мал бех во братии моей... но ума имамы...
   - Врешь, Трофим!
   - Яков! Умрешь ты скоро- жаль! Так жаль... нельзя сказать!
   - Ну, какие же это будут похороны!
   - Господа! Оснуем капитал имени Маякина! Кладу тыщу!
   - Молчать! Погодите!
   - Господа! -весь вздрагивая, снова начал говорить Яков Тарасович. -И еще потому мы есть первые люди жизни и настоящие хозяева в своем отечестве, что мы - мужики!
   - Веррно!
   - Так! Ммать честная! Ну, старик!
   - Дай сказать...
   - Мы - коренные русские люди, и всё, что от нас, - коренное русское! Значит, оно-то и есть самое настоящее - самое полезное и обязательное...
   - Как дважды два!
   - Просто!
   - Мудр, яко змий!
   - И кроток, яко...
   - Ястреб! Ха-ха!
   Купцы окружили своего оратора тесным кольцом, маслеными глазами смотрели на него и уже не могли от возбуждения спокойно слушать его речи. Вокруг него стоял гул голосов и, сливаясь с шумом машины, с ударами колес по воде, образовал вихрь звуков, заглушая голос старика. И кто-то в восторге визжал:
   - Кам -маринского! Русскую!..
   - Это мы всё сделали! - кричал Яков Тарасович, указывая на реку. - Наше всё! Мы жизнь строили!
   Вдруг раздался громкий возглас, покрывший все звуки:
   - А! Это вы? Ах вы...
   И вслед за тем в воздухе отчетливо раздалось площадное ругательство. Все сразу услыхали его и на секунду замолчали, отыскивая глазами того, кто обругал их. В эту секунду были слышны только тяжелые вздохи машины да скрип рулевых цепей...
   - Это кто лается? -спросил Кононов, нахмурив брови...
   - Эх! Не можем не безобразить! - сокрушенно вздыхая, произнес Резников.
   Лица купцов отражали тревогу, любопытство, удивление, укоризну, и все люди как-то бестолково замялись. Только один Яков Тарасович был спокоен и даже как будто доволен происшедшим. Поднявшись на носки, он смотрел, вытянув шею, куда-то на конец стола, и глазки его странно блестели, точно там он видел что-то приятное для себя.
   - Гордеев!.. - тихо сказал Иона Юшков. И все головы поворотились, куда смотрел Яков Маякин.
   Там, упираясь руками в стол, стоял Фома. Оскалив зубы, он молча оглядывал купечество горящими, широко раскрытыми глазами. Нижняя челюсть у него тряслась, плечи вздрагивали, и пальцы рук, крепко вцепившись в край стола, судорожно царапали скатерть. При, виде его по-волчьи злого лица и этой гневной позы купечество вновь замолчало на секунду.
   - Что вытаращили зенки? -спросил Фома и вновь сопроводил вопрос свой крепким ругательством.
   - Упился! -качнув головой, сказал Бобров.
   - И зачем его пригласили? -тихо шептал Резников.
   - Фома Игнатьевич! - степенно заговорил Кононов. -Безобразить не надо... Ежели... тово... голова кружится- поди, брат, тихо, мирно в каюту и -ляг! Ляг, милый, и...
   - Цыц, ты! - зарычал Фома, поводя на него глазами. -Не смей со мной говорить! Я не пьян -я всех трезвее здесь! Понял?
   - Да ты погоди-ка, душа, - тебя кто звал сюда? - покраснев от обиды, спросил Кононов.
   - Это я его привел! - раздался голос Маякина.
   - А! Ну, тогда -конечно!.. Извините, Фома Игнатьевич... Но как ты его, Яков, привел... тебе его и укротить надо... А то - нехорошо...
   Фома молчал и улыбался. И купцы молчали, глядя на него.
   .- Эх, Фомка! -заговорил Маякин. -Опять ты позоришь старость мою...
   - Папаша крестный! - оскаливая зубы, сказал Фома. -Я еще ничего не сделал, значит, рано мне рацеи читать... Я не пьян, - я не пил, а всё слушал... Господа купцы! Позвольте мне речь держать? Вот уважаемый вами мой крестный говорил... а теперь крестника послушайте...
   - Какие речи? -сказал Резников. -Зачем разговоры? Сошлись повеселиться...
   - Нет уж, ты оставь, Фома Игнатьевич...
   - Лучше выпей чего-нибудь...
   - Выпьем -ко! Ах, Фома... славного ты отца сын!
   Фома оттолкнулся от стола, выпрямился и, всё улыбаясь, слушал ласковые, увещевающие речи. Среди этих солидных людей он был самый молодой и красивый. Стройная фигура его, обтянутая сюртуком, выгодно выделялась из кучи жирных тел с толстыми животами. Смуглое лицо с большими глазами было правильнее и свежее обрюзглых, красных рож. Он выпятил грудь вперед, стиснул зубы и, распахнув полы сюртука, сунул руки в карманы.
   - Лестью да лаской вы мне теперь рта не замажете! -сказал он твердо и с угрозой. -Будете слушать или нет, а я говорить буду... Выгнать здесь меня некуда...
   Он качнул головой и, приподняв плечи, объявил спокойно:
   - Но ежели кто пальцем тронет -убью! Клянусь господом богом- сколько смогу - убью!
   Толпа людей, стоявших против него, колыхнулась, как кусты под ветром. Раздался тревожный шёпот. Лицо Фомы потемнело, глаза стали круглыми...
   - Ну, говорилось тут, что вы это жизнь делали... что вы сделали самое настоящее и верное...
   Фома глубоко вздохнул и с невыразимой ненавистью осмотрел лица слушателей, вдруг как-то странно надувшиеся, точно они вспухли... Купечество молчало, всё плотнее прижимаясь друг к другу. В задних рядах кто-то бормотал:
   - Насчет чего он? А? П -по писанию, али от ума?
   - О, с -сволочи! - воскликнул Гордеев, качая головой. - Что вы сделали? Не жизнь вы сделали - тюрьму... Не порядок вы устроили - цепи на человека выковали... Душно, тесно, повернуться негде живой душе... Погибает человек!.. Душегубы вы... Понимаете ли, что только терпением человеческим вы живы?
   - Это что же такое? - воскликнул Резников, негодовании и гневе всплескивая руками. -Я таких речей слышать не могу...
   - Гордеев! - закричал Бобров. - Смотри - ты говоришь неладно...
   - За такие речи ой-ой-ой! -внушительно сказал Зубов.
   - Цыц! -взревел Фома, и глаза у него налились кровью. -Захрюкали...
   - Господа! -зазвучал, как скрип подпилка по железу, спокойно-зловещий голос Маякина .- Покорнейше прошу - не препятствуйте! Пусть полает, - пусть его потешится!.. От его слов вы не изломитесь...
   - Ну, нет, покорно благодарю! - крикнул Юшков. А рядом с Фомой стоял Смолин и шептал ему в ухо:
   - Перестань, голубчик! Что ты, с ума сошел?
   - Пошел прочь! - твердо сказал Фома, блеснув на него гневными глазами. -Иди вон к Маякину, лижи его, авось кусок перепадет!
   Смолин свистнул сквозь зубы и отошел в сторону. И купечество один за другим стало расходиться по пароходу. Это еще более раздражило Фому: он хотел бы приковать их к месту своими словами и - не находил в себе таких сильных слов.
   - Вы сделали жизнь? -крикнул он. -Кто вы? Мошенники, грабители...
   Несколько человек обернулось к Фоме, точно он их позвал.
   - Кононов! Скоро тебя за девочку судить будут? В каторгу осудят, -прощай, Илья! Напрасно пароходы строишь... В Сибирь на казенном повезут...
   Кононов опустился на стул; лицо его налилось кровью, и он молча погрозил кулаком. < Потом > хрипло сказал:
   - Ладно... хорошо... я этого не -е забуду...
   Фома увидел его искаженное лицо с трясущимися губами и понял, каким оружием и сильнее всего он ударит этих людей.
   - Строители жизни! Гущин -подаешь ли милостыню племяшам -то? Подавай хоть по копейке в день -немало украл ты у них... Бобров! Зачем на любовницу наврал, что обокрала она тебя, и в тюрьму ее засадил? Коли надоела - сыну бы отдал... всё равно, он теперь с другой твоей шашни завел... А ты не знал? Эх, свинья толстая... А ты. Луп, - открой опять веселый дом да и лупи там гостей, как липки... Потом тебя черти облупят, ха-ха!.. С такой благочестивой рожей хорошо мошенником быть!.. Кого ты убил тогда, Луп?
   Фома говорил, прерывая речь свою хохотом, и видел, что слова его хорошо действуют на этих людей. Прежде, когда он держал речь ко всем им, они отвертывались от него, отходили в сторону, собирались в группы и издали смотрели на своего обличителя презрительными и злыми глазами. Он видел улыбки на их лицах, он чувствовал в каждом их движении что-то пренебрежительное и понимал, что слова его хотя и злят их, но не задевают так глубоко, как бы ему хотелось. Всё это охлаждало его гнев, и уже в нем зарождалось горькое сознание неудачи своего нападения на них... Но как только он заговорил о каждом отдельно, - отношение слушателей к нему быстро и резко изменилось.
   Когда Кононов грузно сел на стул, точно не выдержав тяжести суровых слов Фомы, - Фома заметил, что на лицах некоторых из купцов мелькнули едкие и злые улыбки. Он услышал чей-то одобрительный и удивленный шёпот:
   - Вот - здо -орово!
   Этот шёпот придал силы Фоме, и он с уверенностью начал швырять насмешки и ругательства в тех, кто попадался ему на глаза. Он радостно рычал, видя, как действуют его слова. Его слушали молча, внимательно; несколько человек подвинулись поближе к нему.
   Раздавались протестующие восклицания, но негромкие, краткие, и каждый раз, когда Фома выкрикивал чье-либо имя, - все молчали и слушали и злорадно, искоса поглядывали в сторону обличаемого товарища.
   Бобров смущенно смеялся, но его маленькие глазки сверлили Фому, как буравчики. А Луп Резников, взмахивая руками, неуклюже подпрыгивал и, задыхаясь, говорил:
   - Будьте свидетелями... Я этого не прощу! Я - к мировому... Что такое? - и вдруг тонким голосом завизжал, протянув к Фоме руки: -Связать его!.
   Фома хохотал.
   - Правду не свяжешь, врешь!
   - Хо -орошо! - тянул Кононов глухим, надорванным голосом.
   - Вот, господа купечество! -звенел Маякин. - Прошу полюбоваться! Вот он каков!
   Купцы один за другим подвигались к Фоме, и на лицах их он видел гнев, любопытство, злорадное чувство удовольствия, боязнь... Кто-то из тех скромных людей, среди которых он сидел, шептал Фоме:
   - Так их!.. Валяйте их! Это зачтется...
   - Робустов! -кричал Фома. -Что смеешься? Чему рад? Быть и тебе на каторге...
   - Ссадить его на берег! - вдруг заорал Робустов, вскакивая на ноги.
   А Кононов кричал капитану:
   - Назад! В город! К губернатору... И кто-то внушительно, дрожащим от волнения голосом говорил:
   - Это подстроено... Это нарочно... Научили его... напоили для храбрости...
   - Нет, это бунт!
   - Вяжи его! Просто - вяжи его! Фома схватил бутылку из-под шампанского и взмахнул ею в воздухе.
   - Суньтесь-ка! Нет, уж, видно, придется вам послушать меня...
   Он снова с веселой яростью, обезумевший от радости при виде того, как корчились и метались эти люди под ударами его речей, начал выкрикивать имена и площадные ругательства, и снова негодующий шум стал тише. Люди, которых не знал Фома, смотрели на него с жадным любопытством, одобрительно, некоторые даже с радостным удивлением. Один из них, маленький седой старичок с розовыми щеками и мышиными глазками, вдруг обратился к обиженным Фомой купцам и сладким голосом пропел:
   - Это -от совести слова! Это -ничего! Надо претерпеть... Пророческое обличение... Ведь грешны! Ведь правду надо говорить, о -очень мы...
   На него зашипели, а Зубов даже толкнул его в плечо. Он поклонился и- исчез в толпе...
   - Зубов! - кричал Фома. - Сколько ты людей по миру пустил? Снится ли тебе Иван Петров Мякинников, что удавился из-за тебя? Правда ли, что каждую обедню ты из церковной кружки десять целковых крадешь?
   Зубов не ожидал нападения и замер на месте с поднятой кверху рукой. Но потом он завизжал тонким голосом, странно подскочив на месте:
   - А! Ты и меня? И- и меня?
   И вдруг, надувши щеки, он с яростью начал грозить кулаком Фоме, визгливым голосом возглашая:
   - Р -рече без -зумец в сердце своем -несть бог!.. К архиерею поеду! Фармазон! Каторга тебе!
   Суматоха на пароходе росла, и Фома при виде этих озлобленных, растерявшихся, обиженных им людей чувствовал себя сказочным богатырем, избивающим чудовищ. Они суетились, размахивали руками, говорили что-то друг другу - одни красные от гнева, другие бледные, все одинаково бессильные остановить поток его издевательств над ними.
   - Матросов! - кричал Резников, дергая Кононова за плечо. - Что ты, Илья? Пригласил нас на посмеяние?
   - Против одного щенка...-визжал Зубов.
   Около Якова Тарасовича Маякина собралась толпа и слушала его тихую речь, со злобой и утвердительно кивая головами.
   -- Действуй, Яков! - громко говорил Робустов. - Мы все свидетели - валяй!
   И над общим гулом голосов раздавался громкий голос Фомы:
   - Вы не жизнь строили- вы помойную яму сделали! Грязищу и духоту развели вы делами своими. Есть у вас совесть? Помните вы бога? Пятак - ваш бог! А совесть вы прогнали... Куда вы ее прогнали? Кровопийцы! Чужой силой живете... чужими руками работаете! Сколько народу кровью плакало от великих дел ваших? И в аду вам, сволочам, места нет по заслугам вашим... Не в огне, а в грязи кипящей варить вас будут. Веками не избудете мучений...
   Фома залился громким хохотом и, схватившись за бока, закачался на ногах, высоко вскинув голову.
   В этот момент несколько человек быстро перемигнулись, сразу бросились на Фому и сдавили его своими телами. Началась возня...
   - По -опал! - произнес кто-то задыхающимся голосом.
   - А-а? Вы- так? -хрипло крикнул Фома. С полминуты целая куча черных тел возилась на одном месте, тяжело топая ногами, и из нее раздавались глухие возгласы:
   - Вали его наземь!..
   - Руку держите... руку! 0-ой...
   - За -а бороду?
   - Не бей! Не смей бить...
   - Готов!..
   - Здоровый!..
   Фому волоком оттащили к борту и, положив его к стенке капитанской каюты, отошли от него, оправляя костюмы, вытирая потные лица. Он, утомленный борьбой, обессиленный позором поражения, лежал молча, оборванный, выпачканный в чем-то, крепко связанный по рукам и ногам полотенцами.
   Теперь настала очередь издеваться над ним. Начал Зубов. Он подошел к нему, потолкал его ногою в бок и сладким голосом, весь вздрагивая от наслаждения
   мстить, спросил:
   - Что, пророк громоподобный, ась? Ну-ка, восчувствуй сладость плена вавилонского, xe -xe -xe!
   - Погоди...-хрипящим голосом сказал Фома, не глядя на него. - Погоди... отдохну... Языка вы мне не связали...-Но Фома уже понимал, что больше он ничего не может ни сделать, ни сказать. И не потому не может, что связали его, а потому, что сгорело в нем что-то и - темно, пусто стало в душе...
   К Зубову подошел Резников. Потом один за другим стали приближаться другие... Бобров, Кононов и еще несколько .человек с Яковом Маякиным впереди ушли в рубку, негромко разговаривая о чем-то.
   Пароход на всех парах шел к городу. От сотрясения его корпуса на столах дрожали и звенели бутылки, и, этот дребезжащий жалобный звук был слышен Фоме яснее всего. Над ним стояла толпа людей и говорила ему злые и обидные вещи.
   Но лица этих людей Фома видел, как сквозь туман, и слова их не задевали его сердца. В нем, из глубины его души, росло какое-то большое горькое чувство; он следил за его ростом и хотя еще не понимал его, но уже ощущал что-то тоскливое, что-то -унизительное...
   - Ты подумай, - шарлатан ты! - что ты наделал с собой? -говорил Резников. -Какая теперь жизнь тебе возможна? Ведь теперь никто из нас плюнуть на тебя не захочет!
   "Что я сделал?" -старался понять Фома. Купечество стояло вокруг него сплошной темной массой...
   - Н -ну, - сказал Ящуров, - теперь. Фомка, твое дело кончено...
   - М -мы тебя...- тихо промычал Зубов.
   - Развяжите! -сказал Фома.
   - Ну, нет! Покорнейше благодарим!
   - Позовите крестного...
   Но Яков Маякин сам пришел в это время. Подошел, остановился над Фомой, пристально, суровыми глазами оглядел его вытянутую фигуру и - тяжело вздохнул.
   - Ну, Фома...
   - Велите развязать меня! - убитым голосом попросил Фома.
   - Опять буянить будешь? Нет уж, полежи так...- ответил ему крестный.
   - Я больше слова не скажу... клянусь богом! Развяжите- стыдно мне! Ведь я не пьяный...
   - Божишься, что не будешь буянить? - спросил Маякин.
   - О, господи! Не буду...- простонал Фома. Ему развязали ноги, но руки оставили связанными.
   Когда он поднялся, то посмотрел на всех и с жалкой улыбкой сказал тихонько:
   - Ваша взяла...
   - Всегда возьмет! - ответил ему крестный, сурово усмехаясь.
   Фома, согнувшись, с руками, связанными за спиной, молча пошел к столу, не поднимая глаз ни на кого. Он стал ниже ростом и похудел. Растрепанные волосы падали ему на лоб и виски; разорванная и смятая грудь рубахи высунулась из-под жилета, и воротник закрывал ему губы. Он вертел головой, чтоб сдвинуть воротник под подбородок, и - не мог сделать этого. Тогда седенький старичок подошел к нему, поправил что нужно, с улыбкой взглянул ему в глаза и сказал:
   - Надо претерпеть...
   Теперь, при Маякине, люди, издевавшиеся над Фомой, -молчали, вопросительно и с любопытством поглядывая на старика и ожидая от него чего-то. Он был спокоен, но глаза у него поблескивали как-то несообразно событию, - светло...
   - Дайте водки мне!.. - попросил Фома, усевшись за стол и опершись о край его грудью. Его согнутая фигура была жалка и беспомощна. Вокруг него говорили вполголоса, ходили с какой-то осторожностью. И все поглядывали то на него, то на Маякина, усевшегося против него. Старик не сразу дал водки крестнику. Сначала он пристально осмотрел его, потом, не торопясь, налил рюмку и наконец молча поднес ее к губам Фомы. Фома высосал водку и попросил:
   - Еще!
   - Будет!.. -ответил Маякин.
   И вслед за тем наступила тяжелая для всех минута полного молчания. К столу подходили бесшумно, на цыпочках и, подойдя, вытягивали шеи, чтоб увидать Фому.
   - Ну, Фомка, понимаешь ты теперь, что наделал? -спросил Маякин. Говорил он тихо, но все слышали его вопрос.
   Фома качнул головой и промолчал.
   - Прощенья тебе -нет! -продолжал Маякин твердо и повышая голос. - Хотя все мы - христиане, но прощенья тебе не будет от нас... Так и знай...
   Фома поднял голову и задумчиво сказал:
   - А про вас, папаша, я забыл... Ничего вы не услышали от меня...
   - Вот-с! - с горечью вскричал Маякин, указывая рукой на крестника. Видите?
   Раздался глухой протестующий ропот.
   - Ну, да всё равно! - со вздохом продолжал Фома. - Всё равно! Ничего... никакого толку не вышло!..
   И он снова согнулся над столом.
   -- Чего ты хотел? - спросил крестный сурово.
   - Чего? - Фома поднял голову, посмотрел на купцов и усмехнулся. - Хотел уж...
   - Пьяница! Мерзец!
   - Я -не пьян! -угрюмо возразил Фома. -Я всего выпил две рюмки... Я совсем трезвый был...
   - Стало быть, - сказал Бобров, - твоя правда, Яков Тарасович: не в уме он...
   - Я? - воскликнул Фома.
   Но на него не обратили внимания. Резников, Зубов и Бобров наклонились к Маякину и тихо начали о чем-то говорить.
   "Опека..." - уловил Фома одно слово...
   - Я в уме! -сказал он, откидываясь на спинку стула и глядя на купцов мутными глазами. -Я понимаю, чего хотел. Хотел сказать правду... Хотел обличить вас...
   Его вновь охватило волнение, и он вдруг дернул руки, пытаясь освободить их.
   - Э -э! Погоди! - воскликнул Бобров, хватая его за плечи. - Придержите-ка его.
   - Ну, держите! - с тоской и горечью сказал Фома. - Держите...
   - Сиди смирно! - сурово крикнул крестный.
   Фома замолчал. Всё, что он сделал, -ни к чему повело, его речи не пошатнули купцов. Вот они окружают его плотной толпой, и ему не видно ничего из-за них. Они спокойны, тверды, относятся к нему как к буяну и что-то замышляют против него. Он чувствовал себя раздавленным этой темной массой крепких духом, умных людей... Сам себе он казался теперь чужим и не понимающим того, что он сделал этим людям и зачем сделал. Он даже чувствовал обидное что-то, похожее на стыд за себя пред собой. У него першило в горле, и в груди точно какая-то пыль осыпала сердце его, и оно билось тяжело, неровно. Он медленно и раздумчиво повторял, не глядя ни на кого:
   - Хотел сказать правду...
   - Дурак! -презрительно сказал Маякин. -Какую ты можешь сказать правду? Что ты понимаешь?
   - У меня сердце изболело... Нет, я правду чувствовал!
   Кто-то сказал:
   - По речам его очень видно, что помутился он разумом...