Горький Максим. Фома Гордеев

   "Как жить буду?"
   Дождь смочил его платье; он почувствовал дрожь холода и ушел в дом...
   Жизнь дергала его со всех сторон, не давая ему сосредоточиться на думах. В сороковой день по смерти Игната он поехал на церемонию закладки ночлежного дома, парадно одетый и с приятным чувством в груди. Накануне Медынская известила его письмом, что он избран в члены комитета по надзору за постройкой и в почетные члены того общества, в котором она председательствовала. Ему понравилось это, и его очень волновала та роль, которую он должен был играть сегодня, при закладке. Он ехал и думал о том, как всё это будет и как нужно ему вести себя, чтобы не сконфузиться перед людьми.
   - Эй, эй! Стой!
   Он оглянулся, - с тротуара быстро бежал к нему Маякин в сюртуке до пят, в высоком картузе и с огромным зонтом в руке.
   - Ну-ка, подвези-ка меня! -говорил старик, ловко, как обезьяна, прыгнув в экипаж. - Я, признаться сказать, поджидал тебя, поглядывал; время, думаю, ему ехать...
   - Вы туда? - спросил Фома.
   - А как же? Надо посмотреть, как деньги друга моего в землю зарывать будут.
   Фома искоса взглянул на него и смолчал.
   - Что косишься? Небойсь, и ты тоже в благодетели к людям пойдешь?
   - Это как, то есть? - сдержанно спросил Фома.
   - Читал я сегодня в газете - в члены тебя выбрали по дому-то да еще в общество, в Софьино, в почетные... Въедет тебе в карман членство это! вздохнул Маякин.
   - Не разорюсь, чай?
   - Не знаю я этого...- съехидничал старик. - Я на счет того больше, что о -чень уж не мудро это самое благотворительное дело... И даже так я скажу, что не дело это, а - одни вредные пустяки.
   - Это людям-то помогать вредно? - с задором спросил Фома.
   - Эх, голова садовая, то есть -капуста! -сказал Маякин с улыбочкой. - Ты вот ужо приезжай-ка ко мне, я тебе насчет всего этого глаза открою... надо учить тебя! Приедешь?
   - Хорошо!
   - Ну вот... А пока что ты на закладке этой держись гордо, стой на виду у всех. Тебе этого не сказать, так ты за спину за чью-нибудь спрячешься...
   - Зачем мне прятаться? -недовольно сказал Фома
   - И я говорю: совершенно незачем. Потому деньги дадены твоим отцом, а почет тебе должен пойти по наследству. Почет -те же деньги... с почетом торговому человеку везде кредит, всюду дорога... Ты и выдвигайся вперед, чтобы всяк тебя видел и чтоб, ежели сделал ты на пятак, -на целковый тебе воздали... А будешь прятаться - выйдет неразумие одно.
   Они приехали к месту, когда уже все важные люди были в сборе и толпа народа окружала груды леса, кирпича и земли. Архиерей, губернатор, представители городской знати и администрации образовали вместе с пышно разодетыми дамами большую яркую группу и смотрели на возню двух каменщиков, приготовлявших кирпичи и известь. Маякин с крестником направился к этой группе, нашептывая Фоме:
   - Не робей... Хотя у них на брюхе-то шелк, да в брюхе-то - щелк.
   И почтительно-веселым голоском он поздоровался с губернатором прежде архиерея.
   - Доброго здоровьица, ваше превосходительство! Благословите, ваше преосвященство!
   - А, Яков Тарасович! - дружелюбно воскликнул губернатор, с улыбкой стиснув руку Маякина и потрясая ее, в то время как старик прикладывался к руке архиерея. -Как поживаете, бессмертный старичок?
   - Покорнейше вас благодарю, ваше превосходительство! Софье Павловне нижайшее почтение! - быстро говорил Маякин, вертясь волчком в толпе людей. В минуту он успел поздороваться и с председателем суда, и с прокурором, и с головой -со всеми, с кем считал нужным поздороваться первый; таковых, впрочем, оказалось немного. Он шутил, улыбался и сразу занял своей маленькой особой внимание всех, а Фома стоял сзади его, опустив голову, исподлобья посматривая на расшитых золотом, облеченных в дорогие материи людей, завидовал бойкости старика, робел и, чувствуя, что робеет, - робел еще больше. Но вот крестный схватил его руку и потянул к себе.
   - Вот, ваше превосходительство, крестник мой, Фома, покойника Игната сын единственный.
   - А-а! - пробасил губернатор. - Очень приятно... Сочувствую вашему горю, молодой человек! - пожимая руку Фомы, сказал он и помолчал; потом уверенно добавил: -Потерять отца... это очень тяжелое несчастие!
   И, подождав секунды две ответа от Фомы, отвернулся от него, одобрительно говоря Маякину:
   - Я в восторге от вашей речи вчера в думе! Прекрасно, умно, Яков Тарасович... они не понимают истинных нужд населения...
   - И потом, ваше превосходительство, капиталишко маленький - значит, город свою деньгу должен добавлять...
   - Совершенно верно! Совершенно верно!
   - Трезвость, я говорю, это хорошо! Это дай бог всякому. Я сам не пью... но зачем эти читальни, ежели он, - народ-то этот, - читать даже и не умеет?
   Губернатор одобрительно мычал.
   - А вот, говорю, вы денежки на техническое приспособьте... Ежели его в малых размерах завести, то- денег одних этих хватит, а в случае можно еще в Петербурге попросить - там дадут! Тогда и городу своих добавлять не надо и дело будет умнее.
   - Именно! Но как закричали на вас либералы-то, а?
   - Уж такое их дело, чтобы кричать...
   Густой кашель соборного протодиакона возвестил о начале богослужения.
   К Фоме подошла Софья Павловна, поздоровалась и тихо, грустным голосом говорила ему:
   - Я смотрела на ваше лицо в день похорон, и у меня сердце сжималось... "Боже мой, - думала я, - как он должен страдать!"
   А Фома слушал ее и - точно мед пил.
   - Эти ваши крики! Они потрясли мне душу... бедный вы, мальчик мой!.. Я могу говорить вам так, ведь я уже старенькая...
   - Вы! - тихо воскликнул Фома.
   - А разве нет? -спросила она, наивно глядя в его лицо.
   Фома молчал, опустив голову.
   - Вы не верите, что я старушка?
   - Я вам верю... но только это неправда! - вполголоса и горячо сказал Фома.
   - Неправда - что? Что вы верите мне?
   - Нет! Не это... а то, что... Я - вы извините! - не умею я говорить! сказал Фома, весь красный от смущения. - Необразован я...
   - Этим не надо смущаться...- покровительственно говорила Медынская. - Вы еще молоды, а образование доступно всем... Но есть люди, которым оно не только не нужно, а способно испортить их... Это люди с чистым сердцем... доверчивые, искренние, как дети... и вы из этих людей... Ведь вы такой, да?
   Что мог ответить Фома на этот вопрос? Он искренно сказал:
   - Покорно вас благодарю!..
   И, увидав, что его слова вызвали в глазах Медынской веселый блеск, почувствовал себя смешным и глупым, тотчас же озлился на себя и подавленным голосом заговорил:
   - Да, я такой - что у меня на душе, то и на языке... Фальшивить не умею... смешно мне - смеюсь открыто... глуп я!
   - Ну, зачем же так? - укоризненно сказала женщина и, оправляя платье, нечаянно погладила рукой своей его опущенную руку, в которой он держал шляпу, что заставило Фому взглянуть на кисть своей руки и смущенно, радостно улыбнуться.
   - Вы, конечно, будете на обеде? -спрашивала Медынская.
   - Да...
   - А завтра на заселении у меня?
   - Непременно!
   - А может быть, когда-нибудь вы и так просто... в гости зайдете, да?
   - Я... благодарю вас! Приду!..
   - Мне нужно благодарить вас за это обещание... Они замолчали. В воздухе плавал благоговейно-тихий голос архиерея, выразительно читавшего молитву, простерев руку над местом закладки дома:
   - "...Его же ни ветр, ни вода, не ино что повреди -ти возможет: благоволи ему в конец привестися я в нем жити хотящих от всякого навета сопротивного сво-боди..."
   - Как содержательны и красивы наши молитвы, не правда ли? - спрашивала Медынская.
   - Да...- кратко сказал Фома, не понимая ее слов и чувствуя, что опять краснеет.
   - Они нашим купеческим интересам всегда будут противники, - убедительно и громко шептал Маякин, стоя недалеко от Фомы, рядом с городским головой. - Им что? Им бы только чем-нибудь пред газетой заслужить одобрение, а настоящей сути они постичь не могут... Они напоказ живут, а не для устройства жизни... у них вон они, мерки-то: газеты да Швеция! Доктор-то вчера меня всё время этой Швецией шпынял: "Народное, говорит, образование в Швеции... и всё там прочее этакое... первый сорт!" Но однако, - что такое Швеция? Может быть, она Швеция-то - одна выдумка... для примера приводится... а никакого образования и всяких прочих разных разностей, может, и нет в ней. Мы про нее, про Швецию, только по спичкам да по перчаткам знаем... И опять же мы не для нее живем, и она нам экзамента производить не может... мы нашу жизнь на свою колодку должны делать. Так ли?
   А протодиакон, закинув голову, гудел:
   - 0-основателю до-ома сего... ве -ечная... па -амя -ать! Фома вздрогнул, но Маякин был уже около него и, дергая его за рукав, спрашивал:
   - Обедать едешь?
   Бархатная, теплая ручка Медынской снова скользнула по руке Фомы.
   Обед был для Фомы пыткой. Первый раз в жизни находясь среди таких парадных людей, он видел, что они и едят и говорят - всё делают лучше его, и чувствовал, что от Медынской, сидевшей как раз против него, его отделяет не стол, а высокая гора. Рядом с ним сидел секретарь того общества, в котором Фома был выбран почетным членом, - молодой судейский чиновник, носивший странную фамилию - Ухтищев. Как бы для того, чтобы его фамилия казалась еще нелепее, он говорил высоким, звонким тенором и сам весь - полный, маленький, круглолицый и веселый говорун - был похож на новенький бубенчик.
   - Самое лучшее в нашем обществе - патронесса, самое дельное, чем мы в нем занимаемся, - ухаживание за патронессой, самое трудное - сказать патронессе такой комплимент, которым она была бы довольна, а самое умное - восхищаться патронессой молча и без надежд. Так что вы, в сущности, член не "общества попечения о", а член общества Танталов, состоящих при Софии Медынской.
   Фома слушал его болтовню, посматривал на патронессу, озабоченно разговаривавшую о чем-то с полицмейстером, мычал в ответ своему собеседнику, притворяясь занятым едой, и желал, чтоб всё это скорее кончилось. Он чувствовал себя жалким, глупым, смешным для всех и был уверен, что все подсматривают за ним, осуждают его.
   А Маякин сидел рядом с городским головой, быстро вертел вилкой в воздухе и всё что-то говорил ему, играя морщинами. Голова, седой и краснорожий человек с короткой шеей, смотрел на него быком с упорным вниманием и порой утвердительно стукал большим пальцем по краю стола. Оживленный говор и смех заглушали -бойкую речь крестного, и Фома не мог расслышать ни слова из нее, тем более что в ушах его все время неустанно звенел тенорок секретаря:
   - Смотрите, вон встал протодиакон и заряжает легкие воздухом... сейчас провозгласит вечную память Игнату Матвеевичу...
   - Нельзя ли мне уйти? -тихо спросил Фома.
   - Почему же нет? Это все поймут...
   Гулкий возглас диакона заглушил и как бы раздавил шум в зале; именитое купечество с восхищением уставилось в большой, широко раскрытый рот, из которого лилась густая октава, и, пользуясь этим моментом, Фома встал из-за стола и ушел из зала.
   Через минуту он, свободно вздыхая, сидел в своей коляске и думал о том, что среди этих господ ему не место. Он назвал их про себя вылизанными, их блеск не нравился ему, не нравились лица, улыбки, слова, но свобода и ловкость их движений, их уменье говорить обо всем, их красивые костюмы- всё это возбуждало в нем смесь зависти и уважения к ним. Ему стало обидно и грустно от сознания, что он не умеет говорить так легко и много, как все эти люди, и тут он вспомнил, что Люба Маякина уже не раз смеялась над ним за это.
   Фома не любил дочь Маякина, а после того, как он узнал от Игната о намерении крестного женить его на Любе, молодой Гордеев стал даже избегать встреч с нею. Но после смерти отца он почти каждый день бывал у Маякиных, и как-то раз Люба сказала ему:
   - Смотрю я на тебя, и знаешь что? - ведь ты ужасно не похож на купца...
   - Тоже и ты на купчиху мало похожа...-сказал Фома, подозрительно поглядывая на нее.
   Он не понимал назначения ее слов: обидеть она хотела ими его или так просто сказала?
   - Слава богу! - ответила она ему и улыбнулась такой хорошей, дружеской улыбкой.
   - Чему рада? -спросил он.
   - А что мы не похожи на наших отцов. Фома удивленно посмотрел на нее и смолчал.
   - Ты скажи искренно, - понизив голос, говорила она, - ведь ты моего отца не любишь? Не нравится он тебе?
   -- Не... очень...-медленно сказал Фома.
   - Ну, а я очень не люблю.
   - За что?
   - За всё... Поумнее будешь -сам поймешь... Твой отец лучше был.
   - Еще бы! - гордо сказал Фома.
   После этого разговора между ними почти сразу образовалось влечение друг к другу, и, день ото дня всё развиваясь, оно вскоре приняло характер дружбы, хотя и странной несколько.
   Люба была одних лет со своим крестовым братом, но относилась к нему, как старшая к мальчику. Она говорила снисходительно, часто подшучивала над ним, в речах ее то и дело мелькали незнакомые Фоме слова, которые она произносила как-то особенно веско, с видимым удовольствием. Она особенно любила говорить о своем брате Тарасе, которого она никогда не видала, но о котором рассказывала что-то такое, что делало его похожим на храбрых и благородных разбойников тетушки Анфисы. Часто, жалуясь на своего отца, она говорила Фоме:
   - Вот и ты такой же будешь - кощей!
   Всё это было неприятно юноше и очень задевало его самолюбие. Но порой она была пряма, проста, как-то особенно дружески ласкова к нему; тогда у него раскрывалось пред нею сердце и оба они подолгу излагали друг пред другом свои думы и чувства.
   Оба говорили много, искренно - но Фоме казалось, что всё, о чем говорит Люба, чуждо ему и не нужно ей; в то же время он ясно видел, что его неумелые речи нимало не интересуют ее и она не умеет понять их. Сколько бы времени они ни провели за такой беседой - она давала им одно лишь ощущение недовольства друг другом. Как будто невидимая стена недоумения вдруг вырастала пред ними и разъединяла их. Они не решались дотронуться до этой стены, сказать друг другу о том, что они чувствуют ее, и продолжали свои беседы, смутно сознавая, что в каждом из них есть что-то, что может сблизить и объединить их.
   Приехав в дом крестного, Фома застал Любу одну. Она вышла навстречу ему, и было видно, что она нездорова или расстроена: глаза у нее лихорадочно блестели и были окружены черными пятнами. Зябко кутаясь в пуховый платок, она, улыбаясь, сказала:
   - Вот хорошо, что приехал! А то я одна сижу... скучно, идти никуда не хочется... Чай будешь пить?
   - Буду... Ты что это какая, нездоровится, что ли?
   - Иди в столовую, а я скажу, чтоб самовар дали...- проговорила она, не отвечая на его вопрос.
   Он прошел в одну из маленьких комнат дома с двумя окнами в палисадник. Среди нее стоял овальный стол, его окружали старинные стулья, обитые кожей, в одном простенке висели часы в длинном ящике со стеклянной дверью, в углу стояла горка с серебром.
   - Ты с обеда? - спросила Люба, входя.
   Фома молча кивнул головой.
   - Ну что, парадно?
   - Беда! -усмехнулся Фома. -Я точно на угольях сидел... Все - как павлины, а я - как сыч...
   Люба, расставляя посуду, ничего не ответила ему.
   - Ты чего в самом деле скучная какая? -снова спросил Фома, взглянув на ее хмурое лицо.
   Она обернулась к нему и с восторгом, с тоской сказала:
   - Ах, Фома! Какую я книгу прочитала! Если б ты мог это понимать!
   - Видно, хороша книга, коли этак перевернуло тебя...- усмехнулся Фома.
   - Я не спала... всю ночь читала... Ты пойми: читаешь - и точно пред тобой двери раскрываются в какое-то другое царство... И люди другие, и речи, и... все. Вся жизнь...
   - Не люблю я этого...- недовольно сказал Фома. - Выдумки, обман. Театр тоже вот... Купцы выставлены для насмешки... разве они в самом деле такие глупые? Как же! Возьми-ка крестного...
   - Театр - это та же школа, Фома, - поучительно сказала Люба. - Купцы такие были... И какой может быть в книгах обман?
   - Как в сказках... Не настоящее всё...
   - Ошибаешься! Ты ведь не читал книг, - как же можешь судить? Именно они-то и есть настоящее. Они учат жить.
   - Ну! - махнул рукой Фома. - Брось... никакого толку не будет от книг твоих!.. Вон отец-то у тебя книг не читает, а... ловок он! Смотрел я на него сегодня - завидно стало. Так это он со всеми обращается... свободно, умеючи, для всякого имеет слово... Сразу видно, что чего он захочет, того и добьется.
   - Чего он добивается? -воскликнула Люба. -Денег только... А есть люди, которые хотят счастья для всех на земле... и для этого, не щадя себя, работают, страдают, гибнут! Разве можно отца равнять с ними?!
   - Не равняй!.. Им, стало быть, одно нравится, а крестному другое...
   - Им ничего не нравится!
   - Это как же?
   - Они хотят всё изменить...
   - Так ведь чего-нибудь ради они стараются? - резонно возразил Фома. Чего-нибудь хотят?
   - Счастья для всех! - горячо вскричала Люба.
   - Ну, я этого не понимаю...- качая головой, сказал Фома. -Кто это там о моем счастье заботится? И опять же, какое они счастье мне устроить могут, ежели я сам еще не знаю, чего мне надо? Нет, ты вот что, ты бы на этих посмотрела... на тех, что вот обедали...
   - Это не люди! - категорически объявила Люба.
   - Да уж я там не знаю, кто они по-твоему, но только видно сразу - место свое они знают. Ловкий народ... развязный...
   - Эх, Фома! - огорченно воскликнула Люба. - Ничего ты не понимаешь! Ничто тебя не волнует! Ленивый ты какой-то...
   - Ну, поехала! Просто я еще не. осмотрелся...
   - Просто ты - пустой, - объявила Люба решительно и твердо.
   - В душе моей ты не была...- возразил спокойно Фома. - Дум моих ты не знаешь...
   - О чем тебе думать? - сказала Люба, пожимая плечами.
   - Эко! Один я? Это раз... Жить мне надо? Это два. В теперешнем моем образе совсем нельзя жить - я это разве не понимаю? На смех людям я не хочу... Я вон даже говорить не умею с людьми... Да и думать я не умею...- заключил Фома свою речь и смущенно усмехнулся.
   - Читать нужно, учиться нужно, - убедительно советовала Люба, расхаживая по комнате.
   - В душе у меня что-то шевелится, - продолжал Фома, не глядя на нее и говоря как бы себе самому, - но понять я этого не могу. Вижу вот я, что крестный говорит... дело всё... и умно... Но не привлекает меня... Те люди куда интереснее для меня.
   - Да аристократия-то? - спросила Люба.
   - Да...
   - Там тебе и место! - с презрительной улыбкой сказала Любовь. -Эх ты! Разве они люди? Разве у них есть души?
   - Почему ты знаешь их? Ведь незнакома...
   - А книги?
   Горничная внесла самовар, и разговор прервался. Люба молча заваривала чай, Фома смотрел на нее и думал о Медынской. С ней бы поговорить!
   - Да -а, - задумчиво заговорила девушка, - с каждым днем я всё больше убеждаюсь, что жить - трудно... Что мне делать? Замуж идти? За кого? За купчишку, который будет всю жизнь людей грабить, пить, в карты играть? Не хочу! Я хочу быть личностью... я - личность, потому что уже понимаю, как скверно устроена жизнь. Учиться? Разве отец пустит... Бежать? Не хватает храбрости... Что же мне делать?
   Она сжала руки и поникла головой над столом.
   - Если бы ты знал, как противно всё... Ни души живой вокруг... С той поры, как умерла мать, -отец всех разогнал. Иные уехали учиться... Липа уехала. Она пишет: "Читай!" Ах, я читаю! -с отчаянием в голосе воскликнула она и, помолчав секунду, тоскливо продолжала: - В книжках нет того, что нужно сердцу... и я не понимаю многого в них... Наконец, мне скучно... скучно мне читать всегда одной, одной! Я говорить хочу с человеком, а человека нет! Мне тошно... живешь один раз, и уже пора жить... а человека всё нет... нет! Для чего жить? Ведь я в тюрьме живу!
   Фома слушал ее речь, пристально рассматривая пальцы свои, чувствовал большое горе в ее словах, но не понимал ее. И, когда она замолчала, подавленная и печальная, он не нашел, что сказать ей, кроме слов, близких к упреку:
   - Вот ты сама говоришь, что книжки ничего не стоят для тебя, а меня учишь: читай!..
   Она взглянула в лицо ему, и в ее глазах вспыхнула злоба.
   - О, как бы я хотела, чтоб в тебе проснулись все эти муки, которыми я живу... Чтоб и ты, как я, не спал ночей от дум, чтоб и тебе всё опротивело... и сам ты себе опротивел! Ненавижу я всех вас... ненавижу!
   Она, вся красная, так гневно смотрела на него и говорила так зло, что он, удивленный, даже не обиделся на нее. Никогда еще она не говорила с ним так.
   - Что это ты? - спросил он ее.
   - И тебя я ненавижу! Ты... что ты? Мертвый, пустой... как ты будешь жить? Что ты дашь людям? - вполголоса и как-то злорадно говорила она.
   - Ничего не дам, пускай сами добиваются...- ответил Фома, зная, что этими словами он еще больше рассердит ее.
   Сила ее упреков невольно заставляла Фому внимательно слушать ее злые речи; он чувствовал в них смысл. Он даже подвинулся ближе к ней, но, негодующая и гневная, она отвернулась от него и замолчала.
   На улице еще было светло, и на ветвях лип пред окнами лежал отблеск заката, но комната уже наполнилась сумраком. Огромный маятник каждую секунду выглядывал из-за стекла футляра часов и, тускло блеснув, с глухим, усталым звуком прятался то вправо, то влево. Люба встала и зажгла лампу, висевшую над столом. Лицо девушки было бледно и сурово.
   - Накинулась ты на меня, - сдержанно заговорил Фома, - чего ради? Непонятно...
   - Не хочу я с тобой говорить! - сердито ответила Люба.
   - Дело твое... Но все-таки... чем же я провинился?
   - Пойми, душно мне! Тесно мне... Ведь разве это жизнь? Разве так живут? Кто я? Приживалка у отца... держат меня для хозяйства... потом замуж! Опять хозяйство...
   - А я тут при чем? - спросил Фома
   - Ты - не лучше других...
   - И за то виноват пред тобой?
   - Ты должен желать быть лучше...
   - Да разве я этого не желаю?! -воскликнул Фома.
   Девушка хотела что-то сказать ему, но в это время где-то задребезжал звонок, и она, откинувшись на спинку стула, вполголоса сказала:
   - Отец...
   - Ну, хоть и подождал бы он, так не огорчил, - сказал Фома. -Хотелось мне еще тебя послушать... больно уж любопытно...
   - А! Детишки мои, сизы голуби! -воскликнул Яков Тарасович, являясь в дверях. - Чаек пьете? Налей-ка мне, Любава!
   Сладко улыбаясь и потирая руки, он сел рядом с Фомой и, игриво толкнув его в бок, спросил:
   - О чем больше ворковали?
   - Так, о пустяках разных, - ответила Люба.
   - Да разве я тебя спрашиваю? - искривив лицо, сказал ей отец. - Ты себе сиди, помалкивай у своего бабьего дела...
   - Про обед рассказывал я ей, - перебил Фома речь крестного.
   - Ага! Та -ак... Ну, и я буду говорить про обед... Наблюдал я за тобой давеча... неразумно ты держишь себя!
   - То есть как? - спросил Фома, недовольно хмуря брови.
   - То есть так-таки просто неразумно, да и всё тут. Говорит, например, с тобою губернатор, а ты молчишь...
   - Что же я ему скажу? Он говорит, что потерять отца-несчастье... ну, я знаю это!.. А что же ему сказать?
   - "Так как оно мне от господа послано, то я, ваше превосходительство, не ропщу..." Так бы сказал или что другое в этом духе... Губернаторы, братец ты мой, смирение в человеке любят.
   - Что же мне -овцой на него глядеть? -усмехнулся Фома.
   - Овцой ты глядел, - этого не надо... А надо ни овцой, ни волком, а так -этак- разыграть пред ним: "Вы наши папаши, мы ваши детишки..." - он сейчас и обмякнет.
   - Это зачем же?
   - А на всякий случай... Губернатор - он, брат, всегда куда-нибудь годится.
   - Чему вы его учите, папаша! - тихо и негодующе сказала Люба.
   - А чему?
   - Лакейничать...
   - Врешь, ученая дура! Политике я учу, а не лакейству, политике жизни... Ты вот что - ты удались! Отыди от зла... и сотвори нам закуску. С богом!
   Люба быстро встала и, бросив полотенце из рук на спинку стула, ушла... Отец, сощурив глаза, посмотрел ей вслед, побарабанил пальцами по столу и заговорил:
   - Буду я тебя, Фома, учить. Самую настоящую, верную науку философию преподам я тебе... и ежели ты ее поймешь - будешь жить без ошибок.
   Фома взглянул, как двигаются морщины на лбу старика, и они ему показались похожими на строчки славянской печати.
   - Прежде всего, Фома, уж ежели ты живешь на сей земле, то обязан надо всем происходящим вокруг тебя думать. Зачем? А дабы от неразумия твоего не .потерпеть тебе и не мог ты повредить людям по глупости твоей. Теперь: у каждого человеческого дела два лица, Фома. Одно на виду у всех - это фальшивое, другое спрятано -оно-то и есть настоящее. Его и нужно уметь найти, дабы понять смысл дела... Вот, к примеру, дома ночлежные, трудолюбивые, богадельни и прочие такие учреждения. Сообрази -на что они?
   - Чего же соображать? -скучно сказал Фома. - Известно всем, для чего... для бедных, немощных.
   - Эх, брат! Иногда всем бывает известно, что такой-то человек мошенник и подлец, а все-таки все его зовут Иваном иль Петром и величают по батюшке, а не по матушке...
   - Это вы к чему?
   - А всё к делу... Так вот, говоришь ты, что дома эти для бедных, нищих, стало быть, - во исполнение Христовой заповеди... Ладно! А кто есть нищий? Нищий есть человек, вынужденный судьбой напоминать нам о Христе, он брат Христов, он колокол господень и звонит в жизни для того, чтоб будить совесть нашу, тревожить сытость плоти человеческой... Он стоит под окном и поет: "Христа ра -ади!" и тем пением напоминает нам о Христе, о святом его завете помогать ближнему... Но люди так жизнь свою устроили, что по Христову учению совсем им невозможно поступать, и стал для нас Иисус Христос совсем лишний. Не единожды, а может, сто тысяч раз отдавали мы его на пропятие, но всё не можем изгнать его из жизни, зане братия его нищая поет на улицах имя его и напоминает нам о нем... И вот ныне придумали мы: запереть нищих в дома такие особые и чтоб не ходили они по улицам, не будили бы нашей совести.