Горький Максим. Фома Гордеев

   - Ве -есь по -ошел, весь пошел, поше -ол...
   - Сто -ой! Крепи! Стой, ребята!..
   Фому толкнуло в грудь и откинуло назад...
   - С благополучным окончанием, Фома Игнатьич! - поздравлял его подрядчик, и морщины дрожали на лице его радостными лучами. -Слава тебе, господи! Устали?
   Холодный ветер дул в лицо Фомы. Довольный, хвастливый шум носился вокруг него; ласково переругиваясь, веселые, с улыбками на потных лицах, мужики подходили к нему и тесно окружали его. Он растерянно улыбался: возбуждение еще не остыло в нем и не позволяло ему понять, что случилось и отчего все вокруг так радостны и довольны.
   - Сто семьдесят тысяч пуд ровно редьку из грядки выдернули!
   Фома, стоя на груде каната, смотрел через головы рабочих и видел: среди барж, борт о борт с ними, явилась третья, черная, скользкая, опутанная цепями. Всю ее покоробило, она точно вспухла от какой-то страшной болезни и, немощная, неуклюжая, повисла над водой между своих подруг, опираясь на них. Сломанная мачта печально торчала посреди нее; по палубе текли красноватые струи воды, похожей на кровь. Всюду на палубе лежали груды железа, мокрые обломки дерева.
   - Подняли? -спросил Фома, не зная, что ему сказать при виде этой безобразной тяжелой массы, и снова чувствуя обиду при мысли, что лишь ради того, чтобы поднять из воды эту грязную, разбитую уродину, он так вскипел душой, так обрадовался...
   - Что она...- неопределенно сказал Фома подрядчику.
   - Ничего! Разгрузить скорее да человечков двадцати артельку плотников на нее спустить -они ее живо в образ приведут! -утешающим голосом говорил подрядчик.
   А русый парень, широко и весело улыбаясь в лицо Фомы, спрашивал:
   - Водчонка -то будет?
   - Успеешь! -сурово сказал ему подрядчик. -Видишь - устал человек...
   Тогда мужики заговорили:
   - Как не устать!
   - Легкое ли дело!
   - С непривычки, известно, устанешь...
   - С непривычки и кашу есть трудно...
   - Не устал я...- хмуро сказал Фома, и снова раздались почтительные возгласы мужиков, всё плотнее обступавших его:
   - Работа, ежели в охоту кому, - дело приятное.
   - Та же игра...
   - Вроде как с бабой побаловаться...
   Только русый парень твердо стоял на своем:
   - Ваше степенство! На ведерочко бы, а? -говорил он, улыбаясь и вздыхая.
   Фома смотрел на бородатые лица пред собой и чувствовал в себе желание сказать им что-нибудь обидное. Но в голове его всё как-то спуталось, он не находил в ней никаких мыслей и наконец, не отдавая себе отчета в словах, сказал с сердцем:
   - Вам бы всё пьянствовать только! Вам всё равно, что ни делать! А вы бы подумали -зачем? К чему?.. Эх вы! Понимать надо...
   На лицах людей, окружавших его, выразилось недоумение; синие и красные бородатые фигуры начали вздыхать, почесываться, переминаться с ноги на ногу. Иные, безнадежно посмотрев на Фому, отворотились в сторону.
   - Н -да! -вздохнув, сказал подрядчик. -Это... не мешает! То есть -чтобы подумать! Это слова... от ума!
   - Разве наше дело понимать? - сказал русый парень, тряхнув головой. Ему уже скучно стало говорить с Фомой; он заподозрил его в нежелании дать на водку и сердился немножко.
   - Вот то-то! - поучительно сказал Фома, довольный тем, что парень уступил ему, и не замечая косых, насмешливых взглядов. - А кто понимает... тот чувствует, что нужно - вечную работу делать!
   - Для бога, значит! - пояснил подрядчик, оглядывая мужиков, и, благочестиво вздохнув, добавил: - Это верно, -ох, верно это!
   А Фома воодушевлялся желанием говорить что-то правильное и веское, после чего бы все эти люди отнеслись к нему как-нибудь иначе, - ему не нравилось, что все они, кроме русого, молчат и смотрят на него недружелюбно, исподлобья, такими скучными, угрюмыми глазами.
   - Нужно такую работу делать, -говорил он, двигая бровями, - чтобы и тысячу лет спустя люди сказали: вот это богородские мужики сделали... да!..
   Русый парень с удивлением взглянул на Фому и спросил:
   - Волгу, что ли, нам выпить? -А потом фыркнул, покачал головой и заявил: -Не сможем мы этого, - полопаемся все!..
   Фома сконфузился от его слов и посмотрел вокруг себя: мужики улыбались хмуро, пренебрежительно. Эти улыбки кололи его, как иглы.
   Какой-то серьезный мужик с большой сивой бородой, до этой поры не открывавший рта, вдруг открыл его, подвинулся к Фоме и медленно выговорил:
   - А ежели нам и Волгу досуха выпить да еще вот этой горой закусить -и это забудется, ваше степенство. Всё забудется, -жизнь-то длинна... Таких делов, чтобы высоко торчали, - не нам делать...
   Сказал и, сплюнув под ноги себе, равнодушно отошел от Фомы, войдя в толпу, как клин в дерево. Его речь окончательно пришибла Фому: он чувствовал, что мужики считают его глупым и смешным. И, чтобы спасти свое хозяйское значение в их глазах, чтобы снова привлечь к себе уже утомленное внимание мужиков, он напыжился, смешно надул щеки и внушительным голосом бухнул:
   - Жертвую, - на три ведра!
   Краткие речи всегда более содержательны и способны вызвать сильное впечатление. Мужики почтительно расступились перед Фомой, низко кланяясь ему и с веселыми, благодарными улыбками благодаря его за щедрость дружным, одобрительным гулом.
   - Перемахните-ка меня на берег, - сказал Фома, чувствуя, что вновь возникающее возбуждение недолго продержится в нем. Какой-то червь сосал его сердце.
   - Тошно мне! -сказал он, придя в избу, где Саша, в нарядном красном платье, хлопотала около стола, расставляя на нем вина и закуски. -Александра! Хоть бы ты что-нибудь сделала со мной, что ли... а?
   Она внимательно посмотрела на него и, севши на лавку плечом к плечу с ним, сказала:
   - Коли тошно -значит, хочется чего-нибудь... Чего тебе надо?
   - Не знаю я! - грустно качнув головой, ответил Фома.
   - А ты подумай...
   - Не умею я думать...
   - Эх ты, дитятко! - тихо и пренебрежительно сказала Саша, отодвигаясь от него. - Лишняя тебе голова-то...
   Фома не уловил ее тона, не заметил движения. Упираясь руками в лавку, он наклонился вперед, смотрел в пол и говорил, качаясь всем корпусом:
   - Иной раз думаешь, думаешь... всю тебе душу мысли, как смолой, облепят... И вдруг всё исчезнет из тебя, точно провалится насквозь куда-то... В душе тогда -как в погребе темно. Даже страшно... как будто ты не человек, а овраг бездонный...
   Саша искоса взглянула на него и вполголоса задумчиво запела:
   Эх, и дунет ветер-туман со моря пойдет...
   - Кутить я не хочу... Всё одно и то же: и люди, и забавы, и вино... Злой я становлюсь -так бы всех и бил... Не нравятся мне люди... Никак не поймешь -зачем живут?
   Ой, и тошно без тебя мне, милый, жить...
   - пела Саша, глядя в стену пред собой. А Фома всё качался и говорил:
   - Однако - все живут, шумят, а я только глазами хлопаю... Мать, что ли, меня бесчувственностью наградила? Крестный говорит - она как лед была... И всё ее тянуло куда-то... Пошел бы к людям и сказал: "Братцы, помогите! Жить не могу!" Оглянешься - некому сказать... Все -сволочи!
   Фома крепко, неприлично выругался и умолк. Саша, оборвав песню, отодвинулась еще дальше от него. Бушевал ветер, бросая пыль в стекла окон. На печи тараканы шуршали, ползая в лучине. На дворе жалобно мычал теленок.
   Саша с усмешкой взглянула на Фому и сказала:
   - Вон еще один несчастненький мычит... Шел бы ты к нему; может, споетесь...-И, положив руку на его кудрявую голову, она шутливо толкнула ее. -Чего ты скрипишь? Гулять тошно -делом займись...
   - Господи ,- качнул головой Фома, - трудно говорить так, чтобы понимали тебя... трудно! - И с раздражением он почти закричал: -Какое дело? Что оно, дело? Только звание одно - дело, а так, ежели вглубь, в корень посмотреть, -бестолочь! Какой прок в делах? Деньги? Много их у меня!.. Задушить могу ими до смерти, засыпать тебя с головой... Обман один- дела эти все... Вижу я дельцов -ну что же? Нарочно это они кружатся в делах, для того, чтобы самих себя не видать было... Прячутся, дьяволы... Ну-ка освободи их от суеты этой, что будет? Как слепые, начнут соваться туда и сюда... с ума посходят! Ты думаешь, есть дело -так будет от него человеку счастье? Нет, врешь! Тут -не всё еще!.. Река течет, чтобы по ней ездили, дерево растет для пользы, собака-дом стережет... всему на свете можно найти оправдание! А люди -как тараканы -совсем лишние на земле... Всё для них, а они для чего? В чем их оправдание?
   Фома торжествовал. Ему показалось, что он нашел что-то хорошее для себя и сильное против людей. Он громко смеялся.
   - Голова у тебя не болит? - заботливо спросила Саша, испытующим взглядом глядя в лицо ему.
   - Душа у меня болит! - азартно воскликнул Фома. -И оттого болит, что -не мирится! Давай ей ответ, как жить? Для чего? Вот -крестный, -он с умом! Он говорит -жизнь делай! А все говорят -заела нас жизнь!
   - Слушай! -серьезно сказала Саша. -По-моему, надо тебе жениться - вот и всё!
   - Зачем? -передернув плечами, спросил Фома.
   - Хомут тебе надо...
   - Ладно! Живу с тобой... Чай, ведь все вы одинаковы? Одна другой не слаще... До тебя была у меня одна, - из таких же. Нет, та по своей охоте... понравился я ей, она и... Хорошая была... А впрочем, - всё одно, то же самое, совсем как у тебя, хоша ты ее краше... Но -барыня одна приглянулась мне... настоящая барыня, дворянка! Говорили, гуляет... До нее не достиг... Н -да -а... Умная, образованная, в красоте жила... Я, бывало, думал -вот где отведаю настоящего-то!.. Не до -стиг... Может, если бы удалось, -другой бы оборот всё приняло... Тянуло меня к ней... А теперь вот -залил ее вином -забываю... И это нехорошо... Эх ты, человек! Подлец ты, если по совести сказать...
   Фома замолчал, задумался. А Саша встала со скамьи и прошлась по избе, покусывая губы. Потом остановилась против него и, закинув руки на голову, сказала:
   - Знаешь что? Уйду я от тебя...
   - Куда? -спросил Фома, не поднимая головы.
   - Не знаю... всё равно! Лишнее ты говоришь... Скучно с тобой...
   Фома поднял голову, взглянул на нее и уныло засмеялся:
   - Ну -у? Неужто?
   - Я тоже из таких... тоже -придет мое время, - задумаюсь... И тогда пропаду... Но теперь мне еще рано... Нет, я еще поживу... а потом уж -будь что будет!
   - А я - тоже пропаду? - равнодушно спросил Фома, уже утомленный своими речами.
   - А как же! -спокойно и уверенно ответила Саша. -Такие люди пропадают...
   Они с минуту молчали, глядя в глаза друг другу.
   - Что же будем делать? - спросил Фома.
   - Обедать надо.
   - Нет, вообще? Потом?
   - Н -не знаю...
   - Так уходишь ты?
   - Уйду... Давай еще покутим на прощанье! Поедем в Казань да там-с дымом, с полымем -и кутнем. Отпою я тебя...
   - Это можно! -согласился Фома. -На прощанье -следует!.. Эх ты... дьявол. Житье! Слушай, Сашка, про вас, гулящих, говорят, что вы до денег жадные и даже воровки...
   - Пускай говорят...-спокойно сказала Саша.
   - Разве тебе не обидно это? - с любопытством спросил Фома. - Вот ты - не жадная, - выгодно тебе со мной, богатый я, а ты - уходишь... Значит - не жадная...
   - Я-то? - Саша подумала и сказала, махнув рукой: -Может, и не жадная- что в том? Я ведь еще не совсем... низкая, не такая, что по улицам ходят... А обижаться - на кого? Пускай говорят, что хотят... Люди же скажут, а мне людская святость хорошо известна! Выбрали бы меня в судьи -только мертвого оправдала бы!.. -И, засмеявшись нехорошим смехом, Саша сказала: -Ну, будет пустяки говорить... садись за стол!..
   ...На другой день утром Фома и Саша стояли рядом на трапе парохода, подходившего к пристани на Устье. Огромная черная шляпа Саши привлекала общее внимание публики ухарски изогнутыми полями и белыми перьями; Фоме было неловко стоять рядом с ней и чувствовать, как по его смущенному лицу ползают любопытные взгляды. Пароход шипел и вздрагивал, подваливая бортом к конторке, усеянной ярко одетой толпой народа, и Фоме казалось, что он видит среди разнообразных лиц и фигур кого-то знакомого, кто как будто всё прячется за спины других, но не сводит с него глаз.
   - Пойдем в каюту! - беспокойно сказал он своей подруге.
   - А ты не учись грехи от людей прятать, - усмехаясь, ответила Саша. -Знакомого, что ли, увидал?
   - Кто-то караулит меня...
   Всмотревшись в толпу на пристани, он изменился в лице и тихо добавил:
   - Это крестный...
   У борта пристани, втиснувшись между двух грузных женщин, стоял Яков Маякин и с ехидной вежливостью помахивал в воздухе картузом, подняв кверху иконописное лицо. Бородка у него вздрагивала, лысина блестела, и глазки сверлили Фому, как буравчики.
   - Н -ну, ястреб! - пробормотал Фома, тоже сняв картуз и кивая головой крестному.
   Его поклон доставил Маякину, должно быть, большое удовольствие, -старик как-то весь извился, затопал ногами, и лицо его осветилось ядовитой улыбкой.
   - Видно, будет мальчику на орешки! -подзадоривала Саша.
   Ее слова вместе с улыбкой крестного точно угли в груди Фомы разожгли.
   - Поглядим, что будет.. -сквозь зубы сказал он и вдруг оцепенел в злом спокойствии. Пароход пристал, люди хлынули волной на пристань. Затертый толпою Маякин на минуту скрылся из глаз и снова вынырнул, улыбаясь торжествующей улыбкой. Фома, сдвинув брови, в упор смотрел на него и подвигался навстречу ему, медленно шагая по мосткам. Его толкали в спину, навалились на него, теснили -всё это еще более возбуждало. Вот он столкнулся со стариком, и тот встретил его вежливеньким поклоном и вопросом.
   - Куда изволите путешествовать, Фома Игнатьич?
   - По своим делам, - твердо ответил Фома, не здороваясь с крестным.
   - Похвально, сударь мой! -весь просияв, сказал Яков Тарасович- Барынька-то с перьями как вам приходится?
   - Любовница, -громко сказал Фома, не опуская глаз под острым взглядом крестного.
   Саша стояла сзади него и из-за плеча спокойно разглядывала маленького старичка, голова которого была ниже подбородка Фомы, Публика, привлеченная громким словом Фомы, посматривала на них, чуя скандал. Маякин, тотчас же почуяв возможность скандала, сразу и верно определил боевое настроение крестника. Он поиграл морщинами, пожевал губами и мирно сказах Фоме:
   - Надо мне с тобой побеседовать... В гостиницу пойдем?
   - Могу... ненадолго...
   - Некогда, значит? Видно, еще баржу разбить торопишься? - не стерпев, сказал старик.
   - А что ж их не бить, если бьются? -задорно, но твердо возразил Фома.
   - А конечно!.. Не ты наживал -тебе ли жалеть? Ну, пойдем... Да нельзя ли барыньку-то... хоть утопить на время? - тихо сказал Маякин.
   - Поезжай, Саша, в город, возьми номер в Сибирском подворье, -я скоро приеду! -сказал Фома и, обратясь к Маякину, с удальством объявил: -Готов!..
   До гостиницы оба шли молча. Фома, видя, что крестный, чтобы не отстать от него, подпрыгивает на ходу, нарочно шагал шире, и то. что старик не может идти в ногу с ним, поддерживало и усиливало в нем буйное чувство протеста, которое он и теперь уже едва сдерживал в себе.
   - Человечек! - ласково сказал Маякин, придя в зал гостиницы и направляясь в отдаленный угол. -Подай-ка ты мне клюквенного квасу бутылочку...
   - А мне - коньяку, - приказал Фома.
   - Во -от... При плохих картах всегда с козыря ходи! - насмешливо посоветовал ему Маякин.
   - Вы моей игры не знаете! -сказал Фома, усаживаясь за стол.
   - Полно -ка! Многие так играют.
   - Я так играю, что - или башка вдребезги, или стена пополам! - горячо сказал Фома и пристукнул кулаком по столу...
   - Не опохмелялся еще нынче? -спросил Маякин с улыбочкой.
   Фома сел на стуле плотнее и с искаженным лицом заговорил:
   - Папаша крестный!.. Вы умный человек,... я уважаю вас за ум...
   - Спасибо, сынок! - поклонился Маякин, привстав и опершись руками о стол.
   - Я хочу сказать, что мне уже не двадцать лет... Я не маленький.
   - Eщe бы те! - согласился Маякил. - Не мал век ты прожил, что и говорить! Кабы комар столько время жил - с курицу бы вырос...
   - Погодите шутки шутить!.. -предупредил Фома и сделал это- так спокойно, что- Маякина даже повело всего и морщины на его- лице тревожно задрожали.
   - Вы зачем сюда приехали? -спросил Фома.
   - А... набезобразил ты тут... так я хочу посмотреть -много ли? Я, видишь ли, родственником тебе довожусь... и один я у тебя...
   - Напрасно вы беспокоитесь... Вот что, папаша... Или вы дайте мне полную волю, или всё мое дело берите в свои руки, - всё берите! Всё, до рубля!
   Это вырвалось у Фомы совершенно неожиданно для него; раньше он никогда не думал ничего подобного. Но теперь, сказав крестному эти слова, он вдруг понял, что если б крестный взял у него имущество, - он стал бы совершенно свободным человеком, мог бы идти куда хочется, делать что угодно... До этой минуты он был опутан чем-то, но не знал своих пут, не умел сорвать их с себя, а теперь они сами спадают с него так легко и просто. В груди его вспыхнула тревожная и радостная надежда, он бессвязно бормотал:
   - Это всего лучше! Возьмите все и - шабаш! А я - на все четыре стороны!.. Я этак жить не могу... Точно гири на меня навешаны... Я хочу жить свободно... чтобы самому всё знать... я буду искать жизнь себе... А то -что я? Арестант... Вы возьмите всё это... к чёрту все! Какой я купец? Не люблю я ничего... А так - ушел бы я от людей... работу какую-нибудь работал -бы... А то вот -пью я... с бабой связался...
   Маякин смотрел на него, внимательно слушал, и лицо его было сурово, неподвижно, точно окаменело. Над ними носился трактирный глухой шум, проходили мимо них какие-то люди, Маякину кланялись, но он ничего не видал, упорно разглядывая взволнованное лицо крестника, улыбавшееся растерянно, радостно и в то же время жалобно...
   - Э -эх, ежевика ты моя, кисла ягода! - вздохнув, сказал он, перебирая речь Фомы. -Заплутался ты. Плетешь -несуразное... Надо понять-с коньяку ты это или с глупости?
   - Папаша! - воскликнул Фома. - Ведь было так... бросали всё имение люди!
   - Не при мне было... Не близкие мне люди! - сказал Маякин строго. - А то бы я им - показал!
   - Многие угодниками стали, как ушли...
   - Мм... У меня не ушли бы!.. И зачем я с тобой серьезно говорю? Тьфу!..
   - Папаша! Почему вы не хотите? -с сердцем воскликнул Фома.
   - Ты слушай! Если ты трубочист -лезь, сукин сын, на крышу!.. Пожарный -стой на каланче! И всякий род человека должен иметь свой порядок жизни... Телятам же -по-медвежьи не реветь! Живешь ты своей жизнью и -живи! И не лопочи, не лезь куда не надо! Делай жизнь свою - в своем роде!
   Из темных уст старика забила трепетной, блестящей струёй знакомая Фоме уверенная, бойкая речь. Он не слушал, охваченный думой о свободе, которая казалась ему так просто возможной. Эта дума впилась ему в мозг, и в груди его всё крепло желание порвать связь свою с мутной и скучной жизнью, с крестным, пароходами, кутежами, - со всем, среди чего ему было душно жить.
   Речь старика долетала до него как бы издали: она сливалась со звоном посуды, с шарканьем ног лакеев по полу, с чьим-то пьяным криком.
   - И вся эта чепуха в башке у тебя завелась - от молодой твоей ярости! -говорил Маякин, постукивая рукой по столу. -Удальство твое -глупость; все речи твои -ерунда... Не в монастырь ли пойти тебе?
   Фома слушал и молчал. Шум, кипевшей вокруг него, как будто уходил куда-то всё дальше. Он представлял себя в средине огромной суетливой толпы людей, которые неизвестно для чего мятутся, лезут друг на друга, глаза у них жадно вытаращены, люди орут, падают, давят друг друга, все толкутся на одном месте. Ему оттого плохо среди них, что он не понимает, чего они хотят, не верит в их слова. И если вырваться из средины их на свободу, на край жизни, да оттуда посмотреть на них, - тогда все поймешь и увидишь, где среди них твое место.
   - Я ведь понимаю, -уже мягче говорил Маякин. видя Фому задумавшимся, хочешь ты счастья себе... Ну, оно скоро не дается... Его, как гриб в лесу, поискать надо, надо над ним спину поломать... да и найдя, - гляди - не поганка ли?
   - Так освободите вы меня? - вдруг подняв голову, спросил Фома, и Маякин отвел глаза в сторону от его горящего взгляда. - Дайте вздохнуть... дайте мне в сторону отойти от всего! Я присмотрюсь, как всё происходит... и тогда уж... А так - сопьюсь я.
   - Не говори пустяков! Что юродствуешь? -сердито крикнул Маякин
   - Ну, -хорошо! -спокойно ответил Фома. -Не хотите вы этого? Так - ничего не будет! Всё спущу! И больше нам говорить не о чем, - прощайте! Примусь я теперь за дело! Дым пойдет!..
   Фома был спокоен, говорил уверенно; ему казалось, что, коли он так решил, -не сможет крестный помешать ему. Но Маякин выпрямился на стуле и сказал тоже просто и спокойно:
   - А знаешь ты, как я могу с тобой поступить?
   - Как хотите! - махнув рукой, сказал Фома.
   - Вот. Теперь я так хочу - приеду в город и буду хлопотать, чтобы признали тебя умалишенным и посадили в сумасшедший дом. .
   - Разве это можно? - недоверчиво, но уже с испугом в голосе спросил Фома.
   - У нас, друг милый, все можно! Фома опустил голову и, исподлобья посмотрев в лицо крестного, вздрогнул, думая:
   "Посадит... не пожалеет..."
   - Если ты серьезно дуришь -я тоже должен серьезно поступать с тобой... Я отцу твоему дал слово -поставить тебя на ноги... И я тебя поставлю! Не будешь стоять -в железо закую... Тогда устоишь... Я знаю- всё это у тебя с перепою... Но ежели ты отцом нажитое озорства ради губить будешь - я тебя с головой накрою.. Колокол солью над тобой... Шутить со мной очень неудобно..!
   Морщины на щеках Маякина поднялись кверху, глазки улыбались из темных мешков насмешливо, холодно. И на лбу у него морщины изобразили какой-то странный узор, поднимаясь до лысины. Непреклонно и безжалостно было его лицо.
   - Стало быть -нет мне ходу? -угрюмо спросил Фома. -Запираете вы мне пути?
   - Ход есть - иди! А я тебя направлю... Как раз на свое место придешь...
   Эта самоуверенность, эта непоколебимая хвастливость взорвали Фому. Засунув руки в карманы, чтобы не ударить старика, он выпрямился на стуле и в упор заговорил, стиснув зубы:
   - Что вы всё хвалитесь? Чем тебе хвалиться? Сын-то твой где? Дочь-то твоя - что такое? Эх ты... устроитель жизни! Ну, -умен ты, -всё знаешь: скажи -зачем живешь? Не умрешь, что ли? Что ты сделал за жизнь? Чем тебя помянут?..
   Морщины Маякина дрогнули и опустились книзу, отчего лицо его приняло болезненное, плачущее выражение. Он открыл рот, но ничего не сказал, глядя на крестника с удивлением, чуть ли не с боязнью.
   - Молчать, щенок! -тихо сказал он. Фома встал со стула, кинул картуз на голову себе и с ненавистью оглянул старика.
   - Кутить буду! Всё прокучу!..
   - Ладно, - увидим!..
   - Прощай! Герой!.. - усмехнулся Фома.
   - До скорого свиданья! - сказал Маякин тихо и как будто задыхаясь.
   Яков Маякин остался в трактире один. Он сидел за столом и, наклонясь над ним, рисовал на подносе узоры, макая дрожащий палец в пролитый квас. Острая голова его опускалась всё ниже над столом, как будто он не мог понять того, что чертил на подносе его сухой палец.
   На лысине у него блестели капли пота, и, по обыкновению, морщины на щеках вздрагивали частой, тревожной дрожью...
   Поманив кивком головы полового, Яков Тарасович спросил его особенно внушительно:
   - Что с меня следует?
   Х
   До ссоры с Маякиным Фома кутил от скуки, полуравнодушно, - теперь он загулял с озлоблением, почти с отчаянием, полный мстительного чувства и какой-то дерзости в отношении к людям, - дерзости, порою удивлявшей и его самого. Он видел, что люди, окружавшие его, трезвые -несчастны и глупы, пьяные -противны и еще более глупы. Никто из них не возбуждал в нем интереса; он даже не спрашивал их имен, забывал, когда и где знакомился с ними, и всегда чувствовал желание сказать и сделать что-нибудь обидное для них. В дорогих, шикарных ресторанах его окружали какие-то проходимцы, куплетисты, фокусники, актеры, разорившиеся на кутежах помещики. Эти люди сначала относились к нему покровительственно, хвастаясь пред ним тонкими вкусами, знанием вин и кушаний, потом подлизывались к нему, занимали деньги, которые он уже занимал под векселя. В дешевых трактирах около него вились ястребами парикмахеры, маркеры, какие-то чиновники, певчие; среди этих людей он чувствовал себя лучше, свободнее, -они были менее развратны, проще понимались им, порою они проявляли здоровые, сильные чувства, и всегда в них было больше чего-то человеческого. Но, как и "чистая публика", - эти тоже были жадны до денег и нахально обирали его, а он видел это и грубо издевался над ними.
   Разумеется - были женщины. Физически здоровый, Фома покупал их, дорогих и дешевых, красивых и дурных, дарил им большие деньги, менял их чуть не каждую неделю и в общем - относился к ним лучше, чем к мужчинам. Он смеялся над ними, говорил им зазорные и обидные слова, но никогда, даже полупьяный, не мог избавиться от какого-то стеснения- пред ними. Все они - самые нахальные и бесстыдные - казались ему беззащитными, как малые дети. Всегда готовый избить любого мужчину, он никогда не трогал женщин, хотя порой безобразно ругал их, раздраженный чем-либо. Он чувствовал себя неизмеримо сильнейшим женщины, женщина казалась ему неизмеримо несчастнее его. Те, которые развратничали с удальством, хвастаясь своей распущенностью, вызывали у Фомы стыдливое чувство, от которого он становился робким и неловким. Однажды одна из таких женщин, пьяная и озорная, во время ужина, сидя рядом с ним, ударила его по щеке коркой дыни. Фома был полупьян. Он побледнел от оскорбления, встал со стула, и сунув руки в карманы, свирепым, дрожащим от обиды голосом сказал: