Горький Максим. Фома Гордеев

   - Да ничего и так... присмотришься, так и в темноте видно...
   -- Садитесь, - сказал Фома.
   - Сядем...
   Она села на диван в двух шагах от него. Фома видел блеск ее глаз, улыбку ее губ. Ему показалось, что она улыбается не так, как давеча улыбалась, а иначе- жалобно, невесело. Эта улыбка ободрила его, ему стало легче дышать при виде этих глаз, которые, встретившись с его глазами, вдруг потупились. Но он не знал, о чем говорить с этой женщиной, и они оба молчали, молчанием тяжелым и неловким... Заговорила она:
   - Скучно, поди-ка, одному-то вам?
   - Да -а, - ответил Фома...
   - А нравятся ли наши-то места? - вполголоса спрашивала женщина.
   - Хорошо! Лесу много... Снова замолчали...
   -Река-то, пожалуй, красивее Волги, -с усилием выговорил Фома.
   - Была я на Волге. В Симбирском...
   - Симбирск...-как эхо повторил Фома, чувствуя, что он снова не в состоянии сказать ни слова. Но она, должно быть, поняв, с кем имеет дело, - вдруг бойким шёпотом спросила его:
   - Что же ты, хозяин, не угощаешь меня?
   - Вот! -встрепенулся Фома. -В самом деле... экий я! Нуте -ка, пожалуйте!
   Он возился в сумраке, толкал стол, брал в руки то одну, то другую бутылку и снова ставил их на место, смеясь виновато и смущенно. А она вплоть подошла к нему и стояла рядом с ним, с улыбкой глядя в лицо ему и на его дрожащие руки.
   - Стыдишься? - вдруг прошептала она. Он ощутил ее дыхание на щеке своей и так же тихо ответил:
   - Да -а...
   Тогда она положила руки на плечи ему и тихонько толкнула его себе на грудь, успокоительным шёпотом говоря:
   - Ничего, не стыдись... ведь -нельзя без этого... красавчик ты мой... молоденький... жалко-то как тебя!..
   А ему плакать захотелось под ее шёпот, сердце его замирало в сладкой истоме; крепко прижавшись головой к ее груди, он стиснул ее руками, говоря какие-то невнятные, себе самому неведомые слова...
   - Уходи,- глухо сказал Фома, глядя в стену широко раскрытыми глазами.
   Поцеловав его в щеку, она покорно встала и вышла из рубки, сказав ему:
   - Ну, прощай...
   Фоме было нестерпимо стыдно при ней, но, лишь она скрылась за дверью, он вскочил и сел на диван. Потом встал, шатаясь на ногах, и сразу весь наполнился ощущением утраты чего-то очень ценного, но такого, присутствие чего он как бы не замечал в себе до момента утраты... И тотчас же в нем явилось новое, мужественное чувство гордости собою. Оно поглотило стыд, и на месте стыда выросла жалость к женщине, одиноко ушедшей куда-то во тьму холодной майской -ночи. Он быстро вышел из рубки на палубу - ночь была звездная, но безлунная; его охватила прохлада и тьма... На берегу еще сверкала золотисто-красная куча углей. Фома прислушался - подавляющая тишина разлита была в воздухе, лишь вода журчала, разбиваясь о цепи якорей, и нигде не слышно было звука шагов. Ему захотелось позвать женщину, но он не знал ее имени... Жадно вдыхая широкой грудью свежий воздух, он несколько минут стоял на палубе, и вдруг из-за рубки, с носа парохода, до него донесся чей-то вздох, похожий на рыдание. Он вздрогнул и осторожно пошел туда, понимая, что там - она.
   Она сидела у борта на палубе и, прислонясь головой к куче каната, плакала. Фома видел, как дрожали белые комья ее обнаженных плеч, слышал тяжелые вздохи, ему стало тяжело.
   Наклонись к ней, он робко спросил ее:
   - Что ты?
   Она качнула головой и не ответила ему.
   - Али я тебя обидел?
   - Уйди! - сказала она.
   - Да, -как же? -смущенно и тревожно говорил Фома, касаясь рукой ее головы, Ты не сердись... ведь сама же...
   - Я не сержусь! - громким шёпотом ответила она. - За что сердиться на тебя? Ты не охальник... чистая ты душа! Эх, соколик мой пролетный! Сядь-ка ты рядом-то со мной...
   И взяв Фому за руку, она усадила его, как ребенка, на колени к себе, прижала крепко голову его к груди своей и, наклонясь, надолго прильнула горячими губами к губам его.
   - О чем ты плачешь? -спрашивал Фома, гладя одной рукой ее щеку, а другой обнимая шею женщины.
   - О себе плачу... Пошто ты отослал меня? -жалобно спросила она.
   - Стыдно мне стало, -сказал Фома, опуская голову.
   - Голубчик ты мой! Говори уж всю правду -не понравилась я тебе? - спросила она, усмехаясь, но на грудь Фомы всё падали ее большие, теплые слезы.
   - Что ты это?! -даже с испугом. воскликнул парень и стал горячо и торопливо, говорить, ей какие-то. слова о красоте ее, о том, .какая, она ласковая, как ему жалко ее и как стыдно пред ней. А она слушала и всё целовала его щеки, шею, голову и обнаженную грудь.
   Он умолк, - тогда заговорила она печально, и тихо, точно по покойнике:
   - А я другое подумала... Как сказал ты "уходи!" -встала я и пошла... И горько, горько мне сделалось от того твоего слова... Бывало, думаю, миловали меня, лелеяли без устали, без отдыху; за усмешку одну, бывало, за ласковую, всё, чего пожелаю, делали... Вспомнила я это и заплакала! Жалко стало мне мою молодость... ведь уже тридцать лет мне... последние деньки для женщины! Э -эх, Фома Игнатьевич! - воскликнула она, повышая голос и учащая ритм своей певучей речи, звукам которой красиво вторило журчание воды.
   - Слушай меня - береги свою молодость! Нет ничего на свете лучше ее. Ничего-то нет дороже ее! Молодостью, ровно золотом, всё, что захочешь, то и сделаешь... Живи так, чтобы на старости было чем молодые годы вспомянуть... Вот я вспомнила себя, и хоть поплакала, а разгорелось сердце-то от одной от памяти, как прежде жила... И опять помолодела я, как живой воды попила! Дитятко ты мое сладкое! Погуляю ж я с тобой, коли по нраву пришлась, погуляю во всю силушку... эх! до золы сгорю, коли вспыхнула!
   И, крепко прижав к себе парня, она с жадностью стала целовать его в губы.
   - По -огляды- ва -а -ай! - тоскливо завыл вахтенный на барже и, коротко оборвав "ай" - начал бить колотушкой в чугунную доску... Дребезжащие, резкие звуки рвали торжественную тишину ночи.
   Через несколько дней, когда баржи разгрузились и пароход готов был идти в Пермь, -Ефим, к великому своему огорчению, увидел, что к берегу подъехала телега и на ней черноглазая Палагея с сундуком и какими-то узлами.
   - Пошли матроса вещи взять!.. -приказал ему Фома, кивая головой на берег.
   Укоризненно покачав головой, Ефим сердито исполнил приказание и потом, пониженным голосом, спросил:
   - Так что - и она с нами?
   - Она -со мной...
   - Ну, да... не со всеми же... О, господи!
   - Чего вздыхаешь?
   - Да, -Фома Игнатьич! Ведь в большой город плывем... али мало там ихней сестры?
   - Ну, ты молчи! -сурово сказал Фома.
   - Да я смолчу... только непорядок это! Фома внушительно нахмурился и сказал капитану, властно отчеканивая слова:
   - Ты, -Ефим, и себе заруби на носу, и всем тут скажи - ежели да я услышу про нее какое-нибудь похабное слово - поленом по башке!
   - Страхи какие! - не поверил Ефим, с любопытством поглядывая в лицо хозяина. Но он тотчас же отступил на шаг пред Фомой. Игнатов сын, как волк, оскалил зубы, зрачки у него расширились, и он заорал:
   - Посмейся! Я те посмеюсь!
   Ефим, хотя и струсил, но с достоинством заговорил:
   - Хоша вы, Фома Игнатьич, и хозяин... но как мне сказано "следи, Ефим..." и я здесь -капитан...
   - Капитан?! -крикнул Фома, весь вздрагивая и бледнея. -А я кто?
   - Так что -вы не кричите! Из-за пустяка, какова есть баба...
   На бледном лице Фомы выступили красные пятна, он переступил с ноги на ногу, судорожным движением спрятал руки в карманы пиджака и ровным, твердым голосом сказал:
   - Ты! Капитан! Вот что -слово еще против меня скажешь - убирайся к чёрту! Вон! На берег! Я и с лоцманом дойду. Понял? Надо мной тебе не командовать!.. Ну?
   Ефим был поражен. Он смотрел на хозяина и смешно моргал глазами, не находя ответа.
   - Понял, говорю?
   - По -онял, -протянул Ефим. -Из-за чего шум однако? Из-за...
   - Молчать!
   Дико сверкнувшие глаза Фомы, его искаженное лицо внушили капитану благую мысль уйти от хозяина, и он быстро ушел.
   Он был зол на Фому и считал себя напрасно обиженным; но в то же время почувствовал над собой твердую, настоящую хозяйскую руку. Ему, годами привыкшему к подчинению, нравилась проявленная над ним власть, и, войдя в каюту старика-лоцмана, он уже с оттенком удовольствия в голосе рассказал ему сцену с хозяином.
   - Видал? - заключил он свой рассказ. - Так что - хорошей породы щенок, с первой же охоты - добрый пес... А ведь с виду -он - так себе... человечишко мутного ума... Ну, ничего, пускай балуется, -дурного тут, видать, не будет... при таком его характере... Нет, как он заорал на меня! Труба, я тебе скажу!.. Сразу определился, будто власти и строгости ковшом хлебнул...
   Ефим говорил верно: за эти дни Фома резко изменился. Вспыхнувшая в нем страсть сделала его владыкой души и тела женщины, он жадно пил огненную сладость этой власти, и она выжгла из него всё неуклюжее, что придавало ему вид парня угрюмого, глуповатого, и напоила его сердце молодой гордостью, сознанием своей человеческой личности. Любовь к женщине всегда плодотворна для мужчины, какова бы она ни была, даже если она дает только страдания, - и в них всегда есть много ценного. Являясь для больного душою сильным ядом, для здорового любовь - как огонь железу, которое хочет быть сталью...
   Увлечение Фомы тридцатилетней женщиной, справлявшей в объятиях юноши тризну по своей молодости, не отрывало его от дела; он не терялся ни в ласках, ни в работе, и там и тут внося всего себя. Женщина, как хорошее вино, возбуждала в нем с одинаковой силой жажду. труда и любви, и сама она помолодела, приобщаясь поцелуев юности.
   В Перми Фому ждало письмо от крестного, который сообщал, что Игнат запил с тоски о сыне и что в его годы вредно так пить. Письмо заканчивалось советом спешить с делами и возвращаться домой. Фома почувствовал тревогу в этом совете, она огорчила праздник его сердца, но в заботах о деле и в ласках Палагеи эта тень скоро растаяла. Жизнь его текла с быстротой речной волны, каждый день приносил новые ощущения, порождая новые мысли. Палагея относилась к нему со всей страстью любовницы, с той силой чувства, которую влагают в свои увлечения женщины ее лет, допивая последние капли из чаши жизни. Но порой в ней пробуждалось иное чувство, не менее сильное и еще более привязывающее к ней Фому, - чувство, сходное со стремлением матери оберечь своего любимого сына от ошибок, научить его мудрости жить. Часто, по ночам, сидя на палубе, обнявшись с ним, она ласково и с печалью говорила ему:
   - Ты послушай меня, как сестру твою старшую... Я жила, людей знаю... много видела на своем веку!.. Товарищей выбирай себе с оглядкой, потому что есть люди, которые заразны, как болезнь... Ты и не разберешь сначала, кто он такой? Кажись, человек, как все... Хвать - и пристали к тебе болячки его. С нашей сестрой - сохрани тебя пресвятая богородица! - осторожен будь... Мягок ты еще, нет настоящего закала в сердце-то у тебя... А до таких, как ты, бабы лакомы силен, красив, богат... Всего больше берегись тихоньких - они, как пьявки, впиваются в мужчину, - вопьется и сосет, и сосет, а сама всё такая ласковая да нежная. Будет она из тебя сок пить, а себя сбережет, - только даром сердце тебе надсадит... Ты к тем больше, которые, как я вот, - бойкие! Такие - без корысти живут...
   Она действительно была бескорыстна. В Перми Фома накупил ей разных обновок и безделушек. Она обрадовалась им, но, рассмотрев, озабоченно сказала:
   - Ты не больно транжирь деньги-то... смотри, как бы отец-то не рассердился! Я и так... и безо всего люблю тебя...
   Уже ранее она объявила ему, что поедет с ним только до Казани, где у нее жила сестра замужем. Фоме не верилось, что она уйдет от него, и когда - за ночь до прибытия в Казань - она повторила свои слова, он потемнел и стал упрашивать ее не бросать его.
   - А ты прежде время не горюй, - сказала она. - Еще ночь целая впереди у нас... Простимся мы с тобой, тогда и пожалеешь, -коли жалко станет!..
   Но он всё с большим жаром уговаривал ее не покидать его и наконец заявил, что хочет жениться на ней.
   - Вот, вот... так! - И она засмеялась. - Это от живого-то мужа за тебя пойду? Милый ты мой, чудачок! Жениться захотел, а? Да разве на таких-то женятся? Много, много будет у тебя полюбовниц-то... Ты тогда женись, когда перекипишь, когда всех сластей наешься досыта - аржаного хлебца захочется... вот когда женись! Замечала я-мужчине здоровому, для покоя своего, нужно не рано жениться... одной жены ему мало будет, и пойдет он тогда по другим... Ты должен для своего счастья тогда жену брать, когда увидишь, что и одной ее хватит с тебя...
   Но чем больше она говорила, - тем настойчивее и тверже становился Фома в своем желании не расставаться с ней.
   - А ты послушай-ка, что я тебе скажу, - спокойно сказала женщина. - Горит в руке твоей лучина, а тебе и без нее уже светло, - так ты ее сразу окуни в воду, тогда и чаду от нее не будет, и руки она тебе не обожжет...
   - Не понимаю я твоих слов...
   - А ты понимай... Ты мне худого не сделал, и я тебе его не хочу... Вот и ухожу...
   Трудно сказать, чем бы кончилась эта распря, если бы в нее не вмешался случай. В Казани Фома получил телеграмму от Маякина, он кратко приказывал крестнику: "Немедленно выезжай пассажирским". У Фомы больно сжалось сердце, и через несколько часов, стиснув зубы, бледный и угрюмый, он стоял на галерее парохода, отходившего от пристани, и, вцепившись руками в перила, неподвижно, не мигая глазами, смотрел в лицо своей милой, уплывавшее от него вдаль вместе с пристанью и с берегом. Палагея махала ему платком и всё улыбалась, но он знал, что она плачет. От слез ее вся грудь рубашки Фомы была мокрая, от них в сердце его, полном угрюмой тревоги, было тяжко и холодно. Фигура женщины всё уменьшалась, точно таяла, а Фома, не отрывая глаз, смотрел на нее и чувствовал, что помимо страха за отца и тоски о женщине - в душе его зарождается какое-то новое, сильное и едкое ощущение. Он не мог назвать его себе, но оно казалось ему близким к обиде на кого-то.
   Толпа людей на пристани слилась в сплошное темное и мертвое пятно без лиц, без форм, без движения. Фома отошел от перил и угрюмо стал ходить по палубе.
   Пассажиры громко разговаривая, усаживались пить чай, лакеи сновали по галерее, накрывая столики, где-то на корме внизу, в третьем классе, смеялся ребенок, ныла гармоника, повар дробно стучал ножами, дребезжала посуда. Разрезая волны, вспенивая их и содрогаясь от напряжения, огромный пароход быстро плыл против течения... Фома посмотрел на широкие полосы взбешенных волн за кормой парохода и ощутил в себе дикое желание ломать, рвать что-нибудь, тоже пойти грудью против течения и раздробить его напор о грудь и плечи свои...
   - Судьба! - хриплым и утомленным голосом сказал кто-то около него.
   Это слово было знакомо ему: им тетка Анфиса часто отвечала Фоме на его вопросы, и он вложил в это краткое слово представление о силе, подобной силе бога. Он взглянул на говоривших: один из них был седенький старичок, с добрым лицом, другой - помоложе, с большими усталыми глазами и с черной клинообразной бородкой. Его хрящеватый большой нос и желтые, ввалившиеся щеки напоминали Фоме крестного.
   - Судьба! -уверенно повторил старик возглас своего собеседника и усмехнулся. - Она над жизнью - как рыбак над рекой: кинет в суету нашу крючок с приманкой, а человек сейчас - хвать за приманку жадным-то ртом... тут она ка -ак рванет свое удилище - ну, и бьется человек оземь, и сердце у него, глядишь, надорвано... Так-то, сударь мой!
   Фома закрыл глаза, точно ему в них луч солнца ударил, и, качая головой, громко сказал:
   - Верно! Вот - верно -о!
   Собеседники пристально посмотрели на него: старик-с тонкой и умной улыбкой, большеглазый -недружелюбно, исподлобья. Это смутило Фому, и он, покраснев, отошел от них, думая о судьбе и недоумевая; зачем ей нужно было приласкать его, подарив ему женщину, и тотчас вырвать из рук у него подарок так просто и обидно? И он понял, что неясное едкое чувство, которое он носил в себе, -обида на судьбу за ее игру с ним. Он был слишком избалован жизнью для того, чтобы проще отнестись к первой капле яда в только что початом кубке, и все сутки дороги провел без сна, думая о словах старика и лелея свою обиду. Но она возбуждала в нем не уныние и скорбь, а гневное и мстительное чувство...
   Фому встретил крестный и на его торопливые, тревожные вопросы, возбужденно поблескивая зеленоватыми глазками, объявил, когда уселся в пролетку рядом с крестником:
   - Из ума выжил отец-то твой...
   - Пьет?
   - Хуже! Совсем с ума сошел...
   - Ну? О, господи! говорите...
   - Понимаешь: объявилась около него барынька одна...
   - Что же она? -воскликнул Фома, вспомнив свою Палагею, и почему-то почувствовал в сердце радость.
   - Пристала она к нему и - сосет...
   - Тихонькая?
   - Она? Тиха... как пожар... Семьдесят пять тысяч выдула из кармана у него - как пушинку!
   - О-о! Кто же это такая?
   - Сонька Медынская, архитекторова жена...
   - Ба -атюшки! Неужто она... Разве отец, - неужто ее в полюбовницы взял? -тихо и изумленно спросил Фома.
   Крестный отшатнулся от него и, смешно вытаращив глаза, испуганно заговорил:
   - Да ты, брат, тоже спятил! Ей-богу, спятил! Опомнись! В шестьдесят три года любовниц заводить... да еще в такую цену! Что ты? Ну, я это Игнату расскажу!
   И Маякин рассыпал в воздухе дребезжащий, торопливый смех, причем его козлиная бородка неприглядно задрожала. Не скоро Фома добился от него толка; против обыкновения старик был беспокоен, возбужден, его речь, всегда плавная, рвалась, он рассказывал, ругаясь и отплевываясь, и Фома едва разобрал, в чем дело. Оказалось, что Софья Павловна Медынская, жена богача-архитектора, известная всему городу своей неутомимостью по части устройства разных благотворительных затей, - уговорила Игната пожертвовать семьдесят пять тысяч на ночлежный дом и народную библиотеку с читальней. Игнат дал деньги, и уже газеты расхвалили его за щедрость. Фома не раз видел эту женщину на улицах; она была маленькая, он знал, что ее считают одной из красивейших в городе. О ней говорили дурно.
   - Только-то?! - воскликнул он, выслушав рассказ крестного. - А я думалбог весть что...
   - Ты? Ты думал? -вдруг рассердился Маякин. Ничего ты не думал - молокосос ты!
   - Да что вы ругаетесь? -удивился Фома.
   - Ты скажи - по-твоему, семьдесят пыть тысяч - большие деньги?
   - Большие, - сказал Фома, подумав.- Да ведь у отца много их... чего же вы так уж...
   Якова Тарасовича повело всего, он с презрением посмотрел в лицо юноши и каким-то слабым голосом спросил его:
   - Это ты говоришь?
   - А кто же?
   - Врешь! Это молодая твоя глупость говорит, да! А моя старая глупость миллион раз жизнью испытана, - она тебе говорит: ты еще щенок, рано тебе басом лаять!
   Фому и раньше частенько задевал слишком образный язык крестного, - Маякин всегда говорил с ним грубее отца, - но теперь юноша почувствовал себя крепко обиженным и сдержанно, но твердо сказал:
   - Вы бы не ругались зря-то, я ведь не маленький...
   - Да что ты говоришь? - насмешливо подняв брови, воскликнул Маякин.
   Фому взорвало. Он взглянул в лицо старику и веско отчеканил:
   - А вот говорю, что зряшной ругани вашей не хочу больше слышать, довольно!
   - Мм... да... та -ак! Извините...
   Яков Тарасович прищурил глаза, пожевал губами и, отвернувшись от крестника, с минуту помолчал. Пролетка въехала в узкую улицу, и, увидав издали крышу своего дома, Фома невольно всем телом двинулся вперед. В то же время крестный, плутовато и ласково улыбаясь, спросил его:
   - Фомка! Скажи -на ком ты зубы себе отточил? а?
   - Разве острые стали? -спросил Фома, обрадованный таким обращением крестного.
   - Ничего... Это хорошо, брат... это оч -чень хорошо! .Боялись мы с отцом -мямля ты будешь!.. Ну, а водку пить выучился?
   - Пил...
   - Скоренько!.. Помногу, что ли?
   - Зачем помногу-то...
   - А вкусна?
   - Не очень...
   - Тэк... Ничего, всё это не худо... Только вот больно ты открыт, - во всех грехах и всякому попу готов каяться... Ты сообрази насчет этого - не всегда, брат, это нужно... иной раз смолчишь - и людям угодишь, и греха не сотворишь. Н -да. Язык у человека редко трезв бывает. А вот и приехали... Смотри отец-то не знает, что ты прибыл... дома ли еще?
   Он был дома: в открытые окна из комнат на улицу несся его громкий, немного сиплый хохот. Шум пролетки, подъехавшей к дому, заставил Игната выглянуть в окно, и при виде сына он радостно крикнул:
   - А-а! Явился...
   Через минуту он, прижав Фому одной рукой ко груди, ладонью другой уперся ему в лоб, отгибая голову сына назад, смотрел в лицо ему сияющими глазами и довольно говорил:
   - Загорел... поздоровел... молодец! Барыня! Хорош у меня сын?
   - Недурен, - раздался ласковый, серебристый голос.
   Фома взглянул из-за плеча отца и увидал: в переднем углу комнаты, облокотясь на стол, сидела маленькая женщина с пышными белокурыми волосами; на бледном лице ее резко выделялись темные глаза, тонкие брови и пухлые, красные губы. Сзади кресла стоял большой филодендрон, - крупные, узорчатые листья висели в воздухе над ее золотистой головкой.
   - Доброго здоровья, Софья Павловна, - умильно говорил Маякин, подходя к ней с протянутой рукой. - Что, всё контрибуции собираете с нас, бедных?
   Фома молча поклонился ей, не слушая ни ее ответа Маякину, ни того, что говорил ему отец. Барыня пристально смотрела на него, улыбаясь приветливо. Ее детская фигура, окутанная в какую-то темную ткань, почти сливалась с малиновой материей кресла, отчего волнистые золотые волосы и бледное лицо точно светились на темном фоне. Сидя там, в углу, под зелеными листьями, она была похожа и на цветок и на икону.
   - Смотри, Софья Павловна, как он на тебя воззрился, - орел, а? -говорил Игнат.
   Ее глаза сузились, на щеках вспыхнул слабый румянец, и она засмеялась точно серебряный колокольчик зазвенел. И тотчас же встала, говоря:
   - Не буду мешать вам, до свидания!
   Когда она бесшумно проходила мимо Фомы, на него пахнуло духами, и он увидал, что глаза у нее темно-синие, а брови почти черные.
   - Уплыла щука, - тихо сказал Маякин, со злобой глядя вслед ей.
   - Ну, рассказывай нам, как ездил? Много ли денег прокутил? - гудел Игнат, толкая сына в то кресло, в котором только что сидела Медынская. Фома покосился на него и сел в другое.
   - Что, хороша, видно, бабеночка-то? - посмеиваясь, говорил Маякин, щупая Фому своими хитрыми глазками. - Вот будешь ты при ней рот разевать... так она все внутренности у тебя съест...
   Фома почему-то вздрогнул и, не ответив ему, деловым тоном начал говорить отцу о поездке. Но Игнат перебил его речь:
   - Погоди, я коньячку спрошу...
   - А ты тут всё пьешь, говорят...-неодобрительно сказал Фома.
   Игнат с удивлением и любопытством взглянул на него и спросил:
   - Да разве отцу можно этак говорить, а? Фома сконфузился и опустил голову.
   - То-то! - добродушно сказал Игнат и крикнул, чтоб дали коньяку...
   Маякин, прищурив глаза, посмотрел на Гордеевых, вздохнул, простился и ушел, пригласив их вечером к себе пить чай в малиннике.
   - Где же тетка Анфиса? -спросил Фома, чувствуя, что теперь, наедине с отцом, ему стало почему-то неловко.
   - В монастырь поехала... Ну, говори мне, а я - выпью...
   Фома в несколько минут рассказал отцу о делах и закончил рассказ откровенным признанием:
   - Денег я истратил на себя... много.
   - Сколько?
   - Рублей... шестьсот...
   - В полтора-то месяца! Немало... Вижу, что для приказчика - дорог ты мне... Куда ж это ты их всыпал?
   - Триста пуд хлеба подарил...
   - Кому? Как? Фома рассказал.
   - Ну это - ничего! - одобрил его отец. - Это - знай наших!.. Тут дело ясное -за отцову честь... за честь фирмы... И убытка тут нету, потому - слава добрая есть, а это, брат, самая лучшая вывеска для торговли... Ну, а еще?
   - Да... так, как-то... истратил...
   - Говори прямо... не о деньгах спрашиваю, - хочу знать, как ты жил, настаивал Игнат, внимательно и строго рассматривая сына.
   - Ел... пил...- не сдавался Фома, угрюмо и смущенно наклоняя голову.
   - Пил? Водку?
   - И водку...
   - А! Не рано ли?
   - Спроси Ефима -напивался ли я допьяна...
   - На что спрашивать Ефима? Ты сам должен всё сказать... Так, стало быть, пьешь?
   - Могу и не пить...
   - Где уж! Коньяку хочешь?
   Фома посмотрел на отца и широко улыбнулся. И отец ответил ему добродушной улыбкой.
   - Эх ты... чёрт! Пей... да смотри, - дело разумей... Что поделаешь?.. пьяница -проспится, а дурак -никогда... будем хоть это помнить... для своего утешения... Ну и с девками гулял? Да говори прямо уж! Что я- бить тебя, что ли, буду?
   - Гулял... была одна на пароходе... От Перми до Казани вез ее...
   - Ну...- Игнат тяжело вздохнул и, насупившись, сказал: -Рано опоганился...
   - Мне двадцать лет... А ты говорил, что в твое время пятнадцатилетних парнишек женили...-смущенно возразил ему сын.
   - То -женили... Ну, ладно, будет про это говорить... Ну, повелся с бабой, - что же? Баба - как оспа, без нее не проживешь... А мне лицемерить не приходится... я раньше твоего начал к бабам льнуть... Однако соблюдай с ними осторожность...
   Игнат задумался и долго молчал, сидя неподвижно, низко склонив голову.
   - Вот что, Фома, - вновь заговорил он сурово и твердо, - скоро я помру... Стар. В груди у меня теснит, дышать мне тяжело... помру... Тогда всё дело на тебя ляжет... Ну, сначала крестный поможет тебе - слушай его! Начал ты... не худо, всё обделал как следует, вожжи в руках крепко держал... Дай бог и впредь так же... Знай вот что: дело - зверь живой и сильный, править им нужно умеючи, взнуздывать надо крепко, а то оно тебя одолеет... Старайся стоять выше дела... так поставь себя, чтоб всё оно у тебя под ногами было, на виду, чтоб каждый малый гвоздик в нем виден был тебе...
   Фома Смотрел на широкую грудь отца, слушал его густой голос и думал про себя:
   "Ну, не скоро ты помрешь!"
   Эта мысль была приятна ему и возбуждала в нем доброе, горячее чувство к отцу.