Горький Максим. Мать

   — Я пойду в поле, похожу…
   — После бани-то? Ветрено, продует тебя! — предупредила мать.
   — Вот и надо, чтобы продуло! — ответил он.
   — Смотри, простудишься! — ласково сказал Павел. — Лучше ляг.
   — Нет, я пойду!
   И, одевшись, молча ушел…
   — Тяжело ему! — заметила мать, вздохнув.
   — Знаешь что, — сказал ей Павел, — хорошо ты сделала, что после этого стала с ним на ты говорить!
   Она, удивленно взглянув на него, ответила:
   — Да я и не заметила, как это вышло! Он для меня такой близкий стал, — и не знаю, как сказать!
   — Хорошее у тебя сердце, мать! — тихо проговорил Павел.
   — Только бы тебе, — и всем вам, — хоть как-нибудь помогла я! Сумела бы!..
   — Не бойся — сумеешь!..
   Она тихонько засмеялась, говоря:
   — А вот не бояться-то я и не умею!
   — Ладно, мама! Молчим! — сказал Павел. — Знай — я тебя крепко, крепко благодарю!
   Она ушла в кухню, чтобы не смущать его своими слезами. Хохол воротился поздно вечером усталый и тотчас же лег спать, сказав:
   — Верст десять пробежал я, думаю…
   — Помогло? — спросил Павел.
   — Не мешай, спать буду! И замолчал, точно умер.
   Спустя несколько времени пришел Весовщиков, оборванный, грязный и недовольный, как всегда.
   — Не слыхал, кто Исайку убил? — спросил он Павла, неуклюже шагая по комнате.
   — Нет! — кратко отозвался Павел.
   — Нашелся человек — не побрезговал! А я все собирался сам его задавить. Мое это дело, — самое подходящее мне!
   — Брось ты, Николай, такие речи! — дружелюбно сказал ему Павел.
   — Что это, в самом деле! — ласково подхватила мать. — Сердце мягкое, а сам — рычит. Зачем это?
   В эту минуту ей было приятно видеть Николая, даже его рябое лицо показалось красивее.
   — Не гожусь я ни для чего, кроме как для таких делов! — сказал Николай, пожимая плечами. — Думаю, думаю — где мое место? Нету места мне! Надо говорить с людьми, а я — не умею. Вижу я все, все обиды людские чувствую, а сказать — не могу! Немая душа.
   Он подошел к Павлу и, опустив голову, ковыряя пальцем стол, сказал как-то по-детски, не похоже на него, жалобно:
   — Дайте вы мне какую-нибудь тяжелую работу, братцы! Не могу я так, без толку жить! Вы все в деле. Вижу я — растет оно, а я — в стороне! Вожу бревна, доски. Разве можно для этого жить? Дайте тяжелую работу!
   Павел взял его за руку и потянул его к себе.
   — Дадим!..
   Но из-за полога раздался голос хохла:
   — Я тебя, Николай, выучу набирать буквы, и ты будешь набойщиком у нас,
   — ладно?
   Николай пошел к нему, говоря:
   — Если научишь, я тебе за это нож подарю…
   — Убирайся к черту с ножом! — крикнул хохол и вдруг засмеялся.
   — Хороший нож! — настаивал Николай. Павел тоже засмеялся.
   Тогда Весовщиков остановился среди комнаты и спросил:
   — Это вы надо мной?
   — Ну да! — ответил хохол, спрыгнув с постели. — Вот что — идемте в поле, гулять. Ночь лунная, хорошая. Идем?
   — Хорошо! — сказал Павел.
   — И я пойду! — заявил Николай. — Я люблю, хохол, когда ты смеешься…
   — А я — когда ты подарки обещаешь! — ответил хохол усмехаясь.
   Когда он одевался в кухне, мать сказала ему ворчливо:
   — Теплее оденься…
   А когда они ушли все трое, она, посмотрев на них в окно, взглянула на образа и тихо сказала:
   — Господи — помоги им!..

26

   Дни полетели один за другим с быстротой, не позволявшей матери думать о Первом мая. Только по ночам, когда, усталая от шумной, волнующей суеты дня, она ложилась в постель, сердце ее тихо ныло.
   «Скорее бы…»
   На рассвете выл фабричный гудок, сын и Андрей наскоро пили чай, закусывали и уходили, оставляя матери десяток поручений. И целый день она кружилась, как белка в колесе, варила обед, варила лиловый студень для прокламаций и клей для них, приходили какие-то люди, совали записки для передачи Павлу и исчезали, заражая ее своим возбуждением.
   Листки, призывавшие рабочих праздновать Первое мая, почти каждую ночь наклеивали на заборах, они являлись даже на дверях полицейского управления, их каждый день находили на фабрике. По утрам полиция, ругаясь, ходила по слободе, срывая и соскабливая лиловые бумажки с заборов, а в обед они снова летали на улице, подкатываясь под ноги прохожих. Из города прислали сыщиков, они, стоя на углах, щупали глазами рабочих, весело и оживленно проходивших с фабрики на обед и обратно. Всем нравилось видеть бессилие полиции, и даже пожилые рабочие, усмехаясь, говорили друг другу:
   — Что делают, а?
   Всюду собирались кучки людей, горячо обсуждая волнующий призыв. Жизнь вскипала, она в эту весну для всех была интереснее, всем несла что-то новое, одним — еще причину раздражаться, злобно ругая крамольников, другим — смутную тревогу и надежду, а третьим — их было меньшинство — острую радость сознания, что это они являются силой, которая будит всех.
   Павел и Андрей почти не спали по ночам, являлись домой уже перед гудком оба усталые, охрипшие, бледные. Мать знала, что они устраивают собрания в лесу, на болоте, ей было известно, что вокруг слободы по ночам рыскают разъезды конной полиции, ползают сыщики, хватая и обыскивая отдельных рабочих, разгоняя группы и порою арестуя того или другого. Понимая, что и сына с Андреем тоже могут арестовать каждую ночь, она почти желала этого — это было бы лучше для них, казалось ей.
   Дело об убийстве табельщика странно заглохло. Два дня местная полиция спрашивала людей по этому поводу и, допросив человек десять, утратила интерес к убийству.
   Марья Корсунова в разговоре с матерью сказала ей, отражая в своих словах мнение полиции, с которою она жила дружно, как со всеми людьми:
   — Разве тут найдешь виноватого? В то утро, может, сто человек Исая видели и девяносто, коли не больше, могли ему плюху дать. За семь лет он всем насолил…
   Хохол заметно изменился. У него осунулось лицо и отяжелели веки, опустившись на выпуклые глаза, полузакрывая их. Тонкая морщина легла на лице его от ноздрей к углам губ. Он стал меньше говорить о вещах и делах обычных, но все чаще вспыхивал и, впадая в хмельной и опьянявший всех восторг, говорил о будущем — о прекрасном, светлом празднике торжества свободы и разума.
   Когда дело о смерти Исая заглохло, он сказал, брезгливо в печально усмехаясь:
   — Не только народ, но и те люди, которыми они, как собаками, травят нас, — не дороги им. Не Иуду верного своего жалеют, а — серебреники…
   — Будет об этом, Андрей! — твердо сказал Павел. Мать тихо добавила:
   — Толкнули гнилушку — рассыпалась!
   — Справедливо, но — не утешает! — угрюмо отозвался хохол.
   Он часто говорил эти слова, и в его устах они принимали какой-то особый, всеобнимающий смысл, горький и едкий…
   …И вот пришел этот день — Первое мая.
   Гудок заревел, как всегда, требовательно и властно. Мать, не уснувшая ночью ни на минуту, вскочила с постели, сунула огня в самовар, приготовленный с вечера, хотела, как всегда, постучать в дверь к сыну и Андрею, но, подумав, махнула рукой и села под окно, приложив руку к лицу так, точно у нее болели зубы.
   По небу, бледно-голубому, быстро плыла белая и розовая стая легких облаков, точно большие птицы летели, испуганные гулким ревом пара. Мать смотрела на облака и прислушивалась к себе. Голова у нее была тяжелая, и глаза, воспаленные бессонной ночью, сухи. Странное спокойствие было в груди, сердце билось ровно, и думалось о простых вещах…
   «Рано я самовар поставила, выкипит! Пускай они подольше поспят сегодня. Замучились оба…»
   В окно, весело играя, заглядывал юный солнечный луч, она подставила ему руку, и когда он, светлый, лег на кожу ее руки, другой рукой она тихо погладила его, улыбаясь задумчиво и ласково. Потом встала, сняла трубу с самовара, стараясь не шуметь, умылась и начала молиться, истово крестясь и безмолвно двигая губами. Лицо у нее светлело, а правая бровь то медленно поднималась кверху, то вдруг опускалась…
   Второй гудок закричал тише, не так уверенно, с дрожью в звуке, густом и влажном. Матери показалось, что сегодня он кричит дольше, чем всегда.
   В комнате раздался гулкий и ясный голос хохла:
   — Павел! Слышишь!
   Кто-то из них шлепнул босыми ногами о пол, кто-то сладко зевнул…
   — Самовар готов! — крикнула мать.
   — Встаем! — ответил Павел весело.
   — Восходит солнце! — говорил хохол. — И облака бегут. Это лишнее сегодня — облака…
   И вышел в кухню, растрепанный, измятый сном, но веселый.
   — Доброе утро, ненько! Как спали? Мать подошла к нему и тихо сказала:
   — Уж ты, Андрюша, рядом с ним иди!
   — А конечно же! — прошептал хохол. — Пока мы вместе — мы всюду пойдем рядом, — так и знайте!
   — Вы что там шепчетесь? — спросил Павел.
   — Мы ничего, Паша!
   — Она говорит мне — чище умывайся! Девицы будут смотреть! — ответил хохол, выходя в сени мыться.
   — «Вставай, поднимайся, рабочий народ!» — тихо запел Павел.
   День становился все более ясным, облака уходили, гонимые ветром. Мать собирала посуду для чая и, покачивая головой, думала о том, как все странно: шутят они оба, улыбаются в это утро, а в полдень ждет их — кто знает — что? И ей самой почему-то спокойно, почти радостно.
   Чай пили долго, стараясь сократить ожидание. Павел, как всегда, медленно и тщательно размешивал ложкой сахар в стакане, аккуратно посыпал соль на кусок хлеба — горбушку, любимую им. Хохол двигал под столом ногами, — он никогда не мог сразу поставить свои ноги удобно, — и, глядя, как на потолке и стене бегает отраженный влагой солнечный луч, рассказывал:
   — Когда был я мальчишкой лет десяти, то захотелось мне поймать солнце стаканом. Вот взял я стакан, подкрался и — хлоп по стене! Руку разрезал себе, побили меня за это. А как побили, я вышел на двор, увидал солнце в луже и давай топтать его ногами. Обрызгался весь грязью — меня еще побили… Что мне делать? Так я давай кричать солнцу: «А мне не больно рыжий черт, не больно!» И все язык ему показывал. Это — утешало.
   — Почему оно тебе рыжим казалось? — спросил Павел! смеясь.
   — А напротив нас кузнец был, краснорожий такой и с рыжей бородой. Веселый, добрый мужик. Так солнце, по-моему, на него было похоже…
   Не стерпев, мать сказала:
   — Вы бы о том поговорили, как пойдете!
   — О решенном говорить — только путать! — мягко заметил хохол. — В случае, если нас всех заберут, ненько, к вам Николай Иванович придет, и он вам скажет, как быть.
   — Хорошо! — вздохнув, сказала мать.
   — На улицу бы пойти! — мечтательно проговорил Павел. — Нет, лучше дома посиди пока! — отозвался Андрей. — Зачем напрасно глаза мозолить полиции? Ты ей довольно хорошо известен!
   Прибежал Федя Мазин, сверкающий, с красными пятнами на щеках. Полный трепета радости, он разогнал скуку ожидания.
   — Началось! — заговорил он. — Зашевелился народ! Лезет на улицу, рожи у всех — как топоры. У ворот фабрики все время Весовщиков с Гусевым Васей и Самойловым стояли, речи говорили. Множество народа вернули домой! Идемте, пора! Уже десять часов!..
   — Я пойду! — решительно сказал Павел.
   — Вот увидите, — обещал Федя, — после обеда встанет вся фабрика!
   И он убежал.
   — Горит, как восковая свечечка на ветру! — проводила его мать тихими словами, встала и вышла на кухню, начала одеваться.
   — Куда вы, ненько?
   — С вами! — сказала она.
   Андрей взглянул на Павла, дергая себя за усы. Павел быстрым жестом поправил волосы на голове и вышел к ней.
   — Я тебе, мама, ничего не скажу… И ты мне ничего не говори! Ладно?
   — Ладно, ладно, — Христос с вами! — пробормотала она.

27

   Когда она вышла на улицу и услыхала в воздухе гул людских голосов, тревожный, ожидающий, когда увидала везде в окнах домов и у ворот группы людей, провожавшие ее сына и Андрея любопытными взглядами, — в глазах у нее встало туманное пятно и заколыхалось, меняя цвета, то прозрачно-зеленое, то мутно-серое.
   С ними здоровались, и в приветствиях было что-то особенное Слух ее ловил отрывистые, негромкие замечания:
   — Вот они, воеводы…
   — Нам неизвестно, кто воеводит…
   — Да ведь я ничего худого не говорю!..
   В другом месте на дворе кто-то кричал раздраженно:
   — Переловит их полиция — они и пропадут!..
   — Ловила!
   Воющий голос женщины испуганно прыгал из окна на улицу:
   — Опомнись! Что ты, холостой, что ли?
   Когда проходили мимо дома безногого Зосимова, который получал с фабрики за свое увечье ежемесячное пособие, он, высунув голову из окна, закричал:
   — Пашка! Свернут тебе голову, подлецу, за твои дела, дождешься!
   Мать вздрогнула, остановилась. Этот крик вызвал в ней острое чувство злобы. Она взглянула в опухшее, толстое лицо калеки, он спрятал голову, ругаясь. Тогда она, ускорив шаг, догнала сына и, стараясь не отставать от него, пошла следом.
   Павел и Андрей, казалось, не замечали ничего, не слышали возгласов, которые провожали их. Шли спокойно, не торопясь. Вот их остановил Миронов, пожилой и скромный человек, всеми уважаемый за свою трезвую, чистую жизнь.
   — Тоже не работаете, Данило Иванович? — спросил Павел.
   — У меня — жена на сносях. Ну, и день такой, беспокойный! — объяснил Миронов, пристально разглядывая товарищей, и негромко спросил:
   — Вы, ребята, говорят, скандал директору хотите делать, стекла бить ему?
   — Разве мы пьяные? — воскликнул Павел.
   — Мы просто пройдем по улице с флагами и песни будем петь! — сказал хохол. — Вот послушайте наши песни — в них наша вера!
   — Веру вашу я знаю! — задумчиво сказал Миронов. — Бумаги эти читал. Ба, Ниловна! — воскликнул он, улыбаясь матери умными глазами. — И ты бунтовать пошла?
   — Надо хоть перед смертью рядом с правдой погулять!
   — Ишь ты! — сказал Миронов. — Видно, верно про тебя говорят, что ты на фабрику запрещенные книжки носила!
   — Кто это говорит? — спросил Павел.
   — Да уж — говорят! Ну, прощайте, держитесь солиднее! Мать тихо смеялась, ей было приятно, что про нее так говорят. Павел сказал ей усмехаясь:
   — Будешь ты в тюрьме, мама!
   Солнце поднималось все выше, вливая свое тепло в бодрую свежесть вешнего дня. Облака плыли медленнее, тени их стали тоньше, прозрачнее. Они мягко ползли по улице и по крышам домов, окутывали людей и точно чистили слободу, стирая грязь и пыль со стен и крыш, скуку с лиц. Становилось веселее, голос звучали громче, заглушая дальний шум возни машин.
   Снова в уши матери отовсюду, из окон, со дворов, ползли летели слова тревожные и злые, вдумчивые и веселые. Но теперь ей хотелось возражать, благодарить, объяснять, хотелось вмешаться в странно пеструю жизнь этого дня.
   За углом улицы, в узком переулке, собралась толпа человек во сто, и в глубине ее раздавался голос Весовщикова.
   — Из нас жмут кровь, как сок из клюквы! — падали на головы людей неуклюжие слова.
   — Верно! — ответило несколько голосов сразу гулким звуком.
   — Старается хлопец! — сказал хохол. — А ну, пойду, помогу ему!..
   Он изогнулся и, прежде чем Павел успел остановить его, ввернул в толпу, как штопор в пробку, свое длинное, гибкое тело… Раздался его певучий голос:
   — Товарищи! Говорят, на земле разные народы живут — евреи и немцы, англичане и татары. А я — в это не верю! Есть только два народа, два племени непримиримых — богатые и бедные! Люди разно одеваются и разно говорят, а поглядите, как богатые французы, немцы, англичане обращаются с рабочим народом, так и увидите, что все они для рабочего — тоже башибузуки, кость им в горло!
   В толпе засмеялся кто-то.
   — А с другого бока взглянем — так увидим, что и француз рабочий, и татарин, и турок — такой же собачьей жизнью живут, как и мы, русский рабочий народ!
   С улицы все больше подходило народа, и один за другим люди молча, вытягивая шеи, поднимаясь на носки, втискивались в переулок.
   Андрей поднял голос выше:
   — За границей рабочие уже поняли эту простую истину в сегодня, в светлый день Первого мая…
   — Полиция! — крикнул кто-то.
   С улицы в проулок прямо на людей ехали, помахивая плетками, четверо конных полицейских и кричали:
   — Разойдись!
   Люди хмурились, неохотно уступая дорогу лошадям. Некоторые влезали на заборы.
   — Посадили свиней на лошадей, а они хрюкают — вот и мы воеводы! — кричал чей-то звонкий, задорный голос.
   Хохол остался один посредине проулка, на него, мотая головами, наступали две лошади. Он подался в сторону, и в то же время мать, схватив его за руку, потащила за собой, ворча:
   — Обещал вместе с Пашей, а сам лезет на рожон один!
   — Виноват! — сказал хохол улыбаясь.
   Ниловною овладела тревожная, разламывающая усталость, она поднималась изнутри и кружила голову, странно чередуя в сердце печаль и радость. Хотелось, чтобы скорей закричал обеденный гудок.
   Вышли на площадь, к церкви. Вокруг нее, в ограде, густо стоял и сидел народ, здесь было сотен пять веселой молодежи и ребятишек. Толпа колыхалась, люди беспокойно поднимали головы кверху и заглядывали вдаль, во все стороны, нетерпеливо ожидая. Чувствовалось что-то повышенное, некоторые смотрели растерянно, другие вели себя с показным удальством. Тихо звучали подавленные голоса женщин, мужчины с досадой отвертывались от них, порою раздавалось негромкое ругательство. Глухой шум враждебного трения обнимал пеструю толпу.
   — Митенька! — тихо дрожал женский голос. — Пожалей себя!..
   — Отстань! — прозвенело в ответ.
   А степенный голос Сизова говорил спокойно, убедительно:
   — Нет, нам молодых бросать не надо! Они стали разумнее нас, они живут смелее! Кто болотную копейку отстоял? Они! Это нужно помнить. Их за это по тюрьмам таскали, — а выиграли от того все!..
   Заревел гудок, поглотив своим черным звуком людской говор. Толпа дрогнула, сидевшие встали, на минуту все замерло, насторожилось, и много лиц побледнело.
   — Товарищи! — раздался голос Павла, звучный и крепкий.
   Сухой, горячий туман ожег глаза матери, и она одним движением вдруг окрепшего тела встала сзади сына. Все обернулись к Павлу, окружая его, точно крупинки железа кусок магнита.
   Мать смотрела в лицо ему и видела только глаза, гордые и смелые, жгучие…
   — Товарищи! Мы решили открыто заявить, кто мы, мы поднимаем сегодня наше знамя, знамя разума, правды, свободы!
   Древко, белое и длинное, мелькнуло в воздухе, наклонилось, разрезало толпу, скрылось в ней, и через минуту над поднятыми кверху лицами людей взметнулось красной птицей широкое полотно знамени рабочего народа.
   Павел поднял руку кверху — древко покачнулось, тогда десяток рук схватили белое гладкое дерево, и среди них была рука его матери.
   — Да здравствует рабочий народ! — крикнул он.
   Сотни голосов отозвались ему гулким криком.
   — Да здравствует социал-демократическая рабочая партия, наша партия, товарищи, наша духовная родина!
   Толпа кипела, сквозь нее пробивались к знамени те, кто понял его значение, рядом с Павлом становились Мазин, Самойлов, Гусевы; наклонив голову, расталкивал людей Николай, и еще какие-то незнакомые матери люди, молодые, с горящими глазами отталкивали ее…
   — Да здравствуют рабочие люди всех стран! — крикнул Павел. И, все увеличиваясь в силе и в радости, ему ответило тысячеустое эхо потрясающим душу звуком.
   Мать схватила руку Николая и еще чью-то, она задыхалась от слез, но не плакала, у нее дрожали ноги, и трясущимися губами она говорила:
   — Родные…
   По рябому липу Николая расплылась широкая улыбка, он смотрел на знамя и мычал что-то, протягивая к нему руку, а потом вдруг охватил мать этой рукой за шею, поцеловал ее и засмеялся.
   — Товарищи! — запел хохол, покрывая своим мягким голосом гул толпы. — Мы пошли теперь крестным ходом во имя бога нового, бога света и правды, бога разума и добра! Далеко от нас наша цель, терновые венцы — близко! Кто не верит в силу правды, в ком нет смелости до смерти стоять за нее, кто не верит в себя и боится страданий — отходи от нас в сторону! Мы зовем за собой тех, кто верует в победу нашу; те, которым не видна наша цель, — пусть не идут с нами, таких ждет только горе. В ряды, товарищи! Да здравствует праздник свободных людей! Да здравствует Первое мая!
   Толпа слилась плотнее. Павел махнул знаменем, оно распласталось в воздухе и поплыло вперед, озаренное солнцем, красно и широко улыбаясь…
   Отречемся от старого мира… — раздался звонкий голос Феди Мазина, и десятки голосов подхватили мягкой, сильной волной:
   Отрясем его прах с наших ног!..
   Мать с горячей улыбкой на губах шла сзади Мазина и через голову его смотрела на сына и на знамя. Вокруг нее мелькали радостные лица, разноцветные глаза — впереди всех шел ее сын и Андрей. Она слышала их голоса — мягкий и влажный голос Андрея дружно сливался в один звук с голосом сына ее, густым и басовитым.
   Вставай, подымайся, рабочий народ, Вставай на борьбу, люд голодный!..
   И народ бежал встречу красному знамени, он что-то кричал, сливался с толпой и шел с нею обратно, и крики его гасли в звуках песни — той песни, которую дома пели тише других, — на улице она текла ровно, прямо, со страшной силой. В ней звучало железное мужество, и, призывая людей в далекую дорогу к будущему, она честно говорила о тяжестях пути. В ее большом спокойном пламени плавился темный шлак пережитого, тяжелый ком привычных чувств и сгорала в пепел проклятая боязнь нового…
   Чье-то лицо, испуганное и радостное, качалось рядом с матерью, и дрожащий голос, всхлипывая, восклицал:
   — Митя! Куда ты?
   Мать, не останавливаясь, говорила:
   — Пусть идет, — вы не беспокойтесь! Я тоже очень боялась, — мой впереди всех. Который несет знамя — это мой сын!
   — Разбойники! Куда вы? Солдаты там! И, вдруг схватив руку матери костлявой рукой, женщина, высокая и худая, воскликнула:
   — Милая вы моя, — поют-то как! И Митя поет…
   — Вы не беспокойтесь! — бормотала мать. — Это святое дело… Вы подумайте — ведь и Христа не было бы, если бы его ради люди не погибали!
   Эта мысль вдруг вспыхнула в ее голове и поразила ее своей ясной, простой правдой. Она взглянула в лицо женщины, крепко державшей ее руку, и повторила, удивленно улыбаясь:
   — Не было бы Христа-то, если бы люди не погибли его, господа, ради!
   Рядом с нею явился Сизов. Он снял шапку, махал ею в такт песне и говорил:
   — Открыто пошли, мать, а? Песню придумали. Какая песня, мать, а?
   Царю нужны для войска солдаты, Отдавайте ему сыновей…
   — Ничего не боятся! — говорил Сизов. — А мой сынок в могиле. Сердце матери забилось слишком сильно, и она начала отставать. Ее быстро оттолкнули в сторону, притиснули к забору, и мимо нее, колыхаясь, потекла густая волна людей — их было много, и это радовало ее.
   Вставай, подымайся, рабочий народ!..
   Казалось, в воздухе поет огромная медная труба, поет и будит людей, вызывая в одной груди готовность к бою, в другой — неясную радость, предчувствие чего-то нового, жгучее любопытство, там — возбуждая смутный трепет надежд, здесь — открывая выход едкому потоку годами накопленной злобы. Все заглядывали вперед, где качалось и реяло в воздухе красное знамя.
   — Пошли! — ревел чей-то восторженный голос. — Славно, ребята!
   И, видимо чувствуя что-то большое, чего не мог выразить обычными словами, человек ругался крепкой руганью. Но и злоба темная, слепая злоба раба, шипела змеей, извиваясь в злых словах, встревоженная светом, упавшим на нее.
   — Еретики! — грозя кулаком, кричал из окна надорваванный голос.
   И назойливо лез в уши матери чей-то сверлящий визг:
   — Против государь-императора, против его величества царя? Бунтовать?
   Мимо матери мелькали смятенные лица, подпрыгивая, пробегали мужчины, женщины, лился народ темной лавой, влекомый этой песней, которая напором звуков, казалось, опрокидывала перед собой все, расчищая дорогу. Глядя на красное знамя вдали, она — не видя — видела лицо сына, его бронзовый лоб и глаза, горевшие ярким огнем веры.
   Но вот она в хвосте толпы, среди людей, которые шли не торопясь, равнодушно заглядывая вперед, с холодным любопытством зрителей, которым заранее известен конец зрелища. Шли и говорили негромко, уверенно:
   — Одна рота у школы стоит, а другая у фабрики…
   — Губернатор приехал…
   — Верно?
   — Сам видел, — приехал!
   Кто-то радостно выругался и сказал:
   — Все-таки бояться стали нашего брата! И войско, и губернатор.
   «Родные!» — билось в груди матери.
   Но слова вокруг нее звучали мертво и холодно. Она ускорила шаг, чтобы уйти от этих людей, и ей легко было обогнать их медленный, ленивый ход.
   И вдруг голова толпы точно ударилась обо что-то, тело ее, не останавливаясь, покачнулось назад с тревожным тихим гулом. Песня тоже вздрогнула, потом полилась быстрее, громче. И снова густая волна звуков опустилась, поползла назад. Голоса выпадали из хора один за другим, раздавались отдельные возгласы, старавшиеся поднять песню на прежнюю высоту, толкнуть ее вперед:
   Вставай, подымайся, рабочий народ! Иди на врага, люд голодный!..
   Но не было в этом зове общей, слитной уверенности, и уже трепетала в нем тревога.
   Не видя ничего, не зная, что случилось впереди, мать расталкивала толпу, быстро подвигаясь вперед, а навстречу ей пятились люди, одни — наклонив головы и нахмурив брови, другие — конфузливо улыбаясь, третьи — насмешливо свистя. Она тоскливо осматривала их лица, ее глаза молча спрашивали, просили, звали…
   — Товарищи! — раздался голос Павла. — Солдаты такие же люди, как мы. Они не будут бить нас. За что бить? За то, что мы несем правду, нужную всем? Ведь эта правда и для них нужна. Пока они не понимают этого, но уже близко время, когда и они встанут рядом с нами, когда они пойдут не под знаменем грабежей и убийств, а под нашим знаменем свободы. И для того, чтобы они поняли нашу правду скорее, мы должны идти вперед. Вперед, товарищи! Всегда — вперед!