Страница:
Предупреждая страну (вслед за Шеварднадзе) о «грозящей диктатуре», Горбачев, по крайней мере после плачевного опыта Вильнюса, ею уже никого не шантажировал, — просто предостерегал и пытался найти выход из углублявшегося противостояния. В Минске предложил создать «коалицию центристских сил». В Хабаровске, оценив к этому времени потенциал Ельцина, быстро набиравшего (в очередной раз не без его помощи) политические очки, заговорил о «советско-российской коалиции»: «Если с российским руководством наладится нормальное взаимодействие, все пойдет, как надо, если же нет — последствия будут опасными».
Собранная им в Ново-Огареве «большая девятка», в которую согласился войти Ельцин, давала возможность попытаться вывести из пике союзный самолет едва ли не у самой земли. Расчеты Горбачева, казалось, начали оправдываться. Девять республиканских лидеров плюс один советский президент совместно обратились с призывом к бастующим шахтерам прекратить забастовку. Еще недавно призывавший к ней российский лидер самолично отправился в Кузбасс, чтобы залить пожар, в который до этого подливал горючее. Проект нового Союзного договора после бесконечных препирательств в новоогаревском особняке все-таки удалось согласовать. И еще одно свидетельство виртуозного тактического мастерства Горбачева: он смог убедить согласиться с ним практически всех. Союзные республики пришли, казалось бы, к немыслимому компромиссу с собственными автономиями. Верховный Совет СССР — А.Лукьянов так же участвовал в «новоогаревских бдениях» — проголосовал в его поддержку, поручив своему спикеру принять участие в церемонии подписания. И даже угрожающе зарычавший было на Генерального секретаря Пленум ЦК вроде бы смирился с неизбежным, и, повинуясь жезлу дрессировщика, послушно уселся на указанную им тумбу. Казалось, что 20 августа, в день подписания Союзного договора Горбачеву можно будет с чистой совестью выйти на поклоны к публике. Видимо, этот оказавшийся на расстоянии вытянутой руки предстоящий триумф, породив у него чувство наконец-то обретенной безопасности, и привел к непростительной потере бдительности. Потому что к своим «хищникам» он не должен был даже на мгновение поворачиваться спиной…
Вполне оправданно предупреждая страну (и мир, поскольку делал это и в своем выступлении на «семерке» в Лондоне) о возможной катастрофе и вероятной (не своей) диктатуре, Горбачев в практическом плане вел себя на удивление беспечно, ничего не предпринимая для того, чтобы обезопасить себя от неожиданностей. В очередной раз ему казалось, что чудесным образом найденное политическое решение своей рациональностью развеет сгустившиеся тучи и разрядит ситуацию. Иначе не объяснить, почему он не следовал логичным выводам своего же анализа и отмахивался от поступавших к нему предупреждений, сигналов и знамений.
Еще в апреле, во время визита в Японию, А.Яковлев передал ему личную записку: «Насколько я осведомлен, да и анализ диктует такой прогноз, готовится государственный переворот справа. Наступит нечто подобное неофашистскому режиму. Идеи 1985 года будут растоптаны, Вы и Ваши соратники — преданы анафеме. Последствия трагедии не поддаются даже воображению». Горбачев то ли не придал значения этому тревожному сигналу, то ли посчитал, что, заключив сразу по возвращении домой «пакт о ненападении» с Ельциным и другими республиканскими вождями, он тем самым обезопасил себя от любых угроз.
Однако в начале лета он получил от Дж.Буша через Дж.Мэтлока сигнал о сговоре за его спиной правых. Сам посол Мэтлок говорит, что, когда к нему поступила от Гавриила Попова эта информация, он, как и положено дисциплинированному дипломату-чиновнику, передал ее «наверх», присовокупив свой комментарий, в котором сообщал, что не может всерьез воспринимать угрозу переворота — сама идея представлялась абсурдной, настолько очевидным для него был провал подобной акции.
Видимо, этой же рациональной логикой руководствовался и Горбачев, воспринимавший как «паникерство» реакцию своих помощников на вызывающую демонстрацию, устроенную в Верховном Совете Б.Пуго, Д.Язовым, В.Крючковым и В.Павловым, которые потребовали для правительства чрезвычайных (в сущности президентских) полномочий. Вопреки советам публично одернуть, а еще лучше уволить фрондеров, он произнес успокоительную речь в Верховном Совете и удовлетворился поспешным покаянием премьера, заявившего, что его «неправильно поняли».
Мысленно Горбачев уже распрощался со всей этой досаждавшей ему командой: в соответствии с формулой обновленного Союза после подписания Договора сокращались сами должности, которые занимали вздумавшие ему дерзить глава правительства и его министры. Как видно на примере Лигачева, он предпочитал избавляться от мешавших ему людей «мягко» — не увольняя, а убирая из-под них стулья. По этой же причине небрежно отнесся и к последнему политическому «предупреждению», которое направила ему правая оппозиция, опубликовав опять-таки в «Советской России» написанное Г.Зюгановым коллективное «Слово к народу» с призывом к патриотам отобрать власть у «безответственных» политиков и парламентариев.
На последнем, июльском Пленуме ЦК, когда Горбачев представил программу своей будущей, уже явно не коммунистической партии и объявил о предстоящем внеочередном съезде, который должен был оформить ее развод с большевистским крылом, секретари обкомов уже больше не спорили с ним и не пытались свергать. Они тоже мысленно уже распрощались с ним и потому вызывающей овацией приветствовали почти что тронную речь того, кто в их глазах был достоин занять высший пост в партии, — А.Лукьянова. Сам Анатолий Иванович позднее подтвердил, что «здоровые силы» в партии вовсе не намерены были покорно идти на заклание в ноябре согласно горбачевскому календарю, а собирались «поставить вопрос о замене Генерального секретаря на внеочередном Пленуме ЦК в сентябре. И Горбачев, видимо, знал об этом». Знал или нет, неизвестно, во всяком случае, уже находясь в Форосе, он обсуждал с тем же Лукьяновым по телефону процедуру предстоящего подписания Союзного договора, исходя из того, что тот примет в ней участие…
Такими позиционными маневрами разных политических «семей» завершался июль 1991 года. Экземпляры будущего договора отправили в переплетную. Протокол торжественной церемонии, назначенной на 20 августа, был разработан, и Горбачев, считая, что главный, самый трудный перевал преодолен и дальше начнется спуск в долину, решил, что он и Раиса Максимовна заслужили хотя бы пару недель отдыха. Перед самым отъездом он пригласил на ужин в Ново-Огареве Б.Ельцина и Н.Назарбаева для обсуждения будущей совместной жизни, — перевыборов парламента и президента, предстоящих назначений и, разумеется, увольнений. Новая «тройка» пребывала в эйфорическом настроении. Восклицания и реплики трех лидеров, а также эпитеты, которыми они награждали своих, как им казалось, поверженных противников, разносились через открытые окна далеко по территории госдачи. Хотя, надо думать, даже если бы окна были закрыты и начальник охраны Горбачева Ю.Плеханов не находился, как ему и положено, в соседнем помещении, В.Крючков с В.Болдиным все равно получили бы исчерпывающую информацию об их намерениях. Как выяснилось потом, в сейфе руководителя аппарата Президента СССР хранились пленки подслушанных разговоров.
На самом деле воевать с генсеком на Пленуме никто не собирался, потому что на открытые политические бои с ним его противники больше не отваживались. «Как те, так и другие, — почти как победитель, вспоминает Михаил Сергеевич о неделях, предшествовавших путчу, — соревновались друг с другом, так как не могли в рамках легальности, публично перед обществом и миром избавиться от Горбачева. Он стал им поперек горла. Поэтому действовать они могли только как интриганы».
В первую очередь именно из-за этого, а не из-за одного только благодушия или беспечности президента вся страна оказалась обреченной на путч. А.Черняев считает, что в августовской катастрофе много случайного: «Не поехал бы Горбачев в отпуск, не было бы никакого путча». Возможно, было бы что-то другое со сходным результатом. Парадоксальным образом именно путч, дополненный в декабре «беловежским сговором», сделав Горбачева жертвой человеческого предательства и политической несправедливости, спас его как подлинно историческую фигуру…
Хотя, конечно же, нельзя не согласиться с мнением горбачевского помощника: не стоило ему в августе уходить в отпуск при всей накопившейся усталости. «Бросить бы все, — говорил он Черняеву. — Но на них ведь бросить придется. Мелкая, пошлая, провинциальная публика». В устах ставропольчанина последний эпитет звучал особенно убийственно. Отдохнуть от этой «публики» ему удалось ровно две недели.
АВГУСТ. «ФОРОССКАЯ КЛЕТКА»
Собранная им в Ново-Огареве «большая девятка», в которую согласился войти Ельцин, давала возможность попытаться вывести из пике союзный самолет едва ли не у самой земли. Расчеты Горбачева, казалось, начали оправдываться. Девять республиканских лидеров плюс один советский президент совместно обратились с призывом к бастующим шахтерам прекратить забастовку. Еще недавно призывавший к ней российский лидер самолично отправился в Кузбасс, чтобы залить пожар, в который до этого подливал горючее. Проект нового Союзного договора после бесконечных препирательств в новоогаревском особняке все-таки удалось согласовать. И еще одно свидетельство виртуозного тактического мастерства Горбачева: он смог убедить согласиться с ним практически всех. Союзные республики пришли, казалось бы, к немыслимому компромиссу с собственными автономиями. Верховный Совет СССР — А.Лукьянов так же участвовал в «новоогаревских бдениях» — проголосовал в его поддержку, поручив своему спикеру принять участие в церемонии подписания. И даже угрожающе зарычавший было на Генерального секретаря Пленум ЦК вроде бы смирился с неизбежным, и, повинуясь жезлу дрессировщика, послушно уселся на указанную им тумбу. Казалось, что 20 августа, в день подписания Союзного договора Горбачеву можно будет с чистой совестью выйти на поклоны к публике. Видимо, этот оказавшийся на расстоянии вытянутой руки предстоящий триумф, породив у него чувство наконец-то обретенной безопасности, и привел к непростительной потере бдительности. Потому что к своим «хищникам» он не должен был даже на мгновение поворачиваться спиной…
Вполне оправданно предупреждая страну (и мир, поскольку делал это и в своем выступлении на «семерке» в Лондоне) о возможной катастрофе и вероятной (не своей) диктатуре, Горбачев в практическом плане вел себя на удивление беспечно, ничего не предпринимая для того, чтобы обезопасить себя от неожиданностей. В очередной раз ему казалось, что чудесным образом найденное политическое решение своей рациональностью развеет сгустившиеся тучи и разрядит ситуацию. Иначе не объяснить, почему он не следовал логичным выводам своего же анализа и отмахивался от поступавших к нему предупреждений, сигналов и знамений.
Еще в апреле, во время визита в Японию, А.Яковлев передал ему личную записку: «Насколько я осведомлен, да и анализ диктует такой прогноз, готовится государственный переворот справа. Наступит нечто подобное неофашистскому режиму. Идеи 1985 года будут растоптаны, Вы и Ваши соратники — преданы анафеме. Последствия трагедии не поддаются даже воображению». Горбачев то ли не придал значения этому тревожному сигналу, то ли посчитал, что, заключив сразу по возвращении домой «пакт о ненападении» с Ельциным и другими республиканскими вождями, он тем самым обезопасил себя от любых угроз.
Однако в начале лета он получил от Дж.Буша через Дж.Мэтлока сигнал о сговоре за его спиной правых. Сам посол Мэтлок говорит, что, когда к нему поступила от Гавриила Попова эта информация, он, как и положено дисциплинированному дипломату-чиновнику, передал ее «наверх», присовокупив свой комментарий, в котором сообщал, что не может всерьез воспринимать угрозу переворота — сама идея представлялась абсурдной, настолько очевидным для него был провал подобной акции.
Видимо, этой же рациональной логикой руководствовался и Горбачев, воспринимавший как «паникерство» реакцию своих помощников на вызывающую демонстрацию, устроенную в Верховном Совете Б.Пуго, Д.Язовым, В.Крючковым и В.Павловым, которые потребовали для правительства чрезвычайных (в сущности президентских) полномочий. Вопреки советам публично одернуть, а еще лучше уволить фрондеров, он произнес успокоительную речь в Верховном Совете и удовлетворился поспешным покаянием премьера, заявившего, что его «неправильно поняли».
Мысленно Горбачев уже распрощался со всей этой досаждавшей ему командой: в соответствии с формулой обновленного Союза после подписания Договора сокращались сами должности, которые занимали вздумавшие ему дерзить глава правительства и его министры. Как видно на примере Лигачева, он предпочитал избавляться от мешавших ему людей «мягко» — не увольняя, а убирая из-под них стулья. По этой же причине небрежно отнесся и к последнему политическому «предупреждению», которое направила ему правая оппозиция, опубликовав опять-таки в «Советской России» написанное Г.Зюгановым коллективное «Слово к народу» с призывом к патриотам отобрать власть у «безответственных» политиков и парламентариев.
На последнем, июльском Пленуме ЦК, когда Горбачев представил программу своей будущей, уже явно не коммунистической партии и объявил о предстоящем внеочередном съезде, который должен был оформить ее развод с большевистским крылом, секретари обкомов уже больше не спорили с ним и не пытались свергать. Они тоже мысленно уже распрощались с ним и потому вызывающей овацией приветствовали почти что тронную речь того, кто в их глазах был достоин занять высший пост в партии, — А.Лукьянова. Сам Анатолий Иванович позднее подтвердил, что «здоровые силы» в партии вовсе не намерены были покорно идти на заклание в ноябре согласно горбачевскому календарю, а собирались «поставить вопрос о замене Генерального секретаря на внеочередном Пленуме ЦК в сентябре. И Горбачев, видимо, знал об этом». Знал или нет, неизвестно, во всяком случае, уже находясь в Форосе, он обсуждал с тем же Лукьяновым по телефону процедуру предстоящего подписания Союзного договора, исходя из того, что тот примет в ней участие…
Такими позиционными маневрами разных политических «семей» завершался июль 1991 года. Экземпляры будущего договора отправили в переплетную. Протокол торжественной церемонии, назначенной на 20 августа, был разработан, и Горбачев, считая, что главный, самый трудный перевал преодолен и дальше начнется спуск в долину, решил, что он и Раиса Максимовна заслужили хотя бы пару недель отдыха. Перед самым отъездом он пригласил на ужин в Ново-Огареве Б.Ельцина и Н.Назарбаева для обсуждения будущей совместной жизни, — перевыборов парламента и президента, предстоящих назначений и, разумеется, увольнений. Новая «тройка» пребывала в эйфорическом настроении. Восклицания и реплики трех лидеров, а также эпитеты, которыми они награждали своих, как им казалось, поверженных противников, разносились через открытые окна далеко по территории госдачи. Хотя, надо думать, даже если бы окна были закрыты и начальник охраны Горбачева Ю.Плеханов не находился, как ему и положено, в соседнем помещении, В.Крючков с В.Болдиным все равно получили бы исчерпывающую информацию об их намерениях. Как выяснилось потом, в сейфе руководителя аппарата Президента СССР хранились пленки подслушанных разговоров.
На самом деле воевать с генсеком на Пленуме никто не собирался, потому что на открытые политические бои с ним его противники больше не отваживались. «Как те, так и другие, — почти как победитель, вспоминает Михаил Сергеевич о неделях, предшествовавших путчу, — соревновались друг с другом, так как не могли в рамках легальности, публично перед обществом и миром избавиться от Горбачева. Он стал им поперек горла. Поэтому действовать они могли только как интриганы».
В первую очередь именно из-за этого, а не из-за одного только благодушия или беспечности президента вся страна оказалась обреченной на путч. А.Черняев считает, что в августовской катастрофе много случайного: «Не поехал бы Горбачев в отпуск, не было бы никакого путча». Возможно, было бы что-то другое со сходным результатом. Парадоксальным образом именно путч, дополненный в декабре «беловежским сговором», сделав Горбачева жертвой человеческого предательства и политической несправедливости, спас его как подлинно историческую фигуру…
Хотя, конечно же, нельзя не согласиться с мнением горбачевского помощника: не стоило ему в августе уходить в отпуск при всей накопившейся усталости. «Бросить бы все, — говорил он Черняеву. — Но на них ведь бросить придется. Мелкая, пошлая, провинциальная публика». В устах ставропольчанина последний эпитет звучал особенно убийственно. Отдохнуть от этой «публики» ему удалось ровно две недели.
АВГУСТ. «ФОРОССКАЯ КЛЕТКА»
3 августа Горбачев, вернувшись домой непривычно рано, в 7 вечера, сказал Раисе Максимовне: «Завтра летим в Крым. Насколько получится. Если сейчас не отдохнем, то неизвестно, когда…» Разместившись на форосской даче — «золотая клетка», идеальное место для ареста, даст ей потом профессиональную оценку охранник Горбачева В.Медведев, — по заведенному Раисой ритуалу утвердили распорядок дня, провели контрольное взвешивание. Сутки делились на три главных занятия: отдых — плавание, прогулки по горам, чтение; работа — телефонные звонки, подготовка речи церемонии подписания Союзного договора и давно задуманной статьи (брошюры) о переломном этапе перестройки (А.Черняев и Г.Шахназаров были под рукой — отдыхали в санатории неподалеку); и сон. «Приоритет, — вспоминала Раиса Максимовна, — отдавался сну».
Улетая, Горбачев оставил «на хозяйстве» за себя двоих: вице-президента Геннадия Янаева, второе лицо в государстве по Конституции, и зама по партийным делам Олега Шенина, недавнего секретаря Красноярского крайкома, которого он явно привечал (официальный заместитель генсека Владимир Ивашко готовился к операции). Шенина он «открыл» во время недавней поездки в Сибирь — своими решительными ухватками тот напоминал Е.Лигачева, с которым пришлось расстаться и которого, как считал Горбачев, надо было кем-то заменить.
Перед тем как подняться по трапу, Михаил Сергеевич дал понять Шенину, что оставляет его за старшего в команде, бросив мобилизующее: «Не расслабляйтесь. Отслеживайте обстановку. Если что, действуйте по ситуации». Что-то в этом же духе сказал Янаеву, условился с Лукьяновым, что тот вернется с Валдая к 19-му на подписание Договора. На других провожавших взглянул рассеянно. Неожиданностей и сюрпризов от этих людей он не ждал, поэтому они ему были неинтересны. Большинством из них все равно предстояло пожертвовать после подписания Союзного договора.
Заботили же Горбачева в этот момент не провожающие на аэродроме, а новообретенные политические союзники: республиканские президенты, и прежде всего Ельцин. Зная переменчивый характер российского лидера, он не мог быть до конца уверен, что их принципиальный уговор насчет Союза, даже скрепленный застольем в Ново-Огареве, продержится до 20 августа. У него были основания этого опасаться: ельцинские советники, кто скрытно, как Г.Бурбулис, а кто публично, как Ю.Афанасьев и Г.Старовойтова, отговаривали его подписывать Союзный договор, считая, что «имперский центр» в лице Горбачева в очередной раз обведет демократов вокруг пальца. Да и сам Ельцин не упускал случая показать окружающим, что на «второй роли» при союзном президенте он долго оставаться не намерен. Последний раз он продемонстрировал это, воспользовавшись приездом в Москву Дж.Буша, когда демонстративно явился в Кремль позже и даже отдельно от Наины (ее поручалось сопровождать Гавриилу Попову), а потом вверг в транс «протокольщиков» двух сверхдержав, когда, опередив хозяина — Горбачева, предложил ошеломленной Барбаре Буш проводить ее к столу, накрытому в Грановитой палате. Не удовлетворившись этим, в разгар официального обеда, взяв под руку Н.Назарбаева, российский президент на глазах всего зала подошел к «главному» столу сообщить американскому президенту, что подлинными гарантами будущей демократии в новом Союзе будут лидеры России и Казахстана.
Чувствуя продолжающиеся и даже усиливающиеся колебания Ельцина относительно подписания Союзного договора, он звонил ему из Фороса и последний раз, 14 августа, минут сорок обсуждал с ним эту тему, стремясь застраховаться от возможных сюрпризов. Ельцин снова подтвердил свое согласие участвовать в церемонии после того, как исчерпавший все политические аргументы Горбачев дал ему понять: хотя президент России будет, как остальные республиканские лидеры, сидеть за столом в алфавитном порядке, но при съемках и трансляции церемонии по телевидению он займет место в центре…
Может быть, именно из-за всех этих треволнений, связанных с хрупкостью достигнутого соглашения, первым вопросом, который он задал явившейся в Форос 18 августа около 5 часов пополудни депутации в составе О.Шенина, О.Бакланова, В.Варенникова, В.Болдина и Ю.Плеханова (которого он тут же выставил за дверь), был: «Кто вас послал?» За сорок минут, прошедшие с того времени, как начальник его охраны сообщил, что к нему из Москвы прибыли гости, и моментом, когда те появились в его кабинете, он успел убедиться, что все телефоны, включая стратегическую связь Верховного Главнокомандующего, отключены, собрал семью и предупредил близких: надо готовиться к любому развитию событий — от «хрущевского» варианта до чего-то более драматичного.
Понятно, что одним из первых, кого он логично мог заподозрить в желании «нейтрализовать» его в Форосе, был Ельцин, еще недавно с таким пылом требовавший его отставки. Представить, что руку на него подняли сорвавшиеся с ниток марионетки — те, кто был ему обязан не только должностью, но и известностью, и самим существованием в политике, вроде Шенина, Янаева, Павлова, он не мог даже в дурном сне. Как не мог сразу поверить в измену людей, которых привык за долгие годы считать членами самого близкого круга: Болдина, Плеханова, начальника личной охраны Медведева. (Раису Максимовну больнее всего ранило то, что этот буквально сросшийся с их семьей, всегда корректный и невозмутимый офицер не только без колебаний оставил своего подопечного руководителя в критической ситуации, но даже не зашел попрощаться перед отъездом.)
«Больше всего меня потрясло предательство», — говорил потом Горбачев. Записывая на листке бумаги под диктовку Бакланова список членов ГКЧП, он не мог сразу поверить в отступничество Лукьянова и поставил вопросительный знак против его фамилии и Язова. «Может быть, они, не спросив, вписали его имя», — высказывал он сомнения А.Черняеву, интернированному вместе с семьей Горбачева.
Формально государственный переворот начался примерно с 16.30 в воскресенье, когда с санкции В.Крючкова из самолета, подлетавшего к крымскому аэродрому Бельбек, Ю.Плеханов дал указание специальному телефонному коммутатору, обслуживавшему президента, отключить на даче все виды связи, в том числе доступ к «ядерной кнопке». Даже если отвлечься от политических аспектов переворота, остается фактом, что на 73 часа национальная безопасность СССР и ядерный потенциал второй мировой сверхдержавы оказались без контроля. Вице-президенту Г.Янаеву, к которому на это время, согласно Конституции и указам ГКЧП, отредактированным А.Лукьяновым, отошли полномочия Президента, «кнопку» лучше было не доверять. В те самые часы, когда Плеханов эвакуировал из Фороса отвечавших за нее офицеров, члены ГКЧП, собравшиеся в Кремле в кабинете Павлова, подливая вице-президенту со всех сторон, доводили его до «кондиции», убеждая взять на себя обязанности главы государства. Не в лучшем состоянии, с точки зрения обеспечения обороны Отечества, находился большую часть этого времени и премьер-министр В.Павлов. Оглушив себя изрядной порцией спиртного, то ли от страха, то ли создавая себе алиби, он начал свое первое заседание Кабинета министров утром 19 августа бодрой репликой: «Ну, что, мужики, будем сажать или будем расстреливать?»
Фактически же путч начался на две недели раньше, на следующий день после отлета Горбачева в Форос, когда на городской «даче» КГБ — объекте «АВС» — собралась оперативная «пятерка»: Крючков, Язов, Бакланов, Болдин и тот самый Шенин, которому Горбачев поручил «отслеживать ситуацию». Заговорщики торопились. В их распоряжении было не так много времени — до 19 августа, дня запланированного возвращения президента в Москву. Цель задуманной акции формулировалась лаконично: не допустить подписания нового Союзного договора.
Первый вопрос, на который предстояло ответить: кого еще взять в компанию? Крючков, проведший в предшествующие недели основную подготовительную работу, встречаясь с потенциальными соучастниками или обзванивая их (он единственный мог это делать, не опасаясь подслушивания), назвал В.Павлова, Г.Янаева и А.Лукьянова. Привлечь Б.Пуго, В.Тизякова и В.Стародубцева решили на следующей встрече, состоявшейся уже с участием В.Павлова 17 августа на том же объекте «АВС». Председатель КГБ был уверен в их согласии и готовности «пойти на чрезвычайные меры».
А.Черняев считает, что путч получился «любительским» и несерьезным (хотя и трагическим по политическим последствиям), потому что был сымпровизирован за 3-4 дня группой людей, перепуганных предстоящим увольнением. Это не так. «Аналитики» КГБ заранее получили команду начать разработку концепции и проекты основных документов будущего ГКЧП. Сам Крючков проводил осторожный зондаж кандидатов на «вербовку» еще с весны. В.Фалин рассказывает, что имел с ним «странный» телефонный разговор — председатель КГБ выяснял его отношение к «неадекватному поведению» Горбачева, которое «всех беспокоило». После того как Фалин, высказав со своей стороны озабоченность тем, как генсек-президент решает некоторые международные вопросы, предложил обсудить накопившиеся претензии с ним самим, Крючков прекратил разговор и больше не звонил.
Примерно в это же время и Янаев начал проходиться по поводу того, что президент «переутомился» и его «подводит голова». Он обмолвился об этом даже в общении с иностранцами во время поездки в Индию. С кем еще делился своей «озабоченностью» шеф Госбезопасности, установить уже трудно. А.Яковлева, например, «интриговал» вопрос о возможных контактах в дни, предшествовавшие путчу, между ним и Б.Ельциным. Известно, во всяком случае, что сценарий, разработанный КГБ, предполагал два варианта мер в отношении российского президента: один «мягкий», предусматривавший, что с Ельциным удастся договориться либо о нейтралитете, либо о взаимодействии против Горбачева; другой «жесткий» — в случае, если тот заупрямится: изоляция на военном объекте «Медвежьи озера» либо в Завидове.
Предложить Ельцину выбор между плохим и худшим должен был кто-то из членов ГКЧП во время «мужского разговора», который планировалось провести с ним все в то же воскресенье, 18 августа прямо на аэродроме — сразу после его возвращения из Алма-Аты. Чтобы сделать его более сговорчивым (и иметь возможность сразу перейти к жесткому прессингу), самолет российского президента предполагалось посадить не во Внукове, а на военном аэродроме в Чкаловском. Однако по неизвестным причинам приказа на этот счет диспетчерам не поступило, и ничего не подозревавший, «разогретый» прощанием с казахским лидером Ельцин под бдительным контролем следившей за ним и на все готовой «Альфы» проследовал из Внукова к себе на дачу…
Горбачеву, естественно, ничего об этом не было известно. В разговоре О.Бакланов несколько завуалированно сообщил ему, что Ельцин то ли уже арестован, то ли вот-вот будет. Не знал он того, что А.Лукьянов, за которым, переусердствовав, послали на Валдай целых три вертолета, должен вот-вот прибыть в Кремль и для его встречи, вопреки обыкновению, отправили два «ЗИЛа-115», выезжавших до сих пор только в случае приезда президента. Главное же, что ему не было определенно известно: кто на самом деле руководит всей операцией в Москве, каковы истинные намерения ее инициаторов и как далеко они намерены пойти в осуществлении своей «авантюрной затеи».
Сначала О.Бакланов, а потом и перебивший его В.Варенников предъявили Горбачеву ультиматум: или он сам подписывает документы о введении «президентского правления», иначе говоря, чрезвычайного положения в республиках Прибалтики, Молдавии, Армении, Грузии и «отдельных областях» Украины и РСФСР, или передает свои полномочия вице-президенту Янаеву и отходит в сторону, пережидая, пока ГКЧП сделает за него необходимую «грязную работу». Генерал с военной прямотой уточнил: «Придется уйти не в сторону, а в отставку». Горбачев взорвался: «И вы, и те, кто вас послал, — авантюристы. Вы погубите себя — это ваше дело. Но вы погубите страну, все, что мы уже сделали. Передайте это комитету, который вас послал».
Добавив несколько крепких выражений в адрес самозваного комитета и идеи чрезвычайного положения, Горбачев, понимая, что окончательные решения будут принимать люди в Москве, пославшие к нему «парламентариев», видимо, не терял надежды, что, приструнив их и одновременно разъяснив бесперспективность замысла, еще сможет выправить ситуацию, пока события не приняли рокового оборота: «Вы хоть спрогнозируйте на один день, на четыре шага — что дальше? Страна отвергнет, не поддержит ваши меры», — кричал он, обращаясь через головы приехавшей «пятерки» к лидерам ГКЧП, ждавшим его ответа на ультиматум, надеясь их вразумить. При этом, пока ему не была известна реакция «москвичей» и оставался хотя бы теоретически шанс рационального выхода из этого абсурда, он вовсе не хотел раньше времени обращать себя в жертву и разыгрывать Сальвадора Альенде. Кроме того, он нес ответственность за тех, кто находился рядом. Хотя семья — Раиса, Ирина и зять Анатолий — поддерживали его в том, чтобы ни при каких обстоятельствах не поддаваться шантажу, он обязан был помнить, что отвечает не только за себя, но и за жену, дочь, за внучек. Наверное, поэтому при прощании с «парламентерами» ГКЧП был внешне спокоен, подал им руку (на что потом они напирали, как на едва ли не главную деталь, уличающую его в соучастии).
Из его кабинета депутация вышла понурой: обговоренный сценарий, столкнувшись с непредвиденно жестким отпором Горбачева, обнаружил свою полную непригодность. Расчет на то, что, поднажав на него, можно будет вновь разыграть вильнюсский вариант теперь уже в Москве, не оправдался. Хотя организаторы путча теоретически предусматривали такой поворот событий, но одно дело рассуждать о «решительных мерах», которые придется применить, в том числе и к «взбеленившемуся» президенту, другое — начать их осуществлять. Еще не успев начаться и споткнувшись о Горбачева, путч соскочил с колеи, проложенной для него стратегами ГКЧП, и стал сползать к откосу.
Было решено действовать по заготовленному «жесткому» варианту. Забрав с собой в Москву личного президентского охранника В.Медведева и заблокировав «ядерную кнопку», Ю.Плеханов оставил вместо себя своего зама В.Генералова и распорядился о полной изоляции президента от внешнего мира. Гаражи с машинами и аппаратами связи в них были опечатаны и взяты под охрану автоматчиками, въезд и выезд с дачи были закрыты, по внешнему периметру установлена новая охрана, и с моря «объект» прикрыли сторожевые корабли, с аэродрома в Бельбеке эвакуированы вертолет и резервный самолет президента. На «золотую клетку» повесили увесистый амбарный замок.
Чуть позднее, отрабатывая утвержденный сценарий, тот же Ю.Плеханов потребовал от начальника Четвертого главного управления Д.Щербаткина представить медицинское заключение о нарушении мозгового кровообращения у президента и о необходимости ему соблюдать постельный режим. Эти документы должны были поступить от врачей до начала пресс-конференции членов ГКЧП вечером 19 августа. Но и не дожидаясь его, в своих достаточно путаных объяснениях случившегося перед встревоженными депутатами, представителями союзных и автономных республик и поднятыми по тревоге министрами Янаев, Лукьянов и Павлов, изображая скорбь на лицах, рассказывали о «драматическом состоянии» президента. Увлекаясь враньем, добавляли подробности о «не отходящей от его постели» Раисе Максимовне и фантазировали о причинах столь внезапного несчастья. В.Крючков в разговоре по телефону с лидерами Киргизии, Белоруссии и Украины — А.Акаевым, Н.Дементеем и Л.Кравчуком — ссылался на тяжелое заболевание президента и якобы уже имеющееся заключение врачей. А.Лукьянов, «объясняясь» с Р.Хасбулатовым и И.Силаевым, чтобы уйти от детальных расспросов, сам перешел в атаку на демократов: «Это ваш Ельцин ввел Горбачева в нервный шок». Депутатам союзных республик спикер заявил, что у него есть медицинское заключение о болезни Горбачева, в котором написано «такое, чего обнародовать нельзя».
Улетая, Горбачев оставил «на хозяйстве» за себя двоих: вице-президента Геннадия Янаева, второе лицо в государстве по Конституции, и зама по партийным делам Олега Шенина, недавнего секретаря Красноярского крайкома, которого он явно привечал (официальный заместитель генсека Владимир Ивашко готовился к операции). Шенина он «открыл» во время недавней поездки в Сибирь — своими решительными ухватками тот напоминал Е.Лигачева, с которым пришлось расстаться и которого, как считал Горбачев, надо было кем-то заменить.
Перед тем как подняться по трапу, Михаил Сергеевич дал понять Шенину, что оставляет его за старшего в команде, бросив мобилизующее: «Не расслабляйтесь. Отслеживайте обстановку. Если что, действуйте по ситуации». Что-то в этом же духе сказал Янаеву, условился с Лукьяновым, что тот вернется с Валдая к 19-му на подписание Договора. На других провожавших взглянул рассеянно. Неожиданностей и сюрпризов от этих людей он не ждал, поэтому они ему были неинтересны. Большинством из них все равно предстояло пожертвовать после подписания Союзного договора.
Заботили же Горбачева в этот момент не провожающие на аэродроме, а новообретенные политические союзники: республиканские президенты, и прежде всего Ельцин. Зная переменчивый характер российского лидера, он не мог быть до конца уверен, что их принципиальный уговор насчет Союза, даже скрепленный застольем в Ново-Огареве, продержится до 20 августа. У него были основания этого опасаться: ельцинские советники, кто скрытно, как Г.Бурбулис, а кто публично, как Ю.Афанасьев и Г.Старовойтова, отговаривали его подписывать Союзный договор, считая, что «имперский центр» в лице Горбачева в очередной раз обведет демократов вокруг пальца. Да и сам Ельцин не упускал случая показать окружающим, что на «второй роли» при союзном президенте он долго оставаться не намерен. Последний раз он продемонстрировал это, воспользовавшись приездом в Москву Дж.Буша, когда демонстративно явился в Кремль позже и даже отдельно от Наины (ее поручалось сопровождать Гавриилу Попову), а потом вверг в транс «протокольщиков» двух сверхдержав, когда, опередив хозяина — Горбачева, предложил ошеломленной Барбаре Буш проводить ее к столу, накрытому в Грановитой палате. Не удовлетворившись этим, в разгар официального обеда, взяв под руку Н.Назарбаева, российский президент на глазах всего зала подошел к «главному» столу сообщить американскому президенту, что подлинными гарантами будущей демократии в новом Союзе будут лидеры России и Казахстана.
Чувствуя продолжающиеся и даже усиливающиеся колебания Ельцина относительно подписания Союзного договора, он звонил ему из Фороса и последний раз, 14 августа, минут сорок обсуждал с ним эту тему, стремясь застраховаться от возможных сюрпризов. Ельцин снова подтвердил свое согласие участвовать в церемонии после того, как исчерпавший все политические аргументы Горбачев дал ему понять: хотя президент России будет, как остальные республиканские лидеры, сидеть за столом в алфавитном порядке, но при съемках и трансляции церемонии по телевидению он займет место в центре…
Может быть, именно из-за всех этих треволнений, связанных с хрупкостью достигнутого соглашения, первым вопросом, который он задал явившейся в Форос 18 августа около 5 часов пополудни депутации в составе О.Шенина, О.Бакланова, В.Варенникова, В.Болдина и Ю.Плеханова (которого он тут же выставил за дверь), был: «Кто вас послал?» За сорок минут, прошедшие с того времени, как начальник его охраны сообщил, что к нему из Москвы прибыли гости, и моментом, когда те появились в его кабинете, он успел убедиться, что все телефоны, включая стратегическую связь Верховного Главнокомандующего, отключены, собрал семью и предупредил близких: надо готовиться к любому развитию событий — от «хрущевского» варианта до чего-то более драматичного.
Понятно, что одним из первых, кого он логично мог заподозрить в желании «нейтрализовать» его в Форосе, был Ельцин, еще недавно с таким пылом требовавший его отставки. Представить, что руку на него подняли сорвавшиеся с ниток марионетки — те, кто был ему обязан не только должностью, но и известностью, и самим существованием в политике, вроде Шенина, Янаева, Павлова, он не мог даже в дурном сне. Как не мог сразу поверить в измену людей, которых привык за долгие годы считать членами самого близкого круга: Болдина, Плеханова, начальника личной охраны Медведева. (Раису Максимовну больнее всего ранило то, что этот буквально сросшийся с их семьей, всегда корректный и невозмутимый офицер не только без колебаний оставил своего подопечного руководителя в критической ситуации, но даже не зашел попрощаться перед отъездом.)
«Больше всего меня потрясло предательство», — говорил потом Горбачев. Записывая на листке бумаги под диктовку Бакланова список членов ГКЧП, он не мог сразу поверить в отступничество Лукьянова и поставил вопросительный знак против его фамилии и Язова. «Может быть, они, не спросив, вписали его имя», — высказывал он сомнения А.Черняеву, интернированному вместе с семьей Горбачева.
Формально государственный переворот начался примерно с 16.30 в воскресенье, когда с санкции В.Крючкова из самолета, подлетавшего к крымскому аэродрому Бельбек, Ю.Плеханов дал указание специальному телефонному коммутатору, обслуживавшему президента, отключить на даче все виды связи, в том числе доступ к «ядерной кнопке». Даже если отвлечься от политических аспектов переворота, остается фактом, что на 73 часа национальная безопасность СССР и ядерный потенциал второй мировой сверхдержавы оказались без контроля. Вице-президенту Г.Янаеву, к которому на это время, согласно Конституции и указам ГКЧП, отредактированным А.Лукьяновым, отошли полномочия Президента, «кнопку» лучше было не доверять. В те самые часы, когда Плеханов эвакуировал из Фороса отвечавших за нее офицеров, члены ГКЧП, собравшиеся в Кремле в кабинете Павлова, подливая вице-президенту со всех сторон, доводили его до «кондиции», убеждая взять на себя обязанности главы государства. Не в лучшем состоянии, с точки зрения обеспечения обороны Отечества, находился большую часть этого времени и премьер-министр В.Павлов. Оглушив себя изрядной порцией спиртного, то ли от страха, то ли создавая себе алиби, он начал свое первое заседание Кабинета министров утром 19 августа бодрой репликой: «Ну, что, мужики, будем сажать или будем расстреливать?»
Фактически же путч начался на две недели раньше, на следующий день после отлета Горбачева в Форос, когда на городской «даче» КГБ — объекте «АВС» — собралась оперативная «пятерка»: Крючков, Язов, Бакланов, Болдин и тот самый Шенин, которому Горбачев поручил «отслеживать ситуацию». Заговорщики торопились. В их распоряжении было не так много времени — до 19 августа, дня запланированного возвращения президента в Москву. Цель задуманной акции формулировалась лаконично: не допустить подписания нового Союзного договора.
Первый вопрос, на который предстояло ответить: кого еще взять в компанию? Крючков, проведший в предшествующие недели основную подготовительную работу, встречаясь с потенциальными соучастниками или обзванивая их (он единственный мог это делать, не опасаясь подслушивания), назвал В.Павлова, Г.Янаева и А.Лукьянова. Привлечь Б.Пуго, В.Тизякова и В.Стародубцева решили на следующей встрече, состоявшейся уже с участием В.Павлова 17 августа на том же объекте «АВС». Председатель КГБ был уверен в их согласии и готовности «пойти на чрезвычайные меры».
А.Черняев считает, что путч получился «любительским» и несерьезным (хотя и трагическим по политическим последствиям), потому что был сымпровизирован за 3-4 дня группой людей, перепуганных предстоящим увольнением. Это не так. «Аналитики» КГБ заранее получили команду начать разработку концепции и проекты основных документов будущего ГКЧП. Сам Крючков проводил осторожный зондаж кандидатов на «вербовку» еще с весны. В.Фалин рассказывает, что имел с ним «странный» телефонный разговор — председатель КГБ выяснял его отношение к «неадекватному поведению» Горбачева, которое «всех беспокоило». После того как Фалин, высказав со своей стороны озабоченность тем, как генсек-президент решает некоторые международные вопросы, предложил обсудить накопившиеся претензии с ним самим, Крючков прекратил разговор и больше не звонил.
Примерно в это же время и Янаев начал проходиться по поводу того, что президент «переутомился» и его «подводит голова». Он обмолвился об этом даже в общении с иностранцами во время поездки в Индию. С кем еще делился своей «озабоченностью» шеф Госбезопасности, установить уже трудно. А.Яковлева, например, «интриговал» вопрос о возможных контактах в дни, предшествовавшие путчу, между ним и Б.Ельциным. Известно, во всяком случае, что сценарий, разработанный КГБ, предполагал два варианта мер в отношении российского президента: один «мягкий», предусматривавший, что с Ельциным удастся договориться либо о нейтралитете, либо о взаимодействии против Горбачева; другой «жесткий» — в случае, если тот заупрямится: изоляция на военном объекте «Медвежьи озера» либо в Завидове.
Предложить Ельцину выбор между плохим и худшим должен был кто-то из членов ГКЧП во время «мужского разговора», который планировалось провести с ним все в то же воскресенье, 18 августа прямо на аэродроме — сразу после его возвращения из Алма-Аты. Чтобы сделать его более сговорчивым (и иметь возможность сразу перейти к жесткому прессингу), самолет российского президента предполагалось посадить не во Внукове, а на военном аэродроме в Чкаловском. Однако по неизвестным причинам приказа на этот счет диспетчерам не поступило, и ничего не подозревавший, «разогретый» прощанием с казахским лидером Ельцин под бдительным контролем следившей за ним и на все готовой «Альфы» проследовал из Внукова к себе на дачу…
Горбачеву, естественно, ничего об этом не было известно. В разговоре О.Бакланов несколько завуалированно сообщил ему, что Ельцин то ли уже арестован, то ли вот-вот будет. Не знал он того, что А.Лукьянов, за которым, переусердствовав, послали на Валдай целых три вертолета, должен вот-вот прибыть в Кремль и для его встречи, вопреки обыкновению, отправили два «ЗИЛа-115», выезжавших до сих пор только в случае приезда президента. Главное же, что ему не было определенно известно: кто на самом деле руководит всей операцией в Москве, каковы истинные намерения ее инициаторов и как далеко они намерены пойти в осуществлении своей «авантюрной затеи».
Сначала О.Бакланов, а потом и перебивший его В.Варенников предъявили Горбачеву ультиматум: или он сам подписывает документы о введении «президентского правления», иначе говоря, чрезвычайного положения в республиках Прибалтики, Молдавии, Армении, Грузии и «отдельных областях» Украины и РСФСР, или передает свои полномочия вице-президенту Янаеву и отходит в сторону, пережидая, пока ГКЧП сделает за него необходимую «грязную работу». Генерал с военной прямотой уточнил: «Придется уйти не в сторону, а в отставку». Горбачев взорвался: «И вы, и те, кто вас послал, — авантюристы. Вы погубите себя — это ваше дело. Но вы погубите страну, все, что мы уже сделали. Передайте это комитету, который вас послал».
Добавив несколько крепких выражений в адрес самозваного комитета и идеи чрезвычайного положения, Горбачев, понимая, что окончательные решения будут принимать люди в Москве, пославшие к нему «парламентариев», видимо, не терял надежды, что, приструнив их и одновременно разъяснив бесперспективность замысла, еще сможет выправить ситуацию, пока события не приняли рокового оборота: «Вы хоть спрогнозируйте на один день, на четыре шага — что дальше? Страна отвергнет, не поддержит ваши меры», — кричал он, обращаясь через головы приехавшей «пятерки» к лидерам ГКЧП, ждавшим его ответа на ультиматум, надеясь их вразумить. При этом, пока ему не была известна реакция «москвичей» и оставался хотя бы теоретически шанс рационального выхода из этого абсурда, он вовсе не хотел раньше времени обращать себя в жертву и разыгрывать Сальвадора Альенде. Кроме того, он нес ответственность за тех, кто находился рядом. Хотя семья — Раиса, Ирина и зять Анатолий — поддерживали его в том, чтобы ни при каких обстоятельствах не поддаваться шантажу, он обязан был помнить, что отвечает не только за себя, но и за жену, дочь, за внучек. Наверное, поэтому при прощании с «парламентерами» ГКЧП был внешне спокоен, подал им руку (на что потом они напирали, как на едва ли не главную деталь, уличающую его в соучастии).
Из его кабинета депутация вышла понурой: обговоренный сценарий, столкнувшись с непредвиденно жестким отпором Горбачева, обнаружил свою полную непригодность. Расчет на то, что, поднажав на него, можно будет вновь разыграть вильнюсский вариант теперь уже в Москве, не оправдался. Хотя организаторы путча теоретически предусматривали такой поворот событий, но одно дело рассуждать о «решительных мерах», которые придется применить, в том числе и к «взбеленившемуся» президенту, другое — начать их осуществлять. Еще не успев начаться и споткнувшись о Горбачева, путч соскочил с колеи, проложенной для него стратегами ГКЧП, и стал сползать к откосу.
Было решено действовать по заготовленному «жесткому» варианту. Забрав с собой в Москву личного президентского охранника В.Медведева и заблокировав «ядерную кнопку», Ю.Плеханов оставил вместо себя своего зама В.Генералова и распорядился о полной изоляции президента от внешнего мира. Гаражи с машинами и аппаратами связи в них были опечатаны и взяты под охрану автоматчиками, въезд и выезд с дачи были закрыты, по внешнему периметру установлена новая охрана, и с моря «объект» прикрыли сторожевые корабли, с аэродрома в Бельбеке эвакуированы вертолет и резервный самолет президента. На «золотую клетку» повесили увесистый амбарный замок.
Чуть позднее, отрабатывая утвержденный сценарий, тот же Ю.Плеханов потребовал от начальника Четвертого главного управления Д.Щербаткина представить медицинское заключение о нарушении мозгового кровообращения у президента и о необходимости ему соблюдать постельный режим. Эти документы должны были поступить от врачей до начала пресс-конференции членов ГКЧП вечером 19 августа. Но и не дожидаясь его, в своих достаточно путаных объяснениях случившегося перед встревоженными депутатами, представителями союзных и автономных республик и поднятыми по тревоге министрами Янаев, Лукьянов и Павлов, изображая скорбь на лицах, рассказывали о «драматическом состоянии» президента. Увлекаясь враньем, добавляли подробности о «не отходящей от его постели» Раисе Максимовне и фантазировали о причинах столь внезапного несчастья. В.Крючков в разговоре по телефону с лидерами Киргизии, Белоруссии и Украины — А.Акаевым, Н.Дементеем и Л.Кравчуком — ссылался на тяжелое заболевание президента и якобы уже имеющееся заключение врачей. А.Лукьянов, «объясняясь» с Р.Хасбулатовым и И.Силаевым, чтобы уйти от детальных расспросов, сам перешел в атаку на демократов: «Это ваш Ельцин ввел Горбачева в нервный шок». Депутатам союзных республик спикер заявил, что у него есть медицинское заключение о болезни Горбачева, в котором написано «такое, чего обнародовать нельзя».