Грегори Филиппа. Избранное дитя, или Любовь всей ее жизни

   – До завтра, мои дорогие! – весело попрощался он. – И передайте вашей матушке мои извинения.
   Нам не потребовалось ни в чем признаваться. Мама сразу догадалась, где мы, и сидела в торжественном одиночестве за ужином. Когда мы, крадучись, вошли в обеденную комнату, она даже не подняла на нас глаз.
   – Вы можете поужинать на кухне, – холодно сказала она. – Дети, которые ведут себя как конюхи, вполне достойны есть на кухне.
   Что мы могли на это возразить? Я присела и приготовилась выйти из комнаты, но Ричард шагнул вперед и положил около маминой тарелки красную розу, открыто сорванную в саду Хаверингов.
   Ее глаза сразу потеплели.
   – Ох, Ричард! – воскликнула она. – Ты бываешь таким непослушным! А теперь ступайте есть, а потом быстро в ванную, иначе не будет вам завтра никаких прогулок.
   Я ложилась спать в ту ночь счастливая оттого, что мы прощены. Двое самых дорогих для меня людей не сердятся на меня.
   – У тебя будет амазонка, – тихо сказала мне мама, зайдя поцеловать меня на ночь. – Я разыщу что-нибудь подходящее в Хаверинг-холле. Или куплю тебе новую.
   – Ты будешь учиться скакать верхом, – пообещал мне Ричард на ступеньках лестницы по дороге в наши спальни. – Как только я научусь, я сразу стану учить тебя, дорогая маленькая Джулия.
   – О, спасибо большое. – И я повернула к нему лицо для традиционного вечернего поцелуя.
   Но в этот раз он, неожиданно миновав подставленную щеку, поцеловал меня в губы.
   – Милая Джулия, – ласково произнес он.
   И я поняла, что мой отказ от дедушкиных уроков не прошел незамеченным и заслужил награду. Лучшую из наград, поскольку любовь Ричарда была для меня дороже всего в мире.

ГЛАВА 2

   Долгожданный урок Ричарда оказался чрезвычайно утомительным для дедушки, унизительным для него самого и нескончаемой скукой для меня. Сначала я просто не могла понять, что происходит.
   Уже когда Ричард отправился в конюшню за лошадью, его лицо было таким бледным, что веснушки на носу казались какой-то болезненной сыпью, а глаза горели лихорадочным блеском. Я решила, что он просто взволнован приятным ожиданием.
   В отличие от меня Шехеразада все поняла гораздо лучше. Пока Ричард пытался взгромоздиться в седло, она нервничала, испуганно похрапывала и то и дело пыталась убежать. Ричард так и прыгал вокруг нее, одной ногой стоя в стремени, а другой – на земле.
   Дедушка с неодобрением наблюдал за этой картиной и наконец обратился к Денчу:
   – Подсади, пожалуйста, мастера Ричарда. Иначе он никогда не окажется в седле.
   Денч подставил грязные ладони и без всяких церемоний закинул Ричарда в седло, будто мешок с овсом.
   Сам дедушка одним движением оказался верхом на своем прекрасном жеребце, стоявшем спокойно, как будто это была не живая лошадь, а статуя, высеченная из камня и установленная на фоне сочной зелени выгона и отдаленных лесов наших поместий.
   – Всегда помни, что рот у нее очень нежный, – растолковывал дедушка Ричарду. – Думай, что поводья – это шелковые ленты и что ты не должен ни слишком натягивать, ни отпускать их. Пользуйся ими для того, чтобы дать ей понять, что ты хочешь, но никогда не тяни их изо всех сил. Не тяни, я сказал, – закричал он, так как Шехеразада метнулась в сторону, а Ричард дернул поводья.
   Успокоить лошадь удалось Денчу – он одним легким жестом остановил ее, не проронив ни слова. Я наблюдала за всем происходящим с полным восторгом, находя, что Ричард выглядит верхом на лошади в точности как любой из рыцарей короля Артура. В моих глазах он всегда был воплощением совершенства, а верхом на собственной лошади он становился полубогом.
   – Давай выедем на выгон, – предложил дедушка.
   В его голосе уже сквозило раздражение.
   Денч взял лошадь под уздцы и повел ее на выгон. По дороге он что-то ласково говорил ей, и, когда они проходили мимо меня, я почувствовала, как беспокоится и боится чего-то Шехеразада. Милая и такая доверчивая Шехеразада.
   Я подождала, пока они отойдут подальше, чтобы не нервировать ее звуком своих шагов еще больше, и отправилась следом. Во время первого урока Ричарда ничто не должно было мешать ему.
   Но ему мешало все. Я уселась на забор и стала следить, как мой дедушка сделал верхом несколько кругов по выгону и жестом пригласил Ричарда повторить то же самое.
   Но Шехеразада не двинулась с места. Она только вскидывала беспокойно голову, словно руки Ричарда, державшие поводья, были слишком тяжелы для нее. Когда он чуть сжал ее бока ногами, она присела, испуганная. Стоило ему коснуться – о, только коснуться – ее спины кнутом, как она начала пятиться, и бледность Ричарда мгновенно сменилась краской гнева. Она не слушалась его ни в чем.
   Дедушка гарцевал на своем сером и выкрикивал инструкции Ричарду:
   – Будь помягче с ней! Отпусти руки! Не травмируй ее рот. Нет, не так! Отпусти руки, Ричард, говорю же тебе! Сядь покрепче в седло, чувствуй себя уверенно. Говори ей, что ты хочешь. О, все черти и дьяволы!
   Не вытерпев, он спрыгнул со своего жеребца и бросился к Ричарду. Одним движением он скинул его с лошади, как рассерженный сквайр стряхивает деревенского сорванца с яблони, и, проворный, как юноша, прыгнул в седло.
   – Не беспокойся, Салли, девочка. – Его голос звучал ласково и спокойно. – Я не позволю, чтобы тебя обижали.
   И она мгновенно успокоилась. Ее прижатые назад ушки, делавшие морду костистой и некрасивой, встали торчком, она перестала выкатывать белки и стала прежней милой лошадкой.
   – Слушай, Ричард. – Дедушка явно старался сдерживаться. – Я уже говорил тебе там, во дворе, что, когда ты натягиваешь поводья, это означает «назад» или «стой».
   Он чуть приподнял пальцы, и Шехеразада послушно двинулась вперед. Когда он немного согнул руки в локтях, она остановилась, почувствовав это легкое движение. Стоило ему опять отпустить поводья, и она легкими шагами, будто танцуя, пошла, переставляя ножку за ножкой.
   – Если ты сжимаешь ее бока коленями, это означает «вперед», – учил дедушка.
   Он опустил руки и заметно напряг мускулы ног. И сразу же Шехеразада поплыла вперед красивой, элегантной поступью. Она была прекрасна, как фонтан, сверкающий на солнце. Я любовалась ею, мне было даже по-настоящему больно от ее совершенства. В жизни я не видела ничего более прекрасного.
   – Но если ты одновременно говоришь ей «стоп» и «вперед», то ты сбиваешь ее с толку. Противоречивые команды нервируют лошадь. С лошадьми ты всегда должен быть предельно четок. Как, впрочем, и с людьми, – добавил дедушка с сухой насмешкой. – Шехеразада – превосходная лошадь. И у нее добрый нрав. Но она требует мягкости в обращении. Сиди в седле поглубже, чтобы она чувствовала тебя. И ясно говори ей, что ты хочешь. Она сделает все на свете, если будет чувствовать твою любовь.
   Он подскакал к Ричарду и спрыгнул с лошади.
   – Садись, парень, – мягко обратился он к моему кузену. – Она знает свое дело. Тебе следует научиться своему.
   Он стал помогать Ричарду усесться в седло, тот поспешил вставить одну ногу в стремя и уже перекинул вторую, но никак не мог найти другое стремя и тыкал носком ботинка в бок лошади. Шехеразада испуганно шарахнулась и толкнула дедушку, который тут же выругался.
   – Успокойтесь-ка, оба! – прикрикнул он и на лошадь, и на всадника. – Вам надо притереться друг к другу. Вы – словно пара струн, натянутых слишком сильно. Что, черт побери, случилось с твоим стременем, Ричард?
   – Ничего, сэр. – Голос Ричарда звучал тонко и жалобно. Я с удивлением поняла, что он боится. – Я не мог сначала найти его. Но теперь все в порядке.
   – Впредь постарайся делать это, не тыча ботинком ей в бок, – сердито посоветовал дедушка. – Не беспокой животное. С ним нужна ласка. – Забирая поводья у Денча, он бросил ему многозначительный взгляд, значения которого я не поняла. – А теперь, – дедушка уже сидел в седле, – скачи ко мне.
   Ричард напряженным жестом опустил руки, и Шехеразада двинулась вперед, ступая так осторожно, словно видела впереди себя пропасть. Наблюдая за ней, я буквально кожей чувствовала ее страх и внезапно поняла причину сегодняшних неудач.
   Она невзлюбила Ричарда.
   Вот почему она вздрагивала и переступала на месте, когда Ричард садился в седло. Вот почему он сидел на ней так неловко и был таким бледным. Что-то в нем тревожило благородное животное. Я даже чувствовала запах пота, выступившего у нее от страха.
   Я не могла больше видеть это. Когда Ричард остановил ее коротким рывком, я вздрогнула, будто от боли. Когда дедушка подхватил повод и повел ее с поля, с Ричардом, неловко сидящим в седле, я невольно подняла плечи, будто желая облегчить ее ношу.
   Ричард не был больше похож на рыцарей из детской сказки.
   Он пугал меня. Я соскользнула с забора, тщательно отряхнула мое муслиновое платьице и, не оглядываясь, пошла к дому.
   Я знала, что первый урок верховой езды, полученный Ричардом, прошел далеко не блистательно, поскольку сама была тому свидетелем, но я никогда не узнала бы этого от Ричарда. Когда он пришел к обеду, вымытый и переодетый, его лицо сияло улыбкой, а ответы на мамины вопросы дышали уверенностью. И я подумала, что после того, как я покинула свой наблюдательный пост, дела пошли много лучше.
   – У него довольно тяжелая рука, – кислым тоном ответил дедушка на мамин вопрос. – Но верховая езда у него в крови. Он скоро научится держаться в седле. Гарри Лейси, я имею в виду старого сквайра, тоже имел руки как бараньи копыта, мы даже, бывало, смеялись над ним, но он и сам был превосходным наездником и научил великолепно скакать Беатрис и Гарри. А какой она была наездницей! – Тут он внезапно замолчал, возможно вспомнив рыжеволосую девушку на белом скакуне. – Странно даже, что ее сын такой неловкий! Но я думаю, он привыкнет.
   Однако Ричард не привык. Разумеется, получив несколько уроков от дедушки, он научился держаться в седле, но никогда не чувствовал себя уверенно. Он и Шехеразада не питали друг к другу теплых чувств, и он сидел на ней так, будто ожидал какого-то подвоха с ее стороны.
   – Шотландская кровь, – презрительно бросил дедушка. – Должен признать, что его отец, Джон Мак-Эндрю, держался на лошади довольно прилично, но все равно эти шотландцы никуда не годятся как наездники. Вот и у Ричарда нет ни желания к этому делу, ни сноровки. Он никогда не научится ездить, как его мать. Упокой, Господи, ее душу!
   – Не могу сказать, что меня это огорчает, – улыбнулась мама и повернула голову в сторону Ричарда. – Наблюдать за скачками Беатрис, может, и было приятно, но своей семье она доставляла немало беспокойства. И к тому же я никогда не забуду, что ее отец погиб, упав с лошади.
   – Что за чепуху ты говоришь, Селия! – нетерпеливо воскликнул ее отчим. – На лошади вы в большей безопасности, чем на ваших лестницах. Впрочем, ладно, оставим это. Мальчик никогда не станет настоящим всадником, да и бог с ним. Я научил этого сорванца всему, чему мог. Содержать его лошадь я стану на свои деньги.
   – Спасибо, – благодарно произнесла мама. – Мы с Ричардом очень признательны тебе.
   Дедушка удовлетворенно кивнул и выпустил кольцо дыма.
   – А как там насчет маленькой мисс?
   Я стояла спиной к ним и, не поворачиваясь, ждала, что ответит мама.
   – Думаю, мы оставим эту мысль, пока она не станет немного постарше. Да у нас ни амазонки сейчас нет, ни дамского седла.
   Дедушка беспечно махнул рукой.
   – Джулия и так растет слишком свободолюбивой, – понизив голос, продолжала мама. – Ей уже двенадцать, и пора прививать ей манеры леди, а верховая езда может и подождать. Я буду счастлива, если она станет больше времени проводить со мной.
   Я продолжала стоять молча. Если только дедушка не заступится за меня и не скажет им всем, что я – Лейси и что любовь к лошадям у меня в крови, я не смогу учиться ездить верхом. Я буду сидеть как пришпиленная в гостиной и видеть Шехеразаду только под седлом Ричарда. Конечно, я очень рада за него, но голос внутри меня неслышно кричал: «Это несправедливо! Мама, это несправедливо!»
   Наконец решение было принято.
   – Как ты скажешь, дорогая, – произнес лорд Хаверинг.
 
   Я лишилась шанса научиться скакать на лошади, и мне оставалось только ждать милостей Ричарда. Но к тому времени, когда лето повернуло на осень, Ричарда постигла большая потеря. Гораздо большая, чем я даже могла вообразить. У него началась ломка голоса.
   Сначала это даже забавляло его. Иногда его голос звучал как прежде, иногда – низко и хрипло. Мы с ним разучили пьесу, в которой действовали два негодяя и невинное дитя, и он изображал все эти роли, а я аккомпанировала ему на фортепиано. Мама, слушая нас, смеялась до слез.
   Но она бы смеялась намного меньше, если бы узнала, что эту пьесу мы прочли, потому что Ричард ухитрился заказать книгу в библиотеке нашего графства от имени леди Хаверинг и подделать ее подпись.
   Словом, сначала Ричард играл новыми смешными модуляциями как игрушкой, и ему даже в голову не приходило, что голос изменился навсегда.
   Однажды, когда он пел под мой аккомпанемент итальянскую арию, он вдруг пустил петуха. Слегка нахмурившись, будто произошла малозначащая досадная ошибка, он попросил меня повторить этот кусок снова.
   Я заиграла опять, но мои пальцы потеряли уверенность, и полился целый каскад неверных нот. Там было верхнее соль, и снова Ричард не взял его. Три раза мы пытались пройти этот момент, и с каждым разом получалось все хуже и хуже. Ричард даже забыл рассердиться и только смотрел на меня в замешательстве. Затем отвернулся и уставился в окно.
   – Кажется, у меня ничего не получается, – недоуменно протянул он.
   Он вышел из комнаты и стал подниматься к себе.
   Эти медленные шаги не имели ничего общего с обычной походкой. Я слышала, как он пытается повторить музыкальную фразу, и снова у него ничего не получалось. Его дар, редкий дар, уходил от него.
   После обеда, когда мы все сидели в гостиной, Ричард подошел ко мне и уверенно сказал:
   – Я бы хотел попытаться опять, Джулия. Ну, спеть ту арию, что у меня не получилась утром. Сейчас все будет в порядке!
   Я открыла фортепиано и установила пюпитр. Пальцы плохо слушались меня, и я довольно скверно отыграла вступление.
   – В чем дело, Джулия?.. – Мама, нахмурившись, подняла голову.
   Ричард, сидя у окна, набрал полную грудь воздуха и… сфальшивил. Затем снова… И опять…
   Мои руки упали с клавиш, я даже не знала, что мне сказать или сделать. Еще секунду назад великолепный голос Ричарда был здесь, а сейчас он сипит так, будто искупался в водах Фенни.
   Ричард в полном изумлении взглянул сначала на меня, потом на маму.
   – У тебя ломается голос, Ричард, – улыбаясь, успокоила она его. – Ты становишься мужчиной.
   Ричард явно не понимал, в чем дело.
   – Конечно, рановато, – продолжала она. – Тебе ведь только одиннадцать. Но твой голос определенно ломается. Теперь ты не сможешь петь партии сопрано.
   – Его голос станет низким?
   Мне даже не приходил в голову такой поворот событий. Золотой голос Ричарда казался мне неотъемлемой частью его самого, и, судя по его ошарашенному виду, сам он думал точно так же.
   – Конечно, – улыбнулась мама. – Ведь не поют же мужчины вместе с мальчиками в церковном хоре.
   – Но что же я буду петь? – Казалось, он готов заплакать. Его голубые глаза стали совсем темными от огорчения. – Что же я буду петь?
   – Партии тенора, – ровно ответила мама. – А партии сопрано будут принадлежать Джулии.
   – Кому? Джулии? – гневно бросил Ричард. – Да она поет как ворона. Она не может петь сопрано!
   Мама нахмурилась, услышав его слова, но осталась спокойной.
   – Тише, тише, Ричард. Я согласна, ни у кого из нас нет твоего чудесного дара. Но пение тенором тоже может доставить много радости. Твой дядя, папа Джулии, пел тенором, и у нас выходили чудесные дуэты. Я поищу ноты для новых партий в Хаверинг-холле.
   – Я не хочу их петь! – выкрикнул Ричард в негодовании. – Я не стану петь тенором! Это такой обычный голос! А я не хочу петь обычным голосом. Если я не смогу петь как раньше, я лучше совсем заброшу пение!
   И он выскочил из гостиной, хлопнув дверью. В комнате воцарилось молчание.
   – Для Ричарда важна не музыка, – тихо сказала мама, принимаясь за шитье. – Ему важно быть не таким, как все. Бедный мальчик, – вздохнула она.
   Прежде Ричард изредка пел во время торжественной службы в кафедральном соборе в Чичестере. Теперь это было мучительно для всех нас. Мы с мамой помнили, как лился его голос и люди поворачивали головы, чтобы взглянуть на юного певца. Сейчас никто не смотрел на него. Только я бросила украдкой взгляд на Ричарда и отвернулась. Если бы он увидел, что я жалею его, он бы расстроился еще больше.
   Мы молча вернулись домой. Мама поднялась к себе наверх снять шляпку, а я подошла к фортепиано и открыла крышку.
   – Давай споем вместе, – как можно безразличнее предложила я.
   Взяв несколько аккордов, я подняла глаза. Лицо Ричарда было торжественным.
   – Я никогда больше не буду петь. Конечно, я могу иногда поломаться, как сегодня в церкви, но петь в гостиных, или на кухне, или даже в ванной, когда купаюсь, я не стану больше никогда. У меня был голос, который мне нравился, теперь его нет.
   – Но у тебя и сейчас очень миленький голос… – начала было я.
   – Миленький! – вскричал он. Но тут же взял себя в руки. – Очень миленький, не правда ли? Раньше у меня был голос, равного которому, может, не было нигде в Европе, но мне не дали развить его. Даже не наняли для меня учителей. Теперь его нет, осталось только то, что можно назвать очень миленьким. Такого голоса лучше вообще не иметь.
   – Что же ты будешь делать, Ричард? – спросила я.
   Мои губы дрожали, будто он нанес мне смертельную рану. По-своему, это так и было.
   – Я не буду делать ничего, – спокойно ответил мой кузен. – Я постараюсь забыть о нем, словно его и не было. Я забуду о том, что хотел быть музыкантом. Вместо этого я стану учиться быть сквайром. Сквайром Вайдекра. Это все, что мне осталось.
   Больше я никогда не просила Ричарда спеть. Мама продолжала заниматься со мной музыкой, Ричарда же, казалось, это совсем не занимало, он каждый день отправлялся на прогулки верхом, пытаясь побороть свой страх перед лошадью и узнать что-нибудь о земле. Земле, его земле, единственном, что отличало его от других нищих, плохо образованных парней в округе.
   Он не сумел покорить Шехеразаду, но она была мягкой, чуткой кобылкой, и, когда он научился ясно выражать свои команды, она прекрасно слушалась его. Молодой племянник Денча, Джем, стал служить у нас на конюшне, и каждый день после обеда Ричард выезжал кататься и возвращался всегда поздно.
   Мы с мамой часто сидели в гостиной, я читала ей вслух, а она шила. В ту осень я прочла два тома стихов и даже не заметила, как пожелтели листья на каштанах, а буки стали пурпурными. Я всегда старалась садиться спиной к окну, чтобы лучше видеть строчки и чтобы мое сердце не так болело по лесам Вайдекра.
   Иногда мы ездили в Хаверинг-холл в маленькой коляске, которую запрягал для нас Джем. Морозный воздух румянил наши щеки, а стук копыт по твердой земле заставлял меня сжиматься от предчувствия чего-то неизвестного, что ожидало меня за поворотом аллеи. Но когда мы подъезжали к дому, там оказывалась только бабушка, великолепная в своем одиночестве и значительная в пустоте своих дней.
   Однажды она пригласила меня пожить у нее, и, уставшая от немого покоя Дауэр-хауса, я согласилась. Как оказалось, приятно быть единственным ребенком в семье. Без ежедневных сражений с Ричардом. Я многому научилась у бабушки в ту осень. Главное – смотреть в темное прошлое без упрека и в безрадостное будущее – без жалоб. Оставаясь при этом внутренне свободной, независимой и отважной.
   Утром она отдавала приказания дворецкому и другим слугам, и затем мы выходили на прогулку в сад. Он был почти в таком же ужасном состоянии, как наш сад в Вайдекре, но бабушка гуляла здесь, словно королева в Версале. Положив одну руку на мое плечо, а в другой держа корзинку для цветов, которые только случайно могли вырасти в этом царстве сорняков, она учила меня элегантности, показывала, как составлять прекрасные букеты из одного-двух цветков в окружении нескольких листьев.
   – Искусство быть счастливым состоит в умении наслаждаться тем, что мы имеем, – говорила она. – И хорошие манеры заключаются в том, чтобы показать это умение.
   И я, неизменно вежливая (в этом я была истинной дочерью своей мамы), послушно кивала и старалась красивее разместить хризантему в громадной хрустальной вазе.
   Той осенью бабушка научила меня значительно большему, чем умение составлять букеты. Она научила меня внутреннему спокойствию, которое приходит с осознанием своей силы и своей слабости. Она внушила мне, не допустив даже тени возражения, что я больше уже не диковатый подросток, а будущая молодая леди и что именно я, а не кто другой должна еще многому научиться, чтобы с честью справиться с этой ролью. И пока Ричард учился скакать, я училась внутренней дисциплине.
   Думаю, что из нас двоих я получила более ценный урок.
   Ричард все же оказался трусом.
   Я видела, что он сам это понял, – по его лицу, бледневшему каждый раз, когда он входил в конюшню. Шехеразада тоже боялась его. Она не была старой, привыкшей ко всякому обращению клячей. Она была нервной, тонко чувствующей кобылкой, и, когда они с Ричардом оставались наедине, он пугал ее. Он все время боялся упасть, ушибиться. Но еще больше он боялся ее самой – ее яркой масти, блестящих глаз, трепещущих ноздрей.
   Три недели я провела в доме моей бабушки и вернулась домой, только когда приблизился приезд из Лондона лорда Хаверинга. Ни бабушка, ни мама не хотели, чтобы я оставалась в Хаверинг-холле, когда дедушка и его друзья нахлынут в дом, кляня плохие дороги и выгружая ящики с портвейном.
   Бабушка помогла мне собраться и подарила на прощание отрез нарядного муслина на новое платье.
   – Ты можешь быть сколько угодно Лейси, – говорила она, стоя со мной на крыльце и следя за тем, как Денч укладывает мой скромный багаж под сиденье коляски, – но ты также и моя внучка. – Она произнесла это так, словно это были явления одинаковой важности, способные вызвать только трепет в восхищенном мире. – Лейси, или Хаверинг, или будь ты замужем за кем угодно, надеюсь, ты всегда будешь помнить, что ты прежде всего леди.
   Я кивнула, честно пытаясь понять эти слова. Но мне было всего двенадцать лет, и больше всего я думала о том, что возвращаюсь домой к маме и Ричарду. И что он, возможно, разрешит мне кататься на Шехеразаде. Я едва слышала, как бабушка говорит мне, что быть леди гораздо более важно, чем иметь деньги и землю, даже важнее, чем иметь любящего мужа. Более важно, чем сама жизнь.
   – Ты хочешь поскорее домой, к маме? – мягко спросила она.
   – Да, бабушка, – правдиво ответила я.
   – И к Ричарду?
   Под ее понимающим взглядом я покраснела и опустила глаза.
   – Что ж, это совсем неплохо, – задумчиво проговорила она. – Вы оба наследники, и при этом кузены. Это был бы самый разумный путь разрешить проблему совместного владения и управления Вайдекром. К тому же он очень мил. Он добр с тобою?
   Я просияла в ответ, ибо, конечно, все наши детские ссоры были в то же мгновение забыты.
   – О да, – с энтузиазмом воскликнула я. – Когда мы были еще маленькими, он сказал, что женится на мне и что мы вместе возродим Вайдекр.
   Бабушка кивнула.
   – Если Джон Мак-Эндрю возвратится домой зажиточным человеком, то это будет совсем неплохой брак. – Тут она притянула меня к себе, и ее лицо смягчилось. – Но должна сказать, что Ричард не позволит одержать верх над собой женщине. Он слишком избалован твоей мамой и привык командовать тобой. В своем доме он, безусловно, будет хозяином, и тебе придется слушаться его, Джулия.
   Я, кивнув, промолчала, хотя могла бы сказать ей, что тяжелую школу уступок Ричарду я уже прошла. Я привыкла подчиняться ему, еще когда мы были совсем маленькими. Другого варианта для меня просто не существовало.
   – Не всегда легко во всем слушаться мужа, – тихо сказала бабушка и вздохнула. Этот вздох сказал мне многое о целой жизни самодисциплины, подавленного и никогда не высказанного гнева. Об обидах, легком пренебрежении и случайных жестокостях. – В церкви скажут тебе, что брак – это таинство. Но это и тяжкие оковы, Джулия.
   Денч уложил мою коробку и теперь отошел якобы поправить сбрую у лошади, чтобы оказаться подальше от нашего разговора.
   – Ты, может быть, выйдешь замуж по любви, – грустно продолжала бабушка, – но я бы хотела, чтобы ты помнила: это такое же деловое соглашение, и после того, как любовь пройдет, тебе придется выполнять свои обязательства.
   Я непонимающе взглянула на нее.
   – Когда любовь оставит вас, ты все еще будешь продолжать жить с мужем, – сдержанно говорила она. – От этого никуда не денешься. Долги надо платить. И сделать тебя счастливой сможет тогда только то, что ты с полным правом скажешь себе: «Я – леди» или «Я – Лейси». Это напомнит тебе, что ты достойная уважения личность, даже если вынуждена вести жизнь рабы.
   При этих словах я вздрогнула, несмотря на теплое октябрьское солнце. Они звучали каким-то зловещим предсказанием. Но мое любящее, доверчивое сердце твердило мне, что бабушка не права. Она вышла замуж пятьдесят лет назад по воле своего отца и, вскоре овдовев, была вынуждена вновь вступить в брак, чтобы дать кров своему ребенку и себе. Но мы с Ричардом – совсем другое дело. Брак будет естественным продолжением нашей детской привязанности. Все, что мне нужно, – это любить Ричарда и знать, что он любит меня. Это чувство проведет меня через все невзгоды. Большего я не прошу у жизни.