Грекова Ирина. На испытаниях

   А еще он думал, что многие будут ему там рады, и среди многих - Сонечка Красникова...
   3
   Последний раз, как он был в Лихаревке, месяца полтора назад, стояла жестокая ранняя жара. Майор Красников праздновал присвоение очередного звания. Гости собрались в небольшой квартирке Красниковых - уютно, зажиточно, на диване подушки - болгарский крест. Жесткие тюлевые занавески не колыхались. Гости сидели за столом мокрые, разварные и даже водку, с трудом добытую у Ноя (Скворцов пустил в ход личное обаяние), глотали неохотно. Водка была теплая и желтая, как спитой чай. На тарелке, выпучив мертвые глаза, лежала селедка, лилово окольцованная луком. Напротив Скворцова сидел совсем разомлевший капитан Курганов, а рядом с ним - его жена, смуглая, недоброглазая женщина с большим вырезом, косо спустившимся на одно плечо. Курганов, передернув шеей, выпил водки и только что занес вилку, чтобы закусить селедочкой с луком, как жена отчетливой и Злой скороговоркой сказала:
   - Будешь есть лук - разверну к стене.
   Рука с вилкой повисла в воздухе и послушно опустилась. "Экая стерва", подумал Скворцов. Слева от него сидела жена начальника отдела, Люда Шумаева, худая высокая блондинка с длинной шеей и озабоченными глазами.
   - Людочка, отчего не пьешь? - спросил ее Скворцов.
   - Жарко, душно. До чего мне здесь надоело, знал бы ты. Кажется, все бы отдала - уехать. Город, шум города я люблю... Театр, оперетку. Оперетку особенно. Я все арии из опереток прямо наизусть знаю. "Помнишь ли ты, как счастье нам улыбалось?" - пропела она ему на ухо.
   - Помню, - сказал Скворцов.
   - Ты все смеешься, а мне не до смеху. Ну, посуди сам, что я здесь вижу? Рынок, магазин, кухня, дети... Я как заводная кукла - прикована к керосинке...
   - А ты бы работать пошла.
   - Куда? Здесь на каждое место по десять жен. Нет, уехать, только уехать.
   - Ну что ж. Уехать тоже можно. Уговори Сергея...
   - Он! Да разве он отсюда уедет? Это такой эгоист, до того в свою работу влюблен, просто ужас. Нет, послушай, почему это так выходит: ему все удовольствия - и днем и ночью...
   Скворцов засмеялся и спросил:
   - А тебе ночью разве нет удовольствия?
   - Очень редко, - печально и просто ответила Люда.
   Он поцеловал ей руку. С другого конца стола подполковник Шумаев, маленький человек с черными горячими глазами и бритым, слоновой кости черепом, крикнул ему:
   - Что тебе, Пашка, жизнь надоела?
   - Вот видишь, какой собственник, - вздохнула Люда.
   Капитан Курганов опять робко потянулся к селедке: в эту минуту жена разговаривала с соседом. Скворцов услышал ее слова:
   - От этой жары я становлюсь злая, как Муфистофель.
   - Муфистофель, - повторил Скворцов.
   - Это правда, - печально сказала Люда. - Сколько ему достается - это нельзя передать. Он и дочку в садик, он и на рынок, и все он. Я и сама хозяйка неважная, ничего не скажешь, но сготовлю и на стол подам безропотно. А она ему швырком: ешь! Прошлый раз Сергей у них в карты играл, так она им тарелку с помидорами прямо по столу так и двинула кошмар! Нарезаны помидоры как ногой, ни маслом не заправлены, ни что. А она...
   - Не надо о ней, Людочка, - попросил Скворцов. - Ну ее к бесу.
   Заиграла радиола. Столы сдвинули, начались танцы. Две-три пары вяло задвигались по крашеному, до блеска натертому полу. Подполковник Шумаев подошел к жене и вежливо поклонился. Люда встала и положила ему на плечо руку, желтоватую и тонкую, как церковная свечка. Она была на полголовы выше мужа. Скворцов заметил, что она босиком. Узкие босые ступни - про них хотелось думать: не ступни, а ладони. На этих ступнях-ладонях она двигалась легко, проворно, чуть изгибаясь, как очень худая молодая кошка ходит вокруг ног своей хозяйки.
   - И все-таки она бисиком, - сказала Муфистофель. - И как только муж терпит.
   - Жарко, - ответил сосед.
   - Всем жарко, но никто, кроме нее, не позволяет. Все в каблуках. Не деревня.
   Скворцову сделалось душно, он встал из-за стола и пошел проветриться. По дороге его кто-то перехватил за руку. Это был сам хозяин, герой торжества, новоиспеченный майор Красников. Большая звезда празднично поблескивала на его новеньком двухпросветном погоне. Красников был счастлив и пьян.
   - Посиди со мной, Паша! Я тебя во как люблю. Все собирался тебе сказать, да случая не было. Я тебя люблю. Не веришь?
   - Отчего же? Верю.
   - Ну, садись, друг мой закадычный.
   Скворцов сел.
   - Выпьем, Паша, за... В общем, за наши достижения. Вот я, майор...
   Выпили. Водка была еще теплее, чем вначале. Просто горячая водка. Скворцова чуть не стошнило.
   - Ну, люблю я тебя, как сукиного сына, честное слово, - говорил Красников в судорогах пьяной любви к ближнему. Он стиснул Скворцова поперек шеи и стал целовать.
   - Пусти, брат, душно, - сказал Скворцов.
   - Брезгаешь? Ну, ладно, брезгай. Все равно я тебя люблю.
   - За что же ты меня так особенно полюбил?
   - Ты - человек политически подкованный.
   - Вот как? - удивился Скворцов.
   - Честное слово. И я тоже политически подкованный. Я все перевожу на уровень теории. Вот недавно приходит ко мне моя Соня - хорошая женщина, но развитие еще не на высоте - и жалуется на трудности в домашнем хозяйстве. Я сказал: "Соня, во всем нужно базироваться на теорию". И с трудом достал книгу "Мужчина и женщина", том второй. Очень глубокая книга. Прочитала. И как ты думаешь? Помогло. Ей-богу, помогло! Вот она сама тебе подтвердит. Соня!
   Подошла, улыбаясь, невысокая крепенькая женщина с гладко натянутыми на круглой головке черными волосами. Красников, не вставая, притянул ее к себе.
   - Хочу тебя познакомить. Это - Паша Скворцов, любимый человек моего сердца. А это - Соня, законная жена.
   - А мы уже знакомы, - сказал Скворцов.
   - Ничего, я вас еще раз познакомлю, крепче будет. Дай ему руку, Соня.
   - Красникова Соня, - сказала она, подавая руку дощечкой. Черные глаза у нее были выпуклые и чистые до сияния.
   - Я тут. Соня, рассказывал майору, как я тебе по хозяйству помог. Было дело?
   - Было-было, - сказала Соня, чуть-чуть подмигнув Скворцову. - А теперь тебе пора баиньки, ты уже набрался достаточно.
   - Я-то? Я еще как штык.
   - Слушайся маму.
   Красников покорно встал и сделал ручкой:
   - Гуд-бай.
   Сонечка вывела мужа в соседнюю комнату и довольно быстро вернулась.
   - Готов, спит. Он у меня, когда выпьет, такой послушный, такой сознательный, ну прямо прелесть. Другие мужья издеваются, посуду бьют, а он все культурно. Сам ботинки снимет, на цыпочках идет - детей не разбудить. Нет, ничего не скажешь, я сравнительно с другими счастливая.
   - Приятно видеть счастливую женщину, - сказал Скворцов.
   Кто-то принес гармошку. "Русского, русского!" - закричали гости. Гармонист развернул мехи, и родные, поскрипывающие, заикающиеся звуки так и поплыли, подмывая, по доскам пола. Соня Красникова пошла плясать. Этаким кубариком она плясала - плавно и складно. Казалось, именно так должны были плясать наши бабушки, целые поколения наших бабушек - и пра, и пра... Скворцов смотрел на нее, очарованный каким-то сложным чувством, очень ощущая себя русским. Когда снова завели радиолу, он пригласил Сонечку танцевать. У нее оказалась очень тонкая, прямо-таки муравьиная талия, резко делившая ее пополам, и за эту талию он ее поворачивал, и она слушалась, снизу глядя ему в глаза. Маленькое золотое сердце на тонкой цепочке подрагивало в вырезе ее голубого платья, на самой границе загара. Скворцов танцевал с наслаждением и неохотно остановился, когда кончилась музыка.
   - Постойте, у меня, наверно, чайник вскипел, - сказала Сонечка. Пойду, посмотрю.
   Он пошел за ней. В кухне горела керосинка. Теплый свет падал сквозь слоистое, слюдяное окошко. Чайник молчал.
   - И не шумит... - сказала Сонечка.
   На столе, под полотенцами, отдыхало что-то печеное, должно быть пироги. Рядом стояли чашки - ручками все в одну сторону. Сонечка тихо дышала. В оранжевом свете, поблескивая, поднималось и опускалось золотое сердечко. Стоя рядом, он обнял ее, и она опять послушалась, как в танце. Вокруг ее рта стоял островок чистого дыхания. Он поцеловал источник этого дыхания и обомлел: он провалился во что-то свежее и душистое, как только что скошенное сено...
   Но тут зашумел чайник...
   - Братцы, пойму видать! - закричал кто-то.
   Все бросились к иллюминаторам. Внизу лежала широкая, в полземли, зеленая полоса, вся изрезанная темноватыми водяными жилами. Могучая река, разветвленная на множество рукавов, показывала сразу все свои извилистые изгибы. Время от времени солнечный луч, отраженный от водной поверхности, ударял в глаза, и какой-нибудь участок реки на миг становился пролитой ртутью. Даже отсюда, далеко сверху, было видно, как все это огромно.
   - Да, неплохая речка, - сказал генерал Сиверс.
   - А вот и наша Лихаревка! - закричал Скворцов.
   - Где, где?
   На резко очерченном, как ножом срезанном, берегу виднелась одна длинная улица с домами-бусинками по краям. Немного поодаль белели домики побольше.
   - Жилой городок - видите?
   - По местам! Идем на посадку! - крикнул второй пилот.
   Все расселись по скамьям. Самолет, круто кренясь и поворачивая, начал снижаться. Из круговращения внизу постепенно выплыли аэродромные постройки, взлетно-посадочная полоса, метеобудка, длинный, натянутый ветром шахматно-клетчатый чулок. Самолет с жужжанием выпустил шасси, ощутимым толчком коснулся земли и побежал, подпрыгивая, по грунтовой дорожке.
   Кругом лежала совершенно плоская, совершенно пустая степь. Ветер пригибал к земле иссушенные до невесомости остовы мертвых трав. Самолет остановился. В последний раз взревели моторы и замолчали.
   - Прибыли, - сказал лейтенант Ночкин.
   Прибывшие, толкаясь чемоданами, начали пробираться к выходу. Снаружи солдат прислонил к борту самолета жидкую металлическую лесенку. Люди спустились на сухую, горячую землю. Жара сразу же навалилась на них, тяжелая, как кирпич.
   Из голубого павильона вышел офицер и направился к самолету. Майор Скворцов, держа руку у козырька, сказал:
   - Товарищ дежурный, прибыла специальная группа из Москвы для выполнения работ в войсковой части. На борту спецгруз весом четыреста килограммов. Старший группы майор Скворцов.
   - Здравия желаю, - ответил дежурный, подавая руку. - С приездом вас.
   4
   Жилой городок, расположенный невдалеке от райцентра Лихаревка, еще не имел своего названия. Он состоял из двух-трех совершенно одинаковых каменных домов в два этажа, с ампирными веночками по фасадам, нескольких деревянных бараков и множества сараев с толевыми крышами. Еще была здесь кирпичная красно-белая школа, совершенно такая же, как во всех других городах, и недостроенный Дом офицеров с двенадцатью пузатыми колоннами, грубо облицованными цементом.
   В городке было три гостиницы: деревянная, каменная и "люкс". Деревянная - для тех, кто попроще, гражданских и вообще всякой мелочи. Строение было барачного типа, хотя и большое; так называемые "удобства" - на улице. Каменная гостиница считалась рангом повыше, селили там главным образом офицеров. Стояла она на круглой площади, задуманной строителями как центр городка. В каменной гостинице был предусмотрен водопровод и удобства внутри. Последней ступенью роскоши был "люкс", где размещали генералов и вообще большое начальство. Здесь были фикусы, по верхней кромке стен золотой багет, и при каждом номере ванна. Впрочем, в летние месяцы вода шла редко, а когда шла, то со свистом и совершенно ржавая, так что разница между деревянной, каменной и "люксом" сказывалась больше не в быте, а в почете. Строено было это все плохо, хромо, щелясто. С повышением ранга увеличивалось, главным образом, количество картин на стенах, стекляшек на люстрах и золоченных цацек "под бронзу".
   Конструктора Ромнич разместили, конечно, в деревянной. Заполнив анкету у дежурной, она заплатила за неделю вперед и взяла квитанцию.
   - Одно женское место, третий номер, вторая дверь направо, - нелюбезно сказала дежурная.
   Лида Ромнич вошла в небольшую комнату, оклеенную пестрыми, в букетиках, обоями. Окно было завешено мокрой простыней, пахло предбанником. По стенам стояли три железные койки; две были заняты, одна свободна. На занятых спали две фигуры, с головой укрытые простынями; по простыням путешествовали мухи. Свободная койка была застлана темно-синим грубошерстным одеялом с надписью "Ноги". В изголовье торчком стояла взбитая подушка с заправленными внутрь уголками, а над надписью "Ноги" висело чистое вафельное полотенце. Стульев не было. Лида осторожно, чтобы не стукнуть, поставила чемодан на пол и села на кровать. Кровать под ней задвигалась и жестоко заскрипела. Толстая женщина напротив проснулась и высунула из-под простыни помятое сном, пятнами покрасневшее лицо. Увидев Лиду, она улыбнулась, и стало видно, что она молода, добра и хорошо выспалась. Лида улыбнулась ей в ответ. Женщина протянула ей маленькую влажную руку с рыжими на концах пальцами фотографа:
   - Лора Сундукова.
   - Лида Ромнич.
   - Ой, я про вас знаю! Вы - конструктор, правда?
   - Правда.
   - Очень уважаю женщину, если она конструктор. Мне про вас Теткин рассказывал. Вы ведь тоже у Перехватова?
   - Да. Кстати, Теткин с нами прилетел. Только что.
   - Да неужели? - просияла Лора. - Радость какая! Где ж его разместили? В каменной?
   - Нет, как будто здесь.
   - Здесь! Если здесь, это хорошо, - откровенно светясь, сказала Лора. Подумать, как мило! Томка, Теткин приехал! Надо одеваться.
   Она откинула простыню и села, беззастенчиво показывая милое белое тело, обволоченное солнцем по выпуклостям. Напряженно нагнув голову, она стала застегивать сзади обширный голубой бюстгальтер. На второй кровати зашевелилась простыня, из-под нее высунулась темная мелкокудрявая голова со смуглым смешным личиком.
   - Лора, страдалица, опять Теткин приехал, снова переживать!
   - А я не против переживать, я за.
   Накинув сарафан, Лора взяла полотенце и вышла.
   Из-под простыни вылезла черненькая девушка, вертлявая и кудрявая, как пуделек. Темные красивые глаза смотрели скорее печально, в противоречии со смеющимся ротиком, полным неправильных, сдвинутых зубов.
   - Я Тамара, зовут Томка. А та, полная, это Лора. Она в Теткина влюбилась, прямо смех. Я ей говорю: брось, а она продолжает, прямо как психованная. Теткин и Теткин, и никого другого, это надо же! Я лично в нем ничего не вижу особенного, мужчина как мужчина, лысый и довольно пожилой, хотя и молодой годами, но интересным его не назовешь, правда?
   Томка не говорила, а словно журчала, слитно, без передышек, только иногда наклоняла голову, спрашивала: "Правда?" - и смотрела вбок. Она начала одеваться, проворно шевеля локтями.
   - Вы не смотрите, я такая худая, прямо стыдно! Лора, она даже чересчур полная, а я худая, кому что, но Лорка, она по-своему очень даже интересная. Хотя у нас в КБ ее интересной не считают, слишком полна. А по-моему, полнота, если не слишком, даже украшает женщину, правда? Лорке полнота идет, она все-таки мать, девочка и мальчик, Маша и Миша. Лорка она до ужаса рукодельница, французской гладью умеет, для меня это недоступно, я только русской, по сеточке, без набивки, но я рукоделием не увлекаюсь, это слишком несовременно, правда?
   Лида сначала хотела отвечать, но быстро убедилась, что "правда?" вопрос риторический.
   - Подумать только, мы с Лорой тут скоро месяц, время бежит, условий никаких, жара, мухи, койки жесткие, на пленке эмульсия так и ползет, дешифрируй, как хочешь, в столовой суп "бе эм" и котлеты "бе гэ"; "бе эм" - значит без мяса, а "бе гэ" - без гарнира. Дома я большая любительница изящно покушать, я салат "оливье" сделаю - как художественная картина, я создана для хозяйства, так муж говорит. Он у меня мужчина интересный, хотя росту мало и лысина пробивается. Меня он называет "макака", но это так, а в душе он меня до ужаса любит. Получку принесет - и все мне, из рук в руки. Я бы не работала, но хочу на телевизор скопить, чтобы дома была культура, а то, говорят, муж будет куда-то стремиться, правда?
   - У меня тоже нет телевизора.
   - Ну, вам, с вашей зарплатой на телевизор скопить - раз плюнуть, не то что мне. Я техник-лаборант, шестьсот получаю, да муж тысячу [в тогдашнем масштабе цен], от таких денег не каждый месяц отложишь, все на еду уходит, прямо смешно, никаких последствий. Все мои подруги сбережения имеют, а я нет. Я только так говорю - хозяйственная, но нет, это я постряпать хозяйственная, а экономить я не умею, для этого не создана, я люблю, чтобы деньги не считать, чтобы по ветру летели деньги. Я ресторан люблю посещать. Для чего и жить, если себе отказывать, детей нет, скоро конец молодости, правда? Лорка, она здорово экономная, ну да ей и надо, все-таки одинокая, муж у нее ушел, слышали? Ушел к какой-то зануде, оставил двух детей, Маша и Миша, - ужас какая трагедия, я даже плакала, честное слово, ведь это...
   Она не договорила, потому что пришел удар - глубокий, красивый, бархатный. Стекла лениво отозвались.
   - Звуковой барьер, - сказала Томка.
   - Нет, тол, килограммов двести, - поправила Лида.
   - Ну так вот, я и говорю: ведь это очень трагично, когда муж уходит от жены! Прорабатывали его, но без результата. Я своего вот так держу: он только одним глазом посмотрит на женщину, я и то не пропускаю, говорю: не смотри. Он смеется: никто мне не нужен, кроме тебя, макака. Любит. Я его тоже люблю, только я не такая уж темпераментная, я и в девушках целоваться не любила, особенно когда страстно целуются, я этого не выношу, наверно, оттого, что очень худая, как вы думаете? Вы вот тоже худая, наверно, тоже не особенно страстная?
   Лида не успела ответить: в дверь постучали.
   - Кто там? - спросила Тамара.
   - Можно войти?
   - О боже, мужчина! - засуетилась Томка, засовывая под матрас какой-то предмет туалета. - Входите!
   Вошел майор Скворцов - весь подобранный, сапоги блестят, ремень с портупеей затянут до предела.
   - Лидия Кондратьевна, я за вами.
   - Почему за мной?
   - Если я правильно понял обстановку, вы еще не обедали. В здешней столовой время обедов кончилось, а время ужинов еще не началось. Но я, вступив в переговоры с персоналом, решил эту проблему. Приглашаю вас к столу.
   - Ладно, сейчас иду. Только мне надо умыться и переодеться.
   - Сколько времени вам на это понадобится?
   - Минут десять.
   - Отменно. Ровно через десять минут жду вас в вестибюле.
   Скворцов откозырял и вышел.
   - Какой интересный! - воскликнула Томка. - Это ваш поклонник?
   - Что вы! Мы с ним сегодня только познакомились.
   - Тем лучше. Я таких мужчин очень люблю: в точности мой вкус! Дома я себе не позволяю, соблюдаю семейный очаг, а здесь - отчего нет? На серьезное нарушение не пойду, а так - потанцевать, посмеяться - не вижу ничего дурного. Мужчина интересный, рост высокий, я это люблю, хотя сама вышла за низенького, и лицо интеллигентное, хотя прелести особой нет, но зато сразу виден ум, правда?
   - Пожалуй, да. Я как-то не обратила внимания.
   - Зато он на вас очень даже обратил, поверьте моему опыту. Я всегда вижу, кто на кого обращает, это у меня как ясновидение, даже муж говорит. Он только еще успеет подумать в направлении, а я уже ревновать начинаю. Все чтобы было мое, каждая мысль и каждое дыхание: вот как я понимаю семейную жизнь!
   - Где здесь можно умыться?
   - Во дворе налево, корыта такие стоят с умывальниками. Я вас провожу, хотите?
   - Нет, спасибо, найду.
   Пока Лида умывалась, прошло еще два удара. Вообще воздух в Лихаревке был насыщен ударами, и пора было уже не обращать на них внимания.
   5
   - Пока не достроен Дом офицеров - а судя по замыслу, это будет дворец, - я вынужден кормить вас в предприятии общественного питания, которое лучше всего характеризуется русским термином "живопырка".
   Майор Скворцов говорил очень по-своему: бегло, складно, щеголевато, голосом, натянутым, как струна, с каким-то даже легким дребезгом на гласных. Как будто звон невидимых шпор молодцевато сопровождал каждое слово. Наверно, из-за контраста манеры говорить и содержания все вместе выходило почему-то очень смешно. "А он ничего, - подумала Лида Ромнич. Хорошо, что он за мной зашел".
   Столовая помещалась в нескладном одноэтажном здании с грибообразной пристройкой. У входа росло деревце на подпорке с тремя жалобно растопыренными ветками. Пыльные серо-зеленые листья, скрученные от жары полутрубочками, словно просили пить. На дереве висел плакатик: "Старший техник-лейтенант Неустроев".
   - Почему старший техник-лейтенант?
   - Гримасы быта, - отвечал Скворцов. - Заместитель по тылу, генерал Гиндин, после неудачных опытов по озеленению городка распорядился прикрепить к каждому офицеру персональное дерево, за которое означенный офицер отвечает головой. Судя по состоянию данного конкретного дерева, голова старшего техника-лейтенанта Неустроева находится в угрожаемом положении.
   - Ну-ну, - сказала Лида. - А проще говорить вы не можете?
   - Если надо, могу, - смеясь, ответил Скворцов.
   Они вошли в дверь с надписью "Общий зал". В довольно обширном помещении толпились столы, покрытые сивой клеенкой. На столах ножками вверх стояли стулья. Уборщица мела пол, сердито шаркая веником.
   - Здесь, кажется, уборка... - нерешительно сказала Лида.
   Ее робкий тон воодушевил Скворцова:
   - Ничего, ничего, проходите.
   Он провел ее между столиками, под раскаленным взглядом уборщицы, к дальней двери с табличкой: "Зал N_2. Пользование, кроме старших офицеров, воспрещается". Лида опять замялась.
   - Будьте спокойны, - сказал Скворцов. - Вы имеете дело со мной. Пока я здесь, вам обеспечен офицерский харч.
   В маленьком "зале N_2" было светло и даже довольно игриво: белые занавески, веселенькие, трафаретиком, стены, голубые клеенки. Между окнами висел плакат с лозунгом: "Предотвратим залет мухи!" - а сами окна были забраны частой проволочной сеткой. Несмотря на это, мух в зале было порядочно. С потолка свисали безопасные для них, высохшие от жары липучки. Горячий солнечный свет крутыми, твердыми какими-то столбами входил в окна. За столами уже сидели сегодняшние попутчики. Лида кивнула им и села, осматриваясь.
   На степс напротив висела большая, масляными красками, картина, по-видимому, копия с васнецовского "Ивана-царевича на сером волке", но копия вольная, фантастическая. Писанная явно неумелой рукой, она дышала какой-то дикой искренностью. Сказочные, аляповатые цветы розово светились в лесной черноте. Царевич, глупый и пучеглазый до одури, крепко держал поперек туловища поникшую в обмороке девицу. Ее рыжие волосы летели вбок, как пламя горящего самолета. Волк, насмешливо улыбаясь, вывалив язык, скакал прямо вон из картины, грудью на зрителя...
   - Вас, кажется, заинтересовало данное произведение изобразительного искусства? - спросил Скворцов. - Даю пояснения. Всегда мечтал работать гидом. Это грандиозное полотно писал местный самодеятельный художник майор Тысячный. Страдает безответной любовью к живописи.
   - Почему безответной?
   - А неужели вам нравится?
   - Чем-то - да.
   - Пронзительная картина, - подтвердил генерал Сиверс. - Я бы ее купил. А он не продает своих работ, этот Тысячный?
   - Кажется, нет.
   - Жаль, я бы купил.
   Чехардин, прищурившись, взглянул на картину:
   - Народный примитив... Впрочем, не без чего-то.
   - Вы это серьезно? - по-детски спросил Ваня Манин, перебегая глазами от лица к лицу. - Ну, значит, я дурак.
   - Я тогда тоже дурак, - сказал Скворцов. - Никакой художественной ценности в этой картине я не вижу, хоть убейте.
   - Правильно! - поддержал его Теткин. - Я тоже не вижу. Говорят, в капиталистических странах ослу кисть к хвосту привязывают, он и рисует, а потом эти картины продают за большие деньги...
   - Молчите, Теткин, - отмахнулась Лида и повернула к Скворцову страдающие глаза. - Вы ничего не видите в этой картине? Нет, ничего вы не видите! Какие же вам картины нравятся?
   - Какие? Ну, многие... - неопределенно отвечал Скворцов.
   К этому вопросу он был не подготовлен. В живописи он был слаб. Он вообще во многих вещах был слаб и отлично это сознавал, но до того был восприимчив и чуток и к тому же так хорошо владел речью, что зачастую с полуслова понимал что к чему и умел казаться неопытному глазу чуть ли не знатоком. Сейчас он тянул время, чтобы поймать намек, хоть маленький... Тут бы он развернулся.
   - Какие же именно?
   Фу-ты черт, как на грех, он не мог вспомнить ни одной картины: ни названия, ни художника. Одна, впрочем, сейчас представилась ему очень отчетливо: тюремная камера, вода, крысы на кровати, бледная женщина с открытыми плечами, откинувшая голову в страшном отчаянии... Красивая картина! Как же ее?
   - "Не ждали", - подсказал Джапаридзе.
   - Да, "Не ждали", конечно, неплохая картина, - мгновенно подхватил Скворцов и только что собрался по поводу этой совершенно неизвестной ему картины сказать что-нибудь этакое общее, ни к чему не обязывающее, как ему стало стыдно халтурить при этих простых и печальных серых глазах. Неожиданно для себя он признался: - По правде говоря, я ничего не понимаю в живописи.
   - Я так и думала.
   Разговор об искусстве на этом кончился, потому что вошла официантка в белом передничке - толстенькая, румяная, лакированная, до того похожая на кустарную "матрешку", что хотелось разнять ее и вынуть другую.
   - Симочка! - закричал Скворцов. - Здравствуйте, деточка, вы цветете, как роза, рад вас видеть! Посмотрим, чем вы нас накормите, не знаю, как другие, а лично я уже почти умер от голода.