Грекова Ирина. На испытаниях

   - Секу.
   - А валы придется перекопать, - заключила Лида. - Сделаете новые, по такому вот профилю. - Она вырвала листок из блокнота.
   - Есть перекопать, товарищ конструктор.
   Скворцов и Лида уходили к своей машине, а Постников смотрел им вслед. Они уезжали, а он оставался. Потом они улетят в Москву, всякие там свои диссертации писать, а он опять останется. В степи, в жаре, в мошке. Жара не жара - вкалывай. И всегда так. Приедут, поглядят, покритикуют - и снова к себе, на север. Дождь у них идет. Мостовые блестят, девушки в разноцветных плащах, как розы. Москвичи, сукины дети. Впрочем, она ничего баба. Раздражал его, собственно. Скворцов - болтун, пустопляс. Смеется, зуб стальной. И чего она в нем нашла?
   Машина была горячая, как сковорода.
   - Игорь, домой.
   Тюменцев включил двигатель. Газик затрясся.
   - Между прочим, Игорь, - заметил Скворцов, - вот что мне в голову пришло, пока я там сидел: почему ты не взял высокое напряжение прямо с трамблера на корпус?
   - Такой вариант я рассматривал, он для меня не годится. Этот вариант работает только при включенном моторе. Я тогда на случай не должен мотор выключать. А за пережог горючего тоже не похвалят.
   - Эх, - вздохнул Скворцов, - если бы меня так девушки любили, я бы их пугать не стал. Идите ко мне, милые, сказал бы я на твоем месте.
   Тюменцев нажал стартер. "ГАЗ-69" забормотал и тронулся в путь. Дорога уходила в степь. Скворцов сказал наконец вслух то, что думал про себя целый день:
   - Степь чем далее, тем становилась прекраснее.
   17
   Еще один день прошел, жаркий и необычайно тяжелый. К вечеру легче не стало. В небе, затянутом плотной дымкой, медленно опускалось тусклое красное солнце с резко обведенным круглым контуром. Воздух не шевелился, скованный неопределенным ожиданием.
   В каменной гостинице, раздевшись до трусов, лежали на кроватях Чехардин, Скворцов и Манин. Вернувшись с поля, они не пошли даже купаться, а сразу же полегли. В номере было сверхъестественно душно. Накалившиеся за день стены немилосердно излучали жар. Чехардин и Скворцов курили, дым неподвижно висел над каждой кроватью, не смешиваясь с окружающим воздухом. Мании был некурящий и обычно любил постращать своих сожителей раком, и не каким-нибудь, а нижней губы. Но сегодня он так истомился, что даже о раке забыл.
   - Хочу холодного пива, - сказал Чехардин, - чтобы в большой тяжелой кружке, чтобы вся запотела и капельки на боках... Вульгарная московская кружка пива.
   - Разговор о пиве в настоящих условиях приравнивается к идеологической диверсии, - отвечал Скворцов.
   - Айв самом деле, - невинно сказал Манин, - почему это здешняя торговая сеть не продает прохладительных напитков?
   - Эх, Ваня-Маня, святая простота.
   - А я и правда не вижу причин.
   - Их более чем достаточно, - сказал Чехардин. - Организовать продажу прохладительных напитков в здешних условиях - дело нелегкое. Нужна тара, бочки, емкости, лед, пятое-десятое, вода, наконец. А чего ради они будут стараться? Какие рычаги приведут в действие всю эту махину?
   - Забота о живом человеке, - ответил Манин и сам застеснялся.
   - Вот-вот, - усмехнулся Чехардин. - Очень типично. На словах марксист, а чуть до дела дойдет - типичный идеалист. Сознание первично, материя вторична, так, что ли?
   - Я этого не говорил.
   - Простите, я только довел вашу мысль до логического завершения. Забота о живом человеке! Вещь, конечно, полезная, но утверждать, что таким рычагом вы сдвинете проблему снабжения, - значит быть идеалистом. Помимо заботы о живом человеке нужны другие, экономические рычаги. Нужно поставить торговую сеть в такие условия, чтобы ей было не только душеспасительно, но и выгодно заботиться о живом человеке. Как говорил один мой приятель: "У всякого есть совесть, но надо создать такие условия, чтобы хочешь не хочешь, а она проявлялась".
   - Это не наша, это капиталистическая мораль, - искренне страдая, сказал Манин.
   - Так я и знал, что вы пустите в ход какой-нибудь жупел. Известный прием: подобрать подходящее к случаю бранное слово - и спор кончен. Нет, вы попробуйте подумать, ей-богу, неплохо иногда подумать.
   - Я и думаю, но не вразрез с основными принципами. А вы... ошибаетесь.
   - Вполне возможно. Думающий человек не застрахован от ошибок. Это знает каждый, кто когда-нибудь пробовал думать сам.
   - Я с вами согласен, - сказал Скворцов. - Рычаги нужны. Помните, я вам рассказывал про ту бабищу из "Лихрайпотребсоюза"? Ее бы каким-нибудь рычагом... Сидит, как царица, и на лице - глубочайшее презрение ко мне, живому человеку...
   - Естественное презрение владельца к неимущему.
   - Чем же она владеет?
   - Как чем? Информацией! Пока существуют дефицитные товары, существуют и владельцы информации. Информации о том, где, какой и в каком количестве появится товар. Эту информацию можно продать, купить, обменять (ты - мне, я - тебе). А власть! Возьмите хотя бы Ноя! Завези в Лихаревку вдоволь напитков - и лопнет ваш Ной как мыльный пузырь.
   - А я люблю Ноя, - вступился Скворцов. - Что-то есть в нем широкое. Этакая бескорыстная, я бы сказал, любовь к материальным благам. Он ведь не для себя - ему угощать надо.
   - Дефицит, - сказал Манин, - явление временное. Конечно, есть еще некоторые трудности, но это болезни роста. Когда мы добьемся подлинного изобилия, небывало высокого уровня производства на душу населения, дефицита не будет.
   Чехардин выслушал и сказал задумчиво:
   - У буддийских народов есть весьма остроумное устройство - молитвенное колесо. Когда верующему приходит в голову помолиться, ему даже не надо произносить слов, достаточно повертеть колесо.
   - А что, я что-нибудь не то сказал? - обеспокоился Манин.
   - Наоборот, даже слишком то. То, да не то. Наш дефицит в большинстве случаев обусловлен не бедностью. Мы достаточно богаты для того, чтобы выбрасывать на ветер, уничтожать, гноить огромные материальные ценности. Представьте себе все это в масштабе страны! Несобранные урожаи; зараженные сорняками, гибнущие поля; в огромных количествах производимый никому не нужный ширпотреб... Это все - чистые издержки. А ведь общие принципы разумного управления известны. Экономическая система, как и техническая, должна основываться на принципе обратной связи. В технике мы признаем обратную связь, а в экономике упорно ее отрицаем!
   Манин покраснел чуть не до слез и сказал дрожащим голосом:
   - Ну уж это... Это я не знаю что... Это какая-то кибернетика.
   - Еще один жупел. Сейчас вы обзовете меня апологетом буржуазной лженауки. Слово-то какое: "апологет"...
   - А есть еще хуже: "молодчик", - сказал Скворцов.
   - Одно другого стоит.
   На этом месте разговор прервался, потому что вошел Теткин, очень веселый, и заорал:
   - Ужинать, братцы! Скорей в портки и ужинать! Я по такой жаре ненормально жрать хочу!
   Он схватил со стола графин с водой, желтой, как чай, и горячей почти как чай, хлебнул из горлышка, сморщился, сплюнул, уронил пепельницу, захохотал и удалился, хлопнув дверью так, что посыпалась штукатурка.
   - Это он всегда такой жизнерадостный? - осведомился Чехардин.
   - Всегда, - ответил Скворцов, натягивая брюки. - Вчера утром он потерял шляпу и по этому поводу хохотал до обеда. Потом нашел шляпу и хохотал уже до вечера.
   Манин оделся раньше других и вышел.
   - Напрасно вы при нем, - сказал Скворцов.
   - А что? Разве он...
   - Нет. Просто пай-мальчик, потому и может продать. И не потихоньку, а в открытую. Выступит на собрании и начнет в порядке самокритики со слезами на глазах поносить себя самого за то, что вас слушал...
   - А ну его к черту, пусть поносит, - рассердился Чехардин. - Чего в самом деле бояться? Двум смертям не бывать...
   - Это верно. Только боимся-то мы не смерти, а чего-то похуже.
   - Страшна не смерть, а унижение.
   - Страшна не смерть, а когда люди от тебя отвернутся.
   - Кому что. Между прочим. Скворцов, вы, кажется, думающий человек...
   - Не очень.
   - Все равно. Так вот, не скажете ли вы мне: чем мы, собственно говоря, живы?
   - Странный вопрос. Мы с вами или вообще?
   - Мы с вами.
   - Ну, работой. Скорее всего работой.
   Чехардин улыбнулся:
   - Я так и знал, что именно это скажете.
   - А вы что скажете?
   - Я с вами вполне согласен.
   - Работа плюс чувство юмора. Не так ли?
   - Плюс, а не минус. Мы, пожалуй, пришли к соглашению.
   - Ну, хватит философии - в самом деле пора ужинать.
   Внизу, у подъезда, стояли Теткин и Манин. Теткин кокетливо обмахивался найденной шляпой. Сплющенное, раздутое в боках огромное солнце сидело уже на самом горизонте. Духота становилась зловещей.
   - А может, не пойдем? - сказал Чехардин, светлыми своими, розовыми сейчас глазами глядя на солнце. - И есть-то не хочется. Ну его к черту, этот ужин.
   - Не демобилизовывайте масс! - крикнул Теткин. - Пойдем стройными рядами на трехразовое питание.
   Его поддержал Скворцов:
   - Придется пойти, в порядке дисциплины.
   Пошли. Теткин воинственно шагал впереди. В свете заката его лысина блестела, как помидор.
   - Товарищи, вы видите перед собой победителя, - сказал Скворцов. - Не далее как вчера наш доблестный Теткин ходил в пойму с прекрасной незнакомкой, имя которой начинается с буквы "Э".
   - Откуда ты знаешь?
   - Ха! Вы имеете дело со Скворцовым. Моя агентура не дремлет. Я знаю не только о самом факте прогулки, но и о той роковой роли, которую сыграли в ней комары...
   - Замолчи ты, пошляк.
   - Если бы не комары, - невозмутимо продолжал Скворцов, - напавшие на него и его даму в наиболее ответственный момент, наш Теткин, как честный человек, должен был бы жениться...
   Он старался говорить как всегда, но что-то не говорилось ему сегодня, не острилось. Должно быть, духота.
   Из столовой пахло застарелым борщом. У входа стояли и бранились толстый повар в колпаке и заведующая товарищ Щукина.
   - Бандит ты, а не баба, - говорил повар.
   - А я тебя проработаю, - отвечала Щукина.
   В офицерском зале никого не было. Пришедшие сели за столик, горячие руки сразу прилипли к клеенке. Скворцов с ужасом обнаружил, что ему не хочется есть. Небывалый случай! Это уже последнее дело. Но тут он услышал женский голос, негромкий, с легким переломом на каждом слове, - и понял, что пришла Лида Ромнич. Он не ждал ее сегодня - их группа работала на дальних площадках, у сухого озера. Лида вошла, поздоровалась, и он сразу полез на седьмое небо, даже есть захотелось. Она села за стол, переставила солонку с места на место, налила себе воды. Все, что она делала, казалось ему необычайно значительным, он следил за ней со вниманием и восторгом, доходящими в своей совокупности даже до какой-то досады. Что-то от него требовалось, но он не знал что. "Ну, посмотри на меня, ну, улыбнись же, ну же", - думал он. Она посмотрела и улыбнулась. Он понес какую-то несусветную чушь, только чтобы она засмеялась. Она засмеялась, но от него все еще что-то требовалось.
   Вошел повар, утираясь колпаком.
   - Ужинать будем?
   - Очень даже будем, - ответил Скворцов.
   - Сознательные офицеры в такую погоду не ужинают. Вредно. Мы и то не готовили. Один лапшевник, с обеда не покушали.
   - Ну, давайте лапшевник. Пф, духота.
   - Не иначе как тридцаточка идет, - сказал повар.
   - Что за тридцаточка? - спросил Чехардин.
   - Суховей, - пояснил Скворцов.
   - Молчи, - перебил его повар. - Никакой не суховея. Это в России суховей, а здесь тридцаточка.
   - А почему так называется? - спросила Лида.
   - Примета такая. Дует он и дует, и три дня, и три ночи, а как подует три дня и три ночи, то будет надвое: или перестанет, или будет дуть еще месяц, а в месяце тридцать дней, вот и называют тридцаточка. Очень от нее люди томятся. Вредная очень. А вы ужинать выдумали.
   - Ничего не поделаешь, - сказал Скворцов. - Мужчина должен быть свиреп.
   Подали лапшевник - он был несъедобен: остывший, склеившийся монолит. Ели только Теткин и Скворцов, Теткин даже две порции. После ужина вышли на улицу - там было не свежее, чем в офицерском зале. По горизонту, вспыхивая и переползая с места на место, бродили огни. Это горела степь. Она горела уже несколько дней: где-то на стрельбах подожгли траву, и теперь пожары кочевали по всей округе, их никто не тушил - горела ведь только трава, это никого не беспокоило, кроме змей и тушканчиков.
   - Слышите, пахнет дымом? - спросил Теткин.
   Пахло не дымом, а чем-то гораздо похуже. Вскоре они вступили в зону нестерпимого зловония: оказалось, что посреди площади лежит дохлая собака.
   - Какое амбре! - восхитился Скворцов.
   - Эту собачку еще третьего дня машиной задавило, - радостно сообщил Теткин.
   Лида Ромнич вдруг рассердилась, даже ноздри задрожали:
   - Что за безобразие! Здесь же люди живут! Почему не уберут собаку?
   Теткин захохотал:
   - Наша общественница развоевалась. У нее это бывает.
   - Можете жаловаться, - в нос протянул Чехардин.
   - И пожалуюсь.
   - Генералу Гиндину, - подсказал Скворцов. - Ему как раз сегодня нечего делать.
   - Именно генералу Гиндину! - вскинулась Лида.
   - Когда же вы к нему пойдете?
   - Сейчас.
   - А не поздно? - усомнился Манин.
   - Что ты, поздно! - ответил Теткин. - У него, как в министерстве, до поздней ночи работают.
   - Пойти мне с вами? - спросил Скворцов.
   - Нет, я одна, - сердито ответила Лида.
   18
   В кабинете генерала Гиндина горела лампа с зеленым абажуром, резко выделившая на столе освещенный круг. Углы комнаты тонули в подводной тени. Со стены пристально глядел большой Сталин с тяжелыми усами, в тяжелой раме, критически поджав полумесяцами нижние веки. Генерал в расстегнутом кителе на голое тело сидел за столом и работал. Тикали часы, вентилятор шевелил листки настольного календаря, и жирные черные цифры все время сменяли друг друга, вызывая ощущение неустойчивости времени. Часы тоже тикали неравномерно: то торопились ужасно, то вдруг замедляли ход и становились почти неслышными.
   Гиндину было нехорошо. Он уже принял нитроглицерин, но стеснение в груди не проходило, и железная скованность в левом плече - тоже. Он с жалостью посмотрел на свою жирную седую грудь, заметно вздрагивавшую от толчков сердца, но тут же осадил себя: "Спокойно, Семен, все будет хорошо. Только не распускаться". Пожалуй, разумнее всего было бы пойти домой и лечь, но дома у него, собственно, не было, а мысль о своем номере с люстрой и картиной "Три богатыря" была ему противна. Он продолжал работать, просматривая документы и останавливаясь на местах, отчеркнутых по полю синим карандашом. Эти привычные "боковички" (сигналы опасности!) сегодня тоже казались неприятными, хмурились синими бровями.
   Он обрадовался, когда вошел ординарец.
   - Товарищ генерал, к вам какая-то гражданка добивается.
   - Пусть войдет.
   Гиндин встал и застегнул китель.
   Вошла Лида Ромнич. Генерал удивился:
   - Вы? Как приятно! Чем обязан?
   Лида прямо взглянула ему в глаза и сказала:
   - На площади лежит собака.
   - Что это, стихи? - спросил Гиндин.
   - Нет. На площади действительно лежит мертвая собака и... пахнет. Лежит уже третий день, и никто ее не убирает. Я решила обратиться прямо к вам.
   - И правильно сделали. Садитесь, пожалуйста. Подождите минуточку, сейчас я приму меры.
   Лида опустилась в глубокое кожаное кресло, мгновенной прохладой коснувшееся ее локтей. Генерал сел за стол и позвонил. Появился ординарец. Гиндин повертел в руках карандаш и спросил:
   - А где у нас может быть сейчас начальник КЭЧ?
   - Майор только что прошел к себе, товарищ генерал.
   - А ну-ка пригласи его сюда.
   - Слушаюсь, товарищ генерал.
   Ординарец вышел. Гиндин любезно, наклонив голову, глядел на свою посетительницу.
   - Вы не поверите, как я счастлив, что вы зашли ко мне.
   - Я зашла... из-за собаки.
   - Тогда я счастлив, что умерла эта собака. Иначе я не имел бы удовольствия видеть вас у себя... Но раз уж вы пришли, давайте побеседуем. Может быть, вы в чем-нибудь испытываете нужду? Питание? Помещение? Говорите, я к вашим услугам.
   - Нет, спасибо, мне ничего не надо.
   - Может быть, хотите переехать в "люкс"? Отдельный номер с видом на пойму. А?
   - Нет, спасибо.
   - Скажите, а какое вино вы любите?
   - Плодоягодное.
   - Не шутите, я говорю серьезно.
   - В такую погоду - никакое.
   - А в прохладную погоду?
   - Право, не помню. Это было давно.
   - А вы все-таки вспомните.
   - Какой вы смешной! Ну, цимлянское.
   - Завтра же пошлю самолет за цимлянским.
   - Ради бога, не надо.
   - Там, в Москве, была одна женщина, - задумчиво сказал генерал, - я ее любил, а она меня нет, вы представьте себе, она меня не любила. Однажды она обмолвилась - просто так, в разговоре, - что обожает розы. Я послал в Крым один из своих самолетов... На следующий день у ее ног были две корзины роз... И знаете, это был единственный случай, когда я увидел в ее глазах искру нежности... Отчего вы улыбаетесь?
   - Слишком много.
   - Чего?
   - Ног и корзин.
   - О, да вы умница. С вами на стандарте не проедешь. Виноват - привычка.
   - А где она сейчас, эта женщина?
   - В Москве. Мы с нею уже давно не встречались. В прошлом году она вышла на пенсию... Понимаете? Моя любовь - пенсионерка. Это смешно?
   В дверь постучали.
   - Войдите! - крикнул Гиндин.
   Вошел офицер с испуганными глазами.
   - Товарищ генерал, майор Пряхин по вашему приказанию явился.
   - Являются привидения, товарищ майор.
   - Виноват. Товарищ генерал, майор Пряхин по вашему приказанию прибыл.
   - Так-то лучше. Я хочу познакомить вас с представителем Москвы. Майор Пряхин, начальник КЭЧ. Лидия... Кондратьевна, если не ошибаюсь.
   Лида кивнула.
   - Здравия желаю, - растерянно сказал Пряхин.
   - А ну-ка доложите, товарищ майор, обстановку в гарнизоне по вашему ведомству.
   - Все в порядке, товарищ генерал, - настороженно ответил Пряхин.
   - А вот представитель Москвы придерживается другого мнения.
   Пряхин покосился на Лиду Ромнич и промолчал.
   - Известно ли вам, товарищ Пряхин, - продолжал генерал, - что на главной площади нашего населенного пункта третий день лежит дохлая собака?
   - Лежит, товарищ генерал.
   - Так вот, завтра в этом гарнизоне останется кто-нибудь один из вас: вы или эта собака.
   - Понял, товарищ генерал. Разрешите исполнять?
   - Действуйте, Пряхин.
   Начальник КЭЧ вышел. Лида поднялась со своего кресла и стала прощаться. Генерал Гиндин удержал ее за руку:
   - О, подождите совсем немного, побудьте здесь, я так рад, что вы пришли. Неужели нельзя подарить старому человеку немного радости? Ваше присутствие - как свежий утренний ветер... Впрочем, кажется, это опять "ноги и корзины"...
   - Меня ждут, - сказала Лида, потихоньку вытягивая руку из большой руки генерала.
   - Вас ждут, - повторил Гиндин. - Вас ждут такие же, как вы, молодые, сильные, не боящиеся жары. Какое вам дело до старика с его двумя инфарктами? Слава богу, он еще годен, чтобы убрать с площади собаку...
   Генерал улыбался, но глаза были грустные, больные.
   - Вам плохо? - спросила Лида. - Может быть, вызвать врача?
   - Нет, я пошутил. Идите к ним, к молодым, идите, прелестная женщина. Идите же...
   - Спасибо. Будьте здоровы.
   - Не за что. Это вам спасибо. И помните, что бы вам ни понадобилось, какая бы собака ни легла на вашем пути, - обращайтесь прямо ко мне.
   Лида вышла на крыльцо. Ожидающие зашевелились.
   - Что-то слишком долго, - засмеялся Теткин. - Впрочем, старик.
   - Теткин, не говорите пошлостей.
   ...На площади какие-то люди уже грузили на тачку собачий труп.
   - Вот оперативность! - восхитился Манин.
   - Ты еще не знаешь Гиндина! - хвастливо сказал Скворцов.
   - И все-таки Гиндин тоже не тот рычаг, - как бы про себя заметил Чехардин.
   У каменной гостиницы стали прощаться.
   - Можно я вас провожу? - спросил Скворцов.
   Лида как будто была недовольна, и это его мучило.
   - Я же не одна, я с Теткиным.
   - А я вам, братцы, мешать не буду, - заявил Теткин. - Тем более у меня свидание назначено, я и забыл.
   - С Эльвирой?
   - Ага. На восемь часов.
   - А сейчас уже девять. Кто же так поступает с дамой?
   - Ничего, подождет. Не маленькая.
   Теткин побежал вперед, а Скворцов с Лидой медленно пошли по улице, обсаженной тощими деревцами. Скворцов рассказывал:
   - С тех пор как посажены эти деревья, здесь сильно упала воспитательная работа. Посудите сами. Раньше деревьев не было, но под них были выкопаны ямы, довольно глубокие. Весной и осенью в них набирается вода. Теперь представьте себе - возвращается человек ночью в состоянии алкогольного опьянения, попадает в яму, а выбраться уже не может. Так и сидит до утра в воде - перевоспитывается...
   Лида слушала довольно рассеянно. Она думала про генерала Гиндина: "Какая бы собака ни легла на вашем пути..." Собаки уже нет. А генерал болен, серьезно болен, надо было позвать врача...
   Вдруг в мертвой тишине зашевелились, забормотали листья и ударом налетел ветер, горячий, как из духовки. Лида ухватилась за юбку, зажала ее коленями. Волосы у нее взвились и встали дыбом.
   - Что это? - задохнулась она.
   - Тридцаточка. Повар как в воду глядел.
   Горячий ветер дул стремительно, с неистовой силой. Слышалось какое-то потрескивание: это сворачивались от жара опаленные ветром листья. Загрохотал и побежал по асфальту сорванный с крыши лист железа.
   - Что ж, идемте, не стоять же здесь до утра, - сказала Лида.
   Идти было трудно. Ветер гнал, тащил, выталкивал. Сохли и трескались губы. По земле с шорохом бежали сухие листья, сломанные ветки. Неподалеку сорвало с места двустворчатую будку и прибило к забору.
   - Держитесь за меня, - предложил Скворцов. - Хотите, я вас понесу?
   - Нет, не хочу.
   Рядом с деревянной гостиницей лежал с корнем вывороченный столб с оборванными проводами.
   - Вот вы и дома. Значит, завтра в восемь ноль-ноль я за вами заеду. Испытывать будем сиверсовские игрушки. Предупреждаю, в поле будет тяжело, если ветер останется на том же уровне.
   - А при таком ветре испытания не отменяются?
   - Здесь они не отменяются ни при какой погоде. Может быть, посидите дома? Это же не ваши изделия.
   - Нет, поеду.
   - Смотрите. Итак, до завтра.
   - До завтра.
   Он держал ее за руку. Между ними свистал горячий ветер.
   - До завтра.
   - До завтра.
   Она вошла в свой номер - там было темно, - щелкнула выключателем, свет не зажегся. Лора заворочалась на кровати, вздохнула и стала пить воду громкими глотками. Томка подняла лохматую голову:
   - Поздно, Лидочка, поздно. Опять с майором загулялась?
   Лида не отвечала.
   - Ну как, объяснился?
   - Вечно глупости. Слушать тошно.
   Над крышей свистело. Дом покряхтывал под гнетом ветра. Лида молча разделась и легла. Простыня была тяжелая, она отбросила ее и лежала, прислушиваясь к торопливому стуку сердца. Какая-то тревога была во всем, и ей казалось, что майор Скворцов все еще держит ее за руку. Она подула на пальцы, но ощущение не проходило. "До завтра, - повторила она, - до завтра". А что такое "завтра"? Бред.
   - Ой, девочки, - жалобно сказала Томка, - я больше совсем не могу этот климат переносить, бог с ними, с командировочными, жили без телевизора и еще поживем Правда?
   - И я хочу домой, - ответила Лора. - Так мне здесь все надоело, глаза бы не смотрели... По ребятам соскучилась. Бабушка у нас не так, чтобы очень любящая. Тем более Теткин... Пока я надеялась на личную жизнь...
   Лора заплакала.
   - Не психуй, - прикрикнула Томка, - и так жара, а тут еще твои переживания, совсем сбесишься.
   - Тридцаточка, - сказала Лида.
   В комнату кто-то вошел. Томка взвизгнула:
   - Ай, девчата, кто-то сюда прется!
   - Не пугайтесь, девушки, это я, - сказал вошедший голосом Теткина.
   - Батюшки, а я без ничего, - закричала Томка.
   - А я на вас и не смотрю. Чего я тут не видал?
   - Что вам нужно? - строго спросила Лида, натягивая простыню.
   - Пожрать, пожрать, - забормотал Теткин и открыл шкаф. - Я помню, здесь у вас что-то было. Не могу жару переносить - просто до ужаса аппетит развивается.
   - Теткин, - сказала Лида, - берите на верхней полке хлеб, огурцы и убирайтесь!
   - А соль?
   - Обойдетесь без соли.
   Теткин повздыхал, поскребся, взял что-то из шкафа и ушел.
   - А я-то, дура, вся обмерла, как он вошел, - сказала Лора.
   19
   Ночью генерала Сиверса разбудил женский плач. Плакали внизу; это походило на ссору, на разрыв. Женщина негодовала, попрекала, жаловалась. Возможно, она была не права, но все же этот плач доходил до сердца. Потом началась ходьба. Кто-то топал, отворял и затворял двери, двигал вещи. Нечего сказать, нашли время! Сиверс в досаде закутал голову простыней, но тут же ее скинул - было очень жарко. По улице проехала машина, лежачие дымящиеся столбы света ударили в окна и скользнули мимо. Машина остановилась у подъезда, кто-то в нее как будто садился, наружная дверь несколько раз хлопнула. Очень это было долго. В конце концов машина уехала, ходьба прекратилась. Сиверс перевернул подушку сухой стороной кверху, лег на другой бок и попытался заснуть. Как бы не так! Гостиница воевала со сном множеством звуков. На разные голоса свистал ветер. Оконные рамы вздрагивали и дребезжали. Крыша громыхала железом. Казалось, что весь "люкс" со своими багетами и фикусами не стоит на месте, а мчится с ветром в тартарары.
   Он повернул выключатель - света не было, зажег спичку и посмотрел на градусник. Тридцать шесть. Попробуй засни.
   А главным образом, мешали спать мысли. Во-первых, взрыватель. С этим взрывателем (второй вариант) явно было что-то не так. Пожалуй, стоило все-таки оставить по-старому. Был и еще один возможный вариант, но его надо было обдумывать днем, на свежую голову. Сиверс хорошо знал эти ночи, битком набитые техникой. Ничего путного из них никогда не получалось.
   А кроме того, лезли в голову еще и другие, совсем уже праздные мысли, но он им не давал ходу, попросту давил их в себе: о будущем. О своей судьбе, если неизбежность приключится. Я-то что, а дети, дети... Ну, что поделаешь...