Грекова Ирина. На испытаниях

   - Здравия желаю, товарищ генерал. Разрешите присоединиться?
   - Сколько угодно. Ведь у нас свобода собраний.
   Офицеры стояли кучкой, среди них лейтенант Чашкин с милым выражением готовности к смеху на молодом открытом лице. Он так и ел Сиверса глазами.
   - И вообще, - продолжал Сиверс, - в периодической печати иной раз находишь дивные вещи! Вот, например, читаю я намедни вашу областную газету и что же вижу? На второй странице - большой заголовок: "Досрочно выполним первую заповедь!" Я глазам не поверил. Я все-таки в гимназии учился в хоть имел по закону божьему четверку за вольнодумство, но первую заповедь помню: "Аз семь господь бог твой, и да не будут ти бози иные разве мене". Что в переводе на современный язык означает: "Я - господь бог твой, и пусть у тебя не будет других богов, кроме меня". Хорошенькое дело! И это самое нас призывают досрочно выполнить!
   Офицеры засмеялись, но как-то недружно.
   - Товарищ генерал, - сказал Скворцов, - можно вас на два слова?
   Кучка офицеров растаяла.
   - Тут у меня одно неслужебное дело. Начальник ЧВБ, майор Тысячный...
   - А, этот художник? Талантливый человек.
   - Так вот, этот талантливый человек завтра свои именины празднует, очевидно, Алексея, божьего человека, а возможно, рожденье, которое в просторечии тоже называется "именины", и одержим желанием вас пригласить.
   - Свадебным генералом?
   - Просто генералом. Беда в том, что он - нежная натура, робок и чувствителен, как истинный художник, и сам обратиться к вам не решается. Поручил эту миссию мне. Вы согласны?
   - Отчего же? Почту за честь.
   ..."Службишка" действительно оказалась "не службой". Даже досадно немножко. Скворцов любил героические дела, которые никто не мог сделать, кроме него.
   11
   Майор Тысячный, холостяк, жил не на казенной квартире, как другие офицеры, а снимал частную на самой окраине Лихаревки у хозяйки-вдовы с пятнадцатилетним сыном. Говорил, что ему так удобнее. Вдова была нестарая, робкая женщина с большими глазами, до того восхищенная и порабощенная своим жильцом, что просто глядеть было жалко.
   Сегодня Тысячный принимал гостей. Хозяйка ради такого случая отдала ему свою половину дома. Убрано все было до полного блеска, до ослепления: крашеный пол натерт воском, половики разостланы, каждый фикус умыт. Майор Тысячный, в гражданском сером костюме, поскрипывая новыми разрезными сандалетами, лично встречал каждого гостя:
   - Спасибо, касказать, не побрезговали.
   Гостей было много, человек тридцать, местные и командировочные. За стол пока не садились: ждали генерала. Когда появился Сиверс, Тысячный прямо окоченел от восторга и так вдохновенно произнес свое "касказать", что других слов не понадобилось.
   - А ну-ка, ротмистр, покажите свои картины. Я ради них, собственно, и пришел.
   Зачем Сиверсу понадобилось назвать майора Тысячного "ротмистром" неизвестно, но выходило почему-то складно. Тысячный смутился:
   - Я, касказать, самоучкой, товарищ генерал. Только в личное время, касказать, в шутку.
   - Тем более интересно. Будь вы художником-профессионалом - другое дело.
   Тысячный провел генерала в свою горницу - просторную, хоть и низковатую, в четыре окна. Здесь тоже все было начищено и вылизано до блеска. На черном клеенчатом диване выстроились подушки с девицами, оленями и розами. Каждая подушка была взбита, расправлена и стояла на ребре по стойке "смирно". На бревенчатых стенах, вперемежку с фотографиями, изображавшими хозяйкину родню, младенцев и покойников, висели картины. В них чувствовалась та же диковатая, тупо вдохновенная кисть. Особенно один закат так и притягивал: мрачный, замкнутый, а на нем - стога...
   - А что? У вас талант! - сказал Сиверс.
   Тысячного прямо повело:
   - Касказать, шутите, товарищ генерал.
   - А вы не продаете своих картин? Я бы купил, например, эти стога. Какую цену назначите?
   - Что вы, товарищ генерал... Какая цена? Это, касказать... я вам, касказать... так просто... от души...
   - Неужто подарить хотите?
   - Так точно, товарищ генерал. Касказать, буду рад.
   - Ну, спасибо, если не шутите.
   Тысячный почтительно отколол от стены картину, свернул ее в трубочку и, кланяясь, вручил генералу.
   - Премного благодарен, - сказал Сиверс. - Эта картина будет висеть в моей комнате на видном месте.
   Тысячный не нашелся что ответить и только пробормотал:
   - Прошу, касказать, к столу. Чем богаты.
   В соседнем помещении был накрыт стол. Скатерти и вышитые полотенца блистали крахмальной белизной. В графинах отсвечивала водка, в бутылках темнело плодоягодное - для женщин. Толстыми слоями нарезанная колбаса, жареный поросенок с живыми ироническими глазами. Под пристальным взглядом поросенка гости стали рассаживаться. Хозяйка стояла у двери с лицом, полным торопливой готовности. Тысячный хлопотал около генерала, поддерживая его под локоть. Сиверс, впрочем, довольно бесцеремонно его стряхнул.
   В конце концов гости расселись, разложили на коленях полотенца, налили стаканы и лафитнички в замерли в ожидании.
   - Паша, произнеси, - попросил Тысячный.
   Ничего не поделаешь - придется произносить. Скворцов стихийно на всех сборищах становился тамадой. Он встал не без труда, потому что был зажат между двумя дамами, постучал по графину и поднял стаканчик:
   - Разрешите, товарищи, предложить первый тост. Мы здесь собрались по приглашению нашего друга и именинника Алексея Федоровича Тысячного. Кто такой Алексей Федорович? Вы думаете, он скромный деятель военной науки, начальник ЧВБ - и только? Ошибаетесь! Перед нами - крупный художник, основатель нового направления в живописи. Может быть, мы еще увидим его полотна в Третьяковской галерее. Ура, товарищи!
   - Ура! - закричали гости.
   Тысячный со стаканом в руках двинулся в обход стола. Толстые слезы стояли в его глазах, стакан дрожал и плескался. Майор Красников размышлял вслух:
   - А что? Может быть, он и правда художник, а мы его не понимаем из-за пробелов общего развития.
   Генерал Сиверс обнял Тысячного и троекратно, по-русски, облобызал. Тут общий восторг дошел до предела. Хозяйка заплакала и убежала.
   Почествовав Тысячного, гости уселись и истово начали пить и закусывать. Гвоздем стола был соленый арбуз, которым особенно хвастались местные жители: "У вас в Москве, в Ленинграде такого нет!" Скворцов попробовал арбуз был ужасен.
   - Ну и гадость, - шепнул он Лиде Ромнич. - Как бы это его потихоньку под стол?
   Лида сидела слева от него и добросовестно пыталась совладать с арбузом. Она ответила:
   - Мне тоже не нравится, но, наверно, что-то в нем есть, раз люди так хвалят. Я, например, не люблю Шекспира, но не ругаю, потому что его все хвалят, это я чего-то не поняла.
   - Я тоже не люблю Шекспира, - сказал Скворцов. Впрочем, он с такой же готовностью согласился бы и любить Шекспира, если бы понадобилось любить.
   Справа от него сидела Сонечка Красникова, тоже касаясь его плечом. Она жеманилась и время от времени бросала на него не совсем дружелюбные взгляды. Он ее не видел почти два месяца. Как она изменилась! Не то что пополнела, а как-то огрубела, обозначилась... А главное, до чего же показалась она ему скучной! Он сидел плечом к плечу с обеими соседками, но левому плечу было весело, а правому - скучно.
   - Какие все-таки мужчины непостоянные, ужас! - сквозь зубы сказала Сонечка. Она деликатно трогала вилкой холодец, оттопырив мизинец и всем своим видом показывая, что еда - не ее стихия, что, может быть, она и не ест вообще.
   - Да, мы известные негодяи, - отвечал Скворцов. - С нами только свяжись.
   Слева от него Лида Ромнич усердно резала тупым ножом кусок поросенка, с восхищением глядя на розовую поджаренную корочку. Отрезала, улыбнулась, съела.
   - Вкусно? - спросил он, тоже улыбаясь.
   - Очень.
   Справа его незаметно ущипнули, и он повернулся туда. Сонечка опустила глаза и тихонько сказала:
   - Вы думаете, никто не видит, с кем вы теперь ходите, на кого смотрите? Берегитесь, общественности все известно.
   - А пусть известно. Я общественности не боюсь. Я сам общественность. Хотите, громко буду говорить? Я все могу.
   - Пожалуйста, не кричите, на нас смотрят.
   - Пускай смотрят. Я - за гласность.
   На другом конце стола шла громкая беседа, несколько, впрочем, односторонняя. Говорил один генерал Сиверс. Он сидел на почетном, председательском месте и подробно рассказывал соседям историю русской военной формы. В его рассказе переливались всеми цветами радуги ментики и доломаны, кивера и чикчиры. Офицеры слушали с любопытством. Должно быть, каждый из них в воображении прикидывал на себя какой-нибудь этакий ментик и лихо закручивал черный ус.
   Когда тема была исчерпана, разговор пошел о науке. Завел его майор Красников. Узнав, что на вечере будет генерал Сиверс, он долго готовился к научному разговору, и теперь его час настал. Пусть все слышат, какой он, Красников, умный.
   - Товарищ генерал! Разрешите обратиться по научному вопросу.
   - Пожалуйста, - отвечал Сиверс, ловко орудуя ножом и вилкой. - Науки юношей питают.
   - Товарищ генерал, я прорабатывал вашу статью насчет аэродинамических коэффициентов. Глубокая статья. Кажется, вы за этот труд получили Сталинскую премию?
   - Было дело, было дело.
   - В этой статье вами упомянуто про специальный метод профессора Павловича...
   - Так точно, упомянуто, а что?
   - Глубокий метод. А вы с профессором Павловичем лично знакомы?
   - Еще бы, закадычный друг.
   - Я, товарищ генерал, осенью еду в Ленинград, так не могу ли я через вас встретиться с профессором Павловичем?
   Генерал Сиверс отложил нож и вилку:
   - Эва, куда хватили, батенька! Ведь профессор Павлович в тюряге.
   - Где?
   - В тюряге, - отчетливо повторил Сиверс. - Или, как теперь предпочитают выражаться, в заключении.
   Красников покраснел. Ну и вляпался! Главное, кто его за язык тянул?
   - Товарищ генерал... извиняюсь... не знал.
   - А чего извиняться? Как говорят, от сумы да от тюрьмы...
   Тут генерал Сиверс раскрыл рот и крайне немузыкально пропел:
   Ах, ах, да охти мне,
   Мои товарищи в тюрьме!
   Не дождуся того дня,
   Когда туда возьмут меня!
   Испуганные гости, стараясь не замечать неприличия, спешно заговорили кто о чем. Генерал Сиверс взялся опять за нож и вилку.
   - Должен заметить, что поросенок отменно хорош.
   - Кушайте на здоровьечко, - сказала хозяйка. Она стояла у притолоки и глядела на всех растроганными теплыми глазами. Когда еще такое увидишь: столько гостей, умные разговоры и генерал. Какой человек: поросенка похвалил! Три месяца молоком поила, а вчера заколола, сын Витюшка слезами кричал, жалел поросенка. А ей не жаль: пусть кушает генерал, поправляется.
   Было уже много съедено, много выпито, и вечер перешел в то состояние самодвижения, которое может продолжаться сколь угодно долго. Кое-кто остался за столом, другие разбрелись. Сильно выпившие освежались в сенях; кто-то заснул в летней боковушке. Голову поросенка украсили окурками. Завели проигрыватель, начались танцы. Скворцов проскользнул мимо Сонечки и подошел пригласить Лиду Ромнич, но она отказалась:
   - Мне с Теткиным надо поговорить по важному делу. Сначала - с ним, потом - с вами. Хорошо?
   - Хорошо, прекрасно! - сказал Скворцов и пошел куда-то присутствовать. Он всегда и везде присутствовал очень активно, и всегда выходило, что он всем необходим. Вот и сейчас вышло, что без него как без рук: двое перепились, надо было их транспортировать, он сразу взял все в свои руки и организовал.
   А Теткин танцевал с Лидой Ромнич. Между ними шел важный разговор.
   - Ну вот, Теткин, я и пригласила вас танцевать.
   - Лидочка, я в восторге. Лидочка, я так вас люблю, прямо дышать больно.
   - Не врите, Теткин, и не меня вовсе вы любите, а Лору.
   - Ну что Лора. Она, конечно, женщина, а все-таки...
   - Она вас любит.
   - Знаю. Вы думаете, я не ценю? Я даже сам ее люблю" честное слово. Я это только недавно выяснил. Определенно люблю.
   - Ну, Теткин, как это мило! И очень облегчает мою задачу. Вам просто необходимо жениться. Годы идут, вот вы уже облысели, а дальше еще хуже будет: старость, болезни.
   - Я еще не совсем облысел, - обиделся Теткин. - Это у меня так, проплешина.
   - Не проплешина, а переплешина. Простите, Теткин, я нечаянно. Важно то, что вы один, всегда один. Некому о вас позаботиться. Смотрите, вот и рубашка на вас грязная.
   - Правда, Лидочка, правда, умница. Я и сам об этом начал задумываться.
   - Вот видите! А тут рядом с вами будет верный, любящий человек. Жена. Лору я знаю, она очень хорошая.
   - Разве я спорю?
   - Тогда в чем дело?
   - Мать она. Двое детей.
   - Так это же отлично: двое детей! Когда еще вы своих вырастите, а тут все готово, двое, да еще какие прелестные: Маша и Миша. Как мячики.
   - А вы их знаете?
   - Нет, представляю себе.
   - И верно, прелестные, - согласился Теткин.
   - Молодец! - обрадовалась Лида. - Все так хорошо устраивается! Вы женитесь...
   - А что? И женюсь. Факт, женюсь.
   - Ладно, по рукам. А теперь, не теряя времени, давайте к ней и...
   - Сделать предложение? - по-овечьи покорно спросил Теткин.
   - Вот именно.
   - Ну, ладно, так и быть. Благословите меня, Лидочка, и я пойду. Руку дайте на счастье.
   Они остановились среди танцующих. Лида дала ему руку, он долго с этой рукой возился - гладил, целовал, а потом вздохнул на всю ночь:
   - Прощай, молодость! А все-таки страшновато... Вот если бы вы... Вам бы я руками и ногами предложение сделал.
   - Теткин, обо мне нету речи. И вообще я замужем. К тому же я вас не люблю, а Лора любит. Это тоже важно.
   - Что верно, то верно, - сказал Теткин и пошел делать предложение.
   Лора сидела с Томкой на диване. Увидев Теткина, она засветилась как розовый фонарь. Томка понимающе блеснула глазами, встала и ушла. Теткин сел на диван и сразу же положил голову к Лоре на колени.
   "Только бы не заснул", - думала Лида. К ней подошел Скворцов.
   - Я вижу, операция Теткин - Лора развивается успешно.
   - Ой, не сглазьте, я так волнуюсь. Он мне обещал сейчас же сделать предложение. Как вы думаете: сделает?
   - Не знаю...
   - Вот и я беспокоюсь ужасно.
   - Будь что будет. Пойдемте танцевать.
   - Знаете, душно. Я уже с Теткиным уморилась, я ведь неважно танцую и не очень это люблю.
   - Тогда пойдемте на улицу, там сейчас здоровая луна.
   Он взял ее за руку и повел к выходу. В сенях они переступили через чьи-то ноги, вышли на крыльцо. Луна светила ярким, белым, великолепным светом. И вся ночь была великолепна - высокая, глазастая, бархатная. Каждая соломинка бросала отдельную тень. В окнах, за занавесками, в мутном тюлевом тумане пошатывались танцующие фигуры. Где-то в этом тумане, возможно, Теткин делал Лоре предложение...
   - Хорошо бы! - сказала Лида. - Лучше Лоры ему не найти.
   - В этих делах, знаете, решает не "лучше" и "хуже".
   - А что решает в этих делах?
   - Черт его знает. Но только не разум. Самый умный человек в любви дурак дураком.
   - И вы?
   - Отчаянный дурак. Но я и вообще-то не очень умен.
   - А вас многие считают умным.
   - Просто умею притворяться.
   - Разве можно притворяться умным? Все равно что притвориться красивым.
   - Многие женщины притворяются.
   - А знаете, я что хотела у вас спросить... Генерал Сиверс, он что всегда... такой?
   - Всегда. А разве вы его не знаете?
   - Нет, только по книгам. Классик. Я даже вообще, к стыду своему, думала, что он уже умер.
   - Нет, как видите - в высшей степени жив. Даже поразительно. Ничего не боится. И как это ему с рук сходит? Другому бы за десятую долю... А почему вы спросили?
   Лида промолчала.
   - Луна-то какая, - сказал Скворцов.
   - Великая.
   - А все-таки вы что-то хотели еще сказать про Сиверса.
   - Да нет... Просто мне пришло в голову - наверно, глупость... Вот вы говорите: ничего не боится. А может быть, он тоже боится где-то глубоко внутри, но не позволяет себе - понимаете? Я как-то глупо говорю, не умею выразить.
   - Нет-нет, говорите.
   - Отсюда, может быть, и все странности его, клоунада какая-то. Ведь человек не может в себе что-то разрушить - даже страх, - не повредив себя самого... Нет, это все вздор. Я вообще в людях плохо разбираюсь.
   - Напротив, очень даже хорошо разбираетесь, и я очень рад, честное слово, я о ваших словах буду думать. Давайте пройдемся по улице, вы будете говорить, а я - думать.
   - Нет, знаете, я очень волнуюсь. Пойдемте в дом, посмотрим, как Лора?
   Душный, прокуренный воздух обступил их как нечто жидкое. На диване сидела Лора со счастливым и перевернутым лицом. Положив голову ей на колени, младенческим сном спал Теткин. Лида подошла:
   - Ну как?
   - Предложение сделал, ну буквально руки и сердца. Говорит, лучше тебя не найду. Такая преданная, и двое детей готовых. Маша и Миша, как мячики. Значит, будет он их любить. Так меня растрогал своим отношением, прямо до глубины.
   - Поздравляю, я очень-очень рада, - сказала Лида, но как-то задумчиво. Теткин ее беспокоил все-таки.
   - Прямо счастью своему не верю, - прошептала Лора, - не может быть, чтобы мне такое счастье...
   Тем временем Скворцов беседовал с хозяином. Майор Тысячный был пьян и необыкновенно речист. Свое "касказать" он теперь произносил небрежно: "каскать".
   - Я тебя люблю, - говорил Тысячный, - за то, что ты, каскать, проходимец.
   - Ничего себе комплимент, - отвечал Скворцов.
   - Не-ет, ты проходимец, - качая пальцем, настаивал Тысячный. Согласись, каскать, что ты проходимец.
   - А что ты под этим понимаешь?
   - Проходимец? Это тот, кто везде, каскать, пройдет. Умный человек.
   - Тогда другое дело. Только ты никому не говори, что я проходимец. Люди могут понять тебя превратно.
   - Я люблю деловых, каскать, людей, - говорил, не слушая, Тысячный. Почему меня всякий должен тыкать коленкой, каскать, в одно место? Потому что я, каскать, не проходимец. А ты проходимец. Я тебя люблю. Дай я тебя поцелую.
   "Что это их всех несет целоваться? - думал Скворцов. - Никогда не было на Руси такого обычая: в губы целоваться, да еще взасос. Это теперь его выдумали".
   Он освободился, утерся, встал из-за стола и по высокому звону в ушах понял, что пьян в дугу, вдрезину, в бога или во что еще там полагается быть пьяным, - одним словом, пьян окончательно и бесповоротно. И когда это он успел надраться? Непостижимо.
   Генерал Сиверс тоже был пьян, но пьян изящно. Он поискал фуражку, взял свернутый холст и сказал:
   - Кажется, мы на пороге того, чтобы потерять образ божий, как говорили наши предки. Разрешите откланяться.
   Подскочил Тысячный:
   - Уходите, товарищ генерал? Погостили бы еще.
   - Не могу, завтра вставать рано. Благодарствуйте. За картину особенно.
   - Проводить вас, товарищ генерал?
   - Ни в коем случае. Могу двигаться без посторонней помощи.
   Несколько человек с шумом вышли на улицу, свалив по дороге какие-то грабли. Сиверс посмотрел на луну. Очки его вдохновенно блеснули.
   - Прекрасная ночь. Знаете что? Я решил. Я пойду домой мазуркой.
   - А разве вы умеете мазуркой? - нетвердо спросил Скворцов.
   - Нет, но до дому еще далеко, я научусь.
   Действительно, генерал двинулся в сторону дома мелкой боковой приплясочкой, отдаленно напоминающей мазурку. Оставшиеся внимательно следили, как удалялась в лунном свете темная подпрыгивающая фигура, сопровождаемая голубым облачком пыли.
   - Что только делается! - вздохнула Лора.
   - А что? Прекрасная идея, - закричал Теткин. - Может быть, я тоже желаю пойти домой какой-нибудь этакой румбой. - Он сделал несколько фантастических па.
   - Это жалкое эпигонство, - держась изо всех сил, сказал Скворцов. Хорошо, что связную речь он терял в последнюю очередь.
   - По домам, по домам! - вытанцовывал Теткин. - Девицы-красавицы, за мной!
   Девицы-красавицы - Лора, Томка и Лида - шли за Теткиным, как куры за петухом. Скворцов прицепился было к ним, но Лида его отослала: им - в деревянную, ему - в каменную. Как он добрался до каменной - неясно. Кажется, светила луна, он шел, наступал на свою тень и смеялся. Потом был провал. Каким-то непонятным скачком он вдруг очутился у себя в номере. Соседи спали беззвучным сном трезвенников. Косая, извилистая трещина пересекала стену. Он сел на свою кровать. Кровать заговорила. Она спросила: "А ты как?" - "Ничего", - ответил Скворцов, стянул сапоги, добрался головой до подушки и сразу заснул.
   А майор Тысячный, проводив гостей, постоял, сжав губы, у разоренного стола, сказал хозяйке: "Уберешь завтра" - и прошел к себе в горницу. Пьяным он уже не казался. Он поглядел на пустое место, где висели стога, сел за свой рабочий, так называемый письменный стол, отпер ящик и вынул папку. Развязав папку, он взял оттуда лист бумаги и стал писать.
   "За сегодняшний вечер, - писал Тысячный, - генерал С. четыре раза проявлял объективизм..."
   12
   - Все ясно, - сказала Томка и зажмурила правый глаз.
   - Ну что тебе ясно? Ровно ничего нет.
   - Нет уж, Лида, ты не изображай. Передо мной изобразить трудно, многие пытались - не вышло. Я, ты знаешь, какая чуткая. Верно, Лорка, я чуткая?
   - Оставь человека в покое, - ответила Лора. Она сидела с вышивкой на кровати, толстая, погасшая, и не вышивала, а ковыряла иголкой в зубах.
   - Не нервируй, - крикнула Томка. - Не перевариваю, когда ковыряют. Ну чего ты переживаешь?
   Лора вздохнула:
   - Намекал вчера: погуляем, а сам вечером с Эльвирой в пойму пошел. И сегодня не видно. Верно, опять с ней.
   - Подумаешь, с Эльвирой! Стоит из-за этого ковырять! А ты плюй, вот моя теория. Этим ты его больше приковать сумеешь. Я мужчин знаю, для них хуже всего переживания. Или отношения выяснять. Уже не говоря плакать. Честное слово, я при муже слезинки не выронила. А ты хоть ее видела, эту Эльвиру?
   Лора кивнула.
   - Красивая хотя бы?
   - Спина ничего.
   - А лицо?
   - Не разглядела. Они так быстро мелькнули - раз, и все. Нет, видно, он с ней на серьезном уровне пошел.
   - Он ведь тебе предложение сделал, - напомнила Лида.
   - Это не считается. Он же был выпивши. Сделал и забыл.
   - Ну, знаешь, - возмутилась Томка, - ты как христианка: не можешь постоять за свои интересы.
   - А чего за них стоять? Если любит - сам должен помнить, а не любит зачем он мне? Сама виновата - поверила. Когда выпивши - он не отвечает.
   В дверь постучали.
   - Войдите!
   Появился Скворцов:
   - Здравствуйте, это я.
   Сказано это было так, словно своим появлением он должен был сразу, безотлагательно, сию минуту всех осчастливить.
   - Лидия Кондратьевна, вы готовы? Я, как видите, в полной парадной форме.
   Томка хихикнула: Скворцов был в гражданском и выглядел довольно неприглядно. Помятый белый китель с дырочками от погон, коротковатые спортивные брюки, тапочки на тощих вихрастых ногах. От его обычной военной подтянутости оставалась только зеркальная бритость.
   - Тамара Михайловна, вы, я вижу, потрясены моим изысканным туалетом.
   - Тоже скажете! В военном вы в сто раз интереснее.
   - Алмаз чистой воды сверкает и в простой оправе.
   Томка залилась русалочьим смехом.
   - Люблю ваш смех, Тамара Михайловна! К сожалению, только вы и цените мое остроумие.
   - Идти так идти, - сказала Лида.
   - Куда ж вы, бедные, по такой жаре? - спросила Лора.
   - В оплот мировой цивилизации - райцентр Лихаревка, - ответил Скворцов. - Боевая задача - ознакомиться с рыночной конъюнктурой и, если удастся, что-нибудь приобрести. А жара самая нормальная - сорок в тени, пятьдесят на солнце. Я, как тощий петух, жары не боюсь, только чаще кукарекаю.
   Томка зашлась окончательно.
   - Идемте, Павел Сергеевич, - сказала Лида.
   - Ну что ж. До свиданья, девочки, побеседовал бы с вами еще, да видите - нельзя. Будьте здоровы!
   Дверь закрылась.
   - Ревнует, - сказала Томка. - Видела, как нахмурилась?
   - А ты зачем его заманиваешь?
   - Просто так. Дурная привычка. Надо будет над собой поработать. Дружба, я считаю, выше всего, выше даже любви. А мне майор Скворцов даже не особо как-нибудь нравится, просто симпатичен, и не более. Развитый офицер, цитат много знает, и юмор у него есть, я это ценю. Но чтобы что-нибудь такое нет.
   А Скворцов и Лида шли под солнцем, по пыльной дороге в сторону Лихаревки.
   - Вы сердитесь? - спросил Скворцов. - Я что-нибудь не то накукарекал?
   Лида засмеялась:
   - Кукарекайте себе на здоровье. Мне-то что?
   - Если что не так, я готов... Только скажите, куда мне меняться, и я изменюсь, честное слово.
   - Никуда не надо меняться. Впрочем, нет, забыла. Сегодня вы сказали: "пятьдесят на солнце". Никогда больше так не говорите. Ведь термометр на солнце показывает вовсе не температуру воздуха, а...
   - ...свою собственную температуру, - перебил Скворцов, - а он накален солнцем, конвекция, лучеиспускание и те де и те пе. Все знаю. Это я так сказал, для красного словца. Женщины это любят: "пятьдесят на солнце" - и глаза круглые.
   - А вы многое говорите для круглых женских глаз...
   - Есть такой грех.
   Идти было километра два с половиной. Солнце и в самом деле палило жестоко. Дорожная пыль обжигала сквозь подошвы - наверно, в ней можно было испечь яйцо. При каждом шаге из-под ног поднимались пухлые облачка, похожие на разрывы шрапнели.
   Сзади послышались ворчание и лязг.
   Они отпрянули на обочину. С кастрюльным дребезгом к ним приближался грузовик, а за ним, до половины заслоняя небо, двигалась желто-серая пылевая завеса. Грузовик дохнул раскаленной вонью, завеса надвинулась, солнце исчезло, дышать стало нечем - густая пыль завладела всем. Это продолжалось несколько минут, после чего наступил как бы рассвет - в видимости и дыхании.
   - Ну как вы, живы? - спросил Скворцов.
   - Ничего. Только на зубах скрипит.