Грекова Ирина. На испытаниях

   Симочка лупнула на пего круглым синим глазом и сказала:
   - Блюдов нет, супа не в чего дожить.
   - Ай-яй-яй, как же так?
   - Да ничего, мы зараз намоем, давайте заказы приму.
   - А что у вас есть?
   - Борщ, котлеты.
   - Борщ "бэ эс"?
   - Сметану всю покушали, осталось только для генеральского.
   - А вы, Симочка, как-нибудь, а? - подмигнул ей Скворцов.
   Симочка, не отвечая, записала: "Семь борщей, семь котлет" - и вышла.
   - Делать нечего, - сказал Скворцов. - Придется ждать, пока будут намыты эти блюда - так здесь называют глубокие тарелки.
   - Черт, я здесь почему-то всегда жрать хочу, - пожаловался Теткин. Пока ожидать, можно и загнуться.
   - Теткин, тебе необходимо усвоить лучшие черты русского народа: ясный ум и терпение, - сказал Скворцов. - Вот, например, в нашей тяжелой ситуации что может сделать терпеливый человек? Отвлечь себя от пошлой мысли о еде чтением художественной литературы.
   Он снял с углового столика серую тетрадь с карандашом на веревке.
   - Перед вами, как следует из надписи на обложке, "Книга жалоб и предложений". Предложения, как обычно, отсутствуют или интереса не представляют, зато жалобы... Сам Чехов мог бы позавидовать. - Ему все еще было неловко, что он осрамился с живописью, и он особенно напирал на Чехова: - Проезжая мимо станции, у меня слетела шляпа.
   - Читай-читай, - сказал Теткин. - Знаем, что грамотный.
   - Внимание! - начал Скворцов. - Пример номер один. Скромная, сдержанная, немногословная жалоба, полная, несмотря на это, подлинной душевной боли: "Прошу обратить самое серьезное внимание на обслуживание посетителей столовой, которое происходит крайне медленно и грубо. Подполковник Ляхов". Погодите смеяться, главное здесь не жалоба, а ответ на нее: "Товарищ подполковник, рассмотрев вашу жалобу, факты не подтвердились, ибо ваша грубость отвечалась взаимностью. Зав. столовой Щукина".
   Засмеялись все, кроме Лиды Ромнич. Нет у нее чувства юмора, что ли?
   - Зав. столовой Щукина - талант! - сказал генерал Сиверс.
   - А вот, - читал дальше Скворцов, - жалоба номер два: крик души, оставшийся без ответа. Слушайте, это почти стихи: "Возмущен приготовлением гуся. Сырой совершенно, да к тому же, вероятно, старый гусь. Снимает ли кто-нибудь пробу с подобного деликатеса, как гусь? Подержал в зубах и положил обратно в тарелку. Уплатил три пятнадцать. За что?"
   Засмеялись все, даже Лида. Она смеялась словно с неохотой, нагнув голову и отвернувшись, по-детски вытирая слезы ладошкой, и Скворцов рад был, что она смеется, ужасно рад! Хорошо смеялся и Чехардин. Он все повторял: "Гусь! Гусь! Гусь!" - и опять начинал хохотать. Смеясь, он казался куда добрее и проще.
   - А вот еще... - начал Скворцов, но не закончил.
   Появилась Симочка с подносом, на котором в два этажа громоздились тарелки. Борщ был коричневый, пожилой, очевидно не раз разогретый, но зато в каждой тарелке плавал кружочек сметаны.
   - Ай да Симочка! - завопил Скворцов. - За сметану вас расцеловать надо!
   - Я - мужняя жена, - рассудительно ответила Симочка.
   Принялись за борщ. Тут отворилась дверь и, неся перед собой живот, вошел огромного роста, толстоплечий, львино-седой генерал. Бодро подрагивая плечами и грудью, он направился прямо к столу, за которым сидел Сиверс.
   - Здравия желаю, товарищ генерал. Меня зовут Гиндин, Семен Миронович. Вы меня еще не знаете, зато я вас знаю. Ничего, теперь вы меня узнаете; раз уже приехали в мое хозяйство, вам придется меня узнать. Прошу свободно обращаться по любому вопросу. А сейчас - я за вами. Мне только что донесли, что вы собираетесь обедать здесь, во втором зале. Зачем же? Для таких гостей, как вы, у нас есть другой зал, специальный. Напрасно вас сюда даже пустили, надо было направить прямо туда! Но, знаете, пока дисциплинируешь этих людей... Пройдемте со мной, товарищ генерал!
   - Вольно, - сказал генерал Сиверс. - Садитесь.
   Это Гиндину не понравилось, но он придвинул стул и сел.
   - Так как же, пойдем?
   - Да нет уж, лучше я здесь останусь, со споим народом. - Сиверс обвел рукой присутствующих. - Я, знаете, из тех руководителей, которые неразлучны с народом.
   - Вольному воля, - сказал генерал Гиндин, начиная сердиться, но сохраняя светский тон. - Все-таки я еще раз советую пойти. Угощу жареной уткой.
   - Уткой, говорите? - Сиверс как бы задумался. - Нет, покорнейше благодарю, не надо. Огорчен, но вынужден отказаться. Кстати, пользуюсь случаем выразить вам свое восхищение.
   - По какому поводу?
   - Изумлен тонкостью обращения, достигнутой во вверенной вам части.
   - В каком смысле? - щекотливо спросил Гиндин.
   - В гоголевском. Помните: "У нас на Руси если не угнались еще кой в чем другом за иностранцами (прошу прощения, не я, не я, Гоголь!), то далеко перегнали их в умении обращаться... У нас есть такие мудрецы, которые с помещиком, имеющим двести душ, будут говорить совсем иначе, как с тем, у кого их триста..."
   - Поражен вашей прекрасной памятью, - прервал его генерал Гиндин. - В других условиях я душевно рад был бы вас выслушать, но теперь меня призывают дела. Служба, знаете ли, долг службы...
   - Скажите! А вот у меня времени как раз сколько угодно. Тем более что во вверенной вам столовой не очень-то торопятся со сменой блюд. Прошу вас, прослушайте еще один - только один! - поучительный отрывок...
   - Мне, право же, некогда. - Генерал Гиндин стал вставать.
   - Одну минуточку, - засуетился генерал Сиверс, удерживая его за руку. В качестве личного одолжения. "Чичиков заглянул в городской сад, который состоял из тоненьких дерев, дурно принявшихся..."
   - Не понимаю, какое это имеет...
   - Сейчас поймете. Помните, как о них было сказано в газетке: "Город наш украсился, благодаря попечению гражданского правителя, садом, состоящим из тенистых дерев..."
   - Мне, право...
   - "...и было умилительно глядеть, как сердца граждан трепетали и струили потоки слез в знак признательности к господину градоначальнику..."
   У Гиндина покраснел лоб. Он встал.
   - Я вас понял, товарищ генерал. К вашему счастью, я долго служил на Кавказе и усвоил заповедь: гость - лицо священное. Выше всего - долг гостеприимства. Несмотря на это, я все же сообщу вам свое мнение по затронутому вопросу: легче выучить наизусть Гоголя, чем вырастить хотя бы одно дерево. Будьте здоровы.
   Он поклонился и вышел. Дверь с ветром захлопнулась.
   - Забавное кино! - захохотал Теткин.
   Генерал Сиверс невозмутимо принялся за свой остывший борщ.
   Лида Ромнич спросила:
   - Это тот самый генерал Гиндин, который к каждому дереву прикрепил офицера?
   - Тот самый, - ответил Скворцов. - Любопытный человек, кстати говоря.
   - Матерый бюрократ? - полуутвердительно спросил Ваня Манин. Он очень ценил формулировки и каждое явление сразу старался увязать с терминологией.
   - Ну, нет, - ответил Скворцов. - Что хотите: властолюбец, деспот, хам, но не бюрократ.
   - Власть любит, что верно, то верно! - поддержал Теткин. - Он тут таких строгостей понавел! Этой зимой - знаете, как здесь бывает холодно? вызвал он одного капитана, стружку снять, а тот - в шинели. Гиндин на него: "Почему в шинели?" - "Холодно, товарищ генерал". - "Ничего, снимите, сейчас вам будет жарко".
   Теткин захохотал.
   - Самодур? - с надеждой спросил Манин.
   - Пожалуй, и самодур, - ответил Скворцов, - но только его это не исчерпывает. Гиндин - сложное явление. Энергичен, умен, талантлив, дело у него горит... Знаете, что здесь до него было? Пустыня, глушь, дичь, одни землянки да помойные ямы. За водой на реку с коромыслом ходили. Весь наш городок - это же Гиндин построил! И в каких условиях! Жара, воды нет, люди от болезней так и валятся...
   Скворцов говорил горячо и почему-то даже без юмора. Его поддержал Чехардин:
   - Согласен с вами. Генерал Гиндин - любопытнейший тип. Это хозяйственник особого рода, хозяйственник-гений, такие могут вырастать только у нас, выковываются в процессе преодоления трудностей... Вы подумайте только, каково хозяйственнику в наших условиях: направо пойдешь - коня потеряешь, налево - сам погибнешь... А этот Гиндин ни черта не боится. У него к законам отношение конструктивное. Если надо - заплатит сверхурочные, проведет расходы по другой рубрике, из-под земли достанет лимитные фонды, бездельника уволит, хорошего работника переманит... Вместе с тем, без сомнения, субъективно честен. Никогда ничего не сделал для себя лично. Здесь ему предлагали отдельный коттедж - отказался. Так и живет в гостинице.
   - А семья? - спросил Манин.
   - В Москве, - ответил Теткин. - Жена пожилая, дети взрослые - чего они сюда поедут? Он к себе выписал папу - занятный, между прочим, старик! так и живет вдвоем с папочкой. Очень любящий сын.
   - Так долго жить в разлуке с семьей - это может привести к моральному разложению, - заметил Манин.
   - Не беспокойся, уже привело, - засмеялся Теткин.
   Генерал Сиверс положил ложку и сказал:
   - Достойный человек. Зря я его обидел. Попутал бес.
   Симочка внесла вторые.
   6
   Испытания затянулись. Генерал Сиверс вернулся в свою гостиницу поздно вечером. Он довольно долго звонил у подъезда. Заспанная дежурная в наскоро наброшенном халате, с волосами, накрученными на бигуди, отворила ему дверь и конфузливо скрылась. Он поднялся к себе на второй этаж. В двухкомнатном номере было душно. Очень хотелось вымыться.
   Он прошел в ванную, отвернул кран - воды не было. Ну-ну. Кое-как, черпая кружкой из ведра, он вымыл над раковиной лицо и руки, вернулся в номер и распахнул окно. На улице было так же душно. Удручающе теплый ночной воздух не шевелился. Вдали, чуть смягченные дрожащей дымкой, мигали и роились огни Лихаревки. Где-то завыла сирена и замолчала; потом послышался отдаленный гул, похожий на рыкание множества львов; яркий огненный след стремительной дорожкой пересек небо, посветил и погас... Как всегда, в ночное время на объектах шли работы.
   Генерал Сиверс отошел от окна. Нет, нельзя сказать, решительного успеха сегодня не было. Но и отрицательного результата - тоже. А это важно отсутствие отрицательного результата. Посмотрим, посмотрим.
   Тишина в номере была настороженной, полной мелких разнообразных звуков. В водопроводных трубах не прекращалась чмокающая, булькающая суетня. У потолка, в матовом плафоне, с легким постукиванием возились лесные клопы особой местной породы - крупные, жесткие, панцирные - клопы-рыцари. К этим обитателям номера он уже привык; они жили своей странной, сосредоточенной жизнью, особенно оживляясь по ночам, когда они собирались в ламповом колпаке на какие-то свои клопиные турниры...
   Под лампой, на круглом столе, покрытом зеленой бархатной скатертью, белел прямоугольник - письмо. Сиверс его распечатал.
   "Дорогой Саша, - писала жена, - как ты там поживаешь? Ради бога, будь осторожен, я всегда за тебя волнуюсь. Я без тебя скучаю, мальчики - тоже. У нас пока все благополучно, главное - здоровы. Володя ходит весь счастливый и гордый: его корреспонденцию напечатали в "Комсомольской правде". Юра получил премию на конкурсе авиамоделистов. А Коля вчера опять упал в грязь и штаны порвал..."
   Генерал Сиверс усмехнулся и пробормотал:
   - От каждого - по способностям, каждому - по потребностям.
   Коля, младшенький, был его любимец: красив, строптив, черноглаз картина!
   "Постарайся не слишком задерживаться, - писала дальше жена, - мне что-то страшно без тебя и очень тоскливо. Приходят разные мысли. Вчера был Борис Николаевич, рассказывал: Доллер заболел. Ситников тоже. Относительно Доллера еще можно было ожидать, но Ситников всех удивил. Борис Николаевич беспокоится о твоем здоровье. Здесь все время идут дожди, так и лето пройдет, а тепла мы еще не видели. Ну, будь здоров. Целую тебя, мой дорогой, и жду. Твоя Лиля". ..."Заболел"... Так давно уже называют арест... Тоже секретность! Что ж, болей не болей...
   Письмо было без даты - глупейшая женская манера! Сиверс исследовал конверт - отправлено авиапочтой, четыре дня назад. Он еще раз перечитал письмо - выражение какой-то досадливой нежности прошло по его лицу. "Глупая ты моя, глупая", - сказал он куда-то в себя. Потом разорвал письмо на мелкие квадратики, поискал под столом корзину - ее не оказалось - и бросил обрывки в пепельницу. В дверь постучали.
   - Avanti! - крикнул Сиверс.
   Никто не входил.
   - Войдите! Avanti по-итальянски "войдите"!
   Дверь открылась. На пороге, занимая чуть ли не весь дверной проем, стоял генерал Гиндин. В руках у него была бутылка коньяка.
   - Разрешите войти?
   - Конечно, конечно! Милости просим! Садитесь, гостем будете.
   Генерал Гиндин сел и поставил бутылку на стол.
   - Пришел поинтересоваться, как вы тут устроились? Долг хозяина. Нет ли у вас в чем-нибудь недостатка? Только откровенно!
   - Нет, благодарю вас, недостатка ни в чем не замечается. Напротив, все превосходно.
   - Как вас устраивает номер?
   - Благодарю вас, номер замечательный.
   - Обслуживание?
   - Отличнейшее.
   - Летом у нас, - сказал Гиндин, - нередко бывают перебои с водой... Знаете, трудности роста... Вам приходится в связи с этим испытывать неудобства...
   - Помилуйте, какие неудобства? Я даже не заметил, что воды нет.
   Генерал Гиндин засмеялся:
   - Ну, ладно, довольно церемоний. Я долго работал на Дальнем Востоке и слышал там одну китайскую формулу вежливости; на русском языке она звучит примерно так: "Шарик моей благодарности катится по коридору вашей любезности, и пусть коридор вашей любезности будет бесконечным для шарика моей благодарности". Хватит катать шарик по коридорам. Говорю просто и ясно: зашел я к вам потому, что хотел с вами поближе познакомиться, провести время в приятной беседе, выпить бутылочку коньяка... Кстати, коньяк французский, настоящий "мартель". Здесь, в нашей деревне, такой коньяк оценить некому. Я в вас подозреваю знатока.
   - Помилуйте, какой же я знаток? Впрочем, в свое время я этим вопросом отчасти интересовался. Знаете, в чем главное преимущество знаменитых французских коньяков? Отнюдь не в качествах самой лозы, а в качествах дуба, из которого делаются бочки. Сама по себе французская лоза, так называемая folle blanche, из которой выделываются коньячные спирты, не так уж превосходит наши кавказские, особенно армянские, сорта. Но дуб...
   Второй раз убеждаюсь в вашей обширной эрудиции и блестящей памяти. Тем более приятно угостить вас коньяком, который выдерживался, несомненно, в самой высококачественной дубовой таре. Попробуем?
   - Давайте.
   Сиверс взял со стола один стакан и пошел было в ванную за вторым, но генерал Гиндин его остановил:
   - О нет, не беспокойтесь. В нашем "люксе" все есть - и рюмки, и бокалы, и фарфор, и столовая посуда.
   Он нажал кнопку звонка. Явилась все та же заспанная дежурная. Увидев Гиндина, она спешно стала раскручивать бигуди.
   - Зина, вам известны обязанности дежурной? - спросил Гиндин.
   - Известны, товарищ генерал. Вы уж меня простите, я на одну минуточку только заснула, честное слово.
   - Еще раз напоминаю: в круг ваших обязанностей входит не спать в часы дежурства и сразу являться по вызову. И являться прилично одетой и причесанной, а не в виде распатланной марсианки. Если вас эти условия не устраивают, скажите только два слова, и я вас немедленно освобожу.
   - Товарищ генерал...
   - Хватит. Об этом мы поговорим в другой обстановке. А теперь разбудите, пожалуйста, Аду Трофимовну и скажите, что я прошу ее принести сюда коньячные бокалы и закуску. Заметьте - коньячные, а не просто фужеры.
   - Слушаю, товарищ генерал.
   Дежурная ушла.
   - Видали? - спросил Гиндин. - С такими людьми приходится работать! Плохо, что их уровень жизни почти не зависит от качества их работы. А самое главное - внутреннее сопротивление. У нас вообще до того отвыкли от так называемого "сервиса" - да, строго говоря, у нас никогда его и не было... у нас до того незнакомы с идеей сервиса, что каждое начинание в этой области встречается в штыки, причем и с той и с другой стороны, вот что интересно. Протестуют и те, которые должны обслуживать, и те, которых должны обслуживать. В вашем выступлении - помните, тогда, в столовой? прозвучал, по-моему, протест второго рода.
   - Ах, бросьте, - чистосердечно сказал Сиверс, - какой протест? Просто я тогда не подумавши наговорил лишнего. Простите великодушно.
   - Не стоит, не стоит извиняться, - перебил его Гиндин, видимо, впрочем, обрадованный, - что старое поминать? Я только хотел отметить, что у нас из-за такого ложно понятого демократизма люди легко мирятся с любыми условиями жизни. Спросишь у такого демократа: "Ну, как условия? Хорошо ли вас обслуживают?" А у него уже на языке готовый ответ: "Спасибо, обслуживают превосходно!" А на деле обслуживают паршиво, так и надо сказать: паршиво обслуживают!
   - Мне много не нужно.
   - Дело не в вас, а в принципе. Чтобы приучить народ к идее сервиса кстати, идея благородная, ничуть не холуйская! - надо не благословлять распущенность, а наоборот - требовать и требовать! - Гиндин опустил на стол большой, красный, жестко сжатый кулак: - Требовать! И никаких поблажек! Неужели же я не знаю, что легче спускать, чем требовать? Что проще всего быть этаким всепрощающим христосиком в мундире? Требовательность - она требует всей жизни! Я себе на этой требовательности заработал инфаркт миокарда и еще не то заработаю. Пускай я умру, но умру, требуя!
   - Что вы, Семен Миронович! Мы еще с вами поживем.
   - Позвольте рассказать вам один эпизод, - не слушая, говорил Гиндин. Сразу после войны я по некоторым причинам попал в немилость, меня отстранили от больших дел и послали командиром дивизии на Сахалин. Что же, я солдат. Пусть будет Сахалин. А знаете, что такое Южный Сахалин? Нет, вы не знаете, откуда вам знать? Условия - хуже некуда, жилья нет. Домишки какие-то бамбуковые, с бумажными стенами - ветер так и гуляет. Размещались мы там попросту: где работаем, там и живем. Прибыл я к новому месту службы, принял дела, а вечером понадобилось мне посетить, извините за подробность, туалет. Вышел на улицу, походил - ничего не нашел. Вызываю начальника тыла: "Простите, товарищ полковник, что обеспокоил в ночное время, но где у вас туалет?" Смутился: "Туалета не предусмотрено. Часть только разворачивается, а раньше здесь японцы жили, у них вообще туалетов не было". - "Их дело, - говорю, - может быть, японцы и могут так жить, а евреи не могут. Поэтому, будьте любезны, распорядитесь, чтобы к завтрашнему утру, ровно к восьми ноль-ноль, у меня был туалет. Не будет взыщу с вас". - "Есть, товарищ генерал!" Утром встаю: "Ну как?" - "Всю ночь строили, товарищ генерал. Только разрешите доложить, к восьми ноль-ноль готов не будет". - "А когда будет?" - "В восемь двадцать". "Ничего, двадцать минут я еще могу потерпеть". И что же? Ровно в восемь двадцать...
   В дверь постучали, и вошла с подносом в руках красивая, стройная женщина, безукоризненно одетая и причесанная, с огромными диковатыми глазами. Она спокойно поздоровалась и поставила поднос. На нем были высокие, тонкого стекла, бокалы, печенье, сыр, тонко нарезанный лимон.
   - Спасибо, дорогая, - светским голосом сказал Гиндин. - Познакомьтесь: генерал Сиверс, Александр Евгеньевич; Ада Трофимовна - хозяйка нашей гостиницы "люкс".
   - Очень приятно, - сказала Ада Трофимовна.
   Генерал Сиверс встал и поклонился.
   - Присядьте, Ада, - сказал Гиндин.
   Ада Трофимовна села, сложив на коленях сухие, продолговатые руки.
   - Генерал - наш уважаемый гость, и я вас прошу отнестись к нему с особым вниманием. Вы меня поняли?
   Ада Трофимовна кивнула.
   - Завтрак в номер?
   - Ради бога, не надо, - поспешно возразил Сиверс. - Это бы меня только стеснило, к тому же я не имею привычки завтракать.
   - Может быть, обед, ужин? - спросил Гиндин.
   - Покорно благодарю, ничего.
   - Видите, Ада, наш гость ничего не хочет. Тем более интересная задача угодить ему. Я вас прошу. Ада, иметь это в виду. А теперь я вас больше не задерживаю...
   Ада Трофимовна встала, улыбнулась, поклонилась и вышла.
   - Какова? - спросил Гиндин. - Герцогиня! Прямо Элиза Дулитл из пьесы "Пигмалион".
   - Красивая женщина, - ответил Сиверс.
   - Главное, манеры. За манеры я ее и держу. На начальство она действует без промаха. Приедет какой-нибудь такой, начнет метать громы и молнии, а я на него - Аду. Смотришь, через небольшое время этот громовержец из рук ест. Да, в этом смысле Ада незаменима... Одна беда - глупа как гусыня.
   - Чему это мешает? - сказал Сиверс. - Женщина - как поэзия. Знаете, у Пушкина: "Поэзия, прости господи, должна быть глуповатой".
   - Действительно, некоторые любят женственность в чистом виде, так сказать, о натюрель. Но о вкусах не спорят. Я лично предпочитаю женщин, с которыми в промежутках можно еще и разговаривать. Разрешите вам налить?
   - Пожалуйста.
   Гиндин налил понемногу коньяку в оба бокала.
   - Коньяк, я слышал, требует больших бокалов, не так ли?
   - Совершенно верно, только нужно перед тем, как пить, слегка его взболтать круговым движением: вот так, ополоснуть им стенки, чтобы лучше чувствовался букет.
   Генералы взболтнули свой коньяк круговыми движениями, принюхались и выпили.
   - Ну как?
   - Первоклассно, - сказал Сиверс, закрывая глаза.
   - Я рад вашей высокой оценке. Повторим?
   - Можно.
   - За наше знакомство.
   Чокнулись, выпили.
   - Вы сыром закусывайте, Александр Евгеньевич.
   - Нет, я лучше лимончиком.
   - Кстати, - сказал Гиндин, разглядывая коньяк на свет, - прошлый раз с вами в столовой, если не ошибаюсь, была женщина. Кто она такая?
   - Да, как будто была, - равнодушно ответил Сиверс. - Ромнич Лидия Кондратьевна, конструктор, кажется, по боевым частям. А что?
   - Она показалась мне интересной. Запоминающееся лицо. Я и потом встречал ее раза два-три - в столовой, на улице... Какие глаза, вы заметили? Торжество скорби. Глаза великомученицы, святой! Откуда такие глаза у советского инженера-конструктора, да еще по боевым частям? Загадка! А главное, эта правдивость, обжигающая правдивость на лице...
   - Однако вы хорошо описываете, со знанием дела. Даже меня проняло.
   - А что, она вам не нравится?
   - Как вам сказать... Слишком худа.
   - Женщина не может быть слишком худой.
   - Ну это на вкус. О вкусах, как вы правильно заметили, не спорят.
   - Вы, конечно, женаты? - спросил Гиндин.
   - Женат, - ответил Сиверс, отсекая голосом продолжение разговора.
   - И дети есть?
   - Трое мальцов.
   - В каком возрасте, позвольте узнать?
   - Старший школу кончает, а младшему двенадцать стукнуло. Колей зовут. Красавец.
   - Это хорошо, - сказал Гиндин. - У меня две дочери. Замужем, внуков народили. Жена там, с внуками, а я здесь один с папой. Вроде холостяка на старости лет.
   - Это хорошо, - сказал Сиверс.
   Коньяку убавилось уже порядочно. Генералы беседовали в обстановке полного, немного размягченного дружелюбия.
   - Знаете, - говорил Гиндин, - если вы хотите что-нибудь на этом свете делать, а не сидеть, как Будда, глядя на свой пуп, то на вас будут клеветать - это как дважды два четыре. Возьмем меня. Чего только про меня не говорят! Я и деспот, я и вор, я и развратник. Вором, я клянусь вам, никогда не был, копейкой не воспользовался для себя лично, наоборот, сам с ворами воевал, и очень успешно; это факт, мои подчиненные не воруют! Пункт два: развратник. Развратником рад бы быть, да годы не позволяют, а после двух инфарктов особенно. Здесь на меня стали всех собак вешать за то, что я будто с Адой живу. Это почти клевета, я с ней очень мало живу, и нужна она мне совсем для другого. Я люблю, чтобы вокруг меня были мои люди, мой стиль. Принять, угодить, блеснуть. Это в ней есть. Мне советуют уволить ее, чтобы не было разговоров! Пха. Разговоры все равно будут. Пока жив Гиндин, о нем будут разговаривать, такова моя судьба.
   - Habent sua fata libelli.
   - Как вы сказали?
   - Это по-латыни: книги имеют свою судьбу. Люди тоже.
   - Мне, к сожалению, не удалось получить классического образования: процентная норма. Кончал реальное. В сущности, даже не кончил: началась гражданская война, граната у пояса, знаете: "Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем..." Вы тоже недоучились?
   - Нет, я гимназию кончил в восемнадцатом. На гражданскую попал уже потом.
   - А вы знаете, Александр Евгеньевич, что это классическое образование может сыграть с вами злую шутку? Сейчас не очень любят людей, которые злоупотребляют иностранными языками, живыми и мертвыми. Я бы на вашем месте поостерегся. Особенно с вашей, прямо сказать, нерусской фамилией.
   - Я - российский дворянин, - надменно отвечал Сиверс, - предки мои проливали кровь за Российскую империю, а я - за Российскую Федеративную. Как-нибудь мы с Россией разберемся, русский я или нет.
   - Я только предупредил, - мягко сказал Гиндин. - За ваше здоровье!
   - С месяц назад, - перебил его Сиверс с некоторым воодушевлением, вызвал меня начальник штаба отдела кадров, некто Мищенко. Надо вам сказать, что на этом месте прежде сидел другой деятель по фамилии Тищенко - вот ведь как бывает. Тищенку сняли (посадили), водрузили Мищенку. Вызывает меня Мищенко и начинает разговор о том о сем, а карт не открывает. Я тоже перед ним Швейком прикинулся. Водим этак друг друга за нос - кому скорей надоест? В конце концов оказалось, что его интересует моя фамилия. Откуда, мол, у меня такая фамилия? Читай: не агент ли я иностранной разведки? Я говорю ему: "Это дело серьезное, позвольте, я к вам завтра зайду". Назавтра являюсь, захватив необходимые документы, в том числе фамильную реликвию: жалованную грамоту за собственноручной подписью императрицы Елисавет, где удостоверено, что прапрапрапрадед мой, Карл Иоахим Флориан Сиверс, за верную службу в российских войсках пожалован потомственным дворянином. Показал я Мищенко эту грамоту, даже печать сургучную предложил обследовать, он обследовал и, знаете, весьма даже доволен остался. Ушел я от него и думаю: воистину чудны дела твои, господи! Я ли это, тот самый, которого в двадцать первом году из университета выперли за дворянское происхождение? Видали?