Грекова Ирина. Свежо предание

   Костя вытащил скатерть и стал стелить Надюше на тахте.
   - А вы?
   - Я на сундуке. Видите сундук? Я на нем половину жизни спал.
   - Вам же коротко.
   - Стул приставлю.
   - Смотрите, вам будет неудобно.
   - Мне - неудобно? Мне не может быть неудобно.
   - Мне тоже.
   - Ну, ложитесь, Надюша. Я выйду в коридор, а вы пока ляжете. Потом я войду, вы отвернетесь к стенке, и я лягу.
   - Нет, мне надо сначала помыться.
   - Мойтесь, пожалуйста. Вот полотенце, чистое. Мыло на полочке справа.
   - Пойду, а вы пока ложитесь. Или, может быть, вам тоже надо помыться?
   - Зачем? Я уже сегодня мылся.
   - Я так и знала. Мужчины вообще редко моются по собственному желанию больше раза в день.
   - Иногда моемся, но мы не фанатики. Можно иной раз лечь и не помывшись. Особенно в день защиты диссертации. Сегодня я и без мытья хорош.
   - Так и быть, не мойтесь, а я пойду.
   Костя постелил себе на сундуке и лег. Ого, как он, оказывается, вырос с тех пор, как последний раз спал на сундуке! Ноги свисали на добрых полметра. Он повозился-повозился и переложил тюфяк на пол. Получилось прекрасное ложе. Вытянулся - здорово!
   Вошла Надюша.
   - Уже на полу, - спокойно сказала она.
   - Да, вырос из сундука.
   - Ну, отворачивайтесь.
   Костя отвернулся. Она ходила, поскрипывала, чем-то шелестела, наконец, легла. Жестко заскрипела крахмальная скатерть.
   - Вам удобно?
   - Великолепно.
   - Свет потушить?
   - Пожалуйста.
   Свет погас. В комнате постепенно заголубело Белая ночь. Голубая.
   - Надюша, вы не спите?
   - Нет, Костя.
   - Можно вам задать один вопрос?
   - Пожалуйста.
   - Вас никто не ждет дома? Не беспокоится?
   - Нет, я одна, как Иван Михайлович.
   - И раньше были одна?
   - Нет, я была замужем.
   - А ваш муж...
   - Его нет. Он погиб на войне.
   - Простите, что я спрашиваю. Это нельзя?
   - Нет, кажется, можно. Вы ведь по-хорошему спрашиваете.
   - А детей у вас не было?
   - Был один. Он умер. Во время блокады.
   - Простите, Надюша, милая.
   - Ничего, Костя.
   - Вы плачете?
   - Ничего, Костя. Это хорошо - иногда поплакать. Не думайте, что вы мне напомнили. Это всегда со мной.
   - Костя, вы спите?
   - Нет, Надюша, не сплю.
   - Я вам все про себя рассказала, а вы мне - ничего.
   - Это верно. Я расскажу. У меня была жена, Рора, Аврора. И сестра Циля. Перед самой войной я их отправил к тетке, под Житомир. Когда немцы заняли Житомир...
   - Не надо, молчите, Костя. Я все поняла.
   - Костя, вы еще не спите?
   - Нет, дорогая.
   - Вы плачете?
   - Совсем немножко.
   - Костя, вы очень любили Рору?
   - Очень.
   - Это плохо, что мы сейчас о ней разговариваем?
   - Нет. Я сам об этом себя спрашивал и решил, что не плохо.
   - Почему-то считается, что нужно молчать о самом важном. Верно это?
   - Отчасти верно. Нет. Все зависит оттого, как говорить.
   - Но трудно же всю жизнь молчать.
   - Говорите, Надюша.
   - Ну вот, я тоже очень любила Сережу, мужа. Но маленького я любила больше. Он ведь совсем недолго жил, а я его больше всех любила. Главное, это было почти одновременно. Накануне получила извещение, а на другой день мальчик умер. Я думала - так не бывает. Не верила. У меня все спуталось. Я виновата перед Сережей: из-за маленького я ему почти не уделила горя.
   - Я это понимаю.
   - Ну, спите, Костя.
   - Надюша, я вас расстроил, вы не спите и все вздыхаете. Экий я болван.
   - Нет, милый, не упрекайте себя. Напротив, я рада, что все вам рассказала.
   - Давайте поговорим о чем-нибудь другом.
   - Давайте.
   - Знаете, сегодня я себя чувствовал невероятно, колоссально счастливым. За все нормы!
   - Как: это хорошо!
   - И знаете, не только из-за диссертации. Ну, конечно, и из-за нее тоже. Но не только. Во-первых, я очень почувствовал, как-то по-особенному, что у меня много друзей. Кроме того, мне показалось, что и в науке у меня кое-что получается.
   - А раньше вы в этом не были уверены?
   - Нет. В сущности, я не ученый. Пожалуй, мне не надо было заниматься техникой. Скорее, мне надо было стать врачом. Как мой дедушка. Он прекрасный врач, до сих пор работает, несмотря на годы.
   - А кто еще у вас есть, кроме дедушки?
   - Сестра его, тетя Роза. Я вас как-нибудь туда сведу. Любопытная пара.
   - А ваши родители?
   - Оба умерли. Мама умерла, когда мне было тринадцать лет. А отца посадили в тридцать седьмом году. Он умер в тюрьме.
   - Как страшно.
   - Да. Я с отцом не был особенно близок, но все-таки был уверен, что он ни в чем не виноват. До сих пор уверен. Если бы он не умер, я убежден, его бы выпустили.
   - Костя, всех невинных выпускают?
   - Хочу думать так, Надюша, милая.
   - И я хочу. Но иногда не удается. Страшнее всего, что никто никому не верит. Все про себя что-то думают и молчат.
   - Говорим же мы с вами сейчас...
   - Это так редко бывает. Вы меня не боитесь?
   - Нет, не боюсь.
   - И я вас. Как это хорошо.
   - Надюша, у вас никого не сажали?
   - Из близких - нет.
   - А кто у вас есть из близких? Хочу все про вас знать.
   - Очень мало, почти никого. Отца я плохо помню, он умер, когда я была совсем маленькой. Мама долго болела и умерла незадолго перед войной. Мы остались с братом, он работал на заводе, а я поступила на курсы...
   - А брат где теперь?
   - В Новосибирске. Мы иногда переписываемся, но редко. У него семья, ему не до меня. А у вас кто самый близкий?
   - Юра Нестеров. Вы его знаете.
   - Юрий Борисович? Знаю.
   - Это мой самый близкий друг. Ближе брата. А что, он вам не нравится?
   - Откуда вы взяли?
   - Чувствую: он вам не нравится.
   - Он очень несчастный.
   - Почему вы так думаете?
   - По глазам.
   - Кто знает, может быть, вы и правы. Я всегда думал, что кто-кто, а он создан для счастья. Помните: "Человек создан для счастья, как птица для полета".
   - Я не люблю такие фразы. Они слишком законченные.
   - Я тоже не люблю, но эту фразу говорит у Короленко безрукий человек...
   - Костя.
   - А?
   - Я еще хочу спросить у вас одну вещь. Можно? Только это очень личная вещь.
   - Спросите. Если слишком личная, я просто не отвечу.
   - Костя... у вас после Роры были другие женщины?
   - Были. Немного.
   - Ну и как это было?
   - Сначала меня тянуло к ним, а потом казалось, что наелся мыла.
   - Я это понимаю, А у меня никого не было. Не то чтобы никто не хотел. Я не могла.
   - Понимаю, Надюша.
   - Надюша, вы спите?
   - Кажется, сплю.
   - Ну, спите, родная. Спокойной ночи. Хотя, пожалуй, правильно будет: спокойного утра.
   - Спокойного утра, Костя.
   * * *
   Он заснул, обнимая подушку, чувствуя костями бедер сквозь тюфяк благословенную жесткость пола. Он заснул совершенно счастливый. Ему снились хорошие сны. Ветер какой-то дул над морем, летела сиреневая пыль. Он проснулся свежий и трезвый, не понимая, почему он на полу и который час. Потом он увидел спящую женщину. Утренний солнечный луч, жиденький, отраженный от какого-то стекла, лег ей налицо, но она спала, совсем спокойно.
   Он потихоньку оделся, подошел к ней и сел рядом с нею на пол. Пол был прохладный и гладкий. Он сидел и смотрел в ее лицо, спокойное и простое. Светлое лицо с бровями, позолоченными солнцем.
   Она, должно быть, почувствовала, что на нее смотрят, и проснулась. Удивительно просто она проснулась. Только что ее не было здесь и вдруг стала здесь, вся сразу.
   - Надюша, вы только не подумайте, что я пошляк. Я полюбил вас.
   Синеватые глаза дрогнули, но только на мгновение. Они снова стали спокойными и ответили ему, и выходило, что да.
   * * *
   - Юра. Я должен сказать тебе одну вещь. Я женюсь, даже, можно сказать, женился.
   - Вот как! А на ком, если не секрет?
   - На Надюше Пустовойтовой.
   - Ага! Напророчил-таки старик.
   - Какой старик?
   - У тебя на защите, неужели не помнишь?
   - А, Иван Михайлович. Он, знаешь, в нее просто влюблен.
   - Что и говорить, опасный соперник.
   - А ты что скажешь? Про Надюшу.
   - Ну, что же... Женись, если так нужно. Она славная, - Юра улыбнулся, этаким яичком.
   Дело в том, что они начали вдвоем одну большую работу. "Кормили свою обезьяну сахаром", - как выражался Юра. Только для души, никаких выгод эта работа им не сулила. В дневное время работать для души не удавалось заедала текучка, заказные, договорные темы. Они оставались в лаборатории по вечерам. Собирали некое устройство, или машину, или модель - называй как хочешь. Им самим еще не все было ясно. Машину они окрестили "Пантелеевна". По замыслу, она должна была реагировать на свет, на звук, выполнять команды. Собирали они ее из подручных материалов.
   - Хороша, канашка! - говорил Юра. - Бред шизофреника.
   И в самом деле, Пантелеевна была на редкость уродлива. Приземистая, кургузая, размером с домашнюю черепаху, и обликом, пожалуй, напоминала черепаху - в грубом панцире, тупорылая, с единственным глазом на морде.
   Пантелеевна еще ни разу не бегала. Чаще всего ее электрические кишочки лежали отдельно от корпуса на лабораторном столе. Юра копался в проводниках, время от времени чертыхаясь, а Костя проверял схему, писал уравнения. Он был уверен, что искать ошибку вслепую, пробами - ползучий эмпиризм. Но и он-то не больно успешно искал ошибки. Беда в том, что он не мог ограничить свои идеи. Стоило ему сесть за работу, как уже появлялась новая идея.
   - Недержание идей, - ругался Юра. - А как это осуществить - ты подумал?
   - Ты же знаешь лучше меня. Ну, сообрази.
   - Словом, "бензин ваш, идеи наши". Запомни, дурень, что в технике одна идея, без "как осуществить", - голый нуль.
   - Это я знаю. Знаю, что и я без тебя - нуль.
   - Подхалим чертов.
   А Пантелеевна тем временем лежала на столе с развороченным брюхом... Удастся ли ее хоть собрать-то?
   Костя уходил домой, ночью думал о машине, и ему становилось кое-что ясно. На работу он приходил с совершенно новым принципом. Все, что они до сих пор делали, - чушь.
   - Можешь ли ты хоть раз прийти в институт без новой идиотской идеи? кричал Юра. - Очень тебя прошу: держи свои озарения в тайне!
   Он сердито брал инструмент и, положив перед собой схему, начинал копаться в Пантелеевне.
   - Ну-ка, покажи, что там у тебя? - говорил он спустя полчаса. Воображаю, какой это перл изобретательской мысли!
   Костя скромно клал перед ним набросок схемы с формулами и начинал объяснять.
   - Очередной бред. Парижская академия, если не ошибаюсь, еще в 1700 году запретила принимать на рассмотрение проекты вечного двигателя.
   - Это не вечный двигатель.
   - Столь же идиотично.
   - Нет, ты не ругайся, а вдумайся.
   Юра фыркал. Иногда листок с формулами отправлялся с корзину. ("Ну, чего ты достиг? Все равно, я помню", - говорил Костя.)
   Но бывало и так, что, приглядевшись, Юра начинал понимать, принимать. Сам того не желая. И тогда кричал еще громче:
   - Это что у тебя? Производная? Кто же так пишет производную? Курица лапой. Ну и почерк, черт тебя возьми совсем.
   Почерк у Кости действительно был так себе. И всегда-то, а теперь, после ранения, и вовсе. Зато он умел писать правой и левой рукой примерно одинаково. И вообще, дело не в почерке: Юра начал придираться по мелочам, значит, по существу заинтересовался, принял.
   - Кто так рисует сумматор? А это что? Сопротивление или индуктивность? - орал Юра. Костя был доволен. - Ну что ж, - говорил наконец Юра, - давай попробуем. Опять три месяца работы - псу под хвост.
   ...И теперь он думает, что с работой кончено! Из-за Надюши! Нет, он не знает, какая у меня Надюша.
   * * *
   Костя и сам-то не до конца знал, какая у него Надюша, - узнавал и дивился.
   Дома теперь стало совсем по-другому. Светло стало дома. В больших окнах - кристально чистые стекла, до того чистые, как будто их и нет. Надюша повесила занавески, завела кота. Книги прибраны, пыль вытерта... Эх, да разве в этом дело? Кот и передник... Все это было частью чего-то другого.
   Он любил сидеть рядом с ней. Как он любил сидеть рядом с ней, положив голову на ее полную, туго обтянутую грудь! Он клал туда свою тяжелую голову и закрывал глаза. Она дышала ему в лоб и тихонько целовала корни волос. Ему было спокойно, твердо.
   Мужья, говорят, ссорятся с женами. У них это было невозможно. Надюша и ссора! Просто смешно.
   Она все о нем знала. Про работу, про Пантелеевну. Не то чтобы он ей все рассказывал. Нет, связных рассказов не было. Часто он удивлялся: ничего не рассказывал, а она знает.
   - Откуда ты знаешь? - допытывался он.
   - Господи, разве ты не помнишь? В среду на прошлой неделе ты сказал: "черт возьми", и я, конечно, все поняла.
   Она помнила все - когда что было, где шли, что видели, о чем говорили. Он - не так. Он забывал.
   С соседями она жила душа в душу. Странно, раньше ему казалось, что у него довольно противные соседи.
   Они въехали после капитального ремонта на освободившуюся, выморочную площадь. Ту самую, на которой раньше жили тетя Дуня, Настя, Шура, Алеша Попович... Маленький Валерик. Из них никого не осталось. Одни умерли, другие пропали. Алешу Поповича, верно, убили на войне. Во всяком случае, он не вернулся. Был бы жив - вернулся бы. Не бросил бы площадь.
   Когда явился с ордером новый жилец, Костя встретил его в штыки:
   - Это комната фронтовика. Ее не имеют права занимать.
   - Я на законном основании. Вот документы.
   - Ключа я не отдам, - сказал Костя. Жилец ушел и вернулся с милиционером.
   - Ну что вы, гражданин, бузуете, - сказал милиционер, - скучно даже.
   Костя устыдился и отдал ключ. Ему-то что, в конце концов?
   Жильцы въехали и сразу начали скандалить. Их было трое: муж, Иван Филимонович, белобрысенький бухгалтер лет сорока; жена, Ольга Федоровна, пышная, атлетическая дама, на голову выше его ростом, и дочь Виолетта, очень вертлявая, подросток.
   Скандал обыкновенно начинался рано утром.
   Ольга Федоровна начинала рыдать басом:
   - Ох, не могу! Опять ты разбил мое сердце! И это уже в который раз. Ну, говори, что у тебя с этой мерзавкой? Какие фигли-мигли, потаскун?
   - Оля, успокойся, - смиренно отвечал Иван Филимонович. - Тебе ничто не грозит.
   - О я несчастная! Зачем я связала себя с этим Казановой? Только подумать, какие люди меня любили! И я всеми пренебрегла ради ничтожества! Ради белобрысой болонки! Ты слышишь? Тебе я говорю или нет?
   - Я слышу...
   - Ты что же, ко мне никаких чувств не питаешь?
   - Я питаю...
   - Где же они? Говори, негодяй!
   - Спать не дают, - хныкала Виолетта. - Ну и родители... Когда это очень уж надоедало, Костя стучал кулаком в стену, и ненадолго становилось тише.
   А вот Надюша сразу подружилась с Ольгой Федоровной. Та приходила к ней изливать горе, плакала и говорила:
   - Золотой вы человек. Надежда Алексеевна, редкое сердце!
   Костя посмеивался над этой дружбой, а Надюша говорила:
   - Ты не понимаешь, она неплохая. Она очень добрая. Виолетта тоже часто приходила к Надюше.
   - Как вы думаете, тетя Надя, пойдут мне высокие каблуки?
   - Наверно, пойдут. Ты будешь очень хорошенькая девушка.
   - Да, но как долго ждать... Пока вырастешь, с ума можно сойти. Тетя Надя, а у вас есть туфли с каблуками?
   - Есть.
   - Можно примерить?
   - Пожалуйста, вот они.
   Виолетта взгромождалась на каблуки и, жеманничая, прохаживалась туда-сюда.
   - Красиво?
   - Очень.
   - Тетя Надя, а есть у вас губная помада?
   - Чего нет, того нет.
   Однажды Костя, вернувшись с работы, застал у себя Ольгу Федоровну. Она лежала в истерике, а Надюша поила ее водой.
   - О, не могу, не могу, - выла Ольга Федоровна между двумя глотками, расплескивая воду по груди. - Сегодня этот негодяй сказал мне, что любит другую. Нет, я этого не переживу. Я отравлюсь. Пошлите телеграмму моему любовнику в Гдове. Пусть знает, я умерла!
   - Ольга Федоровна, успокойтесь, воды выпейте.
   - Нет, я справлюсь. Дайте мне не воды, а яду! Яду мне! Нет. Пошлите телеграмму моему любовнику в Гдове!
   - Хорошо, я пошлю.
   - А где адрес? Я даже адреса не помню. Любовь была мимолетна. Нет! Яду мне! Нет, я передумала. Назло ему останусь жива. Дайте мне пальто, я пойду на улицу отдаваться первому встречному!
   - Успокойтесь, лягте, Ольга Федоровна.
   - Пальто мое, пальто! Пустите меня, я иду на улицу.
   - Ольга Федоровна, ну как же вы пойдете?
   - Ногами...
   В конце концов ее успокоили, напоили валерьянкой, и она заснула.
   Костя даже взмок от усилий (это он держал Ольгу Федоровну, не пускал отдаваться). Вытирая лоб платком, косясь на Ольгу Федоровну, кулем лежавшую на тахте, он подмигнул Надюше, но та не откликнулась. Только серьезная жалость на лице - ни тени улыбки.
   Скандалы продолжались, и снова Ольга Федоровна приходила отчаиваться, а Надюша серьезно ее утешала.
   - Ты не понимаешь, Костя, - сказала она однажды, - нет смешного горя.
   Нет, он уже начинал понимать... А больше всего он понял, когда Надюша сказала ему:
   - Знаешь, Костя, у нас с тобой будет маленький.
   * * *
   Дома все было хорошо, а на работе последнее время не ладилось.
   Во-первых, Пантелеевна капризничала. Кроме того, Володя, их единственный помощник, который раньше охотно оставался по вечерам мотать сопротивления, взял да и влюбился. Сразу после конца рабочего дня убегал невменяемый, с горячими красными ушами.
   Начальство начало коситься. Однажды в лабораторию зашел сам Сергей Петрович.
   - Слышал я, слышал о ваших опытах. Целые вечера сидите. Институт пустой - а у вас свет. Покажите-ка мне, что вы тут изобретаете?
   - Нечего еще показывать, Сергей Петрович.
   - Не бойтесь, не украду.
   - Что вы, разве об этом может идти речь?
   - А что, приоритет в наше время - дело серьезное. Я бы вам все-таки советовал обсудить. Вынести, так сказать, на суд общественности...
   Директор ушел.
   - Пришли, понюхали и ушли, - сказал Юра.
   - Чего ради он явился? - спросил Костя.
   - Этого я не знаю. Знаю только, что нам надо торопиться. Спокойно работать нам не дадут.
   - Кому мы мешаем?
   - Разве не видишь? Он пришел разнюхать, по какой линии он может за наш счет поставить очередную галочку. Либо "за здравие" - выдающееся изобретение, честь для института. Либо "за упокой" - разоблачение лжеученых. Ему совершенно все равно. Лишь бы галочку поставить.
   - Ну, Юра, ты слишком мрачно смотришь на вещи.
   - К сожалению, наоборот. До сих пор всегда оказывалось, что я смотрю на вещи недостаточно мрачно.
   ...Пантелеевна лежала на столе, как обычно, колесиками вверх, из растерзанного брюха торчали спутанные разноцветные провода. Юра копался в этой путанице.
   - Кто последний ее собирал?
   - Я, - сказал Костя.
   - Черт тебя возьми, руки у тебя или...
   - Если ты имеешь в виду мою правую руку, то она действительно "или". Пора бы знать.
   - Ну, не лезь в бутылку. Ты знаешь, о чем речь. Какой дурак паяет, не отметив на схеме?
   - Тут все отмечено.
   - Черт возьми, - взорвался Юра, - надо быть окончательным идиотом...
   - Ну, знаешь, так можно и терпение потерять.
   - Успокойся, это я идиот, я.
   - Дай я попробую.
   - Отойди, неполноценный.
   ...Дружба дружбой, а всему есть предел. Костя отошел, поглядел в окно. До чего же там сине! Опять вечер. Надюша ждет, наверно. Позвоню-ка ей.
   - Слушаю, - сказал доверчивый голос. У него сразу отлегло от сердца.
   - Надюша, это я.
   - Как там у тебя?
   - Не клеится. Ты ложись спать, ладно?
   - Нет, подожду. Я сделала пирог. У меня в гостях Иван Михайлович. Была Ольга Федоровна.
   - Ну, как она?
   - Ничего. Выкрасилась в блондинку. Довольно красиво.
   - А ты как?
   - Хорошо.
   - Ну, ладно, не скучай, родная.
   - Я не скучаю.
   - Целую.
   - Тоже.
   Костя вернулся к лабораторному столу.
   - Ну, нашел?
   - Не отвлекай. Впрочем, дай паяльник! Вот оно! Нашел-таки!
   Костя включил паяльник. Запахло канифолью.
   - Ну-ка, давай! Пусть попробует еще раз взбрыкнуть!
   ...Все! Пантелеевна стояла на ногах, на всех пяти колесиках. Если на этот раз схема не откажет - должно выйти.
   - Испытаем?
   - Ладно. Только я уже ни во что не верю. Туши свет. Костя погасил свет, Юра зажег карманный фонарь и скользнул лучом по столу, по стене. Луч был яркий, серебряный.
   - Включай Пантелеевну.
   Костя щелкнул тумблером на выпуклой спинке. В Пантелеевне что-то загудело.
   - Есть. Даю сигнал.
   Луч света, прямой, как лезвие, упал на тупое рыльце с одним глазом. Пантелеевна колебнулась, словно раздумывая, и медленно, нерешительно двинулась к свету...
   - Так. Дай запрет.
   Юра свистнул в милицейский свисток. Пантелеевна остановилась. Слушается!
   - Отсчитываю время. Так. Пятнадцать, двадцать... тридцать секунд. Запрет снят.
   Пантелеевна, скрипя всеми частями, поплелась к свету.
   - Отлично! Запрет!
   Опять свисток. Пантелеевна ползет дальше.
   - Черт тебя возьми! Запрет же, запрет!!
   Два свиста подряд. Пантелеевна испугалась, качнулась и рухнула набок, скребя воздух колесиками. Поставили - опять завалилась.
   - фу-ты дьявол, центровка! А все ты.
   - Надо сместить центр тяжести книзу.
   - Надо, надо! А о чем раньше думали? Давай свет. Костя включил свет. Пахло паленой резиной. Колесики вертелись все медленнее и остановились.
   - Сдохла, - мрачно сказал Юра.
   - Но ведь ходила же она, ходила!
   - Ну, знаешь что, на сегодня хватит. Я больше не хочу эмоций. Техника на грани фантастики - стыдно глядеть!
   * * *
   - Юра. Я всю ночь не спал, думал о Пантелеевне.
   - Нечего тебе было больше делать?
   - Нет. Ты послушай, что я надумал. Давай попробуем выработать у нее условный рефлекс.
   - Темновато.
   - Сейчас она знает один рефлекс - безусловный. Свет - идет. Звук останавливается. А что, если давать ей свет (безусловный раздражитель) и подкреплять звуком? И тогда на звук у нее выработается условный рефлекс.
   - То есть?
   - Она будет идти по одному звуку, хотя света и нет.
   - Гм... забавная идейка.
   - А я думал, ты будешь ругаться, как всегда.
   - А я и буду. Только потом.
   Снова Пантелеевна - в который раз! - легла на стол для кардинальной переделки. Они сидели над ней каждый вечер допоздна и, разумеется, ссорились. Володя вернулся из своей любви, как из командировки, и, не говоря лишних слов, к ним присоединился. Склонив низко над столом вихрастую голову с потухшими ушами, он молча мотал сопротивления.
   А в один прекрасный день явился Николай Прокофьевич.
   - Вы здесь, говорят, любопытную штуку затеяли.
   - Вилами по воде писано, - буркнул Юра.
   - А что? Отличный способ писать! Куда лучше, чем что попало выбивать на камне.
   Костя кратко изложил ему идею. Он сразу понял, но объявил ее тривиальной.
   - Где полет? Где фантазия? Нет, надо замахиваться набольшее. Надо научить ее понимать слова. Выработать условный рефлекс на слово, а не на простой свисток.
   - Это будет матерное слово. - мрачно сказал Юра.
   - Ну, скажи на милость, зачем нам эти непрошеные помощники? - спросил он, когда Николай Прокофьевич ушел. - Ну, чего ты его прикармливаешь? Придет, поболтает, время отнимет, а толку - нуль.
   - Нет, он хороший старик. Образованный.
   - Что нам, образования не хватает, что ли? Рук нам не хватает. Головы у нас и у самих есть.
   - Неважного качества.
   Юра помолчал и вдруг сказал:
   - А знаешь, мне иногда хочется все это послать к черту. Блошиный цирк.
   - Ну, что ты? Что за настроения?
   Юра повернул к нему измученное лицо. Эх, поседел-то как! Да ведь и я тоже... Рано мы седеем, ровесники Октября...
   - Именно к черту. Уехать куда-нибудь подальше, в колхоз, совхоз... Бухгалтером.
   - Никто тебя не возьмет бухгалтером, с твоей ученой степенью.
   - Скрою.
   - Ничего ты не скроешь. В трудовой книжке все написано.
   - И то правда. А то уехал бы! Все осточертело! Каждая мелочь проблема. Фотоэлементов нет. Или есть где-то, но не предусмотренные планом, а значит, недоступные. Фанеры какой-нибудь паскудной, листа дюраля, проволоки - и то нет. Должны были запланировать в прошлом году! Денег не жалеют, кругом - стотысячные приборы, штаты раздуты, бездельников - полные штаны. А копейки на необходимое оборудование нет. На свои купил бы - негде!
   - Это неизбежные ограничения. Необходимый контроль.
   - Дышать нечем. Кругом - один контроль. Все по рукам и ногам связаны. Никто не работает, все только контролируют. Гипертрофия контроля. Это как раковая опухоль, пожирающая полезные, рабочие клетки!
   - Что ж ты, рабочая клетка, предлагаешь отказаться от контроля?
   - В значительной мере - да. Пора, наконец, понять, что честных людей большинство. Лучше пусть один вор украдет, чем у миллионов честных руки будут связаны! А какие потери от вечного контроля! Инициативы нет. Ответственность - бумажная. Все упоенно перебрасываются бумагами. Как-то я подсчитал количество бумаг, облепивших самую пустяковую из наших работ, и в ужас пришел! Ведь на их производство затрачено больше времени, чем на саму работу!
   - Это ты прав. Но нельзя же опускать руки, бросить работу.
   - Сил не хватает. На что я, например, сегодня угробил рабочий день? Боролся с социалистической законностью.
   - То есть как? Побил милиционера? Что-то новое.
   - Нет, до этого еще не дошло. Но дойдет. Сегодня мы с директором битых три часа соображали, по какой статье провести расходы. Необходимые, но не запланированные. Два преступника. Целый день хитрили, чтобы обойти закон. Оба честные люди. И обоим ясно, что если не нарушать закон - никакая работа идти не может. Органически!
   - Постой, постой. Конечно, есть недостатки, так называемые перегибы. Но ты уж очень оптом осуждаешь. Как теперь говорят, "огульно охаиваешь". Можно подумать, что ты... не советский человек. Прошу извинения за кучу штампов.
   - Советский я, черт возьми, со всеми потрохами советский, каким же мне еще быть? Тут родился, тут умру, тут и плеваться буду.
   - Плюйся. Тебе же хуже.
   ...Некоторое время они молча работали. Костя давно заметил: чем больше ссорились, тем успешнее шла работа. В этот день Пантелеевна впервые продемонстрировала условный рефлекс...