Грекова Ирина. Свежо предание

   Костя, чуть ли не со слезами на глазах, смотрел на ее крутую спину. Любимое животное! Жаль, нельзя ее угостить чем-нибудь вкусным.
   - Юра! Вышло-таки, вышло!
   - Да.
   - Разве ты не рад?
   - Ну, рад.
   - Мы еще поработаем немного, усовершенствуем механизм забывания и тогда продемонстрируем. На Ученом совете. Вообрази эффект!
   Юра молчал.
   - Нет, ты только подумай, какие тут перспективы открываются! Статью напишем - гром среди ясного неба!
   Юра молчал.
   - Юра, почему ты так грубо молчишь?
   - Я старался выбирать выражения, но, как видно, не преуспел.
   * * *
   - Научная статья должна быть сухой, как порох.
   Костя обрадовался. Это говорил прежний Юра - заносчивый, отделанный, немного фразер.
   Опять вечер. Опять они сидели в лаборатории, на этот раз писали статью. Пантелеевна отдыхала на полке.
   - Как я бываю рад, когда вижу тебя таким, - сказал Костя. - Есть еще порох в пороховницах!
   Нет, ошибся: Юрино лицо замкнулось, словно щелкнуло.
   - Юра, скажи на милость, что с тобой?
   - Со мной? Решительно ничего.
   - Не ври. Я тебя знаю много лет. Я научился за эти годы тебя понимать. С тобой что-то неладно.
   - Ты разучился за эти годы меня понимать.
   "Вот тебе и дружба, - подумал Костя. - Может, я зря ему все спускаю? Обнаглел".
   - На чем же мы остановились?
   - Преобразование Фурье входного сигнала...
   - Ага: преобразование Фурье входного сигнала...
   - Кстати, сегодня мне надо уйти пораньше, - сказал Юра, глядя на часы.
   - А в чем дело?
   - Есть надобность.
   - Содержательное сообщение! На свидание ты, что ли, идешь?
   - Ну, на свидание.
   "Этого нужно было ожидать, - думал Костя по дороге домой, - да, этого нужно было ожидать, и все-таки это грустно. Законно, но грустно".
   "Домой, домой, - думал еще Костя, - много лет у меня не было такого слова: домой. Надюша, дом".
   Он ехал в морозном, гремящем трамвае с плюшевыми окнами. Трамвай мотался из стороны в сторону, как припадочный.
   Который день, который месяц он возвращается домой не раньше одиннадцати? Бред какой-то. Время летит. Только что было лето - и уже зима. Даже газету - стыдно сказать! - прочесть некогда.
   Он вынул из кармана мелко сложенную газету, потертую на сгибах. Вчерашняя? Нет, позавчерашняя. Почитать, что ли? Что там происходит в мире?
   Крупный заголовок бросился ему в глаза:
   "ДО КОНЦА РАЗОБЛАЧИТЬ
   АНТИНАРОДНУЮ ГРУППУ
   ТЕАТРАЛЬНЫХ КРИТИКОВ!"
   Что еще за критики такие? Где-то люди ходят в театр, пишут критические статьи... В другом мире. Дальше, чем на Луне. "Космополитизм, - прочел он, это чуждость жизни и интересам своего народа. Холуйское преклонение перед буржуазной культурой Запада и столь же холопское непонимание русской национальной культуры".
   Театральные критики... Есть же такая прослойка общества. Ни одного, кажется, не встречал. Да и где? В театре и то не был года два. Надо будет сводить Надюшу. Не пойдет, пожалуй. Очень уж заметно, что в ней - маленький. Мальчик, я почему-то в это верю...
   "...Позиция последовательного безродного космополитизма, злобно ненавидящего все русское..."
   Ого, ну и дают! Хорошо, что у нас это невозможно. У нас, в точных науках, все просто. Доказал теорему - и она верна. Верна и верна, без оговорок. Открыл экспериментальный факт - и он существует. Любой может повторить опыт. Повторить и проверить. Ошибся - пеняй на себя. Нет, это хорошо, что я занялся техникой. А все Юра. Кстати, он стал невозможным в последнее время.
   "...Эстетизм рождается раболепием перед низкопоклонством..." Это - уже каким-то двойным хлюстом. Раболепие, да еще перед низкопоклонством. Фу-ты, черт, ерунда какая.
   В углу вагона разговаривали двое: пьяные, но интеллигентные.
   - Россия - родина приоритета, - сказал один.
   Великолепно! Расскажу Надюше.
   А Юра-то. На свидание пошел...
   * * *
   Выйдя из института, Юра пошел к автобусу.
   "Только бы кто-нибудь из наших не сел, - подумал он, - начнутся вопросы: куда? А то еще поедут до самой той остановки..."
   Никто из "наших" не сел.
   Автобус прыгал, потертые сиденья подрагивали, вверху метались ременные петли. Кто-то проделал в оконном льду две круглые дырочки: гривенник приложил. Когда-то и он проделывал такие дырочки, давно, в другой жизни.
   Напротив сидела смешная девушка с заячьим личиком. Шарф на голове зашит колпачком и острый кончик торчит кверху, под стать носу. Ему вдруг захотелось ехать долго-долго и все смотреть на дырочки во льду, на колпачок, на девушку. Сколько пассажиров в автобусе, и каждый может ехать дальше, свободен, свободен, а я должен слезать.
   "Боюсь я, что ли? - спросил он себя и ответил: - Боюсь".
   - Улица Воинова, - закричала кондукторша. Тоже счастливая - едет дальше!
   Он встал и боком, неохотно прошел к выходу. На улице морозный туман.
   - Знойко, - сказала кондукторша и улыбнулась. Он засунул руки в карманы и шагнул в мороз, вобрав голову в плечи.
   "...Боюсь, определенно боюсь. Я трус? До сих пор не знал. Считал себя даже храбрым. На фронте... Да что на фронте? Там не страшно. Дело делаешь, кругом - друзья. А это..."
   Вот и дом. Единственный в городе дом, который все знают. БОЛЬШОЙ ДОМ. "Большой" - не прилагательное. Мало ли их, просто больших. Существительное: "Большой дом". Скажи так, и каждый вздрогнет.
   Гладкая гранитная стена Большого дома вертикально поднималась прямо на асфальте. Без цоколя. Высоко над головой - окна первого этажа, а под ними стена, отвесная. Любопытно, у других домов тоже так?
   Он поглядел на противоположную сторону. Там стояли дома - милые, простые, скромные, как свечки. И у каждого - цоколь, хоть небольшой, а цоколь. Как же так - прямо из асфальта? Какое-то приличие было тут нарушено...
   Он шел рядом с Большим домом, и дом виделся ему большим кораблем, жестоко рассекающим асфальтовую воду.
   Он вошел в тяжелую дверь. Бюро пропусков: полукруглые окошки, тишина. Люди кругом - больше женщины, заплаканные. Он и сам-то, верно, хорош. Только что не заплаканный.
   Он просунул в окошко повестку. Безлицый сержант - видны только плечи и руки - молча выложил пропуск. "Комната 235. К майору Авдеенко". Опять к нему!
   Кабинет майора Авдеенко был мрачен. Обитые коричневым гранитолем, даже на вид холодные кресла. Диван с лицом дота. Стены - землисто-желтые. Большой портрет Сталина, маршальские звезды. Над столом - картина, верно, трофейная, в аляповатой золотой раме. На картине - натюрморт: яблоки, виноград, битые зайцы.
   Майор Авдеенко не поднял, глаз, только сказал: "Садитесь". Юра сел в кресло. Так и есть - холодное. На голом письменном столе бронзовая девушка, тоже голая, держала зеленый абажур, зябко сжав длинные, округлые ноги.
   Майор не поднимал глаз и что-то писал, шевеля губами. Это был еще не старый человек, круглый, свежий, с небольшой лысиной. Когда он заговорит?
   Зазвонил телефон.
   - Майор Авдеенко на проводе. Так точно. Слушаю вас, товарищ полковник. Так точно, была такая. Пока что отказывается давать показания. Думаю, справимся. Есть, товарищ полковник. Учтем.
   Он положил трубку и снова стал писать. У Юры начали дрожать руки. Он крепко сцепил их на колене и ждал.
   Ждать было трудно. Он старался успокоиться, думать о постороннем. Не мог. Все время навертывалась Наташа. И Лиля. Как она узнает, закурит, скажет: "Ну..."
   Наконец майор поднял голову и, как бы сам того не ожидая, обнаружил в кресле посетителя.
   - Ну, что скажете?
   - Это вы что скажете, - резко ответил Юра. - Это вы меня вызывали, а не я вас.
   - Ай, ай, как грубо, - сказал майор и несколько раз покачал круглой головой направо и налево.
   - Говорите скорей, зачем вы меня вызвали?
   - К чему торопиться? - спросил майор и снова стал писать. ...Убить бы его сейчас. Застрелить или лучше задушить и топтать, долго топтать ему лицо. Вот эту гладкую, бритую мерзкую щеку...
   Юра даже отвел глаза, чтобы скрыть свои мысли, и стал с ненавистью глядеть на битых зайцев. Когда он повернулся к столу, майор уже не писал: он сидел поджавшись, как кошка перед прыжком.
   - Побеседуем, - сказал он, закрыв правый глаз.
   - Я буду только отвечать на ваши вопросы.
   - Отлично. Знаете, зачем я вас вызвал? Правый глаз открылся; закрылся левый.
   - Не знаю.
   - Вы непонятливы. Прошлый раз я с вами говорил вполне определенно.
   - Чего вы от меня хотите?
   - Вы должны помочь нам.
   "... Куда бы убрать глаза, - думал Юра, - чтобы не прожечь его насквозь?.. А что, если сказать: идите вон, будьте вы прокляты? Тогда гибель. Не его гибель - близких".
   Он увидел Наташу в узкой железной кровати и одну-единственную слезинку в немигающих глазах.
   - Чем помочь? - спросил он через силу. Майор сидел и попеременно закрывал то правый глаз, то левый. Закрывая глаз, он обрывал фразу, и она шла кусочками...
   - Вы... отлично... знаете... чем.
   - Ничего я не знаю. Ничем не могу вам помочь.
   - Ладно. Шутки в сторону, - майор встал, и Юра тоже. - Шутить с вами я не намерен. Извольте - будем говорить в открытую, раз вы так непонятливы. Вы работаете в крупном институте... Нас интересуют там некоторые люди. Вы должны помочь нам получить о них сведения.
   - О каких людях?
   - Сначала дайте согласие, потом узнаете о каких.
   - Я не дам согласие.
   - Очень жаль. Думаю все-таки, что дадите. Майор сел и пригласил его жестом - садитесь. Юра сел. Какая-то игра: встать - сесть.
   - Я не дам согласия.
   - Позвольте узнать: почему?
   - Я не приспособлен для этого... не в моем характере.
   - А я, думаете, приспособлен? - очень ласково спросил майор. Удивительно менялось у него выражение лица.
   - О вас я ничего не знаю.
   - Узнаете! - крикнул майор и стукнул кулаком по столу. Бронзовая девушка покачнулась, он обеими руками ее удержал в равновесии. - Узнаете! крикнул он уже потише и стукнул кулаком уже осторожнее.
   "Наверно, все это, - думал Юра, - предусмотрено какой-то адской инструкцией: и крик, и ласка, и даже попеременное закрывание глаз..."
   - Я вас слушаю, - сказал Авдеенко. Юра молчал. В уме он ругался: подбирал слова, одно грязнее другого, шевелил языком, произнося их неслышно, яростно.
   - Что вы там жуете?
   - Зубы болят.
   - У нас хорошие врачи. Вылечат. Юра молчал. Майор снова переменил выражение лица. Сейчас оно было сосредоточенно- грустное.
   - Очень-очень жаль, что вы так упрямы. Вам будет хуже. Он поворотился к сейфу, лязгнул замком, вынул папку и положил на стол. "Дело №..." - прочел Юра вверх ногами. Майор листал подшитые бумаги.
   - А, вот, нашел. Ну-ка, послушайте одну фразу. "Большую часть своего времени я трачу на борьбу с социалистической законностью". Ну-ка, чья это фраза? Не узнаете?
   - Нет.
   - А все-таки побледнели.
   - Ничего я не побледнел.
   - Ваша это фраза, ваша! - рявкнул майор.
   - Можете кричать сколько хотите, я не скажу вам ничего другого. Я этой фразы не знаю.
   "... Говорят, они бьют. Такой может... Размахнется - и по зубам. Я не выдержу. Я его тоже ударю. Я не смогу с собой справиться..."
   - Жаль, что вы так несговорчивы, - сказал майор на прощанье. - Надо беречь свое и чужое время. Вместо того чтобы по-хорошему договориться, придется нам вызвать вас еще раз... и еще... и неизвестно, чем все это кончится...
   Он позвонил. Вошел сержант.
   - Товарищ Ковальчук, проводите посетителя.
   Улица, мороз, туман, воздух, воздух... Как роскошно пахнет мороз! Какое счастье - нюхать мороз! Вон отсюда, забыть!
   - Откуда мерзавец мог взять эту фразу? Фраза, несомненно, моя. Но я же ее никому не говорил, кроме Кости. Кроме Кости....
   Позор, мерзость! Гнать эту мысль сейчас же! Надо быть последней сволочью, чтобы усомниться в Косте!
   Вот что они делают с людьми! Хочешь не хочешь, переведут тебя в сволочи! Не дамся!
   Он бежал домой.
   Леонилла Илларионовна лежала в постели и читала. На ней была розовая ночная рубашка, на носу - очки. Прямые, густо пересыпанные сединой волосы скромно заложены за уши, за дужки очков.
   У него защемило сердце. Старушка!
   Она заметила его и вздрогнула.
   - Юра, ты? Я испугалась.
   Застигнутая врасплох, она поспешно совала очки под подушку. Он отвернулся.
   "Бедная! - подумал он. - Бедная моя, родная".
   Он поцеловал ей руку. Тонкие, сухие, окрашенные йодом пальцы. Те самые пальцы, что копались в его внутренностях, спасли ему жизнь. Которую, может быть, не следовало спасать...
   - Девочка моя. Любимая.
   * * *
   "Есть же люди, которые дышат, имеют право жить?" - думал Юра, отпирая лабораторию своим ключом. Ну вот, Костя еще не пришел. А ведь договаривались на семь.
   Как одиноко вечером в лаборатории. Как мрачно. А тут еще эта чернота внутри.
   Рассказать Косте? Было бы легче. Нет. Даже не в том дело, что дал подписку молчать ("Берегитесь, все ваши действия нам известны"). Нет, не в этом дело. Просто не могу увидеть в Костиных глазах жалость. Живого - к мертвому.
   Терпи и молчи. Как тот спартанский мальчик с лисицей. Молчи, когда тебе едят внутренности.
   - Няня, няня, что они со мной делают, куда деться? На полке Пантелеевна жутко отсвечивала единственным глазом. Нет, страшен был не этот глаз. Страшны были другие глаза - множество мертвых, черных глаз, что глядели из темных углов.
   ...И миллионом черных глаз
   смотрела ночи темнота сквозь
   ветви каждого куста...
   Кажется, Тютчев. Нет, Лермонтов. У Тютчева:
   Ночь хмурая, как зверь стоокий,
   Глядит из каждого куста!
   Тоже неплохо.
   Он зажег полный свет, щелкнул выключателями, пока не зажглись все лампы. Темнота убыла, попряталась...
   ...Записывающие приспособления... Подслушивающие устройства... Нехитрая штука. У них, должно быть, грамотные инженеры. Обыкновенный микрофон. Где-нибудь за шкафом или в углу, под раковиной. Очень просто: ставят микрофон, и все записывается на пленку. Потом стенографируют - и в папку. Дело №...
   Он обошел лабораторию, заглянул в углы, за шкафы, под столы. Ничего, ничего похожего. За одним шкафом почудилось ему какое-то тиканье. Прислушался - так и есть. Тикало нерегулярно, но отчетливо. Он перевел дух. Фу-ты, черт. Наверно, жук-древоточец. Жука испугался.
   Показалось ему или нет, что крышка одного из шкафов как-то странно сдвинута? Несимметрично. Раньше как будто этого не было. Так и есть перекошена, и между нею и телом шкафа зазор шириной в добрый палец... А может, так и было? Живешь с вещами, а не знаешь их в лицо...
   Он влез на стул и обеими руками приподнял крышку. Темно, пусто, пахнет пылью.
   Дверь щелкнула - кто-то вошел. Ну вот, застали... Нет, это Костя. Вошел румяный, с мороза. Счастливый!
   - Ты что делаешь? Зачем туда взгромоздился? Юра слез, отряхивая пыльные руки.
   - Ничего, я так... осматривал.
   - Зачем?
   - Ну, проверял проводку.
   - В шкафу?
   - Отстань от меня, ради бога.
   - Да что с тобой? Честное слово, мне иногда кажется, что ты не совсем нормален.
   - Может быть, ты и прав.
   - Юра, я пошутил. Сам не понимаю, как я мог такое сказать. Ну, прости меня! Юра? Юра же!
   - Работать так работать. Ты ужасно иногда глуп.
   - Кстати, - спросил Юра, потягиваясь, когда, написав два параграфа, они собрались домой, - как тебе нравится вся эта свистопляска?
   - Какая?
   - А ты что, газет не читаешь?
   - Давно не читал. А что?
   - Сколько времени все кругом гудит: космополиты, космополиты... А этот младенец, уронив соску, спрашивает: а что?
   - Да, я что-то читал, но, признаться, не очень внимательно.
   - Скобочки заметил?
   - Какие скобочки?
   - Ты туп. - Юра взял со стола газету. - Найду и ткну тебя носом. Смотри.
   "...Проходимец Мельников (Мельман)..." "Безродный космополит Яковлев (Хольцман)..."
   - Усвоил?
   - Ты думаешь... - Костя побледнел. - Не может быть!
   - Типичная позиция идиота. Отрицать очевидное.
   * * *
   Не может быть!
   Он сидел в библиотеке над подшивками газет. Милая беленькая девушка хозяйка абонемента - уже несколько раз проходила мимо. Читателю дурно? Может, воды ему дать? Нет, неудобно, пальцем в небо попадешь. А читатель все сидел и листал ломкие шуршащие листы. В сущности, он уже это читал - но не понял. О, идиот!
   Белинский! Знал бы он, бедный Белинский, во что превратят его имя благодарные потомки. Имя-плеть.
   "...С небывалой силой звучат в наши дни слова Белинского:
   "Признаюсь, жалки и неприятны мне спокойные скептики, абстрактные человеки, беспачпортные бродяги в человечестве... Космополит есть какое-то ложное, бессмысленное, страшное и непонятное явление, какой-то бледный, туманный призрак, недостойный называться священным именем человека"..."
   И вот - бредут по страницам бледные, туманные призраки, потерявшие имя человека. Борщаговский, Гурвич, Вайсфельд, Хольцман, Житомирский, Мазель, Герцович, Гальперин, Кац, Шнеерсон и прочие, и прочие...
   Витиеватая, цветистая ругань.
   "...Известный космополит Борщаговский выступил с блудливым докладом..."
   "... Модель доходил до чудовищного утверждения, будто эстетствующий космополит, выродок в искусстве Мейерхольд является крупным деятелем советского театра..."
   "...Отщепенец Березарк, известный отрицательным отношением к пьесе Ромашова "Великая сила"..."
   - Читальня закрывается, - сказала беленькая девушка, - завтра приходите.
   Нет, с него довольно! Все понял. Домой, только домой!
   * * *
   - Надюша, родная.
   - Костя, что с тобой?
   - Дай тебя обнять.
   Он нагнулся, обнял ее и отчаянно поцеловал. Милая! Как она трогательно становилась теперь боком, чтобы он не чувствовал ее живот. Глупая! Он опустился на колени, обнял их, а к животу прижался лицом.
   - Костя, дорогой, с тобой что-то случилось, плохое.
   - Я просто сидел в библиотеке и читал газеты.
   - А, понимаю. Ну, встань. Сядем поговорим. Они сели. Костя укусил кулак.
   - А я-то, слепец, идиот, ничего не понимал!
   - Нет, я понимала.
   - Как же можно жить тогда? Ты мне скажи, Надюша, как можно жить?
   - Костя, милый мой. На свете бывает разное. И страшное тоже бывает. Разве мы с тобой не видели самого страшного? И смотри - мы живы, мы вместе. И он - с нами. Родится - маленький, смешной... Начнет говорить, ходить... А когда-нибудь про наше время скажут: свежо предание...
   - Ого, Надюша, оказывается, ты умеешь произносить длинные речи!
   - А как же. Иди сюда, милый.
   * * *
   Удивительное существо Надюша! С кем только она не дружит. Например, с Мишей, водопроводчиком.
   Тот уже несколько лет - с самой войны - работает при домоуправлении: грязный малый лет сорока, почти всегда пьян, перед каждым праздником ходит по квартирам выпрашивать на пол-литра. Много лет знает его Костя, а никогда к нему не присматривался, даже когда, конфузясь, давал ему на чай. А теперь Миша сидит за столом, пьет чай и откровенничает:
   - Надежда Алексеевна. Жизнь моя - сплошной казус и круговорот. Круговорот и казус...
   Надюша слушает, и в самом деле ей интересно. А однажды Костя пришел домой и застал там Юрину жену.Леониллу Илларионовну. Она сидела не на стуле, а как бы при стуле, похожая на сову: настороже, выпрямившись, широко открыв круглые глаза. Гражданская одежда ее не красила: черное платье, несвежий воротничок, на коленях пепел. Увидев Костю, она заторопилась.
   - Господь с вами, будьте здоровы, - клюнула Надюшу в лоб и ушла.
   - Зачем она приходила? - спросил Костя.
   - Просто так. Ты не думай, она хорошая.
   - Возможно. Только зачем она так вертит шеей?
   - Наблюдает. Она внимательная.
   * * *
   Несколько дней спустя Косте самому пришлось признать: она хорошая.
   Дело было ночью. Надюша его разбудила:
   - Костя, вставай. Ольга Федоровна отравилась.
   - Чем?
   - Не знаю. Иван Филимонович постучал, говорит: отравилась. Идем туда.
   В комнате был беспорядок, на кровати, вся лиловая, лежала Ольга Федоровна, изо рта у нее пузырилась серая пена. Иван Филимонович, помятый и растерянный, в плохо застегнутых брюках, суетился у кровати, переставляя с места на место маленькие ноги в голубых носках. На тумбочке, на столе, на кровати - всюду валялись пустые пузырьки с красными этикетками: "наружное".
   - Что она выпила? - спросил Костя.
   - Не знаю, - сказал, ломая руки, Иван Филимонович. - Вероятно, все, что в доме было наружного. Я ей физически не изменял.
   Ольга Федоровна сипела, закатив глаза.
   - "Неотложную" вызвали?
   - Да. Сказали: машины в разгоне. Ждите.
   - Костя, я позвоню Лиле.
   - Звони, только скорее. Нет, лучше я сам. ...Длинные гудки. Никто не подходит. Неужели спят, не слышат? Нет. Подошла сама Лиля.
   - Леонилла Илларионовна, это Левин. Да, Костя Левин. Простите, ради бога, что беспокою вас в такое время. Наша соседка отравилась. "Неотложная" не едет.
   - Чем? - спросил деловой, металлический голос.
   - Неясно. Что-то наружное. Много.
   - Буду сейчас.
   Костя вернулся. Ольга Федоровна лежала и сипела. Иван Федорович повторил:
   - Я ей физически не изменял.
   Виолетта, неизвестно откуда взявшаяся, подошла и ударила его ногой. Иван Филимонович обеими руками схватился за лысину, застонал и сел на пол.
   Звонок. Неужели Лиля? Не может быть, слишком скоро. Так и есть: она.
   Костя с трудом ее узнал. Суженный точный взгляд, прямая, гордая шея. Королева! Она подошла к кровати, перебрала пузырьки, понюхала каждый...
   - Все вон, кроме Нади. Надя, воды. Буду делать промывание желудка.
   Костя и Иван Филимоноаич вышли. Виолетта сопротивлялась, хныкала.
   - Девочка, я сказала: уйди.
   - Идемте к нам, - предложил Костя.
   Виолетта вся тряслась. Костя уложил ее в свою постель, закутал. Она заснула почти мгновенно.
   Иван Филимонович застенчиво сидел на кончике стула, подобрав голубые ножки.
   - Я ей физически...
   - Знаю.
   За стеной что-то происходило. Лилась вода, слышны были стоны, шаги. Кто-то входил, выходил на кухню, снова входил. Иван Филимонович заплакал.
   - Какая женщина! Я любил ее, честное слово. Что мне было делать? Я полюбил другую... Как честный человек...
   - Молчите, - сказал Костя.
   Снова звонок. На этот раз "неотложная". Костя отворил. Пухлая дамочка в белом халате долго возилась в передней. Потом стала мыть руки. Костя с полотенцем ей прислуживал.
   - Где больная? Костя постучал в дверь.
   - Кто там? - спросила Леонилла Илларионовна.
   - "Неотложная".
   - Уже не нужно. Впрочем, войдите. Есть адреналин? Дайте. Ну, что вы там копаетесь? Давайте аптечку, я сама. Есть адреналин!
   Дверь закрылась.
   Костя вошел к себе. Иван Филимонович, по-заячьи вздрагивая, сидел на своем краешке, стараясь занимать поменьше места.
   - Что там? - спросил он, подняв молящие глаза.
   - Не знаю. Вводят адреналин.
   - Значит, есть надежда?
   - Наверно, есть.
   - Константин Исаакович, выслушайте меня. Я...
   - Молчите.
   Они сидели, каждый на своем стуле, долго-долго. Часы пробили два, половину третьего, три... В половине четвертого в комнату вошла прекрасная женщина.
   - Все. Будет жить.
   * * *
   - Юра, знаешь, меня поразила Лиля...
   Юра отвернулся.
   - Ты меня словно орденом награждаешь. Новость сказал.
   Но все-таки он был рад. Улыбка так и ползла на его губы. Он ее стряхивал, а она все ползла - умильная, глупая, такая не Юрина улыбка.
   * * *
   А статью они кончили. Писали-писали, все казалось, что ей конца нет, и вот - кончили. Отдали на машинку - и все.
   - Что же теперь мы будем делать? - спросил Костя.
   - Не знаю. Пантелеевна себя изжила. Не могу больше смотреть на ее одноглазое рыло.
   - Я тоже.
   - Придумаем что-нибудь другое. Чем бы дитя ни тешилось...
   - Я уже придумал. Слушай, Юра...
   - Помолчи. До завтра я не хочу говорить о работе.
   - О чем же нам еще говорить? Ведь за душой у нас ничего, кроме работы. Нищие духом.
   - Редкий случай, когда я с тобой вполне согласен. - Юра вынул гривенник, положил на стол и обвел карандашом. - Вот наш кругозор.
   - Если у тебя такой, то у меня...
   Костя долго искал копейку, нашел и тоже обвел. Два кружка на зеленой бумаге. Два кругозора.
   - А помнишь, - спросил Костя, - как мы с тобой ходили в Публичную за кругозором?
   - Да, братец, с тех пор мы стали кандидатами наук. Это сильно сужает поле зрения. Закопались в свою науку, как кроты. Прельстились простыми закономерностями.
   - Ну, не слишком-то простыми...
   - Ха! Самая сложная из наших задач на порядок проще самой простой задачи из жизни общества. Там ничего еще не сделано.
   - Есть же общественные науки?
   - Практически нет. Есть шаманские заклинания.
   - А "Капитал"?
   - Ну, Маркс создал нечто вроде науки, для своего времени, своих условий. Его беда, что он не знал математики. Некоторые его законы так и просятся на язык дифференциальных уравнений...
   - Да, я тоже об этом думал.
   - Это просто очевидно. Помнишь о расширенном воспроизводстве? Первое подразделение, второе... Производство средств производства, производство средств потребления, и атата, и атата...
   - Припоминаю.
   - Так это же совсем элементарно, если грамотно изложить. Юра написал систему дифференциальных уравнений.
   - Видишь? Тут коэффициент - доля потребляемых средств, а тут - доля средств, отводимых на расширение. Заметь, коэффициенты могут быть как постоянными так и переменными.
   - В самом деле, забавно.
   - А главное, можно аналитически вывести условия, при которых процесс расширенного воспроизводства будет устойчивым.
   - То есть без кризисов?
   - При известных условиях - да.
   Костя еще раз прочел уравнения, подумал и написал формулу.
   - Такие условия? - Именно.
   - Черт возьми, это же очень интересно.
   - Мне это пришло в голову на политзанятиях. Пока этот болван Зайцев мусолил: первое, второе подразделение... боясь отойти от "Капитала" на волосок, даже не решаясь буквой обозначить переменную... Помнишь? Нет, тебя в тот раз не было. А я был, и сидел, и со скуки вывел уравнения. Потом сдуру вышел и написал их на доске.