Грэм Уинстон. С этим я справлюсь

   Когда история моя подошла к концу, Роумэн сказал:
   – Отлично. Как раз то, что я хотел. Краткая биографическая справка. А теперь расскажите мне, пожалуйста, о некоторых людях, вошедших в вашу жизнь.
   – Что вы имеете в виду?
   – Ну, начните с отца и матери. Что вы о них помните? Как, например, они выглядели?
   – Отец был высоким, седым, с тихим голосом. У него были очень сильные руки с коротко остриженными ногтями и умные серые глаза, которые, казалось, читают твои мысли. Он первый назвал меня Марни, с тех пор это имя за мной и осталось.
   – А мама?
   Только закончив говорить, я вдруг сообразила, что описывала вовсе не отца, а маминого брата Стивена.
   Последовала долгая пауза.
   – Я плохо помню маму.
   – Вообще ничего?
   – Немного. Невысокая, с широкими скулами и очень строгая. Много работала; мы были бедны и она отказывала себе ради меня во всем. Я всегда должна была выглядеть прилично. Это было самым главным. Каждое воскресенье она водила меня в церковь.
   Чуть подождав, Роумэн спросил:
   – Что-нибудь еще?
   – Нет.
   – Вы уже рассказали мне о своей матери гораздо больше, чем об отце.
   Еще минута молчания.
   – Я только не совсем понял, почему вы были бедны.
   – А что тут непонятного? У нас просто не было денег. Это и есть бедность.
   – Но ваш отец работал?
   – Насколько я помню, да.
   – Вы, несомненно, получали пенсию, как сирота.
   – Не помню. Скорее всего, Люси Пай получала её за меня.
   – Через сколько месяцев после смерти отца умерла ваша мать?
   – Примерно через девять.
   – А потом вас взяла к себе миссис Пай?
   – Мисс Пай.
   – Можете рассказать мне о ней?
   Я описала Люси.
   Так беседовать было совсем неплохо. Три четверти часа говоришь правду, а последняя четверть тем временем закрепляется в твоей памяти, и можно вертеть её, как тебе нравится.
   Если на вопрос не хочется отвечать, достаточно сказать, что не помнишь.
   Когда я умолкала, Роумэн не подгонял, и пару раз я мысленно возвращалась к тому чудному сну наяву, случившемуся в воскресенье. Когда мы добрались до Гаррода, фургон для перевозки лошадей, заказанный Марком, был уже готов и ждал нас. Я кинулась искать Фьюри, а он уже мчался галопом навстречу, едва заслышав мой голос. Марк изо всех сил старался быть любезен, и я видела, что Гарродам он понравился. Он явно разбирался в лошадях и не торопил с отъездом. Наконец, около трех мы тронулись в обратный путь, забрав фургон; уже в сумерках добрались до дома, и я пустила Фьюри погулять в загоне, потом прокатилась на нем без седла кругов пять, чисто для удовольствия и чтобы он понял, что мы снова теперь будем вместе.
   – Вы были единственным ребенком? – перебил мои воспоминания доктор Роумэн.
   Я с трудом вернулась к теме разговора и услышала, как бьют часы. Все, по крайней мере, на сегодня, и я могу забыть обо всем до пятницы.
   – Брат умер при родах.
   – Сколько лет вам тогда было?
   – Точно сказать не могу.
   – Вы этого вообще не помните?
   – Нет.
   – А вы помните что-нибудь о смерти отца? Помните, как пришло это известие?
   – Нет, – ответила я и задумалась.
   – В этом нет ничего необычного. У вас замечательная память. Совершенно исключительная, вы почти не задумываясь называете даты и все такое.
   – Да?
   – А о смерти матери вы что-нибудь помните?
   – Помню, что мне об этом сказали. Но сама я не видела. Меня уже перевезли в тот домик в Сангерфорде, возле Лискерда, где жила тетя Люси. Мама… мама собиралась присоединиться к нам, приехать позднее, но слишком задержалась…
   – Ну, хорошо, – Роумэн встал. – Думаю, неплохо для начала. В пятницу можно перейти к более обстоятельному разговору.
   Он помог мне надеть пальто и проводил к выходу. Все ещё шел дождь, но я зашагала к станции метро вместо того, чтобы взять такси.
 
   В следующую субботу я опять играла в покер. Компания собралась примерно та же. Я быстро осваивала игру и выиграла около шести фунтов. За исключением кинорежиссера и Алистера Макдональда все играли посредственно, действовали по наитию, следили, сколько карт вытянули соседи; у них никогда не получится лучше. И все равно я не испытывала истинного удовольствия от игры – она требовала слишком сильного нервного напряжения.
   Визит к доктору Роумэну в пятницу прошел примерно так же, как первый. Я говорила, он задавал вопросы. Такие вопросы я и сама могла задавать кому угодно просто так, не требуя платы. Сплошное надувательство; мы могли бы просто посидеть в каком-нибудь баре за чашечкой кофе и выложить всего по восемь пенсов с каждого. А тут повесил бронзовую табличку с фамилией, – и платите фунты! Есть над чем задуматься.
   Когда сеанс закончился, Роумэн предложил мне сигарету и сказал:
   – До сих пор вы были молодцом, миссис Ротлэнд. Чувствуешь воодушевление, когда пытаешься помочь человеку вашего ума.
   – Моего… что?
   – Понимаете, чтобы лечение пошло на пользу, пациент должен быть умным. Работать с тупицами – просто даром терять время.
   – Спасибо.
   – Ради Бога, не подумайте, что я отношусь к вам покровительственно. Я действительно вижу, что у вас подвижный, гибкий ум. Это возбуждает желание работать.
   Я одарила его улыбкой.
   – В следующий вторник?
   – Да, во вторник. Если не возражаете… – Он замолчал, поскреб подбородок. – Ум в нашей работе может оказаться либо трамплином, либо камнем преткновения. И теперь настал момент, когда вам нужно решить…
   – Я подумаю, – пообещала я, тут же выбросила его слова из головы и только во время игры вдруг неожиданно вспомнила. Но теперь, воспроизведя их в памяти, я ощутила смутное беспокойство, как будто сказано было больше, чем до меня дошло. Что-то крылось в его тоне такое… Можно ли недооценивать Роумэна, воображать, будто чертовски умело обводишь его вокруг пальца, а дела обстояли совсем иначе. Такая самоуверенность никогда до добра не доводила.
 
   После Рождества наши отношения с Марком пошли на лад, хотя длилось это недолго. Наверное, он узнал от Роумэна, что я играю честно, и надеялся, что я излечусь, от чего бы там меня ни лечили. К тому же он всегда сразу замечал, если на душе у меня становилось веселей.
   Я действительно чувствовала себя лучше – впервые с тех пор, как он сцапал меня в Глостершире. Каждый день я могла ездить верхом, и если это было не настоящей свободой, то хотя бы достаточно похоже на нее.
   Марк по-прежнему держался на расстоянии. Думаю, будь я такой умной, как считали некоторые, давно бы догадалась, чего ему это стоило. Но чем дольше он не трогал меня, тем меньше я об этом думала.
   Меня по-прежнему изводили мысли, где взять деньги для мамы. На Рождество я послала ей двадцать фунтов и написала, что ужасно сожалею, но приехать но смогу. Я даже всерьез подумывала, не подыскать ли мне какую-нибудь временную работу, скажем, в магазине или ещё где-нибудь. Я легко смогу добираться туда на машине, и Марк не узнает. Можно устроиться под другим именем, хотя сомнительно, что таким образом я смогу получить что-нибудь стоящее. Следы, конечно, можно запутать, но мне придется трудиться честно, все остальное слишком ненадежно и опасно, если учесть, что каждый вечер мне придется возвращаться домой в качестве миссис Ротлэнд.
   На Крещение мы ждали миссис Ротлэнд в гости, и я с утра хлопотала по дому. Не такая уж я мастерица готовить, но пирожные получились на славу, и ещё я испекла большой торт для детишек Ричардса, миссис Ленард помогла мне его глазировать. Иногда получаешь больше удовольствия, делая что-нибудь для других людей, и даже прогулка верхом, от которой в тот день пришлось отказаться, не шла ни в какое сравнение с тем чувство, которое я испытала, явившись в домик Ричардсов с тортом и увидев их радость.
   Настроение у меня было замечательное. Когда я вернулась, Марк только пришел домой после игры в гольф. Он давно уговаривал меня попробовать, тем более что площадка для гольфа начиналась практически там, где кончался наш сад, но я упорно отказывалась. Мы посмеялись. Мы не часто смеялись, бывая вдвоем, и это тоже было заметной переменой в наших отношениях. У Марка хорошо развито чувство юмора, но мне едва ли представлялась возможность его заметить. На несколько минут вдруг даже показалось, будто и не было никогда той страшной ночи в Сан-Антонио.
   К концу обеда как-то сам собой зашел разговор о фирме, и я подумала, что нечестно по отношению к Марку помалкивать насчет тех писем; мое дело рассказать, а он потом пусть думает, что хочет. И я рассказала.
   Марк выслушал меня, не говоря ни слова. Затем как-то беспокойно поежился и посмотрел на меня.
   – «Гластбери Инвестмент Траст»… Это Малькольм Лестер. Интересно, что же это Крис затевает? Неужели хочет совершенно вывести фирму из-под моего контроля? Или пытается продать ее? Но зачем тогда одной рукой продавать, а другой покупать?
   – Это все, что я знаю. Терри никогда при мне об этом не говорил.
   – Ты имеешь в виду, до того, как мы поженились?
   – Да, конечно, – соврала я.
   – В любом случае Холбруки должны были поставить в известность правление. Но теперь-то все выйдет наружу.
   – Не говори, откуда ты знаешь.
   На лбу его собрались морщины.
   – Не скажу… Вообще ничего не скажу – пока. Но кое-какое разбирательство проведу… Я очень тебе благодарен.
   – Не стоит благодарности, – ответила я, передразнивая его вежливость.
   Марк поднял голову и чуть не улыбнулся.
   – Ты чувствуешь, что ты за мной замужем, Марни?
   – Нет.
   – И я не чувствую. Может быть, это ещё придет…Ты бывала когда-нибудь на концертах?
   – Каких?
   – Классической музыки в Фестивал-Холле.
   – Нет.
   – Можем пойти на следующей неделе. Хочешь?
   – Наверное, то же самое передают по радио, – сказала я.
   – Примерно. Но звучит совсем по-другому.
   – Ладно, пойдем… Твое терпение бесконечно, да?
   – Ты только теперь это поняла?
   – Ты терпишь, но продолжаешь добиваться своего. Ни перед чем не останавливаясь.
   – Я хочу добиться своего.
   – И получить милую удобную жену, которая будет ждать тебя каждый вечер со шлепанцами наготове и… всем остальным. Я бы тебе десяток таких нашла.
   – Спасибо, я предпочитаю сам делать выбор.
   – Конечно, – я поднялась. – Только он не всегда оказывается удачным. Что будем слушать?
   Пожалуй, этот разговор стал высшей точкой наших отношений, потом они опять испортились.

12

   Со следующей недели Роумэн сменил тактику. Едва я села, он сказал:
   – Теперь, миссис Ротлэнд, пора перейти к следующей стадии. Это очень просто, в общем-то, и примерно то же самое. Но я не буду больше спрашивать вас о вашей жизни, вы будете говорить просто так. В течение часа я задам вам всего один-два вопроса – или даже назову два-три слова – и попрошу вас говорить все, что придет вам в голову в связи с этим словом или вопросом. Вам совсем не нужно думать, говорите первое, что придет на ум, даже если это покажется вам ерундой. Понимаете?
   – Думаю, да.
   Пару минут мы посидели в молчании, потом он спросил:
   – Вам приятно приходить сюда?
   – О, да… Вполне.
   – Вы ездите в метро?
   – Обычно да.
   – Дождь… Какие ассоциации вызывает у вас дождь?
   – Каждый раз я иду сюда под дождем. Так было все это время. С моего зонта натекает лужа у вешалки. Автобусы шуршат колесами, словно закипающий чайник, – я подумала, что для экспромта вышло совсем неплохо.
   – Вода, – сказал Роумэн.
   – Но эта ведь то же самое? Хотя нет, не совсем. – Я опустила глаза, разглядывая свои ноги. Тетка в метро все-таки зацепила чулок своей дурацкой палкой. Есть женщины, которых лучше вообще посадить под замок и не выпускать; ничего вокруг не видят, не замечают, где стоят, и взахлеб рассказывают, какие у Чарльза обнаружили камни в желчном пузыре.
   Пусть Роумэн отрабатывает свои деньги.
   – Вода? В Плимуте, где я родилась, все время шли дожди. И вокруг там со всех сторон вода. Она плещется, журчит, и звук этот напоминает шум чайника на плите. Я люблю чай, знаете ли. От него возникает ощущение уюта. Там у нас всегда пили чай. «Входите, дорогая, выпейте чашечку, пять минут назад заваривали».
   Роумэн выжидательно молчал, но продолжать я не стала.
   – Ванна.
   – Ванна?
   – Да.
   Долго я ничего не говорила, просто откинулась назад и закрыла глаза. Неплохо, подумала я. Ему остается только ждать, пока я молчу, а время идет.
   – Ванна, – медленно произнесла я. – Принимает ли ванну доктор Роумэн?
   Он не ответил.
   – Иногда, – продолжала я, – когда есть настроение, я принимаю ванну раза два-три в день. Не часто, но иногда. Марк говорит: вот на что у тебя уходит время, но я отвечаю, что тут лучше перебор, чем недобор. Люди, которые не моются, издают запах.
   – Что ассоциируется у вас с ванной, с купанием? Что первое приходит на ум?
   – Мыло, мочалка, вода, дождевая вода, крещение, баптисты, кровь, слезы, тяжелый труд… – Я остановилась, потому что язык просто опережал меня. Что я несу?
   – Баптисты, – сказал он.
   – Кровь агнца, – снова заговорила я, – пролитая ради меня. «И смоют слезы его грехи твои и восстанешь ты опять в чистоте своей». – Я прервала себя слабым смешком. – Мама имела обыкновение водить меня в церковь по три раза каждое воскресенье, теперь, думаю, это и дает себя знать.
   – И вы запомнили все в столь раннем возрасте?
   – Люси Пай тоже водила, – поспешно добавила я. – Люси тоже такой стала, когда мама умерла.
   Так прошел час. Большую часть времени Роумэн крутился вокруг одной и той же темы воды. Не знаю, чего он так за неё ухватился, но мне это уже не доставляло никакого удовольствия, и я решила: пускай сам поработает. Чего мне так стараться? Ведь не мне, а ему платят деньги.
   Долго мы топтались на месте, пока он вдруг не взялся за грозу. Ну теперь-то уж я его осчастливлю, – и я рассказала все, что твердила Люси Пай, пугая меня молниями и громами. Но и после этого у меня осталось какое-то странное ощущение, будто он не верит ни единому моему слову.
   Как бы там ни было, уходила я от него с таким чувством, что для малообщительного человека слишком много болтаю.
   Поэтому, отправляясь к Роумэну в пятницу, я твердо решила не говорить вообще.
   Но это оказалось непросто, потому что первым делом он предложил:
   – Расскажите мне о вашем муже. Вы его любите?
   – А как же? – ответила я самым беспечным тоном, потому что молчание было бы красноречивее слов.
   – Что для вас означает любовь?
   Я не ответила. Прошло минут пять, прежде чем я сказала:
   – Привязанность, поцелуи… нежность, дружеская поддержка… кухня с горящим очагом, куда приходишь после дождя. Бог так любил этот мир, что отдал своего единственного сына… Фьюри узнает меня по шагам. Кошка прячет своего котенка. Дядя Стивен идет по улице, чтобы встретить меня. Достаточно?
   – А секс?
   Я зевнула.
   – Мужское и женское. Мужчина и женщина… Адам и Ева. Тисканье, непристойности, разврат. Дам по твоей мерзкой морде, если ещё подойдешь хоть раз… – Я замолчала.
   Опять возникла томительная пауза. Ничего, могу и подождать.
   Прошло минут пять.
   – С чем ещё связан секс?
   – Еще с психиатрами, которые норовят удовлетворить свое грязное любопытство, – отрезала я.
   – С чем для вас связан брак, замужество?
   – Ну, сколько можно? – вспылила я, – мне надоело. Ясно вам? Надоело.
   Было так тихо, что я слышала, как тикают часы на руке.
   – С чем для вас связано замужество?
   – Свадебные колокольчики. Шампанское. Старые башмаки. Старые вонючие башмаки. Одолженные у знакомых вещи. Что-то синее, печальное. Подружка невесты. Конфетти.
   – Вы говорите скорее о свадьбе, а не о браке.
   – Вы просили говорить все, что придет в голову! – опять разозлилась я. – Мне и так нелегко говорить все это. Чего ещё вы ждете? Если этого мало, я…
   – Не волнуйтесь, если вам неприятно, можем перейти к чему-нибудь другому.
   Так и пошло. В следующий вторник у нас произошла настоящая стычка. Потом я замолчала и за полчаса не издала ни звука. Притворилась, что задремала, но Роумэн не поверил. Тогда я принялась считать про себя и дошла до тысячи семисот.
   – Какие ассоциации вызывает у вас слово «женщина»?
   – Женщина? Ну… просто женщина и все.
   Я расслабилась и стала представлять, как беру препятствия, преодолеваю с Фьюри барьеры.
   – Женщина, – повторил он, когда прошло довольно много времени. – Неужели это не вызывает никаких ассоциаций?
   – Вызывает… Венера Милосская. Сука. Самка… Корова. Однажды я видела, как на улице сбили собаку. Я первая подбежала к ней, и она разорвала мне рукав зимнего пальто, а на тротуаре кругом была кровь, и парень, который вел хлебный фургон, все твердил, что не его вина, а я кричала ему «Твоя, твоя, нужно лучше смотреть!», а бедная дворняга сдохла у меня на руках, ужасно было, когда она вдруг обмякла, просто обвисла, как тяжелая мокрая тряпка, я не знала что делать, и оставила её там, затащив за мусорный ящик, чтобы потом вернуться, но когда пришла домой, мне так досталось за порванное пальто и руки в крови! Странно, как вам удается выкапывать из моей памяти такие вещи.
   Роумэн промолчал. С каждым разом он говорил все меньше и меньше…
   – Вы хотели знать о сексе, – не унималась я. – Ходите все вокруг да около, а интересует вас только это. Это вообще единственное, что интересует людей вашей профессии. Ну, так вот, могу вам сказать, что меня это совсем не интересует. Марк потому меня к вам и отправил, что я не хочу с ним спать! Он ведь вам так и сказал, верно? Так оно и есть. Но я не хочу, чтобы меня рассматривали под микроскопом, как урода, всем на посмешище… только потому, что мне не нравятся то, что нравится другим! Понятно? Что бы я ни говорила, вы стремитесь вывернуть и истолковать в одном смысле. Я вас раскусила. У мужчин мозги набиты только грязными мыслями, но психоаналитики дадут все сто очков вперед! Господи, не хотела бы я быть вашей женой! У вас есть жена?
   После паузы он спокойно сказал:
   – Продолжайте, говорите только то, что думаете. Но постарайтесь расслабиться. Не зажимайте себя, запомните, меня это не шокирует.
   Не шокирует? Как бы не так! Я такое могу наговорить, если разойдусь. Непристойные стишки, например, которым меня учила Луиза. Он и половины их не слышал.
   – Скажите, миссис Ротлэнд, не считая того, что вы не испытываете влечения к своему мужу, счастливы ли вы в других отношениях?
   На этот раз я сумела заткнуться.
   – Я хочу сказать, получаете ли вы удовлетворение от полноценной жизни?
   – Почему нет?
   – Ну, я бы очень удивился, если это так.
   – Это только ваше мнение.
   – Я полагаю, большую часть времени вы живете в странной изоляции, не испытывая настоящих человеческих чувств. Нет, иногда вы чувствуете, поскольку полагаете, что должны это чувствовать, а не потому, что действительно вас охватывают эмоции.
   – Мне лучше знать.
   – Не обижайтесь, я хочу вам помочь. Не чувствуете ли вы временами свое превосходство над другими людьми, которые не могут справиться со своими эмоциями? Не стыдитесь, когда сами даете им волю?
   Я пожала плечами и покосилась на часы.
   – И не является ли это чувство превосходства над другими попыткой подавить более глубокую первичную реакцию, вызванную завистью?
   – А вам нравятся истерички? Мне – нет.
   – Я говорю не об истерике, а о нормальных естественных чувствах, очень важных для свободного человека.
   Я поправила бретельку на плече, которая вовсе не соскакивала.
   – Истерию вылечить легче, чем ваше состоянием – продолжал он. – Вы нарастили такую прочную защитную оболочку, что если не постараетесь из неё выбраться, она будет твердеть до тех пор, пока ваше собственное «я» не задохнется.
   – И вы считаете, что эти разговоры помогут?
   – Да, но только при определенных условиях. Нарушая обычное правило, я сам вам объясняю ваши проблемы, хотя время ещё не пришло. До сих пор, миссис Ротлэнд, если не считать одной-двух редких вспышек, как сегодня, вы все время следили за каждым своим шагом. Как только на кончике вашего языка оказывалась действительно свободная ассоциация, вы немедленно умолкали. В этом нет ничего необычного, особенно для такой восприимчивой женщины, но я прекрасно вижу разницу между невольной сдержанностью и сознательным подавлением эмоций. Психоаналитик может помочь пациенту только в том случае, если тот сам старается себе помочь.
   – Чего вы от меня хотите? – сердито спросила я.
   – Чтобы вы перестали пугаться того, что собираетесь сказать.
 
   И в тот же вечер мы отправились на концерт в Фестиваль-Холл.
   Я шла в ужасном настроении, приготовившись два часа терпеть, пока толпа мужчин и женщин с печальным видом будет играть возвышенную классическую музыку. Единственное, что доставляло мне какое-то удовольствие, – это, пожалуй, рок, который горячил кровь и заставлял двигаться руки и ноги.
   Все первое отделение концерта я зевала. И свет, и блеск, и разодетая публика вгоняли меня в сон и вместо с тем странно тревожили. Во втором отделении я не могла дождаться конца. И вот зазвучала последнюю вещь. Может быть, к тому времени я подобающе настроилась, может, дело в музыке. Играли что-то Брамса. Кажется, его четвертую симфонию. Но, может, и не четвертую.
   Марк говорил, что звучит совсем но так, как по радио, но я и сама чувствовала разницу. Под конец музыка меня достала, словно проникла мне под кожу и играла на голых нервах. Я забыла про все: про сидящего рядом Марка, про боковой выход, про свет, и про античные лица в оркестре, я оказалась совсем одна на самой вершине горы, и все, чем я жила до сих пор, походило на давний сон, реальными остались только эти несколько мгновений.
   Но внезапно музыка смолкла, люди стали двигаться к выходу. Я вытерла пот со лба, кивнула Марку, и мы вышли вслед за остальными на январский ветер.
   Потом мы заехали в ночной клуб. Это была его идея, не моя, к тому времени я не чувствовала никакой потребности в поп-музыке, что-то другое вошло в меня и заняло это место. Но что-то ушло, оставив после себя пустоту, и больше ничего уже не имело значения. Около часа ночи мы вернулись домой. Не знаю, счел ли Марк вечер удачным, но для меня все вдруг резко взметнулось и опустилось; мне никогда прежде не доводилось испытывать ничего подобного, и даже в эти несколько минут я не просто воспрянула, я взлетела.
   Дома я заявила, что устала, быстро легла в постель и погасила свет. потом с испугом стала следить за дверью в комнату Марка. Я даже придумала пару разных предлогов, включая самый очевидный. Я никогда прежде им не пользовалась, даже во время медового месяца, потому что стеснялась говорить об этом мужчине. Но в ту ночь решилась прибегнуть к нему как к последнему средству.
   Было слышно, как Марк долго бродил по комнате. Только часа в три у него погас свет. Ко мне он так и не вошел.
   Я пропустила две субботы, а на третью вновь отправилась к Терри, и в этот раз играла отчаянно. Не похоже на меня, я теряла всю свою рассудительность, зато выиграла двадцать фунтов. Вот как бывает: удача приходит тогда, когда ты её не стоишь. В ту неделю я послала маме сто фунтов и осталась буквально на мели.
   В воскресенье утром Марк заметил:
   – Ваши с Донной субботние вечера заканчиваются все позднее. Чем вы занимаетесь? Ходите на танцы?
   – Нет, в кино, а потом я зашла к ней домой и оказалось, что её матери нездоровится, поэтому я задержалась до прихода врача… Откуда ты знаешь, что я пришла поздно?
   – Часа в два ночи мне послышалось, что подъехала машина, я подождал, потом встал, заглянул к тебе в спальню и понял, что ошибся.
   – Да, я приехала позже.
   – Почти в четыре. Я не мог уснуть, пока не услышал, что машина действительно пришла.
   Я поскребла пятнышко на бриджах.
   – Но по воскресеньям ты встаешь бодрой и веселой… Как идут дела с Роумэном?
   – Он тебе разве не докладывает?
   – Нет, пока ничего не говорил.
   – Мне бы хотелось закончить. Эти разговоры меня нервируют.
   – Очень жаль.
   – Это тянется уже которую неделю. Так долго я не обещала. И не хочу больше. Каждый раз я ухожу от него усталой и подавленной.
   – Может быть, мне стоит позвонить ему на той неделе и спросить, что он думает?
   – Знаю, что он скажет. Для него это только начало. Он на мне хорошо зарабатывает.
   – Роумэн слишком честен, чтобы продолжать лишь по этой причине.
   Марк сдаваться не собирался, потому я отвернулась и пошла в сад.
   Впервые Фьюри не бросился ко мне. Это было так непохоже на него, что я просто поверить не могла. Он дал мне подойти почти вплотную, потом вскинул голову и пустился от меня рысью. Практически всю неделю стояла сырая погода, поэтому, полагаю, ему не хватало движения. Сделав четыре или пять попыток его поймать, я отправилась обратно в дом – может быть, кусочек яблока соблазнит его.
   Войдя, я услышала, как миссис Ленард говорит:
   – Я не знаю, где они, мистер Ротлэнд. Меня не было, и миссис Ротлэнд, должно быть, сама их убрала.
   – О чем речь? – спросила я.
   – О моих новых рубашках, – ответил из-за двери Марк.
   – Я положила их в твой шкаф. Подожди минутку.
   Я вошла в его комнату. Марк стоял перед зеркалом с носовым платком в руке. На нем были старые фланелевые брюки.
   – Прости, я думал, ты ушла.