Страница:
А свой нокаут я получила около семи.
Я посидела возле мамы с полчаса, но ни о чем не думала и даже не сознавала, что сижу возле покойной. Потом я увидела старую черную сумку искусственной кожи, которую мама везде с собой таскала. Она лежала на шкафу. Мне виден был её уголок, и я решила посмотреть, лежит ли там ещё одно фото отца.
Знаете, как пьяный – то в драку лезет, задирается, и тут же заливается дурацкими сентиментальными слезами; так и я – достала сумку, расстегнула длинную пожелтевшую молнию. Первой мне попалась мой снимок в восемнадцать лет; я думала, так дальше и пойдет; потом лежали какие-то старые газетные вырезки. В одной Франк и Эдит Элмер объявляли о рождении дочери. То есть меня.
Тут был пузырек с таблетками от артрита, потом мое свидетельство. Дальше газетная вырезка с извещением о смерти отца, которую я раньше видела. Свидетельство о браке, от которого у меня перехватило горло, к нему была прикреплена старая программа какого-то балетного спектакля, и я почувствовала себя совсем скверно.
А потом я достала ещё одну вырезку. Название газеты не сохранилось. Вверху шел заголовок:
Я подняла вырезку и, все ещё сиял на корточках, вдруг увидела рядом с моим лицом руку. Она была худой и шишковатой, и пока я на неё смотрела, она как будто шевельнулась.
Я едва выпрямилась, не чувствуя ног под собой, словно сидела в холодной воде. Передо мной было мертвое лицо моей мамы, и я смотрела и смотрела на него. Ведь я сидела тут уже полчаса, не испытывая ни малейшего беспокойства. Но теперь меня просто сковал дикий ужас. Мне показалось, что мама вздохнула. Я ждала, что она вот-вот повернется ко мне, веки дрогнут, поднимутся, и серые зрачки воззрятся на меня, как уже смотрели раз в кабинете доктора Роумэна, когда я на время словно вернулась в детство и стояла, прижимаясь спиной к холодной стене.
Я качнулась к двери, но та была сзади, а я не могла оторвать взгляда от мамы. Еще шаг назад, и бедро мое коснулось дверной ручки. Я дернула её, но рука была потной и какой-то ватной. Пришлось надавить обеими руками, и газетная вырезка при этом смялась. Дверь открылась, я вылетела из комнаты и столкнулась с Люси Пай.
– Послушай, милая, не нужно так переживать, – говорила Люси. – Все годы мы хранили тайну. Я говорила Эли, лучше бы девочке сказать, пока не рассказал кто-то другой. Но она не хотела. Она была сильной и упрямой, как осел. Я думать не могла, что она сохранит газету. Зачем? И вот сейчас все всплыло из-за её собственной глупости.
Люси смотрела на меня, не отрываясь, и большим глазом, и тем, что поменьше.
– Выпей чаю, дорогая, это поможет. Дорин ещё не проснулась. Я отнесу ей чашечку…
– Она знает?
– О маме? Не думаю. Она с тобой примерно одного возраста. Разве что отец рассказал.
– А он знает?
– Да, милая. Он плавал, но тогда они как раз стояли на ремонте в Девонпорте.
– Я этого не понимаю. Я вообще тут ничего не понимаю.
– Откуда, милая! Но раз уж ты узнала, лучше рассказать тебе все.
Люси поскребла пробор в седых волосах.
– Я знала твою маму ещё девушкой. Красивая она была. Не такая хорошенькая, как ты, но тоже красивая. Я жила тогда от них через улицу. Вокруг неё вечно крутились парни, все разные, но она себя блюла, воспитывали её в строгости, будь уверена. Да и она умела парней на место поставить. Я часто за ней наблюдала. Провожать она себя разрешала только до угла, а дальше шла одна, на случай, если отец смотрит. Мама моя, бывало, говорила: уж слишком она разборчива, и все наряды, все это деньги. Мама тогда работала в магазине «Марк и Спенсер».
Люси потерла копчик носа.
– Потом я переехала в Лискерд, её встречала только время от времени. Знала, что она вышла замуж за твоего папу и тебя однажды видела совсем малышкой. Но тогда мы встречались редко. А потом они переехали и поселились рядом с нами. Тебе, наверное, годика три – четыре было. Прелестная крошка, спокойная, никаких забот. Мы с твоей мамой подружились. Она все жаловалась, что чувствует себя очень одиноко. Скучает по друзьям, по магазину. Но они ничуть не изменилась, всегда хорошо одета и держалась сдержанно. А потом отец твой на год с лишним уехал в Австралию. Хотел подзаработать, чтобы купить дом. Он был опытный докер…
Я все вертела в руках вырезку. Та совсем пожелтела и потерлась на сгибах. Сколько раз она её разворачивала? Сколько раз прочитала от строчки до строчки?
– Тут у неё и началось. Не слишком мне приятно про это говорить, но что было… Отец твой был далеко, а она затосковала. Ее никогда ни с кем не видели, но все равно об этом знали. И мужчины тоже знали. Думаю, они друг другу рассказывали. Странно все это было: вот она живет в крошечном домике вместе с тобой, приличная, хорошо одетая, всегда следит, как выглядит, выходит из дома только днем, и никаких пабов, ничего, не придерешься. Но все знали. Когда стемнеет, мужчине достаточно было только стукнуть в окно…
– Обычно я спала с ней, – сказала я. – Когда стучали, она меня поднимала с постели и отправляла в другую спальню. Кровать была всегда холодной… Ты хочешь сказать, что прийти мог любой?
– Не знаю, милая, – осторожно уклонилась Люси. – А сама она никогда не говорила. Я тогда не решалась спрашивать, а потом от неё слова было не добиться. Мужчины, сама понимаешь, менялись. Может, у неё их было всего несколько, но злые языки…
– И папа узнал?
– Только через полгода, или даже больше, милая. Когда он вернулся из Австралии, никто из мужчин близко к дому не подходил. Но, видимо, у него зародились какие-то подозрения. Потому что как-то раз ночью он нагрянул неожиданно. Эди думала, что он снова уехал на месяц, а тут вдруг дверь открывается…
– Значит, тут правильно написано – «разведенная»?
– Да, милая, твой отец тяжело переживал и развелся. Вот почему Эди не получала пенсии. Она все отрицала, говорила, что это просто ложь, но он ведь видел все собственными главами. Так вот, потом она жила уже одна, осталась при своих, можно сказать.
– Если не считать меня.
– Да, милая, а ты росла красавицей. Я никогда не видела прелестней девочки. Тебе было пять. Я обычно брала тебя к себе на день – маме сил просто не хватало. Каждое утро ей нужно было на работу в магазин. Помнишь, какая у неё была походка до того, как случилось несчастье с ногой? Да где тебе помнить. Удивительно, ходила она всегда совсем не…не как такая женщина… аккуратно так, с достоинством, ножки ставит ровненько, коленки чуть не задевают друг друга. Никогда особо не красилась, выглядела очень порядочной. И после развода ничуть не переменилась. Ей бы женой священника быть. Но причуды её в и потом продолжались. Я была к ней ближе всех, ты знаешь. Обычно помогала по мелочам. Жили мы рядом, домики наши с тонкими стенами. Мне все было видно и слышно, однако сама она никогда слова не скажет. Как-то я ей все высказала, а она и говорит: «Люси, все это злые языки; сама решай, кому верить». И я замолчала. В другой раз, помню, она сказала: «Многие мужчины не получают тепла в семье, у домашнего очага. И хорошо, что кто-то может их обогреть и приютить.» – Люси поежилась. – А потом она залетела.
Часы пробили половину восьмого. Как я их ненавижу! Не могу видеть этих попугаев на крышке…
– Эди попалась, но никому не признавалась. Но от соседей не скроешь. Сначала мне сказала миссис Уотерс. Я говорю: да нет, не может быть. Но тут же и сама увидела, что это правда. Несколько месяцев никто словом не обмолвился, а потом миссис Уотерс за неё взялась. «О, миссис Элмер, вас можно поздравить?» Мама твоя говорит: «Не понимаю, о чем это вы». А та: «Ждете прибавления семейства?». А мама: «Да как вы смеете!» – и пошла, задрав голову. Ну, а потом…
– Что это? – спросила я.
– Где? – не поняла Люси.
– Шаги на лестнице.
Мы притихли, словно мыши; утро было солнечным, но окно выходило на запад, шторы задернуты, поэтому в комнате стоял полумрак; чашка в руке у Люси задрожала и та её поспешила поставить.
– Пойду взгляну, – шепнула я.
– Не надо, Марни, не ходи.
Я думала о маме и усомнилась вдруг, лежит она все ещё наверху или стоит тут и слушает, приложив тонкую узловатую руку к двери. Я не могла двинуться с места. Не могла встать и посмотреть. Лицо оросил холодный пот.
Кое-как я дошла до двери и рывком открыла её. Там никого не было. Но прихожая казалась темнее обычного, и я просто не разглядела, что там притаилось.
Закрыв дверь, я прислонилась к ней спиной.
– Она твердила, что никакого ребенка не будет. И никому не позволяла заводить разговор на эту тему. Никому. Я постоянно заходила к ней, хотя она не стеснялась выставить меня за дверь, если во мне не было надобности или она ждала приятеля. Ну, конечно, потом всем стало ясно. Но стоило хоть намекнуть на ребенка, как она сразу цыкала. Сама знаешь, как твоя мать это умела. До самого конца так ничего и не готовила ребенку – ни пеленок, ни распашонок. Потом ночью, когда началось, Эди пришла ко мне… Сядь, милая.
– Я лучше постою.
– Когда все началось, она стучит ко мне и говорит: «Люси, мне что-то плохо. Зайди на минутку». Когда я пришла, ты сидела на кухне у печки и плакала навзрыд, а она просто рухнула на кровать в спальне…
У Люси дернулось лицо.
– Я старалась, как могла, но вижу, дело неладно, собралась за врачом, а она говорит: «Нет, Люси, я тебе не разрешаю! Принимай ребенка. Сами справимся. Теперь уже скоро все кончится». Так все и случилось. Конечно, нужно было сходить за врачом, но было уже поздно. Сколько времени прошло, я представления не имела. Тебя я закрыла в соседней комнате, заперла на ключ, бедняжка, ты вся дрожала, а сама вернулась к твоей маме, и где-то через час родился чудный мальчик. Как я тогда боялась! А когда все кончилось, Господи, я себя почувствовала совсем другим человеком! И говорю ей: «Это тебе господня кара, Эди, за то, что ты такая… несдержанная и упрямая. Благодари Бога, все кончилось хорошо, и такой чудный малыш!» А она смотрит на меня и говорит: «Люси, не говори никому. Оставь меня на час-другой». Я ей: ты что, ребенка нужно обмыть, запеленать, у тебя ничего нет, я сейчас сбегаю к себе, посмотрю, что найду. И пошла…
Люси налила себе ещё чашку чаю, пролив половину на блюдце. Так и сидела, сгорбившись и облизывая пальцы. Потом вылила чай из блюдца обратно в чашку; посуда ходила ходуном в её руках.
– Ну, я пошла, а когда вернулась через двадцать минут, ребенка нигде не было. Прости Господи, Марни, вот так и случилось! Эди лежала в постели, вся в испарине, белая как снег, и глядела на меня во все глаза. Я такого никогда не видела, Господи, никогда! Я спрашиваю: «Эди, где же ребенок?» А она мне: «Какой ребенок?». Представляешь? «Какой ребенок?». Словно мне все приснилось!.. Может, она тогда помешалась, Марни? И я вместе с пей. Так, бывает. Но понимаешь, я ведь никогда не была такой твердой, как она. Ты билась и кричала, чтобы тебя выпустили, а она лежала, смотрела на меня своими огромными глазами да ещё спрашивала: «Какой ребенок?»… Не знаю, как бы я не спятила. Наверно, нужно было оставить все, как есть. Но у неё началось кровотечение, никак не останавливалось, и я поняла, что нельзя ничего не делать, иначе она умрет, хотя она так и говорила: «Дай мне умереть, Люси; о Марни ты сама сумеешь позаботиться.» Но я так не могла, Марни, я послала за акушеркой. А та только пришла – и сразу нашла ребенка, действительно, в газеты завернутый, под кроватью в соседней комнате…
Я через кухню кое-как добралась до раковины, и меня вырвало, словно от яда; потом открыла воду и подставила под струю лицо и руки. Люси вышла из-за стола.
– Марни, милая, мне так жаль. Все это давным-давно прошло, столько воды утекло. Она уж давно искупила вину своими муками, да вот надо же сохранила эту газету… Иди приляг, я приготовлю что-нибудь на завтрак.
Я покачала головой, отошла от раковины и взяла полотенце. Волосы слиплись и висели мокрыми соплями. Вытерев лицо и руки, я задержалась возле огня в камине, и пальцы мои задели что-то на каминной полке. Мамины перчатка. Я отдернула руку, словно коснулась чего-то гадкого, и затрясла головой, чтобы в ней прояснилось.
– Марни, милая…
– И что её спасло?
– Врач, доктор Гленмор. А потом…
– Но она мне говорила, что именно он во всем виноват! Что он не пришел, когда за ним послали!
– Ну, конечно, милая, так она потом и говорила. Ему это не повредило, он ведь давно умер. Ей казалось, что лучше рассказать тебе именно так.
– Зачем ему понадобилось её спасть?
– Ну, оказалось, что она страдала родильной горячкой. Вроде помешательства, вызванного тревогой, волнениями и вообще…Так и доктор сказал на суде. Да так оно и было… Иногда после родов такое случается. Несколько дней, и все проходит. Как лихорадка какая-то.
Я вытерла руки, положила полотенце на стол, сунула пальцы в мокрые волосы и откинула их с лица.
– Все равно я не понимаю, зачем она это сделала. И ты мне ничего не объяснила. Я не понимаю, зачем она мне лгала. Зачем нужно было врать? Врать, что не пришел врач, что папа… Почему ты ей позволяла врать?
По щекам Люси потекли слезы.
– Марни, ты ведь единственное, что у нас осталось.
– Это не объяснение. Если она не хотела говорить правду, то могла бы просто молчать. Ведь могла она просто ничего не говорить!
– Наверное, ей хотелось, чтобы ты была на её стороне.
На этот раз на лестнице действительно послышались шаги, в кухню вошла Дорин.
– Мне приснился такой ужасный сон… Господи, Марни, ты же белая, как мел!
19
Я посидела возле мамы с полчаса, но ни о чем не думала и даже не сознавала, что сижу возле покойной. Потом я увидела старую черную сумку искусственной кожи, которую мама везде с собой таскала. Она лежала на шкафу. Мне виден был её уголок, и я решила посмотреть, лежит ли там ещё одно фото отца.
Знаете, как пьяный – то в драку лезет, задирается, и тут же заливается дурацкими сентиментальными слезами; так и я – достала сумку, расстегнула длинную пожелтевшую молнию. Первой мне попалась мой снимок в восемнадцать лет; я думала, так дальше и пойдет; потом лежали какие-то старые газетные вырезки. В одной Франк и Эдит Элмер объявляли о рождении дочери. То есть меня.
Тут был пузырек с таблетками от артрита, потом мое свидетельство. Дальше газетная вырезка с извещением о смерти отца, которую я раньше видела. Свидетельство о браке, от которого у меня перехватило горло, к нему была прикреплена старая программа какого-то балетного спектакля, и я почувствовала себя совсем скверно.
А потом я достала ещё одну вырезку. Название газеты не сохранилось. Вверху шел заголовок:
«Женщине из Плимута предъявлено обвинение в убийстве».Я думала, это о ком-то из маминых знакомых, пока не увидела имя «миссис Эдит Элмер». И тогда я пробежала глазами заметку так быстро, что даже не помню, какие там были слова.
«Выездная сессия суда присяжных обвинила сегодня миссис Эдит Элмер, проживающую по адресу: Лискерд, Сангерфорд, Керси-Бунгало, в убийстве её новорожденного сына… В заявлении прокурора сообщалось, что миссис Элмер разведена, живет одна с пятилетней дочерью… Ее соседка, мисс Пай, оказала ей помощь во время родов, но что произошло потом, оставалось неясным, пока не дала показаний акушерка. Она рассказала, как пришла в дом и нашла миссис Элмер в угнетенном состоянии. Миссис Элмер ей сказала, что у неё произошел выкидыш, но акушерка усомнилась и, войдя в соседнюю комнату, обнаружила под кроватью завернутое в газету тело нормального младенца. Тот был мертв, и есть основания полагать, что смерть наступила в результате удушения…»Вырезка упала на пол. Я наклонилась за ней, но уронила сумку. Посыпалась всякая мелочь, покатилась под кровать катушка ниток, монетка, наперсток, коробка спичек. Встав на колени, я пыталась собрать их, но не смогла, – дрожали пальцы.
Я подняла вырезку и, все ещё сиял на корточках, вдруг увидела рядом с моим лицом руку. Она была худой и шишковатой, и пока я на неё смотрела, она как будто шевельнулась.
Я едва выпрямилась, не чувствуя ног под собой, словно сидела в холодной воде. Передо мной было мертвое лицо моей мамы, и я смотрела и смотрела на него. Ведь я сидела тут уже полчаса, не испытывая ни малейшего беспокойства. Но теперь меня просто сковал дикий ужас. Мне показалось, что мама вздохнула. Я ждала, что она вот-вот повернется ко мне, веки дрогнут, поднимутся, и серые зрачки воззрятся на меня, как уже смотрели раз в кабинете доктора Роумэна, когда я на время словно вернулась в детство и стояла, прижимаясь спиной к холодной стене.
Я качнулась к двери, но та была сзади, а я не могла оторвать взгляда от мамы. Еще шаг назад, и бедро мое коснулось дверной ручки. Я дернула её, но рука была потной и какой-то ватной. Пришлось надавить обеими руками, и газетная вырезка при этом смялась. Дверь открылась, я вылетела из комнаты и столкнулась с Люси Пай.
– Послушай, милая, не нужно так переживать, – говорила Люси. – Все годы мы хранили тайну. Я говорила Эли, лучше бы девочке сказать, пока не рассказал кто-то другой. Но она не хотела. Она была сильной и упрямой, как осел. Я думать не могла, что она сохранит газету. Зачем? И вот сейчас все всплыло из-за её собственной глупости.
Люси смотрела на меня, не отрываясь, и большим глазом, и тем, что поменьше.
– Выпей чаю, дорогая, это поможет. Дорин ещё не проснулась. Я отнесу ей чашечку…
– Она знает?
– О маме? Не думаю. Она с тобой примерно одного возраста. Разве что отец рассказал.
– А он знает?
– Да, милая. Он плавал, но тогда они как раз стояли на ремонте в Девонпорте.
– Я этого не понимаю. Я вообще тут ничего не понимаю.
– Откуда, милая! Но раз уж ты узнала, лучше рассказать тебе все.
Люси поскребла пробор в седых волосах.
– Я знала твою маму ещё девушкой. Красивая она была. Не такая хорошенькая, как ты, но тоже красивая. Я жила тогда от них через улицу. Вокруг неё вечно крутились парни, все разные, но она себя блюла, воспитывали её в строгости, будь уверена. Да и она умела парней на место поставить. Я часто за ней наблюдала. Провожать она себя разрешала только до угла, а дальше шла одна, на случай, если отец смотрит. Мама моя, бывало, говорила: уж слишком она разборчива, и все наряды, все это деньги. Мама тогда работала в магазине «Марк и Спенсер».
Люси потерла копчик носа.
– Потом я переехала в Лискерд, её встречала только время от времени. Знала, что она вышла замуж за твоего папу и тебя однажды видела совсем малышкой. Но тогда мы встречались редко. А потом они переехали и поселились рядом с нами. Тебе, наверное, годика три – четыре было. Прелестная крошка, спокойная, никаких забот. Мы с твоей мамой подружились. Она все жаловалась, что чувствует себя очень одиноко. Скучает по друзьям, по магазину. Но они ничуть не изменилась, всегда хорошо одета и держалась сдержанно. А потом отец твой на год с лишним уехал в Австралию. Хотел подзаработать, чтобы купить дом. Он был опытный докер…
Я все вертела в руках вырезку. Та совсем пожелтела и потерлась на сгибах. Сколько раз она её разворачивала? Сколько раз прочитала от строчки до строчки?
– Тут у неё и началось. Не слишком мне приятно про это говорить, но что было… Отец твой был далеко, а она затосковала. Ее никогда ни с кем не видели, но все равно об этом знали. И мужчины тоже знали. Думаю, они друг другу рассказывали. Странно все это было: вот она живет в крошечном домике вместе с тобой, приличная, хорошо одетая, всегда следит, как выглядит, выходит из дома только днем, и никаких пабов, ничего, не придерешься. Но все знали. Когда стемнеет, мужчине достаточно было только стукнуть в окно…
– Обычно я спала с ней, – сказала я. – Когда стучали, она меня поднимала с постели и отправляла в другую спальню. Кровать была всегда холодной… Ты хочешь сказать, что прийти мог любой?
– Не знаю, милая, – осторожно уклонилась Люси. – А сама она никогда не говорила. Я тогда не решалась спрашивать, а потом от неё слова было не добиться. Мужчины, сама понимаешь, менялись. Может, у неё их было всего несколько, но злые языки…
– И папа узнал?
– Только через полгода, или даже больше, милая. Когда он вернулся из Австралии, никто из мужчин близко к дому не подходил. Но, видимо, у него зародились какие-то подозрения. Потому что как-то раз ночью он нагрянул неожиданно. Эди думала, что он снова уехал на месяц, а тут вдруг дверь открывается…
– Значит, тут правильно написано – «разведенная»?
– Да, милая, твой отец тяжело переживал и развелся. Вот почему Эди не получала пенсии. Она все отрицала, говорила, что это просто ложь, но он ведь видел все собственными главами. Так вот, потом она жила уже одна, осталась при своих, можно сказать.
– Если не считать меня.
– Да, милая, а ты росла красавицей. Я никогда не видела прелестней девочки. Тебе было пять. Я обычно брала тебя к себе на день – маме сил просто не хватало. Каждое утро ей нужно было на работу в магазин. Помнишь, какая у неё была походка до того, как случилось несчастье с ногой? Да где тебе помнить. Удивительно, ходила она всегда совсем не…не как такая женщина… аккуратно так, с достоинством, ножки ставит ровненько, коленки чуть не задевают друг друга. Никогда особо не красилась, выглядела очень порядочной. И после развода ничуть не переменилась. Ей бы женой священника быть. Но причуды её в и потом продолжались. Я была к ней ближе всех, ты знаешь. Обычно помогала по мелочам. Жили мы рядом, домики наши с тонкими стенами. Мне все было видно и слышно, однако сама она никогда слова не скажет. Как-то я ей все высказала, а она и говорит: «Люси, все это злые языки; сама решай, кому верить». И я замолчала. В другой раз, помню, она сказала: «Многие мужчины не получают тепла в семье, у домашнего очага. И хорошо, что кто-то может их обогреть и приютить.» – Люси поежилась. – А потом она залетела.
Часы пробили половину восьмого. Как я их ненавижу! Не могу видеть этих попугаев на крышке…
– Эди попалась, но никому не признавалась. Но от соседей не скроешь. Сначала мне сказала миссис Уотерс. Я говорю: да нет, не может быть. Но тут же и сама увидела, что это правда. Несколько месяцев никто словом не обмолвился, а потом миссис Уотерс за неё взялась. «О, миссис Элмер, вас можно поздравить?» Мама твоя говорит: «Не понимаю, о чем это вы». А та: «Ждете прибавления семейства?». А мама: «Да как вы смеете!» – и пошла, задрав голову. Ну, а потом…
– Что это? – спросила я.
– Где? – не поняла Люси.
– Шаги на лестнице.
Мы притихли, словно мыши; утро было солнечным, но окно выходило на запад, шторы задернуты, поэтому в комнате стоял полумрак; чашка в руке у Люси задрожала и та её поспешила поставить.
– Пойду взгляну, – шепнула я.
– Не надо, Марни, не ходи.
Я думала о маме и усомнилась вдруг, лежит она все ещё наверху или стоит тут и слушает, приложив тонкую узловатую руку к двери. Я не могла двинуться с места. Не могла встать и посмотреть. Лицо оросил холодный пот.
Кое-как я дошла до двери и рывком открыла её. Там никого не было. Но прихожая казалась темнее обычного, и я просто не разглядела, что там притаилось.
Закрыв дверь, я прислонилась к ней спиной.
– Она твердила, что никакого ребенка не будет. И никому не позволяла заводить разговор на эту тему. Никому. Я постоянно заходила к ней, хотя она не стеснялась выставить меня за дверь, если во мне не было надобности или она ждала приятеля. Ну, конечно, потом всем стало ясно. Но стоило хоть намекнуть на ребенка, как она сразу цыкала. Сама знаешь, как твоя мать это умела. До самого конца так ничего и не готовила ребенку – ни пеленок, ни распашонок. Потом ночью, когда началось, Эди пришла ко мне… Сядь, милая.
– Я лучше постою.
– Когда все началось, она стучит ко мне и говорит: «Люси, мне что-то плохо. Зайди на минутку». Когда я пришла, ты сидела на кухне у печки и плакала навзрыд, а она просто рухнула на кровать в спальне…
У Люси дернулось лицо.
– Я старалась, как могла, но вижу, дело неладно, собралась за врачом, а она говорит: «Нет, Люси, я тебе не разрешаю! Принимай ребенка. Сами справимся. Теперь уже скоро все кончится». Так все и случилось. Конечно, нужно было сходить за врачом, но было уже поздно. Сколько времени прошло, я представления не имела. Тебя я закрыла в соседней комнате, заперла на ключ, бедняжка, ты вся дрожала, а сама вернулась к твоей маме, и где-то через час родился чудный мальчик. Как я тогда боялась! А когда все кончилось, Господи, я себя почувствовала совсем другим человеком! И говорю ей: «Это тебе господня кара, Эди, за то, что ты такая… несдержанная и упрямая. Благодари Бога, все кончилось хорошо, и такой чудный малыш!» А она смотрит на меня и говорит: «Люси, не говори никому. Оставь меня на час-другой». Я ей: ты что, ребенка нужно обмыть, запеленать, у тебя ничего нет, я сейчас сбегаю к себе, посмотрю, что найду. И пошла…
Люси налила себе ещё чашку чаю, пролив половину на блюдце. Так и сидела, сгорбившись и облизывая пальцы. Потом вылила чай из блюдца обратно в чашку; посуда ходила ходуном в её руках.
– Ну, я пошла, а когда вернулась через двадцать минут, ребенка нигде не было. Прости Господи, Марни, вот так и случилось! Эди лежала в постели, вся в испарине, белая как снег, и глядела на меня во все глаза. Я такого никогда не видела, Господи, никогда! Я спрашиваю: «Эди, где же ребенок?» А она мне: «Какой ребенок?». Представляешь? «Какой ребенок?». Словно мне все приснилось!.. Может, она тогда помешалась, Марни? И я вместе с пей. Так, бывает. Но понимаешь, я ведь никогда не была такой твердой, как она. Ты билась и кричала, чтобы тебя выпустили, а она лежала, смотрела на меня своими огромными глазами да ещё спрашивала: «Какой ребенок?»… Не знаю, как бы я не спятила. Наверно, нужно было оставить все, как есть. Но у неё началось кровотечение, никак не останавливалось, и я поняла, что нельзя ничего не делать, иначе она умрет, хотя она так и говорила: «Дай мне умереть, Люси; о Марни ты сама сумеешь позаботиться.» Но я так не могла, Марни, я послала за акушеркой. А та только пришла – и сразу нашла ребенка, действительно, в газеты завернутый, под кроватью в соседней комнате…
Я через кухню кое-как добралась до раковины, и меня вырвало, словно от яда; потом открыла воду и подставила под струю лицо и руки. Люси вышла из-за стола.
– Марни, милая, мне так жаль. Все это давным-давно прошло, столько воды утекло. Она уж давно искупила вину своими муками, да вот надо же сохранила эту газету… Иди приляг, я приготовлю что-нибудь на завтрак.
Я покачала головой, отошла от раковины и взяла полотенце. Волосы слиплись и висели мокрыми соплями. Вытерев лицо и руки, я задержалась возле огня в камине, и пальцы мои задели что-то на каминной полке. Мамины перчатка. Я отдернула руку, словно коснулась чего-то гадкого, и затрясла головой, чтобы в ней прояснилось.
– Марни, милая…
– И что её спасло?
– Врач, доктор Гленмор. А потом…
– Но она мне говорила, что именно он во всем виноват! Что он не пришел, когда за ним послали!
– Ну, конечно, милая, так она потом и говорила. Ему это не повредило, он ведь давно умер. Ей казалось, что лучше рассказать тебе именно так.
– Зачем ему понадобилось её спасть?
– Ну, оказалось, что она страдала родильной горячкой. Вроде помешательства, вызванного тревогой, волнениями и вообще…Так и доктор сказал на суде. Да так оно и было… Иногда после родов такое случается. Несколько дней, и все проходит. Как лихорадка какая-то.
Я вытерла руки, положила полотенце на стол, сунула пальцы в мокрые волосы и откинула их с лица.
– Все равно я не понимаю, зачем она это сделала. И ты мне ничего не объяснила. Я не понимаю, зачем она мне лгала. Зачем нужно было врать? Врать, что не пришел врач, что папа… Почему ты ей позволяла врать?
По щекам Люси потекли слезы.
– Марни, ты ведь единственное, что у нас осталось.
– Это не объяснение. Если она не хотела говорить правду, то могла бы просто молчать. Ведь могла она просто ничего не говорить!
– Наверное, ей хотелось, чтобы ты была на её стороне.
На этот раз на лестнице действительно послышались шаги, в кухню вошла Дорин.
– Мне приснился такой ужасный сон… Господи, Марни, ты же белая, как мел!
19
Похороны были назначены на два. Дядя Стивен приехал в половине первого. Мы с ним не виделись четыре года. Он был уже не так красив, как раньше, каким я его помнила, но вот улыбка осталась прежней, и серые глаза тоже.
Похороны прошли как во сне. Нас было семеро. Шесть венков. Один Дорин заказала от меня. Она сама все и организовала.
Я подумала, что меня тоже следует похоронить. Или, пойти куда-нибудь и отметить это событие. Но я не буду такой осторожной, как мама. Какого черта! Мужчинам не придется стучать мне в окно. Дверь будет открыта настежь.
Как раз перед тем, как выходить из дома, меня опять стошнило, но потом я пришла в себя и даже чуть не покатилась со смеху в церкви, но сдержалась. Да и смешного ничего не было. Церковь стояла на холме. Название я забыла, но со двора были видны крыши домов. Море лежало голубым блюдцем с отбитыми краями. На западе я различала крыши Плимута, здание ратуши и торговый центр.
Интересно, что делает Марк? Я впервые вспомнила о нем с тех пор, как приехала. Теперь никто за мной не погонится, ведь я ничего не украла. Меня не хватятся до завтрашнего утра. А к тому времени ещё есть возможность оказаться во Франции.
Но стоит ли бежать во Францию? Ведь после этой смерти я впервые стала по-настоящему свободна.
Дядя Стивен совершенно поседел, хотя был моложе мамы лет на пять-шесть. Они совсем не походили друг на друга, правда овал лица был одинаковый. Господи, а я ещё живу! Зачем? Он-то почему мне не сказал?
Теперь я вспомнила, что крикнула та девчонка из школы, Ширли Джеймсон, из-за чего тогда началась драка. бросилась на нее, размахивая кулаками. Она сказала: «Ишь, нос задирает! А у самой мать шлюха, да ещё убийца!».
Значит, Ширли была права. Невольно задумаешься: ребенком тебе скажут что-нибудь и ты поднимаешь бурю, но потом выясняется, что это правда. А я боялась признаться маме, что украла немного денег, чтобы получше устроить её жизнь! Тут я действительно расхохоталась, но все сошло за кашель, и на меня никто не обернулся. А священник все говорил:
– Прах к праху, пыль к пыли. Ежели не примет её Господь, пусть возьмет дьявол.
Да нет, не мог он так сказать. Мне послышалось, я схожу с ума… Ну ясно, я сошла с ума. Ведь так случилось с Эди Элмер. А я её дочь, плоть от плоти. Только вместо того, чтобы любить мужчин, я их ненавижу. Не выношу и мысли, что они меня коснутся. Клин клином?
Всю жизнь она лгала. А я? Почти всю. Выстроила из вранья прекрасную жизнь. Даже три или четыре жизни, и все фальшивые, ненастоящие, как мамина. Просто я одной не удовлетворилась… Мне хотелось вдребезги разнести свой череп. Как она меня провела! А я себя сама!
Остальные уже разошлись, а я все стояла. Блестящий коричневый гроб с медными ручками опущен в рыжую глину, могильщик налегал на лопату. Нет, горя я не чувствовала. Я просто стояла и смотрела на яму в земле. Вроде окопа. Облако закрыло солнце. У соседней могилы стоял на дубке с меня ростом сохранились высохшие бурые листья; они шуршали на ветру, давно должны были опасть, но остались, как вранье, про причину которого уже забыли, а оно все держалось и держалось.
Но я теперь свободна, свободна, как никогда. Свободна от Марка, от мамы и даже от Фьюри.
Все они ушли, все умерли. Мне больше не нужно ни под кого подлаживаться, и можно все начать сначала.
Дядя Стивен тронул меня за локоть:
– Марни…
– К черту, – отмахнулась я.
– Я всех отослал. Дорин нужно успеть на поезд. Люси сама о себе позаботится…
– И я тоже.
– Сейчас тебе придется туго. Но я хотел поговорить с тобой. Люси сказала, ты знаешь про маму…
– К черту, – повторила я.
– Марни, нам нужно поговорить. Там ждет такси. Давай куда-нибудь поедем…
– Спасибо, я лучше пройдусь.
– Тогда пошли. – Он крепко взял меня за руку.
И у меня не было сил сопротивляться.
Мы поехали куда-то, мы сидели в шикарном отеле, уже потом я поняла, что дядя Стивен специально повез меня в такое место, чтобы я не могла плакать и вообще соблюдала какие-то приличия, хотя бы внешне. Но он чертовски рисковал, потому что мне плевать было на приличия, и я готова была все перевернуть вверх ногами. Виной был не дурной нрав и не настроение, а ужасная, смертельная опустошенность, которую никто не сможет вынести.
– Марни, возьми себя в руки, – сказал дядя Стивен;
– Какое ты имеешь право мне советовать…
– Марни, постарайся посмотреть на дело спокойно. Я понимаю, какой это ужасный удар – потерять мать, и внезапно узнать про неё такое. Но принимай вещи такими, как есть. Давай я расскажу о ней, может, у тебя на душе полегчает.
– Расскажи ты о ней десять лет назад, имел бы право говорить сегодня.
– Что? Рассказать тринадцатилетней девочке? Я не имел такого права; ты её дочь, а не моя. Но если б даже так, ты уверена, что поняла бы?
Я смотрела на вазу с цветами, стоящую на белой скатерти: нарциссы, ирисы, тюльпаны… Впервые я отметила у дяди Стивена северный картавый выговор, которого раньше не замечала.
– Эди была старше меня, но я всегда очень любил её. И думаю, что понимал. Теперь во всем повадились винить отца с матерью; но если ты какие-то свои неудачи относишь на её счет, то почему часть её грехов не переложить на нашего с ней отца? Твой дед был местным проповедником, ты знаешь?
– Мама говорила.
– Вообще-то он был строителем, но в тридцатые годы остался без работы. Это его сломало. Он ещё больше ударился в религию, но в какую-то ненормальную. Когда умерла твоя бабушка, наша мама, отец все больше уходил в себя, и заботы о семье взяла на себя Эди. Марни, ты когда-нибудь думала о своей матери как о женщине? А она была, чрезвычайно чувственной женщиной.
– Не сомневаюсь
– Нет, ты пойми правильно. Она всегда привлекала мужчин, у неё не было недостатка в поклонниках, но воспитывали её в такой строгости, что она никогда никому ничего не позволяла. Я рос рядом и знаю. Эди оставалась с отцом до самой его смерти. А ей тогда было уже тридцать три. Ты понимаешь, что это такое? Бог знает, как она страдала. У неё на руках был отец, а он временами становился непереносим, к тому же властен необычайно, прямо как ветхозаветный пророк. В последние годы она стала немного на него похожа, но разумеется, не в такой степени. Я-то обычно уходил, и все. А как только представился случай, вообще ушел в море.
Он предложил мне чаю, но я покачала головой.
– Через два месяца после смерти отца, – продолжал дядя Стивен, – она вышла замуж. Думаю, они с твоим отцом были счастливы. Она впервые зажила нормальной жизнью и открыла, чего ей не хватало. Мне кажется, Фрэнк разбудил в своей жене такое, чего и сам не ожидал. Но пока он был дома, это не имело значения… А вот когда Франк уехал в Австралию на заработки, она осталась одна, и ей стало гораздо хуже, чем прежде, до замужества. Она проснулась слишком поздно, и заснуть – даже на время – не смогла. И Эди стала встречаться с мужчинами.
– Со множеством мужчин, верно?
– Я её не оправдываю, просто пытаюсь понять и объяснить, почему так случилось. С другой женщиной, иначе воспитанной, иначе устроенной, такого никогда бы не произошло.
– Ты меня убеждаешь, что она стала убийцей собственного сына из-за воспитания?
Он замолчал и завозился с трубкой. Потом заговорил снова.
– Марни, твоя мама была очень сексуальной и страстной женщиной, и ничего другого я не утверждаю. В последние годы она жила в ужасном самообмане. То, как она проглотила твою сказку про богатого мистера Пембертоне, который осыпал тебя деньгами…
– А ты не верил?
Он вынул трубку изо рта и покачал головой.
– Не знаю, откуда у тебя такие деньги, и не собираюсь спрашивать, но в Пембертона я не верю. И она бы никогда не поверила, желай знать правду. Но она не желала ничего знать, предпочитая верить в то, что ей нравилось. Так вот, в те годы в Сангерфорде ей удалось прожить в мире своих фантазий. Я знаю, почему она спала с разными мужчинами, но не понимаю, как умудрилась не допустить эту мысль до своего сознания. Ты когда-нибудь задумывалась, что значит вести двойную жизнь?
Я вздрогнула.
– Возможно, она думала, что, отдавая всякому желающему свое тело, свою любовь, она им помогает. Как бы то ни было, днем она вела себя так, будто ночью ничего не происходило. Она по-прежнему оставалась уважаемой, тщательно одетой, благопристойной дочерью Абеля Тревила. Как и раньше, считала себя верной женой Франка Элмера. И твоей любящей матерью.
Дядя Стивен проницательно посмотрел на меня.
– Когда пришла пора рожать, её выдуманный мир разлетелся вдребезги. Что она думала, как тогда рассуждала, одному Богу известно. Но себя она сумела убедить, что никакого ребенка не было. Наверно, врач был нрав. В конце концов она не выдержала, психика сорвалась, и она совершила тот ужасный поступок.
Подошел официант, дядя Стивен заплатил по счету, но мы не уходили.
– Будь я судьей, и мне бы говорили, что у женщины было временное помутнение рассудка, я бы спросила: почему же она не готовилась к рождению ребенка? Или она помешалась ещё за девять месяцев до того?
Мы возвращались по Катберт-авеню. По городу гулял холодный ветер.
– Ты знаешь, что я вышла замуж?
– Замуж? Нет. Рад слышать. И кто он?
– Рад? – повторила я и засмеялась.
– Разве нечему радоваться? Ты несчастлива? Где ты живешь?
– У этого брака не было шансов на успех. Он был странным с самого начала. Я была странной. Я не люблю мужчин. Не выношу их прикосновений. Они вызывают у меня отвращение и оставляют холодной. Меня фактически вынудили выйти замуж. Я не хотела. Муж старается любить меня, но это безнадежно. Он хочет сделать как лучше, но представления не имеет, что со мной не так. Я ходила к психотерапевту. Тот принялся допытываться, но за три месяца не смог раскопать и четверти того, что я узнала за одну ночь, найдя ту вырезку. Теперь я все вспомнила. Но что проку?
– Любой психиатр тебе скажет, Марни, что теперь все пойдет на лад. Вспомнить – значит наполовину вылечиться.
– Смотря что вспомнишь. Я странная, не такая, как все, понимаешь? С десятилетнего возраста. Я странная и такой останусь. За последние три месяца я много узнала о психоанализе. Врач мне сказал…
– Милая Марни, могу представить, какой шок ты пережила той ночью, одного этого достаточно, чтобы все понять…
– Это было бы слишком просто. Возможно, я пережила шок в детстве. Может быть, ещё один сейчас. Но это не все. Ты слышал о наследственности? О том, что дети рождаются похожими на своих родителей. Ты говорил, что мама становилась все больше похожей на своего отца. Ну, а я – в мать. Кем она была, спрашиваю я тебя? Одно из двух. Либо убийцей, либо сумасшедшей. И не нужны психотерапевты, чтобы понять, почему я не такая. Я наследница своей матери, вот и все. И последние недели меня в этом только убедили.
Похороны прошли как во сне. Нас было семеро. Шесть венков. Один Дорин заказала от меня. Она сама все и организовала.
Я подумала, что меня тоже следует похоронить. Или, пойти куда-нибудь и отметить это событие. Но я не буду такой осторожной, как мама. Какого черта! Мужчинам не придется стучать мне в окно. Дверь будет открыта настежь.
Как раз перед тем, как выходить из дома, меня опять стошнило, но потом я пришла в себя и даже чуть не покатилась со смеху в церкви, но сдержалась. Да и смешного ничего не было. Церковь стояла на холме. Название я забыла, но со двора были видны крыши домов. Море лежало голубым блюдцем с отбитыми краями. На западе я различала крыши Плимута, здание ратуши и торговый центр.
Интересно, что делает Марк? Я впервые вспомнила о нем с тех пор, как приехала. Теперь никто за мной не погонится, ведь я ничего не украла. Меня не хватятся до завтрашнего утра. А к тому времени ещё есть возможность оказаться во Франции.
Но стоит ли бежать во Францию? Ведь после этой смерти я впервые стала по-настоящему свободна.
Дядя Стивен совершенно поседел, хотя был моложе мамы лет на пять-шесть. Они совсем не походили друг на друга, правда овал лица был одинаковый. Господи, а я ещё живу! Зачем? Он-то почему мне не сказал?
Теперь я вспомнила, что крикнула та девчонка из школы, Ширли Джеймсон, из-за чего тогда началась драка. бросилась на нее, размахивая кулаками. Она сказала: «Ишь, нос задирает! А у самой мать шлюха, да ещё убийца!».
Значит, Ширли была права. Невольно задумаешься: ребенком тебе скажут что-нибудь и ты поднимаешь бурю, но потом выясняется, что это правда. А я боялась признаться маме, что украла немного денег, чтобы получше устроить её жизнь! Тут я действительно расхохоталась, но все сошло за кашель, и на меня никто не обернулся. А священник все говорил:
– Прах к праху, пыль к пыли. Ежели не примет её Господь, пусть возьмет дьявол.
Да нет, не мог он так сказать. Мне послышалось, я схожу с ума… Ну ясно, я сошла с ума. Ведь так случилось с Эди Элмер. А я её дочь, плоть от плоти. Только вместо того, чтобы любить мужчин, я их ненавижу. Не выношу и мысли, что они меня коснутся. Клин клином?
Всю жизнь она лгала. А я? Почти всю. Выстроила из вранья прекрасную жизнь. Даже три или четыре жизни, и все фальшивые, ненастоящие, как мамина. Просто я одной не удовлетворилась… Мне хотелось вдребезги разнести свой череп. Как она меня провела! А я себя сама!
Остальные уже разошлись, а я все стояла. Блестящий коричневый гроб с медными ручками опущен в рыжую глину, могильщик налегал на лопату. Нет, горя я не чувствовала. Я просто стояла и смотрела на яму в земле. Вроде окопа. Облако закрыло солнце. У соседней могилы стоял на дубке с меня ростом сохранились высохшие бурые листья; они шуршали на ветру, давно должны были опасть, но остались, как вранье, про причину которого уже забыли, а оно все держалось и держалось.
Но я теперь свободна, свободна, как никогда. Свободна от Марка, от мамы и даже от Фьюри.
Все они ушли, все умерли. Мне больше не нужно ни под кого подлаживаться, и можно все начать сначала.
Дядя Стивен тронул меня за локоть:
– Марни…
– К черту, – отмахнулась я.
– Я всех отослал. Дорин нужно успеть на поезд. Люси сама о себе позаботится…
– И я тоже.
– Сейчас тебе придется туго. Но я хотел поговорить с тобой. Люси сказала, ты знаешь про маму…
– К черту, – повторила я.
– Марни, нам нужно поговорить. Там ждет такси. Давай куда-нибудь поедем…
– Спасибо, я лучше пройдусь.
– Тогда пошли. – Он крепко взял меня за руку.
И у меня не было сил сопротивляться.
Мы поехали куда-то, мы сидели в шикарном отеле, уже потом я поняла, что дядя Стивен специально повез меня в такое место, чтобы я не могла плакать и вообще соблюдала какие-то приличия, хотя бы внешне. Но он чертовски рисковал, потому что мне плевать было на приличия, и я готова была все перевернуть вверх ногами. Виной был не дурной нрав и не настроение, а ужасная, смертельная опустошенность, которую никто не сможет вынести.
– Марни, возьми себя в руки, – сказал дядя Стивен;
– Какое ты имеешь право мне советовать…
– Марни, постарайся посмотреть на дело спокойно. Я понимаю, какой это ужасный удар – потерять мать, и внезапно узнать про неё такое. Но принимай вещи такими, как есть. Давай я расскажу о ней, может, у тебя на душе полегчает.
– Расскажи ты о ней десять лет назад, имел бы право говорить сегодня.
– Что? Рассказать тринадцатилетней девочке? Я не имел такого права; ты её дочь, а не моя. Но если б даже так, ты уверена, что поняла бы?
Я смотрела на вазу с цветами, стоящую на белой скатерти: нарциссы, ирисы, тюльпаны… Впервые я отметила у дяди Стивена северный картавый выговор, которого раньше не замечала.
– Эди была старше меня, но я всегда очень любил её. И думаю, что понимал. Теперь во всем повадились винить отца с матерью; но если ты какие-то свои неудачи относишь на её счет, то почему часть её грехов не переложить на нашего с ней отца? Твой дед был местным проповедником, ты знаешь?
– Мама говорила.
– Вообще-то он был строителем, но в тридцатые годы остался без работы. Это его сломало. Он ещё больше ударился в религию, но в какую-то ненормальную. Когда умерла твоя бабушка, наша мама, отец все больше уходил в себя, и заботы о семье взяла на себя Эди. Марни, ты когда-нибудь думала о своей матери как о женщине? А она была, чрезвычайно чувственной женщиной.
– Не сомневаюсь
– Нет, ты пойми правильно. Она всегда привлекала мужчин, у неё не было недостатка в поклонниках, но воспитывали её в такой строгости, что она никогда никому ничего не позволяла. Я рос рядом и знаю. Эди оставалась с отцом до самой его смерти. А ей тогда было уже тридцать три. Ты понимаешь, что это такое? Бог знает, как она страдала. У неё на руках был отец, а он временами становился непереносим, к тому же властен необычайно, прямо как ветхозаветный пророк. В последние годы она стала немного на него похожа, но разумеется, не в такой степени. Я-то обычно уходил, и все. А как только представился случай, вообще ушел в море.
Он предложил мне чаю, но я покачала головой.
– Через два месяца после смерти отца, – продолжал дядя Стивен, – она вышла замуж. Думаю, они с твоим отцом были счастливы. Она впервые зажила нормальной жизнью и открыла, чего ей не хватало. Мне кажется, Фрэнк разбудил в своей жене такое, чего и сам не ожидал. Но пока он был дома, это не имело значения… А вот когда Франк уехал в Австралию на заработки, она осталась одна, и ей стало гораздо хуже, чем прежде, до замужества. Она проснулась слишком поздно, и заснуть – даже на время – не смогла. И Эди стала встречаться с мужчинами.
– Со множеством мужчин, верно?
– Я её не оправдываю, просто пытаюсь понять и объяснить, почему так случилось. С другой женщиной, иначе воспитанной, иначе устроенной, такого никогда бы не произошло.
– Ты меня убеждаешь, что она стала убийцей собственного сына из-за воспитания?
Он замолчал и завозился с трубкой. Потом заговорил снова.
– Марни, твоя мама была очень сексуальной и страстной женщиной, и ничего другого я не утверждаю. В последние годы она жила в ужасном самообмане. То, как она проглотила твою сказку про богатого мистера Пембертоне, который осыпал тебя деньгами…
– А ты не верил?
Он вынул трубку изо рта и покачал головой.
– Не знаю, откуда у тебя такие деньги, и не собираюсь спрашивать, но в Пембертона я не верю. И она бы никогда не поверила, желай знать правду. Но она не желала ничего знать, предпочитая верить в то, что ей нравилось. Так вот, в те годы в Сангерфорде ей удалось прожить в мире своих фантазий. Я знаю, почему она спала с разными мужчинами, но не понимаю, как умудрилась не допустить эту мысль до своего сознания. Ты когда-нибудь задумывалась, что значит вести двойную жизнь?
Я вздрогнула.
– Возможно, она думала, что, отдавая всякому желающему свое тело, свою любовь, она им помогает. Как бы то ни было, днем она вела себя так, будто ночью ничего не происходило. Она по-прежнему оставалась уважаемой, тщательно одетой, благопристойной дочерью Абеля Тревила. Как и раньше, считала себя верной женой Франка Элмера. И твоей любящей матерью.
Дядя Стивен проницательно посмотрел на меня.
– Когда пришла пора рожать, её выдуманный мир разлетелся вдребезги. Что она думала, как тогда рассуждала, одному Богу известно. Но себя она сумела убедить, что никакого ребенка не было. Наверно, врач был нрав. В конце концов она не выдержала, психика сорвалась, и она совершила тот ужасный поступок.
Подошел официант, дядя Стивен заплатил по счету, но мы не уходили.
– Будь я судьей, и мне бы говорили, что у женщины было временное помутнение рассудка, я бы спросила: почему же она не готовилась к рождению ребенка? Или она помешалась ещё за девять месяцев до того?
Мы возвращались по Катберт-авеню. По городу гулял холодный ветер.
– Ты знаешь, что я вышла замуж?
– Замуж? Нет. Рад слышать. И кто он?
– Рад? – повторила я и засмеялась.
– Разве нечему радоваться? Ты несчастлива? Где ты живешь?
– У этого брака не было шансов на успех. Он был странным с самого начала. Я была странной. Я не люблю мужчин. Не выношу их прикосновений. Они вызывают у меня отвращение и оставляют холодной. Меня фактически вынудили выйти замуж. Я не хотела. Муж старается любить меня, но это безнадежно. Он хочет сделать как лучше, но представления не имеет, что со мной не так. Я ходила к психотерапевту. Тот принялся допытываться, но за три месяца не смог раскопать и четверти того, что я узнала за одну ночь, найдя ту вырезку. Теперь я все вспомнила. Но что проку?
– Любой психиатр тебе скажет, Марни, что теперь все пойдет на лад. Вспомнить – значит наполовину вылечиться.
– Смотря что вспомнишь. Я странная, не такая, как все, понимаешь? С десятилетнего возраста. Я странная и такой останусь. За последние три месяца я много узнала о психоанализе. Врач мне сказал…
– Милая Марни, могу представить, какой шок ты пережила той ночью, одного этого достаточно, чтобы все понять…
– Это было бы слишком просто. Возможно, я пережила шок в детстве. Может быть, ещё один сейчас. Но это не все. Ты слышал о наследственности? О том, что дети рождаются похожими на своих родителей. Ты говорил, что мама становилась все больше похожей на своего отца. Ну, а я – в мать. Кем она была, спрашиваю я тебя? Одно из двух. Либо убийцей, либо сумасшедшей. И не нужны психотерапевты, чтобы понять, почему я не такая. Я наследница своей матери, вот и все. И последние недели меня в этом только убедили.