Грэм Уинстон. С этим я справлюсь

   – Ушла, но вернулась. – Я достала рубашки из коробки и положила вместе с остальными. – Вот они.
   – Спасибо. Я просто хотел примерить.
   Я взяла верхнюю и вытащила из неё всякие картонки и булавки. На столе лежали ключи Марка, записная книжка и немного мелочи. Он всегда выкладывал все это на стол, когда раздевался на ночь.
   – Никогда не знала, что люди покупают по шесть рубашек сразу.
   Марк рассмеялся.
   – Так они дольше носятся.
   Только увидев его раздетым, понимаешь, что он не хрупкий и даже не худой. Кожа у него светлая и гладкая, но под ней рельефно проступают мускулы.
   – Фьюри заскучал, я пришла взять ему что-нибудь вкусное.
   Марк отнял платок от лица.
   – Раз ты здесь, может быть, попробуешь достать ресницу? Думаю, она попала в глаз, когда я вытирался полотенцем.
   Я подошла к нему, он наклонил голову. Честно могу сказать, ближе мы друг к другу не подходили с тех пор, как вернулись домой. А доставать ресницу – это что смотреть кадры, снятые крупным планом. Твои глаза смотрят в глаза другого ближе, чем при объятиях. Для меня это оказалось ещё труднее потому, что незанятую руку деть было некуда, и пришлось положить её на теплое плечо Марка, и к тому же тело мое касалось его.
   Стоя рядом с Марком, я чувствовала себя так, словно тоже не одета. У меня возникло ощущение, что так оно и есть.
   Выловив ресницу, я поспешно отошла; голова кружилась, дыхания не хватало.
   – Вот и все. Пара пустяков.
   Он взял у меня платок. Я пошла к двери.
   – Марни.
   – Да?
   Он улыбнулся мне.
   – Спасибо.
   Я скатилась по лестнице, спряталась в кухне и несколько минут пыталась справиться со своими чувствами, выбросить их из себя. Потом направилась к Фьюри, и тут поняла, что иду без яблока. Но это уже не имело значения, на этот раз он подошел ко мне, словно ягненок.
 
   Я носилась верхом до вечера и опоздала на ужин. Весь день я чего-то боялась. Накатила такая тоска, хоть волком вой. Вот и нечто новенькое для Роумэна, пусть разгадывает.
   Тоска не проходила всю неделю, снились такие сны, что всем психиатрам Лондона работы бы хватило.
   В среду я поехала повидать маму. Оказалось, я успеваю обернуться за один день, а оправдание придумала, что нужно кое-что решить на ферме с Гарротом.
   Мама выглядела гораздо лучше. Соседи приличные, – сказала она, и дом вполне устраивает. Я вдруг почувствовала раздражение, наверное от непрошедшей тоски. Хорошо ей тут жить на мои денежки и даже не задумываться, откуда они берутся. Потом вспомнила, каково ей было четыре года назад, и как деньги все переменили.
   Она надулась, когда я не осталась даже на ночь, только спросила о мистере Пембертоне и едва расслышала мой ответ, что все как обычно. Сразу после чая, пока Люси мыла посуду, я спросила:
   – Мама, а когда папа умер?
   – В пятьдесят шестом году. А что?
   – Да просто интересно. Я тут подумала, что совершенно этого не помню. Не помню, кто сказал об этом, и вообще как это было.
   – Но как ты можешь помнить? Тебе тогда было всего шесть лет. Почему ты должна что-то помнить?
   – Но многое другое я помню. Помню, как приезжал дядя Стивен, когда мне было пять, и привез пару отделанных варежек на меху. Помню девочку соседку…
   – Человек одно помнит, другое забывает, обычное дело. Но если хочешь правду, я несколько месяцев ничего тебе не говорила, – боялась расстроить. Думала, Марни не нужно знать. А потом это уже не произвело на тебя никакого впечатления.
   Я заерзала на стуле.
   – А когда в пятьдесят шестом это произошло? Мы уже жили в Сангерфорде? Мне кажется, я помню, как на Рождество он подарил мне коробку шоколадных конфет. И ещё миндаль в сахаре.
   – Подожди, – мама поднялась, опираясь на палку, заковыляла к комоду за своей старой черной сумкой и стала перебирать какие-то древние бумаги.
   – Я уже много лет не видела его фото, – сказана я. – В Плимуте у нас все время стояла на камине, помнишь?
   – Здесь есть одна такая же, только без рамки.
   Я смотрела на лицо, но оно оставалось чужим, потому что я знала только фотографию. Он нисколько не был похож на того, о котором я рассказывала Роумэну. Светлые, жидкие, коротко стриженные волосы, круглое лицо, светлые маленькие и, как мне показалось, насмешливые глаза. И он был молод. Мама постарела, а он остался молодым.
   – Сколько ему здесь?
   – Около тридцати.
   – Можно мне взять или она у тебя единственная?
   – Возьми, если не потеряешь.
   Тут вошла Люси с какими-то тарелками, и я поспешно сунула фото в сумку. Но потом, когда Люси опять вышла, спросила:
   – Мама, а как звали врача? Помнишь, который не помог тебе с ребенком?
   – Зачем тебе? – удивилась она. – Что все это значит? Гленмор его звали, прости его Господи.
   – А со мной все было в порядке? – поинтересовалась я. – Я родилась без осложнений?
   – Конечно, ты вообще не доставляла мне никаких хлопот. Пока тебе не исполнилось десять. Вот тогда началось. Тебе пришлось водиться с такой компанией… Что с тобой сегодня, Марни? Что за вопросы?
   – Не знаю. Иногда мне кажется, что я немного странная.
   – Странная? Благодари Бога, что ты не такая, как другие девушки. Вешаются на мужчин, охотятся за ними, красятся без меры. Да ты трех таких стоишь, Марни, и никогда не думай иначе. Ты такая умная… и такая добрая.
   – Ты тоже была не такой, как другие?
   – Я очень хотела чего-то добиться в жизни, – может, чуточку сама по себе. Твой отец говаривал бывало, что для него я слишком хороша. Но я никогда не была такой умной, как ты, милая.
   – Не уверена, что хорошо быть слишком умной, – сказала я.
 
   В воскресенье за завтраком Марк спросил:
   – Как тебе не наскучат эти вечеринки с покером?
   Я чуть не подавилась.
   – Какие вечеринки?
   – Покером, на который ты ездишь к Терри.
   – Ты что, следил за мной?
   – И не думал.
   – Тогда откуда…
   – Я как-то спросил Донну Уитерби, как здоровье её мамы, и она ответила, что та и не болела. Потом нетрудно было узнать остальное.
   Я разломила кусочек торта.
   – Почему мне нельзя пойти, если хочется?
   – Весь вопрос в том, зачем лгать мне.
   – Я думала, тебе это не понравится.
   – Верно, но только потому, что все это у Терри. Во всех других случаях я стараюсь позволять тебе все, что ты вздумаешь.
   Я испугалась. А вдруг бы он выследил, что я ездила в Торки!
   – Ну и что, пусть Терри. Почему нельзя ездить к нему, если мне нравится?
   – По двум причинам. Обе они слишком личные, и ты можешь подумать, что это тебя не касается. Во-первых, Терри – никудышный человек. На треть я его жалею, на две трети – смертельно ненавижу. Я думаю, он совершенно не к месту в нашем деле и ни черта в нем не понимает. Но трудно представить хоть какую-то работу, в которой он бы что-нибудь соображал. В нем смешаны честолюбивые стремления и разочарования, которые никак не складываются в реальную личность. Он хочет быть первоклассным бизнесменом, но никогда им не будет. Он пыжится выглядеть великим любовником, но я не думаю, чтобы он им был. Он хватается то за одно, то за другое, наряжается, подхватывает на лету все модные словечки, собирает у себя гостей, что бы играть в покер или слушать джаз. Но понимаешь, Марни, будь он действительно злодеем, я бы хоть как-то понял; но ведь он даже на это не тянет, слишком слаб. И хуже всего, что за его неудачами проглядывает какая-то дешевая хитрость, которая действует мне на нервы. У него просто дар портить все, к чему ни прикоснется.
   – Может, потому, что он неудачник, я и имею с ним дело.
   – Не унижай себя. Вспомни хотя бы дело с «Гласбери Инвестмент Траст» – я должен тебя благодарить за то, что узнал о нем. Я ещё не схватил Терри за руку, но это очень в его стиле.
   – Что ты собираешься делать?
   – Не знаю. И это вторая причина, по которой тебе не следует у него бывать. Ты, как моя жена, просто не можешь принадлежать и тому, и другому лагерю. Это невозможно, это хуже, чем если бы между этими лагерями шла открытая война. Хотя она ещё не началась.
   Я принялась переставлять тарелки, Марк продолжал:
   – Не хочу ссоры, но каждый день отравлен сознанием того, что втайне от меня идет какая-то возня. Я рассказал Рексу о «Гластбери Траст», и у него возникла нелепая идея собрать как-нибудь вечером Холбруков и нас на ужин, чтобы посмотреть, не сделают ли они дружеского шага и не пойдут ли в открытую. Я сказал ему, что он сумасшедший, но он считает, очень жаль, если старая добрая семейная фирма развалится только потому, что он не пытался её сохранить.
   – Когда он хочет это сделать?
   – Не знаю. Думаю, через неделю. Но ты видишь, что происходит, и, надеюсь, теперь понимаешь, потому тебе не стоит ходить к Терри?
   Когда мне что-то толком объясняют, я почти всегда понимаю, в чем дело. Но тут на меня накатило упрямство. Думаю, это было заметно, потому что Марк вдруг сказал:
   – Странной жизнью мы с тобой живем, такой, наверное, просто не бывает. Если это вообще можно назвать жизнью.
   – Не я её придумала.
   – Не ты, но ты на неё согласилась.
   – Ты знаешь, почему.
   Он обошел вокруг стола и остановился рядом со мной. Глаза его потемнели.
   – Я делал все возможное, Марни, чтобы оставить тебя в покое. Приятного в этом мало. Иногда это меня просто убивает. Ужасно чувствовать, что собственная жена относится к тебе, как к тюремщику. Да и все прочее… Я теряю терпение, раздражаюсь по мелочам. Иногда мне кажется, убил бы тебя. Но я терплю, тебя не трогаю, предоставляю тебе свободу. Не считая Роумэна, ты делаешь, что хочешь. Надеюсь, все к лучшему. И я продолжаю надеяться. Это единственное, что помогает мне терпеть. Но если ты ведешь нечестную игру, крутишь роман с Терри, мне придется принимать другое решение.
   – Я не кручу с ним роман! Мне противно даже представить, что он меня коснется!
   – Я знаю, но он не был бы Терри, если бы не пытался это сделать.
   – Ты меня просто ревнуешь к нему.
   Марк взял меня за плечи и попытался повернуть к себе лицом. Я не пошевелилась, и он резко рванул.
   – Мне больно, Марк.
   Он не отпускал.
   – Да, я ревную, Марни. Ревную тебя к людям, с которыми ты встречаешься, к мужчинам, с которыми говоришь, к часам, которые проводишь здесь одна, пока я на работе. Я вынужден ревновать тебя даже к своему несчастному, подлому, пошлому и тупому кузену. Тем более он оказался единственным мужчиной, к которому ты благоволишь. Такого отвратительного чувства мне никогда не доводилось испытывать раньше.
   – Мне больно.
   Он отпустил меня.
   – Я сам устроил себе такую жизнь – и тебе тоже. И пока нам придется существовать бок о бок. Я стараюсь не мешать тебе жить так, как ты хочешь. Мы с этим примирились, и если ситуация меня изводит, это мои проблемы. Но наш уговор не предусматривал, что ты будешь ходить в гости к Терри и оставаться там допоздна. Жаль, если ты не поняла, если думала, что это можно. Нет, этого не будет, Марни. Никогда.
   Я вырвала руку и ушла.

13

   Иногда я вспоминала про ключи, которые Марк каждый вечер выкладывает из кармана в спальне, но пока я оставалась с ним, вряд ли они могли пригодиться.
   На той неделе доктор Роумэн сказал:
   – Пошел третий месяц наших бесед, миссис Ротлэнд. Мы хорошо продвинулись в январе, но сейчас, похоже, опять свернули в сторону. Я подумываю попробовать гипноз, если вы согласитесь.
   – А кто его проведет?
   – Я. Но должен сразу вас предупредить, что без вашего согласия и пытаться не буду. Никого нельзя загипнотизировать против его воли.
   – Но почему вы считаете, что нам без него не обойтись?
   – Я думаю, с помощью гипноза мы преодолели бы очередной барьер. Последние пять встреч мы не продвинулись ни на шаг.
   Просто маслом по сердцу…
   – И когда вы его планируете?
   – Хотите – прямо сейчас.
   – Хорошо. Мне закрыть глаза?
   – Нет. Я попрошу вас следить за этим серебряным кольцом. Но сначала приспущу шторы.
   Через двадцать минут он заметил:
   – Да, этого следовало ожидать.
   – Чего?
   – Вы можете сколько угодно делать вид, что подчиняетесь, но сами сопротивляетесь изо всех сил.
   – Я не сопротивляюсь! Я делаю все, что вы сказали.
   Мне больше нравилось, когда мы так сидели лицом лицу, а не когда он прятался за моей спиной. Роумэн с усталым видом протирал очки.
   – Вы всегда выполняете все мои указания, миссис Ротлэнд, но с огромным внутренним сопротивлением. Не будь вы интересным человеком, я бы уже давно от вас отказался.
   – Очень жаль.
   – Неужели? Ну, если так, могу вам сделать ещё одно предложение. Эффект гипноза можно вызвать искусственно путем простой инъекции. Вы слышали о пентотале? Думаю, он помог бы нам обоим.
   Я опустила глаза.
   – Пожалуй, я спрошу у Марка.
   Роумэн вздохнул.
   – Хорошо, миссис Ротлэнд. В пятницу дадите мне ответ.
 
   В пятницу я сказала:
   – Мне очень жаль, но Марку совсем не нравится идея пичкать меня лекарствами. У него против них предубеждение.
   – Понятно.
   – Давайте все оставим как прежде ещё на пару недель. С тех пор, как мы с вами последний раз виделись, я видела такие необычные сны…
   – Думаю, вы сами никогда бы не согласились на пентотал, верно? Все дело в этом?
   – Марк все равно бы не позволил.
   – И вы бы сами – тоже.
   – А почему я должна позволять? Несправедливо ловить людей подобным образом, так подчинять их – все равно что опрокинуть на спину жука. Я не позволю, чтобы меня… Я не поддамся никому на свете. Это все равно, что продать душу.
   Позднее он меня спросил:
   – Скажите, чего ещё вы хотите в жизни сверх того, что у вас уже есть?
   – Зачем?
   – Просто скажите. Каковы ваши планы на будущее? Вам двадцать три. Многие женщины вашего возраста хотят выйти замуж. У вас муж есть, но вас он не устраивает…
   – Я не против жизни с мужем, если он меня не трогает.
   – Вы хотите детей?
   – Нет.
   – Почему? Ведь это вполне естественно.
   – Не для всех.
   – Почему не для вас?
   – Зачем им появляться в таком мире?
   – Это могло быть причиной, что вы их не имеете. Но почему не хотите – вот вопрос.
   – Не вижу разницы.
   – Вы пытаетесь найти рациональное объяснение тому, что только чувствуете.
   – Может быть.
   – Вы любите мать?
   – Да… любила, – вовремя спохватилась я. – И люблю память о ней.
   – Вам не кажется, что было бы разумно и справедливо, чтобы в мире появилось существо, испытывающее к вам такие же чувства?
   – Возможно.
   Я чувствовала себя очень странно; может, он все же дал мне лекарство? Я взмокла, как будто попала в турецкую баню.
   – Если бы ребенка можно было завести без участия мужчины, вы бы и тогда не согласились?
   – Какая, к черту, разница, согласилась бы я или нет? Я не хочу иметь детей, и все! Понятно? Дошло до вас?
   – Понятно, что вы сердитесь, когда я задаю вопросы, на которые вы не хотите отвечать.
   – Да! Но вы же сами говорили, что никогда не давите на пациента! Давайте сменим тему!
   Минут десять никто из нас не произнес ни слова. Беда в том, что никуда не денешь свое тяжелое дыхание. Я следила за тем, как вздымается брошь на платье.
   – Вас пугает мысль о рождении ребенка?
   – Что?
   – Вы боитесь родов?
   – Я уже сказала, меня это не интересует!
   – Какие ассоциации вызывает у вас слово «роды»?
   – Сон под наркозом. Хорошо бы мой психиатр принял чрезмерную дозу снотворного. Я вообще удивляюсь, зачем он родился на свет. А я сама зачем? Лучше бы все врачи на свете передохли. А ещё лучше, пусть бы весь мир сгинул. Дети-уроды. Монстры. Вновь проклятые часы бьют одиннадцать. Если ты… – Я запнулась.
   – Какие часы?
   – Те, что у мамы на кухне. Я ненавижу их до смерти. Словно кошмарный гробик. У них спереди стекло. В верхней части циферблат, а на нижней нарисованы попугаи. Это был бабушкин…
   – Расскажите подробнее.
   – О чем?
   – О часах.
   – Чайник на плите. Закипает вода. Уголь кончается. Люси Пай. Холодно. Нужны ещё одеяла.
   У меня вырвался странный всхлип, который я задавила кашлем.
   – Было холодно? – спросил Роумэн… помолчав.
   – Холодно? Разве я говорила, что мне было холодно?
   – Вы сказали, нужны одеяла.
   – Нет, мне было тепло, так тепло… Всегда было тепло, пока не раздавался тот стук в окно. – Пот, катившийся у меня по спине, внезапно вызывал озноб, и я вздрогнула: мне действительно тогда было холодно. Казалось, я никак не смогу унять дрожь.
   – Почему папа стучит в окно? – продолжала я. – Почему он не войдет, как обычно? Почему меня нужно выгонять?
   И вдруг я расплакалась, разревелась, как ребенок. Я и чувствовала себя ребенком, а совсем не взрослой. Я проклинала себя, до смерти перепуганная тем, что со мной делается. Пыталась успокоиться, но только задыхалась, кашляла и снова начинала все сначала.
   Я рыдала и словно в странном дурмане ощущала себя ребенком, которого переложили из теплой постели в холодную; а перед этим раздавался стук в окно; иногда будто царапали ногтем, иногда ударяли костяшками пальцев, но всегда это означало одно. И всегда совпадало с боем часов. И я стояла, прислонившись спиной к стене, с другой стороны кровати горел свет, дверь была плотно закрыта, а за ней все стонали и скрипели, и я ждала, что дверь вдруг распахнется и те, кого там мучат, войдут и возьмутся за меня мной. И, Боже мой, именно в эту минуту дверь действительно начинала открываться, а я стояла в одной рубашонке, прижавшись к стене, и следила за ней. И вот дверь открывалась настежь, и там стояла… мама.
   Но это вовсе не означало, что все кончилось; самое ужасное только начиналось, потому что она выходила, но это была совсем не мама, а кто-то похожий на нее, только старше; в ночной рубашке, с растрепанными как у ведьмы волосами, шатаясь из стороны в сторону, она смотрела на меня так, словно не узнавала, и несла мне что-то, и это я ни за что не могла взять…
   Роумэн догнал меня уже на середине комнаты.
   – Сядьте, пожалуйста, миссис Ротлэнд.
   – Слышите, бьют часы, – сказала я. – Мое время истекло.
   – Да, но не торопитесь, пожалуйста. У нас ещё несколько минут в запасе.
   – Мне нужно идти! Простите, Марк ждет.
   – Задержитесь на минутку, отдохните. Может быть, умоетесь?
   – Мне некогда. Сегодня мы идем в гости. Марк уже ждет.
   – Всего пять минут.
   – Нет! Мне нужно идти.
   Я рванулась в сторону, но он все же проводил меня до двери. В холле я взяла себя в руки, успокоилась, посидела, вытирая платком лицо и скрывая следы слез; и наконец вышла на улицу с вполне нормальным видом. Я впервые плакала по-настоящему с тех пор, как мне исполнилось двенадцать.
 
   Ни к кому в гости мы не собирались, я приехала домой на час раньше Марка и сразу пошла к Фьюри. Тот щипал траву у самого края площадки для гольфа. Нужно будет нарастить тут изгородь, а то однажды он её уже перепрыгнул, и мы его едва поймали. Почти стемнело, но было не холодно; я принесла Фьюри половинку яблока, и он осторожно взял её с ладони. В тот вечер Фьюри был беспокоен, прижимал уши, перебирал ногами и все время фыркал. Уже неделю ой не получал настоящей нагрузки. Временами я подумывала об охоте и понимала, что это может быть увлекательно и даст возможность вдоволь поскакать и попрыгать через препятствия.
   Как-то раз на прошлой неделе Марк взял напрокат лошадь и ездил со мной верхом. Полдня нас не было дома, обедали мы в каком-то трактирчике, и на некоторое время, казалось, холодность между нами куда-то исчезла. Не хочу сказать, что я любила Марка, просто чувствовала себя вполне естественно, если немного забыться и вести себя с ним как со случайным приятным попутчиком.
   Занимаясь Фьюри, я но переставала думать о маленьком домике, в котором мы жили в Сангерфорде возле Лискерда. Я вдруг вспомнила, как брела к мусорному ящику на заднем дворе со старыми капустными листьями, которые мама велела выбросить. Я так отчетливо ощутила их запах, словно сейчас держала в руках. Вспомнила туалет с потрескавшимся лопнувшим унитазом, так небрежно выложенный плиткой, что можно было сломать ноги. И стол на кухне всегда шатался, потому что пол был настлан неровно. Мама часто называла наш дом хибарой.
   Устав чистить и холить Фьюри, я вернулась в дом, и тут зазвонил телефон. Звонил Терри.

14

   На следующей неделе состоялся ужин у Ньютон-Смитов. Марк пришел домой рано, и мы с ним, как обычно, вместе выпили – это были самые приятные моменты нашей супружеской жизни. Но я видела, что он чем-то озабочен, может быть потому, что ему не хотелось идти. Он всегда был против этой затеи, считал, что раз Холбруки ведут нечестную игру у него за спиной, то никакое застолье не поможет, и только наивность Рекса позволяла ему надеяться добиться чего-то во время ужина с дамами.
   Спустя некоторое время Марк сказал:
   – Сегодня мне звонил Роумэн. Говорит, ты не появлялась у него с прошлого вторника.
   – Да…
   – В чем причина?
   – Не думаю, что мне это хоть как-то помогло.
   – Роумэн беспокоился о тебе. Он спрашивал, все ли у тебя в порядке.
   – А в чем дело?
   – Он сказал, ты была очень расстроена, уходя от него в последний раз.
   – Расстроена? Просто мне надоели его допросы.
   Он в третий раз наполнил рюмку и передал мне.
   – Надеюсь, ты не собираешься прекратить?
   – Думаю, придется.
   Глядя на него, я вдруг поняла, как много для него это значит, как он на это рассчитывал.
   – Мне ужасно жаль, Марк, прости. Я старалась.
   – Роумэн уверен, что у тебя глубокий психоневроз, от которого можно избавиться только длительным и кропотливым лечением. Он многое мог бы для тебя сделать, если бы ты вернулась.
   – Я там чувствую себя такой несчастной, Марк… Ты же не хочешь, чтобы я была несчастной, правда?
   – Роумэн считает, надежда есть. Он просил меня уговорить тебя вернуться. Но ты должна сделать это добровольно.
   – Ну!
   – Думаю, мне не стоит давить на тебя, подкупать или шантажировать. Я могу только просить – и он тоже тебя просит – не бросать все сейчас.
   Я не знала, что возразить, и ничего не ответила.
   – Для меня это ужасное разочарование, Марни, – сказал он. – Все равно, что в надежде найти выход внезапно наткнуться на глухую стену. Если ты к нему не вернешься, мне надеяться не на что.
   Вот в таком настроении мы поехали в гости. По дороге мы больше не разговаривали. Иногда я косилась на него лицо и думала: черт упрямый, теперь и тебе придется сдаться.
   Ньютон-Смиты жили в большом доме за городом, и когда мы вошли, то с удивлением обнаружили, что на ужин приглашено двенадцать человек гостей. Я подумала, что довольно странная идея свести нас здесь с Холбруками, чтобы поговорить о делах фирмы, и в то же время пригласить посторонних. Но, может, так и было задумано; именно это обычно называют светским приемом. Хозяева действовали из лучших побуждений, но не слишком разумно. Терри приехал следом за нами, несколько суетливый и напряженный, словно ожидал совсем не того, что увидел. Были ещё Макдональды и какие-то мистер и миссис Малькольм Лестер, я не могла вспомнить, где слышала это имя прежде. Но все сразу забылось, когда сквозь открытую дверь гостиной я увидела вдруг ещё одну прибывшую пару, и уж мужа я действительно знала.
   Это был Артур Строт, партнер фирмы «Кромби и Строт», имеющей филиал в Бирмингеме. А в этом филиале когда-то работала некая мисс Мэрион Холланд, однажды бесследно исчезнувшая.
   Опасность смотрела мне прямо в лицо, словно дуло пистолета. Поначалу меня это нисколько не обескуражило, мне представилось, что дуло целит не в меня, а в Мэрион Холланд. А мы с ней разные люди. Но вот если обнаружится, что мы с ней – одно лицо…
   Пока Мэрион Холланд работала в Бирмингеме, мистер Строт приезжал туда из Лондона каждый месяц, и конечно много раз её видел. Обычно он проводил в конторе целый день, обсуждая текущие дела с управляющим филиала, мистером Принглом. Дважды он по часу и даже больше проводил с Мэрион Холланд.
   Едва мне удалось оторвать присохший к небу язык, я схватила Марка за руку. Он разговаривал с миссис Холбрук и удивленно обернулся.
   – Можно тебя на пару слов? Я вдруг вспомнила… что не выключила плиту.
   – Какую плиту? Дома?
   – Да. Я включила её около пяти часов и потом совершенно забыла. Лучше мне вернуться.
   – Да не волнуйся, ничего не случится.
   – Нет-нет, Марк. Я поставила в духовку кекс в промасленной бумаге. Пробовала новый рецепт. Если духовка перегреется, может вспыхнуть пожар. Весь дом может загореться.
   – Чем так волноваться, позвони миссис Ленард и попроси её зайти к нам. Это займет не больше десяти минут.
   – Она не попадет внутрь.
   – Ты же знаешь, у неё всегда с собой запасной ключ.
   – Только вчера она мне сказала, что потеряла его. Я… правда, Марк, лучше мне поехать.
   – Милая, это невозможно. Тебе понадобится минимум полтора часа.
   – Марк, мне нужно уйти.
   – Почему?
   – Уйти немедленно. Через пять минут будет поздно. Я тебе потом все объясню. Пожалуйста, поверь мне!
   Подошел Терри.
   – Привет, дорогая. Выглядишь просто восхитительно, только бледная. Марк с тобой дурно обращается?
   – Очень хорошо, – отрезала я и шагнула к выходу, но слишком поздно. Мистер и миссис Строт уже вошли в зал.
   Рекс знакомил вновь прибывших с остальными гостями. Я видела, как Артур Строт улыбается Гейл Макдональд, и подумала, что сама я успела за это время сильно измениться. Цвет волос стал другой, и прическа совсем не такая, как раньше; тогда я гладко зачесывала волосы назад. И с тех пор прошло уже два года. Может быть, он никогда и не смотрел на меня как следует. Сам он был толстым коротышкой, жена у него – худая и блеклая.